|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПСИХОЛОГИСТИЧЕСКИЕ ТОЛКОВАНИЯ ЛОГИЧЕСКИХ ПРИНЦИПОВ

§ 25. Закон противоречия в психологистическом толковании Милля и Спенсера

Выше мы заметили, что последовательно прове­денное понимание логических законов как законов о психических фактах должно было бы привести к существенному их искажению. Но в этом, как и в дру­гих пунктах, господствующая логика обычно пугалась последовательности. Я был бы готов сказать, что пси­хологизм живет только непоследовательностью, что тот, кто его последовательно продумает до конца, тем самым уже отрекся от него, - если бы крайний эмпи­ризм не давал разительного примера, насколько уко­ренившиеся предрассудки могут быть сильнее самых ясных свидетельств очевидности. С бесстрашной пос­ледовательностью эмпирист выводит самые тяжкие следствия, принимает ответственность за них и пы­тается связать их в теорию, разумеется, полную про­тиворечий. Выше мы установили, что для обсуждаемой логической позиции логические истины должны быть не a priori обеспеченными и абсолютно точными законами чисто отвлеченного порядка, а напротив, основанными на опыте и индукции более или менее неопределенными вероятностями, относящимися к известным фактам душевной жизни человека. В этом именно и состоит (за исключением разве только указания на неопределенность) учение эмпиристов. В нашу задачу не входит подвергнуть исчерпывающей критике это гносеологическое направление. Но для нас представляют особый интерес психологические толкования логических законов, выставленные эмпиристами. Их ослепительный внешний блеск распрос­траняется далеко за пределы этой школы²⁷.

Как известно, Дж. С. Милль²⁸ учит, что principium contradictionis есть одно из наиболее ранних и бли­жайших наших обобщений из опыта. Первоначаль­ную основу этого закона он видит в том, что вера и неверие представляют собой два различных состоя­ния духа, исключающие друг друга. Это мы познаем, продолжает он, - буквально из простейших наблю­дений над нашей собственной душевной жизнью. И если мы обращаемся к внешнему миру, то и тут нахо­дим, что свет и тьма, звук и тишина, равенство и не­равенство, предыдущее и последующее, последова­тельность и одновременность, словом, каждое положительное явление и его отрицание (negative) яв­ляются отличные друг от друга явлениями, находящи­мися в отношении резкой противоположности, так что всюду, где присутствует одно, отсутствует другое. Я рассматриваю, - говорит он, - обсуждаемую акси­ому как обобщение из всех этих фактов.

Где речь идет о принципиальных основах его эмпиристических предрассудков, столь проницатель­ный в других случаях Милль как бы покинут всеми богами. Непонятно только одно: как такое учение могло кого-либо убедить? Прежде всего бросается в глаза явная неточность утверждения, что принцип, по которому два контрадикторных суждения одновременно не могут быть истинны и в этом смысле исключают друг друга, есть обобщение из приведен­ных фактов относительно света и тьмы, звука и ти­шины и т. п.; ведь эти факты во всяком случае не пред­ставляют собой контрадикторные суждения. Вообще не совсем понятно, каким образом Милль хочет ус­тановить связь между этими фактами опыта и логи­ческим законом. Напрасно ждешь разъяснении от параллельных рассуждении Милля в его полемике против Гамильтона. Тут он с одобрением цитирует «абсолютно постоянный закон», который единомыслящий Спенсер подставляет на место логического принципа, а именно, что никакое положительное состояние сознания не может появиться, не исклю­чив соответствующего отрицательного и, наоборот, никакое отрицательное состояние не может по­явиться, не исключив соответствующего положи­тельного»²⁹. Но кто не видит, что это положение пред­ставляет чистейшую тавтологию, так как взаимное исключение принадлежит к определению соотно­сительных терминов «положительное» и «отрицатель­ное явление». Напротив, закон противоречия во вся­ком случае не есть тавтология. В определение противоречащих суждений не входит взаимное ис­ключение, и если это происходит в силу названного принципа, то не обязательно обратное: не каждая пара исключающих друг друга суждений есть пара противоречащих суждений - достаточное доказа­тельство, что наш принцип нельзя смешивать с вы­шеупомянутой тавтологией. Да и Милль не счи­тает этот принцип тавтологией, так как, по его мнению, он возникает через индукции из опыта.

Другие суждения Милля могут нам во всяком случае скорее помочь понять эмпирический смысл этого принципа, чем ссылки на несуществование во внешнем опыте, - в особенности те места, где обсуждается вопрос, могут ли три основных логических принципа считаться «неотъемлемыми необходимостями мышле­ния», «первичной составной частью нашей духовной организации» или «законами нашего мышления в силу прирожденного устройства нашего ума», «или же они являются законами мышления только «потому что мы воспринимаем их всеобщую истинность в наблюдае­мых явлениях», что Милль, впрочем, не желает решать в положительном смысле. Вот что мы читаем у него относительно этих законов: «Доступны ли они изме­нению через опыт или нет, но условия нашего суще­ствования не дают нам того опыта, который способен был бы произвести такого рода изменение. Поэтому утверждение, не согласное с каким-либо из этих зако­нов, например, какое-нибудь суждение, утверждающее противоречие, хотя бы оно касалось предмета очень далекого от сферы нашего опыта, не внушает нам до­верия. Вера в такое суждение при настоящем устрой­стве нашей природы невозможна как психический факт» (ср.: «Это есть обобщение психического факта, который встречается постоянно и без которого невоз­можно обойтись в рассуждении»).

