|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА ВТОРАЯ

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ДИСЦИПЛИНЫ КАК ОСНОВЫ НОРМАТИВНЫХ

§ 13. Спор о практическом характере логики

Из наших последних рассуждении настолько ес­тественно вытекала правомерность логики как тех­нического учения, что может показаться странным, как относительно этого пункта мог когда-либо воз­никнуть спор. Направленная на практические цели логика есть неустранимое требование всех наук, и этому соответствует также, что логика исторически выросла из практических мотивов научной работы. Это произошло, как известно, в те достопамятные времена, когда зарождающейся греческой науке гро­зила опасность погибнуть от нападок скептиков и субъективистов, и все дальнейшее существование науки зависело от того, будут ли найдены объектив­ные критерии истины, которые были бы в состоянии разрушить обманчивую видимость софистической диалектики.

Если тем не менее, в особенности в новейшее вре­мя под влиянием Канта, неоднократно отрицали за логикой характер технического учения, тогда как другое направление продолжало придавать особый вес этой характеристике, то, очевидно, спор касался не просто вопроса о том, возможно ли ставить логи­ке практические цели и сообразно с этим понимать ее как техническое учение. Ведь сам Кант говорил о прикладной логике, которой надлежит регулировать работу ума «при случайных субъективных условиях, мешающих или способствующих ей»⁵, и из которой мы можем узнать «что способствует правильному употреблению рассудка, каковы вспомогательные средства для этого или средства излечения от логи­ческих ошибок и заблуждений»⁶. Если он и не согла­сен считать ее наукой, подобно чистой логике⁷, если он даже думает, что она «собственно не должна была бы называться логикой»⁸, то ведь всякий волен так расширить цель логики, чтобы она охватила и при­кладную, т. е. практическую ее часть⁹. Во всяком слу­чае можно спорить, да не мало уже и спорили о том, много ли выиграет развитие человеческого знания от применения к нему логики в качестве практичес­кого учения о науке; действительно ли следует ожи­дать от дополнения старой логики, которая служит лишь для проверки уже данных знаний, «логикой от­крытий», ars inventiva, таких великих переворотов и такого прогресса, на какие рассчитывал, как извест­но, Лейбниц, и т. д. Но этот спор не затрагивает прин­ципиально важных пунктов и разрешается ясным принципом, что даже умеренная вероятность даль­нейшего развития науки должна оправдывать разра­ботку направленной на эту цель нормативной дис­циплины, не говоря уже о том, что выведенные правила сами по себе являются ценным вкладом в познание.

Действительно спорный и принципиально важный вопрос, который, к сожалению, не был ясно намечен ни одной стороной, лежит совсем в другом направ­лении; он заключается в том, выражает ли определе­ние логики как технического учения ее существенный характер. Другими словами, спрашивается, основы­вается ли право логики на звание истинно научной дисциплины только на практической точке зрения, тогда как с теоретической точки зрения все познания, собираемые логикой, состоят, с одной стороны, из чисто теоретических положений, подлинная родина которых есть другие известные нам теоретические науки, главным образом психология, с другой же сто­роны - из правил, опирающихся на эти теоретичес­кие изложения.

И действительно, в воззрении Канта существенно не то, что он оспаривает практический характер логики, а то, что он считает возможным и в гносеологическом отношении существенным известное ограничение или сужение логики. Таким образом, она, по Канту, яв­ляется наукой совершенно независимой, новой по сравнению с другими известными нам науками и при­том чисто теоретической. Для нее, подобно матема­тике, всякая мысль о возможном приложении является внешней, причем сходство ее с математикой сказыва­ется еще и в том, что она есть априорная и чисто де­монстративная дисциплина.

Согласно господствующей форме противоположно­го учения, ограничение логики теоретическим содер­жанием ее знаний приводит ее к психологическим, иногда грамматическим и иным положениям, т. е. к не­большим отрезкам из иначе отграниченных и к тому же эмпирических наук. По Канту же, мы встречаемся здесь с замкнутой в себе, самостоятельной и априорной об­ластью теоретической истины - с чистой логикой.