Отсюда мы узнаем, что несовместимость, выра­женная в законе противоречия, а именно, невозмож­ность истинности двух противоречащих суждений, толкуется Миллем как несовместимость подобных суждений в нашем веровании. Другими словами: на место немыслимости истинности двух проти­воречащих суждений подставляется реальная несовместимость соответствующих актов суж­дения. Это гармонирует также с многократным ут­верждением Милля, что акты веры представляют со­бой единственные объекты, которые в собственном смысле можно обозначать как истинные или лож­ные. Два контрадикторно противоположных акта верования не могут сосуществовать - так следовало бы понимать этот принцип.

§ 26. Психологическое толкование принципа у Милля устанавливает не закон, а совершенно неопределенное и научно не проверенное опытное положение

Здесь возникают разнообразные сомнения. Прежде всего бесспорно несовершенна формулировка принци­па. При каких же условиях, спросим мы, не могут сосуществовать противоположные акты верования? У различных личностей, как это хорошо известно, впол­не возможно сосуществование противоположных суж­дений. Таким образом, приходится, уясняя вместе с тем смысл реального сосуществования, сказать точнее: у одной и той же личности или, вернее, в одном и том же сознании не могут длиться, хотя бы в течение са­мого небольшого промежутка времени, противоре­чащие акты верования. Но есть ли это действительно закон? Можем ли мы ему приписать неограниченную всеобщность? Где психологические индукции, оп­равдывающие его принятие? Неужели никогда не было и не будет таких людей, которые иногда, напри­мер, обманутые софизмами, одновременно считали истинным противоположное? Исследованы ли нау­кой в этом направлении суждения сумасшедших? Не происходит ли нечто подобное в случае явных про­тиворечий? А как обстоит дело с состояниями гип­ноза, горячки и т. д.? Обязателен ли этот закон и для животных?

Быть может, эмпирист, чтобы избегнуть всех этих вопросов, ограничит свой «закон» соответствующи­ми добавлениями, например, скажет, что закон дей­ствителен только для нормальных индивидов вида homo, находящихся в нормальном умственном со­стоянии. Но достаточно поставить коварный вопрос о более точном определении понятий «нормального индивида» и «нормального умственного состояния», и мы поймем, как сложно и неточно содержание того закона, с которым нам здесь приходится иметь дело.

Нет надобности продолжать эти размышления (хотя стоило бы поговорить, например, о выступаю­щем в этом законе отношении во времени); ведь ска­занного более, чем достаточно, чтобы обосновать изумительный вывод, а именно, что хорошо знако­мое нам principium contradictionis, которое всегда признавалось очевидным, абсолютно точным и по­всеместно действительным законом, на самом деле оказывается образцом грубо-неточного и ненаучно­го положения; и только после ряда поправок, кото­рые превращают его кажущееся точное содержание в довольно неопределенное, можно приписать ему значение правдоподобного допущения. И действи­тельно, так оно и должно быть, если эмпиризм прав, если несовместимость, о которой говорится в прин­ципе противоречия, надлежит толковать как реальное несосуществование противоречивых актов суждения, и самый принцип - как эмпирически-психологичес­кую всеобщность. А эмпиристы миллевского направ­ления даже не заботятся о том, чтобы научно огра­ничить и обосновать то грубо неточное положение, к которому они приходят на основании психологи­ческого толкования; они берут его таким, как оно получается, таким неточным, каким только и могло быть «одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта», т. е. грубое обобщение донаучного опыта. Именно там, где речь идет о последних основах всей науки, нас вынуждают остановиться на этом наивном опыте с его слепым механизмом ас­социаций. Убеждения, которые помимо всякого внут­реннего уяснения возникают из психологических механизмов, которые не имеют лучшего оправдания, чем общераспространенные предрассудки, которые лишены в силу своего происхождения сколько-ни­будь стойкого или прочного ограничения, - убеж­дения, которые, если их брать, так сказать, дословно, содержат в себе явно ложное - вот что, по мнению эмпиристов, представляют собой последние основы оправдания всего в строжайшем смысле слова науч­ного познания.

Впрочем, дальнейшее развитие этих соображений нас здесь не интересует. Но важно вернуться к ос­новному заблуждению противного учения, чтобы спросить, действительно ли указанное эмпиричес­кое положение об актах верования - как бы его ни формулировать, - есть закон противоречия, упот­ребляемый в логике. Оно гласит: при известных субъективных (к сожалению, не исследованных точ­нее, и потому не могущих быть указанными полно­стью) условиях Х в одном и том же сознании два противоположных суждения формы «да» и «нет» не могут существовать совместно. Разве это подразу­мевают логики, когда говорят: «Два противоречащих суждения не могут быть оба истинными»? Достаточ­но взглянуть на случаи, в которых мы пользуемся этим законом для регулирования актов суждения, чтобы понять, что смысл его совсем иной. В своей нормативной формулировке он явно и ясно утвер­ждает одно: какие бы пары противоположных актов верования ни были взяты, - принадлежащие одной личности или разным, сосуществующие в одно и то же время или разделенные во времени, - ко всем без исключения и во всей своей абсолютной строгости применимо положение, в силу которого члены каж­дой пары оба вместе не могут быть верны, т. е. соот­ветствовать истине. Я думаю, что в правильности этой нормы не усомнятся даже эмпиристы. Во вся­ком случае логика, там, где она говорит о законах мышления, имеет дело только с этим логическим за­коном, а не с вышеизложенным неопределенным, совершенно отличным по содержанию и до сих пор еще даже не сформулированным «законом» психо­логии.

Приложение к двум последним параграфам

О некоторых принципиальных

погрешностях эмпиризма

При том близком родстве, которое существует между эмпиризмом и психологизмом, позволитель­но сделать небольшое отступление, чтобы изобли­чить основные заблуждения эмпиризма. Крайний эмпиризм как теория познания не менее нелеп, чем крайний скептицизм. Он уничтожает возмож­ность разумного оправдания посредственно­го познания и тем самым уничтожает возмож­ность себя самого как научно обоснованной теории³⁰. Он допускает, что существуют посредственные по­знания, вырастающие из связей обоснования, и не отвергает также принципов обоснования. Он не только признает возможность логики, но и сам стро­ит ее. Но если каждое обоснование опирается на принципы, согласно которым оно совершается, и если высшее оправдание его возможно лишь через апелляцию к этим принципам, то - когда принци­пы обоснования сами в свою очередь нуждаются в обосновании - это ведет либо к кругу, либо к бес­конечному регрессу. Круг получается, когда прин­ципы обоснования, участвующее в оправдании прин­ципов обоснования, совпадают с ними; регресс - когда те и другие всегда различны. Итак, очевидно, что требование принципиального оправдания для каждого посредственного познания только в том случае может иметь реализуемый смысл, когда мы способны непосредственно и с внутренней убеди­тельностью познавать некоторые первичные прин­ципы, на которых в последнем счете покоится всякое обоснование. Сообразно с этим все оправдывающие принципы возможных обоснований должны быть де­дуктивно сводимы к известным первичным, непосред­ственно очевидным принципам, и притом так, что­бы все принципы этой дедукции сами принадлежали к числу этих принципов.

Но крайний эмпиризм, доверяя вполне, в сущности, только единичным эмпирическим суждениям (и дове­ряя совершенно некритически, так как он не обраща­ет внимания на трудности, которые особенно велики именно в отношении этих единичных суждений), тем самым отказывается от возможности разумного оправ­дания посредственного знания. Вместо того чтобы признать первичные принципы, от которых зависит оправдание посредственного знания, непосредствен­ными очевидностями и, следовательно, данными ис­тинами, эмпиризм полагает, что достигает большего, выводя их из опыта и индукции, т. е. оправдывая посред­ственно. Если спросить, каким принципам подчинено это выведение, чем оно оправдывается, то эмпиризм, так как ему закрыт путь к указаниям на непосредствен­но очевидные общие принципы, ссылается только на некритический наивный повседневный опыт. После­днему же он надеется придать большую ценность тем, что, по образцу Юма, психологически объясняет его. Он упускает, следовательно, из виду, что если вообще не существует внутренне убедительного оправдания посредственных допущений, т. е. оправдания соглас­но непосредственно очевидным общим принципам, по которым протекают соответствующие обоснования, то и вся психологическая теория, все учение эмпириз­ма, покоящееся само на посредственном познании, лишены какого бы то ни было разумного оправдания и представляют собой произвольные допущения, не лучше любого предрассудка.

Странно, что эмпиризм больше доверяет теории, изобилующей такими нелепостями, чем простейшим основным истинам логики и арифметики. В качестве настоящего психологизма он всюду обнаруживает склонность смешивать - вероятно, в силу кажущейся «естественности» - психологическое возникновение известных общих суждений из опыта с их оправданием.

Любопытно, что не лучше обстоит дело и с умерен­ным эмпиризмом Юма, который пытается удержать за сферой чистой логики и математики (при всем их за­темнении психологизмом) априорное оправдание, эмпиристически же обосновывает только науки о фак­тах. И эта гносеологическая точка зрения оказывается несостоятельной и даже противоречивой; это показы­вает возражение, сходное с тем, которое мы выше выс­казали против крайнего эмпиризма. Посредственные суждения о фактах - так мы можем вкратце выразить теорию Юма - допускают неразумное оправда­ние, а только психологическое объяснение, и во­обще и всегда. Достаточно поставить вопрос о разум­ном оправдании психологических суждений (о привычке, ассоциации идей и т. п.), служащих опорой для самой этой теории, и об оправдании употребляе­мых ею умозаключений о фактах,- и нам уясняется очевидное противоречие между смыслом суждения, которое эта теория хочет доказать, и смыслом обосно­ваний, к которым она прибегает. Психологические предпосылки теории сами представляют собой посред­ственные суждения о фактах и, стало быть, по смыслу доказываемого тезиса лишены какого бы то ни было разумного оправдания. Другими словами: правиль­ность теории предполагает неразумность ее посылок, правильность посылок - неразумность теории (или же тезиса). (Таким образом и учение Юма надо считать скептическим, согласно точному смыслу этого тер­мина, который будет установлен нами в гл. VII.)