Ясно, что в этих учениях играют роль еще другие существенные разногласия, а именно, есть ли логика априорная или эмпирическая наука, независимая или зависимая, демонстративная или недемонстративная. Если мы отстраним эти вопросы, как выходящие за пре­делы нашего ближайшего интереса, то останется вы­шеупомянутый спорный пункт: одна сторона будет утверждать, что в основе каждой логики, понимаемой как техническое учение, лежит ее собственная тео­ретическая наука, «чистая» логика; по мнению же дру­гой стороны, все теоретические учения, которые встре­чаются в техническом учении логики, умещаются в пределах других известных нам теоретических наук

Последнюю точку зрения горячо защищал уже Бенеке¹⁰; ясно изложил ее Дж. С. Милль, логика кото­рого и в этом отношении имела большое влияние¹¹. На той же почве стоит и руководящее произведение новейшего логического направления в Германии, логика Зигварта. В ней ясно и решительно сказано, что высшая задача логики, составляющая ее действи­тельную сущность, - это быть техническим учением.

На другой точке зрения, наряду с Кантом, стоит Гербарт и многие из их учеников.

Впрочем, на примере логики Бэна можно видеть, как легко в этом отношении самый крайний эмпиризм ужи­вается со взглядами Канта. Бэн построил свою логику по типу технического учения, но признает также суще­ствование логики как собственно теоретической и аб­страктной науки, подобной математике, и считает, что она входит в его логику. Правда, по Бэну эта тео­ретическая дисциплина основывается на психологии, она, значит, не предшествует, как полагает Кант, всем другим наукам как абсолютно независимая наука; но все-таки она особая наука, а не, как думает Милль, только собрание разных глав из психологии, определяемое на­мерением практически регулировать наши познания¹².

Ни в одной из многочисленных обработок логи­ки почти не был ясно поставлен и тщательно разоб­ран обсуждаемый пункт разногласия. Ввиду того, что практическое изложение логики легко согласуется с обеими точками зрения и обычно признавалось по­лезным обеими сторонами, многие считали весь спор о практическом или теоретическом (по существу) характере логики лишенным всякого значения. Это происходило потому, что оставалось невыясненным различие между той и другой точкой зрения.

Для наших целей нет надобности входить в крити­ческий разбор споров прежних логиков о том, наука ли логика или искусство, или и то и другое, или ни то ни другое, и представляет ли она во втором случае практическую или умозрительную науку или же одно­временно и то и другое. Сэр Вильям Гамильтон выска­зывается по этим вопросам и оценивает их значение следующим образом. «Спор этот, говорит он, быть может, один из самых пустых споров в истории умозре­ния. Для логики решение этого вопроса совершенно несущественно. Если философы спорили о том, каким именем назвать это учение, то это не потому, что су­ществовало разномыслие в отношении его задачи и природы. В действительности спор шел исключитель­но о том, что, собственно, есть искусство и что - на­ука. И смотря по тому, какое значение придавали этим терминам, логику объявляли то наукой, то искусством, то тем и другим вместе, то ни тем ни другим». Надо за­метить, однако, что сам Гамильтон не очень глубоко исследовал содержание и ценность упомянутых раз­личий и разногласий. Если бы существовало надлежа­щее единогласие о способе изложения логики и содер­жании относимых к ней учений, тогда вопрос о том, входят ли в ее определение понятия «art» и «science» и каким образом они входят, имел бы гораздо меньшее значение, хотя все же не был бы только вопросом о ярлыке. Но (как мы уже говорили) спор об определе­ниях есть спор о самой науке, именно не об уже законченной, а о развивающейся и лишь намечающей­ся науке, в которой проблемы, методы, учения, словом, решительно все находится еще под сомнением. Уже во времена Гамильтона и еще задолго до него различия во взглядах относительно существенного содержания логики, ее объема и способа изложения были весьма значительны. Достаточно сравнить произведения Гамильтона, Больцано, Милля и Бенеке. И как разрос­лись с тех пор эти разногласия! Сопоставим Эрдмана и Дробиша, Вундта и Бергмана, Шуппе и Брентано, Зиг­варта и Ибервега, - есть ли это единая наука, а не толь­ко единое название? Если бы всюду не встречались об­ширные группы общих тем, то можно было бы почти утверждать последнее; ведь среди всех этих логиков мы не найдем двух, которые могли бы столковаться насчет содержания учения и даже постановки вопросов! Во введении мы уже указали, что в определениях сказыва­ется лишь различное понимание существенных задач и методологического характера логики, и что соот­ветственные предрассудки и заблуждения в такой от­сталой науке, как логика, могут с самого начала напра­вить исследование по ложному пути. Кто согласен с этим, тот не скажет вместе с Гамильтоном: «Решение этого вопроса не имеет ни малейшего значения» (the decision ot the question is not of the very smallest import).