§ 27. Аналогичные возражения против остальных психологических истолкований логического принципа. Смешение понятии как источник заблуждений

Легко понять, что возражения, аналогичные тем, которые приведены нами в предыдущем параграфе, относятся ко всякому психологическому искажаю­щему толкованию так называемых законов мышле­ния и всех зависящих от них законов.

На наше требование ограничения и обоснования нельзя ответить ссылкой на «доверие разума к само­му себе» и на очевидность, присущую этим законам в логическом мышлении. Внутренняя убедитель­ность логических законов твердо установлена. Но если считать их содержание психологическим, то первоначальный их смысл, с которым связана их убедительность, совершенно меняется. Как мы уже видели, из точных законов получаются неопреде­ленные эмпирические обобщения, которые, при со­ответствующем сознании их неопределенности, мо­гут притязать на признание, но далеки от какой бы то ни было очевидности. Следуя природной черте своего мышления, но не отдавая себе в этом ясного отчета, и психологические гносеологи, без сомне­ния, понимают все относящиеся сюда законы пер­воначально - до того, как начинает действовать их искусство философского толкования - в объек­тивном смысле. Но затем они впадают в ошибку, пе­ренося очевидность, которая связана с этим под­линным смыслом и обеспечивает абсолютную достоверность законов, на существенно видоизме­ненные толкования, вводимые ими в дальнейшем анализе. Если где-либо имеет смысл говорить о непосредственно самоочевидном восприятии исти­ны, то это в утверждении, что два противоречащих суждения не могут быть оба истинны. И наоборот: если где нельзя говорить о самоочевидности, то это-при всяком психологизирующем истолкова­нии того же утверждения (или эквивалентных ему, например, что «утверждение и отрицание в мышле­нии исключают друг друга», или что «признанные противоречащими суждения не могут существовать одновременно в одном сознании»³¹, или что «для нас невозможно верить в обнаруженное противоре­чие»³², что «никто не может считать ничто сущим и несущим одновременно» и т. д.).

Чтобы не оставлять ничего в неясности, остано­вимся на разборе этих колеблющихся формул. При более близком рассмотрении можно сразу заметить искажающее влияние сопутствующих эквивокаций, из-за которых подлинный закон или эквивален­тные ему нормативные формулы смешиваются с психологическими утверждениями. Возьмем первую формулировку: «В мышлении утверждение и отри­цание исключают друг друга». Термин мышление, в более широком смысле означающий всю деятель­ность интеллекта, в словоупотреблении многих ло­гиков часто относится к разумному, «логическому» мышлению, т. е. к правильному составлению сужде­ний. Что в правильном суждении «да» и «нет» взаим­но исключают друг друга - это очевидно, но этим высказывается равнозначное логическому закону от­нюдь не психологическое утверждение. Оно говорит, что суждение, в котором одно и то же соотношение вещей одновременно утверждается и отрицается, не может быть правильным; но оно ничего не говорит о том, могут ли противоречащие акты суждения реально сосуществовать или нет - будь то в одном со­знании или в нескольких³³.

Этим самым исключена и вторая формулировка, гласящая, что суждения, признанные противоречащи­ми, не могут сосуществовать, хотя бы «сознание» или «сознание вообще» и толковалось как надвременное нормальное сознание. Первичный логический прин­цип, разумеется, не может исходить из предположе­ния понятия «нормального», которое немыслимо вне связи с этим же принципом. Впрочем, ясно, что при таком понимании это утверждение, если воздержать­ся от какого бы то ни было метафизического гипостазирования, представляет эквивалентное описание логического закона и не имеет ничего общего с пси­хологией.

В третьей и четвертой формулировке участвует аналогичная эквивокация. Никто не может верить в противоречивое, никто не может предположить, что одно и то же есть и не есть, никто, т. е. само собой понятно, ни один разумный человек. Эта невозмож­ность существует лишь для того, кто хочет правильно судить и ни для кого другого. Тут, следовательно, выражено не какое-либо психологическое принуж­дение, а лишь убеждение, что противоположные со­отношения вещей не могут быть совместно истин­ны и что, следовательно, если кто желает судить правильно, т. е. признавать истинное истинным и ложное ложным, то должен судить согласно предпи­санию этого закона. Фактически суждения могут про­исходить иначе; нет такого психологического зако­на, который подчинял бы судящего игу логических законов. Опять-таки мы имеем дело с эквивалентной формулировкой логического закона, которой чуж­да мысль о психологической, т. е. каузальной зако­номерности явлений суждения. Однако именно эта мысль составляет существенное содержание психо­логического толкования. Последнее получается в том случае, когда невозможность формулируется имен­но как невозможность сосуществования актов суж­дения, а не как несовместимость соответствующих суждений (как закономерная невозможность их со­вместной истинности).

Положение: «ни один «разумный» человек или даже только «вменяемый» человек не может верить в про­тиворечивое» допускает еще одно толкование. Мы называем разумным того, кому приписываем привыч­ную склонность «при нормальном состоянии ума» «в своем кругу» составлять правильные суждения. Кто обладает привычной способностью при нормальном состоянии ума по меньшей мере уразумевать «само­очевидное», «несомненное», тот в интересующем нас здесь смысле считается «вменяемым». Разумеется, ук­лонение от явных противоречий мы причисляем к весьма, впрочем, неопределенной области самооче­видного. Когда эта подстановка произведена, то по­ложение: «ни один вменяемый или разумный человек не может считать противоречия истинными» оказы­вается тривиальным перенесением общего на единич­ный случай. Мы, конечно, не назовем вменяемым того, кто обнаружил бы иное отношение. Здесь, следовательно, о психологическом законе опять не может быть и речи.

Но мы еще не исчерпали всех возможных толко­ваний. Грубая двусмысленность слова невозмож­ность, которое не только означает объективную закономерную несовместимость, но и субъек­тивную неспособность осуществить соединение, немало помогла успеху психологистических тенден­ций. Я не могу верить в сосуществование противо­речивого - как бы я ни старался, мои попытки все­гда натолкнутся на ощутимое и непреодолимое противодействие. Эта невозможность верить - мож­но было бы сказать, - есть самоочевидное пережи­вание; я вижу, что вера в противоречивое для меня и для каждого существа, которое я мыслю аналогич­ным себе, невозможна; этим самым я постигаю оче­видность психологической закономерности, выра­женной в принципе противоречия.

На это новое заблуждение в аргументации мы от­вечаем следующее. Известно из опыта, что, когда мы остановились на определенном суждении, нам не удается попытка вытеснить уверенность, которой мы только что исполнились, и предположить проти­воположное соотношение вещей; разве только если вступят новые мотивы мышления, позднейшие со­мнения или прежние, несовместимые с теперешни­ми взгляды или даже только смутное «ощущение» враждебно поднимающихся масс мыслей. Тщетная попытка, ощутимое противодействие и т. п. - это индивидуальные переживания, ограниченные в лице и во времени, связанные с известными, не поддаю­щимися более точному определению обстоятель­ствами. Как же могут они обосновывать очевидность общего закона, возвышающегося над лицами и вре­менем? Не надо смешивать ассерторической очевид­ности наличности единичного переживания с апо­диктической очевидностью существования общего закона. Разве очевидность наличности того ощуще­ния, которое мы толкуем как неспособность, может вселить в нас убеждение, что фактически невозмож­ное для нас в данный момент навсегда и закономерно нам недоступно? Обратим внимание на неопре­делимость существенных условий такого пережива­ния. Фактически мы в этом отношении часто заблуж­даемся, хотя, будучи твердо убеждены в каком-либо соотношении А, очень легко позволяем себе выска­зываться: немыслимо, чтобы кто-либо произнес суждение поп А. В таком же смысле мы можем теперь сказать: немыслимо, чтобы кто-либо не признавал закона противоречия, в котором мы совершенно твердо убеждены. Или же: никто не в состоянии считать истинными одновременно два противоречащих соотношения вещей. Может быть, в пользу этого го­ворит опытное суждение, выросшее из многократ­ных испытаний на примерах и иногда имеющее ха­рактер весьма твердого убеждения; но у нас нет очевидности, что так дело обстоит всегда и обяза­тельно.

Истинное положение дела мы можем описать так: аподиктически очевидной, т. е. в истинном смысле слова внутренне убедительной для нас является лишь невозможность одновременной истинности противо­речащих положений. Закон этой несовместимости и есть подлинный принцип противоречия. Аподи­ктическая очевидность распространяется затем так­же на психологическое применение; мы убеждены также, что два суждения с противоречивым содер­жанием не могут сосуществовать в том смысле, что­бы они оба только выражали в форме суждения то, что действительно дано в обосновывающих их на­глядных представлениях. И вообще у нас есть убеж­дение, что не только ассерторически, но и аподик­тически очевидные суждения с противоречивым содержанием не могут сосуществовать ни в одном сознании, ни в распределении по разным сознаниям. Ведь всем этим сказано только, что соотношения вещей, которые объективно несовместимы как противоречивые, фактически никто не может най­ти одновременно существующими в области на­глядного представления или умозрения. Но этим никоим образом не исключено, что их могут счи­тать сосуществующими; напротив, мы лишены аподиктической очевидности по отношению к про­тиворечивым суждениям вообще; только по отноше­нию к практически известным и достаточно разгра­ниченным для практических целей классам случаев мы обладаем опытным знанием, что в этих случаях противоречивые акты суждения фактически исклю­чают друг друга.

§ 28. Мнимая двусторонность принципа противоречия, в силу которой его надо понимать как естественный закон мышления и как нормативный закон его логического упорядочения

В наше время, когда так возрос интерес к психо­логии, лишь немногие логики сумели удержаться от психологических искажений основных логических принципов. Между прочим, этой ошибки не избега­ли и другие логики, которые сами восстают против психологического обоснования логики, и такие, ко­торые по другим основаниям решительно отвергли бы упрек в психологизме. Если принять во внимание, что все непсихологическое не может быть объясне­но психологией, что, стало быть, каждая попытка ос­ветить сущность «законов мышления» посредством психологических исследований, предпринятая хотя бы и с самыми лучшими намерениями, уже предпо­лагает их психологическую переработку, то придет­ся причислить к психологистам и всех немецких ло­гиков направления Зигварта, несмотря на то, что эти логики далеки от ясного формулирования или обо­значения логических законов как психологических и даже противопоставляют их прочим законам пси­хологии. Если в избранных ими формулах закона и не отражается эта логическая подстановка, то тем вернее она сказывается в сопровождающих объясне­ниях или в связи соответствующего изложения.