Путанице не мало содействовало то обстоятельство, что даже некоторые выдающиеся сторонники чистой логики как особой науки, например, Дробиш и Бергман, считали нормативный характер этой дисциплины суще­ственной принадлежностью ее понятия. Противники же видели в этом явную непоследовательность и даже про­тиворечие. Разве в понятии нормирования не содержит­ся указание на руководящую цель и соответствующую ей деятельность? И не означает ли, следовательно, норма­тивная наука совершенно то же, что техническое учение?

Постановка и понимание Дробишем своих опреде­лений могут служить лишь к подтверждению этого. В его все еще ценном руководстве по логике мы читаем, что мышление в двух отношениях может стать предме­том научного исследования: во-первых, как деятельность духа, условия и законы которой подлежат изучению, во-вторых, как орудие для добывания посредственного знания; тут возможно и верное, и ошибочное примене­ние, и соответственно этому верные и неверные резуль­таты. Поэтому существуют естественные законы мышления, и или предписания, которыми оно должно руководиться, чтобы вести к верным результатам. Исследование естественных законов мышления являет­ся задачей психологии, а установление норм его - за­дачей логики». В пояснении говорится еще, что нор­мирующие законы всегда регулируют ту или иную деятельность сообразно с определенной целью.

Противная сторона скажет, что здесь нет ни одного слова, которого не согласились бы подписать и исполь­зовать для себя Бенеке или Милль. Но если признать тож­дественность понятий «нормативная дисциплина» и «техническое учение», то само собой понятно: здесь, как и во всяком техническом учении, связью, объединяю­щей логические истины в одну дисциплину, является не родство содержания, а руководящая цель. Но тогда явно несообразно ставить логике такие узкие границы, какие ей ставит традиционная аристотелевская логика, даль­ше которой ведь «чистая» логика не идет. Бессмыслен­но ставить логике известную цель и вместе с тем исклю­чать из нее классы норм и нормативных исследований, связанных с этой целью. Но представители чистой ло­гики находятся еще под обаянием традиции; на них еще действует то странное волшебное влияние, которым в течение тысячелетий пользовалась состряпанная из бес­содержательных формул схоластическая логика.