В особенности замечательными кажутся попытки создать для принципа противоречия двойственное положение, в силу чего он, с одной стороны, как естественный закон должен быть силой, факти­чески определяющей наши суждения, и, с другой стороны, как нормативный закон, - составлять основу всех логических правил. Особенно ярко пред­ставлена эта точка зрения у Ф. А. Ланге в его талант­ливом труде «Logische Studien», который, впрочем, стремится не развивать психологическую логику в духе Милля, а дать «новое обоснование формальной логики». Конечно, если присмотреться поближе к этому новому обоснованию и узнать из него, что ис­тины логики, как и математики, выводятся из созер­цания пространства, что простейшие основы этих наук, «гарантируя строгую правильность всякого зна­ния вообще», «являются основами нашей интеллек­туальной организации» и что, стало быть, «законо­мерность, которой мы восторгаемся в них, исходит из нас самих..., из нашей собственной бессознатель­ной основы» - если присмотреться ко всему этому, то позицию Ланге придется охарактеризовать толь­ко как психологическую; мы относим ее к особому роду психологизма, к которому как вид принадлежит также формальный идеализм Канта - в смысле гос­подствующего его толкования - и прочие виды уче­ний о прирожденных способностях познания или «источниках познания»³⁴.

Соответственные рассуждения Ланге гласят: «Принцип противоречия есть пункт, в котором есте­ственные законы соприкасаются с нормативны­ми законами. Те психологические условия образо­вания наших представлений, которые, непрестанно действуя в природном, не руководимом никакими правилами мышлении, создают вечно бурлящий по­ток истин и заблуждений, дополняются, ограничиваются и направляются к одной определенной цели тем фактом, что мы в нашем мышлении не можем соеди­нять противоположное, поскольку оно, так сказать, накладывается на противоположное. Человеческий ум может вмещать величайшие противоречия до тех пор, пока он в состоянии распределять их по различным течениям мыслей, держать их вдали друг от друга; но если одно и то же высказывание непосредственно вместе со всей противоположностью относится к од­ному и тому же предмету, то эта способность к со­единению прекращается; возникает либо совершен­ная неуверенность, либо же одно из утверждений должно уступить место другому. Психологически такое уничтожение противоречивого, разумеется, может быть преходящим, поскольку преходяще непосредственное совпадение противоречий. То, что глубоко укоренилось в различных областях мыс­ли, не может быть разрушено одним лишь умозаклю­чающим доказательством его противоречивости. В том пункте, где следствия из одного и другого поло­жения непосредственно встречаются, рассуждение, правда, производит действие, но последнее не все­гда доходит через целый ряд следствий до самого кор­ня первоначальных противоречий. Сомнения в пра­вильности ряда умозаключений, в тождественности предмета умозаключений зачастую сохраняют заб­луждение; но даже если оно на мгновение разруша­ется, оно потом образуется вновь из привычного кру­га связей представлений и утверждается, если его не изгнать окончательно путем повторных нападений.

Несмотря на это упорство заблуждений, все же психологический закон несоединимости непосред­ственных противоречий в мышлении с течением вре­мени должен обнаружить сильное действие. Это - острый клинок, который в процессе опыта постепен­но уничтожает несостоятельные связи представле­ний, между тем, как более устойчивые сохраняются. Это - уничтожающий принцип в естественном прогрессе человеческого мышления, который, как и про­гресс организмов, основывается на том, что непре­станно создаются новые связи представлений, причем большая масса их погибает, а наилучшие выживают и продолжают действовать.

Этот психологический закон противоречия... непосредственно дан в нашей организации и ранее всякого опыта действует как условие всякого опыта. Его действие объективно, и он не должен быть со­знаваем для того, чтобы проявлять себя.

Но даже если захотеть этот же закон принять за основу логики, признать его нормативным зако­ном всякого мышления, подобно тому, как в качестве естественного закона он действует и без нашего признания, то нам и здесь, как и по отношению ко всем другим аксиомам, необходимо типичное нагляд­ное представление, чтобы убедиться в этом законе.

«Но если мы устраним все психологические при­меси, то что тут останется существенного для логи­ки? Только факт постоянного устранения противоре­чивого. На почве наглядного представления есть просто плеоназм говорить, что противоречие не мо­жет существовать; как будто за необходимым кро­ется еще новая необходимость. Факт тот, что оно не существует, что каждое суждение, переходящее границу понятия, тотчас же устраняется противопо­ложным и тверже обоснованным суждением. Но для логики это фактическое устранение есть первичное основание всех ее правил. С психологической точки зрения, его можно назвать необходимым, рассматри­вая его как особый случай более общего закона при­роды; но до этого нет никакого дела логике, которая вместе со своим основным законом противоречия только здесь и берет свое начало» (Logische Studien).

Эти учения Ф.А. Ланге оказали несомненное влия­ние, в особенности на Кромана и Гейманса. После­днему мы обязаны систематической попыткой про­вести с возможно большей последовательностью теорию познания, основанную на психологии. Мы особенно должны ее приветствовать как почти чис­тый мыслительный эксперимент, и мы вскоре будем иметь случай ближе рассмотреть это учение. Сходные взгляды мы находим у Либмана и, к нашему удивле­нию, посреди рассуждения, в котором он безусловно правильно приписывает логической необходимости «абсолютную обязательность для всякого разумно мыслящего существа», «все равно, согласуется ли все его прочее устройство с нашим или нет».

Из вышесказанного ясно, что мы имеем возразить против этих учений. Мы не отрицаем психологичес­ких фактов, о которых так вразумительно говорит Ланге. Но мы не находим ничего, что позволяло бы говорить о естественном законе. Если сопоста­вить различные формулировки этого мнимого зако­на с фактами, то они окажутся только очень небреж­ными выражениями последних. Если бы Ланге сделал попытку описать и разграничить в точных понятиях хорошо знакомые нам опытные факты, он не мог бы не заметить, что их никоим образом нельзя считать единичными случаями закона в том точном смысле, который требуется основными логическими закона­ми. На деле то, что нам представляют в виде «есте­ственного закона противоречия», сводится к грубо­му эмпирическому обобщению, которому присуща неопределенность, не поддающаяся точной фикса­ции. Кроме того, оно относится только к психичес­ки нормальным индивидам; ибо повседневный опыт нормального человека, являющийся здесь един­ственным источником, ничего не может сказать о психически ненормальном, Словом, мы тут не видим строго научного приема, безусловно необходимого при всяком употреблении для научных целей нена­учных опытных суждений.

Мы решительнейшим образом протестуем против смешения неопределенного эмпирического обобще­ния с абсолютно точным и чисто отвлеченным за коном, который один лишь употребляется в логике. Мы считаем просто нелепым отождествлять их или выводить один из другого, или спаивать то и другое в мнимо двусторонний закон противоречия. Только невнимательное отношение к простому содержа­нию значения логического закона позволило упус­тить из виду, что он ни малейшим образом не связан ни прямо, ни косвенно с фактическим устранением противоречивого в мышлении. Это фактическое ус­транение явно относится лишь к переживаниям суж­дения у одного и того же индивида в одно и то же время в одном и том же акте. Оно не касается утвер­ждения и отрицания, распределенных между различ­ными индивидами или по различным временам и актам. Для фактов, о которых здесь идет речь, такого рода различия должны быть по преимуществу при­няты во внимание, для логического закона они во­обще не имеют значения. Он именно и говорит не о борьбе противоречащих суждений, этих временных, реально таким-то и таким-то образом определяемых актов, а о закономерной несовместимости вневре­менных, идеальных единств, которые мы называем противоречащими суждениями. Истина, что в паре таких суждений оба не могут быть истинными, не заключает в себе и тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и его актах суждения. Дума­ется, что достаточно хоть однажды серьезно выяс­нить себе это, чтобы уразуметь неверность критику­емого нами взгляда.

§ 29. Продолжение. Учение Зигварта

Еще до Ланге мы находим выдающихся мыслите­лей, стоящих на стороне оспариваемого нами уче­ния о двойственном характере принципов логики. Таков, как видно из одного случайного замечания, Бергман, вообще не склонный к уступкам в пользу психологизма; но прежде всего Зигварт, широкое влияние которого на новейшую логику заставляет нас поближе присмотреться к соответственным его рассуждениям.

Этот выдающийся логик полагает, что принцип противоречия выступает как нормативный закон в том же самом смысле, в каком он был естественным законом и просто устанавливал значение отрицания. В качестве естественного закона он утверждает, что в один и тот же момент невозможно сознательно ска­зать: А есть В и А не есть В; в качестве же нормативного закона он применяется ко всему кругу определенных (constante) понятий, на который вообще простирает­ся единство сознания; при этом допущении он обосно­вывает так называемый Principium contradictionis, который, однако, теперь уже не составляет коррелята к закону тождества (в смысле формулы А есть А), а предполагает его, т. е. предполагает установленным абсолютное постоянство понятий.

Точно так же Зигварт высказывается в параллель­ном рассуждении в отношении закона тождества (толкуемого как принцип согласования). Различие, в силу которого принцип согласования рассматривает­ся как естественный закон или нормативный, говорит он, коренится не в собственной его природе, а в до­пущениях, к которым он применяется; в первом слу­чае он прилагается к тому, что в данный момент на­ходится в сознании, во втором - к идеальному, эмпирически никогда полностью не осуществимому состоянию сплошного неизменного присутствия со­вокупного упорядоченного содержания представле­ний сознания.

А теперь выскажем наши сомнения. Как может по­ложение, которое (в качестве закона противоречия) «устанавливает значение отрицания», носить характер естественного закона? Разумеется, Зигварт не думает, что это положение в качестве номинального опреде­ления устанавливает смысл слова «отрицание».

Зигварт может иметь в виду только то, что оно ис­ходит из смысла отрицания, что оно вскрывает то, что оно относится к значению понятия отрицания, другими словами, он хочет сказать только то, что, отказавшись от этого положения, мы отказываемся и от смысла слова «отрицание». Но именно это ни­коим образом не может составлять содержания ес­тественного закона, в том числе и того закона, кото­рый тут же формулирует Зигварт. Невозможно, гласит этот закон, сознательно высказать сразу: А есть в и А не есть в. Положения, основанные на понятиях (а также и то, что, основываясь на понятиях, просто перенесено на факты), не могут ничего говорить о том, что мы можем сознательно совершать или не совершать в один и тот же момент. Если они, как го­ворит Зигварт в других местах, сверхвременны, то они не могут иметь никакого существенного содер­жания, которое относилось бы к временному, т. е. фактическому. Всякое внесение фактов в такого рода суждения неизбежно уничтожает их подлинный смысл. Ясно, таким образом, что каждый естествен­ный закон, говорящий о временном, и нормативный закон (подлинный принцип противоречия), говоря­щий о сверхвременном, безусловно разнородны. Следовательно, речь не может идти об одном зако­не, выступающем в одном и том же смысле, но с различными функциями или в разных сферах применения.

Впрочем, если бы противное воззрение было пра­вильно, то было бы возможно дать формулу, которая обнимала бы и закон о фактах, и закон об идеальных объектах. Кто утверждает, что здесь один закон, тот должен обладать одной логически определенной его формулировкой. Понятно, однако, что вопрос о та­кой единой формулировке остается тщетным.

Еще одно сомнение есть у меня. Нормативный за­кон должен предполагать осуществленным абсолют­ное постоянство понятий? Тогда закон был бы обя­зателен только при предпосылке, что выражения всегда употребляются в одинаковом значении, и в противном случае терял бы силу. Но это не может быть серьезным убеждением выдающегося логика Зигварта. Разумеется, эмпирическое применение закона предполагает, что понятия или суждения, функционирующие как значения наших высказыва­ний, действительно тождественны, подобно тому, как идеальный объем закона распространяется на все возможные пары суждений противоположного каче­ства, но тождественного содержания. Но, ра­зумеется, это не есть предпосылка его обязательнос­ти, как будто последняя имеет гипотетический характер, а лишь предпосылка его возможного при­менения к тем или иным единичным случаям. Как применение числового закона предполагает в каж­дом данном случае наличность чисел, и такие имен­но числа, свойства которых ясно определены зако­ном, так и условием применения логического закона является наличность суждений, и притом требуются именно суждения тождественного содержания.

Но и указание на идеальное сознание вообще я не нахожу особенно продуктивным. В идеальном мышлении все понятия (точнее, все выражения) употреблялись бы в абсолютно тождественном зна­чении, не было бы текучих значений, эквивокаций и учетверений терминов. Но сами по себе логичес­кие законы не имеют существенного отношения к этому идеалу, который, напротив, мы только и со­здаем из-за них. Постоянная ссылка на идеальное сознание создает жуткое чувство, как будто логичес­кие законы во всей строгости обязательны только для этих фиктивных идеальных случаев, а не для от­дельных эмпирических случаев. В каком смысле чисто логические законы «предполагают» тожде­ственные понятия, мы только что изложили. Если мыслимые представления текучи, т. е. если при воз­вращении «того же» выражения изменяется логическое содержание представления, то в логическом смысле мы имеем уже не то же самое, а другое по­нятие, и так при каждом дальнейшем изменении. Но каждое понятие в отдельности само по себе есть надэмпирическое единство и подпадает соответ­ствующим каждой данной его форме логическим истинам. Как поток эмпирических содержаний цве­тов и несовершенство качественного отождествле­ния не соприкасается с различиями цветов как ка­чественных видов; как один вид есть нечто идеально тождественное по отношению к многообразию воз­можных единичных случаев (которые сами пред­ставляют собой не цвета, а именно, случаи одного цвета), - так обстоит дело и с тождественными зна­чениями или понятиями в их отношении к мысли­мым представлениям, «содержанием» которых они являются. Способность идеально овладевать общим в единичном, понятием в эмпирическом представ­лении, и при повторном представлении убеждаться в тождественности логического идеала есть условие возможности познания, мышления. И как в акте отвле­чения мы воспринимаем понятие в качестве единого вида - единство которого в противоположность многообразию фактических или представляемых фактическими отдельных случаев мы уразумеваем с внутренней убедительностью, - так же мы можем воспринять очевидность логических зако­нов, которые относятся к этим так или иначе офор­мленным понятиям. К «понятиям» в смысле идеаль­ных единств относятся также и «суждения», о которых говорит Principium contradictionis, a также и вообще значения буквенных знаков, упот­ребляемых в формулах логических положений. Всю­ду, где мы совершаем акты представления понятий, мы тем самым имеем уже понятия; представления имеют свои «содержания», свои идеальные значения, которыми мы можем овладеть путем отвлечения в идеирующей абстракции; этим самым нам всюду дана возможность применения логических зако­нов. Но обязательность этих законов безусловно неограниченна, она не зависит от того, можем ли мы или кто бы то ни было фактически осуществлять представления как символы понятий и удерживать или воспроизводить их с сознанием тождественно­сти их смысла.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|