Такова цепь ближайших возражений, вполне спо­собных ослабить современный интерес к более точ­ному исследованию реальных мотивов, которые за­ставляли великих и самостоятельных мыслителей считать чистую логику особой наукой и которые и теперь еще заслуживают серьезной оценки. Превос­ходный мыслитель Дробиш, быть может, дал неудач­ное определение; но это не доказывает, что его по­зиция, как и позиция его учителя Гербарта, а также первого представителя этого учения - Канта¹³ по существу неверна. Ведь возможно, что за несовершен­ным определением кроется ценная мысль, которая лишь не получила логически ясного выражения. Об­ратим внимание на излюбленное у представителей чистой логики сопоставление логики с чистой матема­тикой. Математические дисциплины тоже обосновы­вают технические учения, арифметика - практическое искусство счисления, геометрия - землемерное искус­ство. И к отвлеченным теоретическим естественным наукам, хоть и в несколько ином виде, но тоже при­мыкают технические учения: к физике - физическая технология, к химии - химическая. В связи с этим можно предположить, что и намечаемая чистая логика имеет значение абстрактной теоретической дисциплины, которая подобным же образом обосно­вывает особую технологию, а именно - логику в обычном практическом смысле слова. И так как тех­нические учения вообще пользуются как фундамен­том для возведения своих норм иногда преимуще­ственно одной теоретической дисциплиной, иногда несколькими, то и чистая логика могла бы составлять только часть, хотя, быть может, и самую важную часть, фундамента логики в смысле технического учения. Если бы к тому же оказалось, что собственно логи­ческие законы и формы образуют замкнутую область отвлеченной теоретической истины, которую нико­им образом нельзя уместить в рамки уже разграничен­ных теоретических дисциплин и на которую, следо­вательно, и должна распространяться компетенция чистой логики, то явилось бы дальнейшее предполо­жение - именно, что несовершенство определения понятия этой дисциплины и неумение представить ее во всей ее чистоте и выяснить ее отношение к ло­гике как техническому учению способствует смеше­нию ее с этим техническим учением и порождает спор о том, следует ли по существу отграничивать логику как теоретическую или как практическую дис­циплину. В то время как одна сторона имела в виду чисто теоретические и в узком смысле слова ло­гические положения, другая обращала внима­ние на спорные определения намечаемой теорети­ческой науки и на ее фактическое осуществление.

Нас не должно здесь тревожить возможное возра­жение, что речь идет о восстановлении схоластичес­ки-аристотелевской логики, уже осужденной исто­рией. Быть может, еще окажется, что эта дисциплина имеет далеко не столь малый объем и не так бедна глубокими проблемами, как подразумевает этот уп­рек. Быть может, старая логика была только весьма несовершенным и смутным осуществлением идеи чистой логики, хотя, как почин и первый шаг, она имеет свою ценность и достойна внимания. Это пре­зрение к традиционной логике следует, быть может, считать неправомерным отзвуком чуждых нам те­перь настроений эпохи Возрождения. Исторически справедливая, но по существу зачастую неосмыслен­ная борьба против схоластической науки естествен­но направлялась прежде всего против логики как принадлежащего к схоластике учения о методах. Но характер неправильной методики, свойственный формальной логике у схоластиков (в особенности в период вырождения), указывает, быть может, лишь на отсутствие настоящего философского понимания логической теории (поскольку она уже существова­ла тогда). Поэтому практическое использование ее пошло по ложному пути, от логики требовалась та­кая методическая деятельность, до какой она еще не доросла. Ведь и мистика чисел не есть аргумент про­тив арифметики. Известно, что логическая полеми­ка эпохи Возрождения по существу была бессодер­жательна и безрезультатна; в ней говорила страсть, а не теоретическое убеждение. Зачем же нам руковод­ствоваться ее презрительными суждениями? Теоре­тический творческий ум Лейбница, соединявший в себе пылкое стремление к преобразованиям, свой­ственное эпохе Возрождения, с научной трезвостью нового времени, не хотел ничего знать об этом ан­тисхоластическом колдовстве. Он заступился теплым словом за поносимую аристотелевскую логику, хотя и считал, что ее необходимо расширить и исправить. Во всяком случае, мы можем не считаться с упреком, что чистая логика сводится к обновлению «бессодер­жательной схоластической стряпни формул», до тех пор, пока не выясним смысла и содержания сложной дисциплины и правомерности открывшихся нам предположений.

Мы не станем для исследования этих предположе­ний собирать все аргументы за то или другое пони­мание логики в их исторической последовательнос­ти и подвергать их критическому анализу. Не этим путем можно обновить интерес к старому спору; но принципиальные разногласия, которые не выяви­лись до конца в этом споре, имеют свой особый ин­терес, возвышающийся над эмпирической обуслов­ленностью спорящих, и на них-то мы и остановимся.

§ 14. Понятие нормативной науки. Основное мерило, иди принцип, ее единства

Прежде всего установим положение, имеющее ре­шающее значение для всего нашего дальнейшего ис­следования: каждая нормативная, а также и каждая практическая дисциплина опирается на одну или не­сколько теоретических дисциплин, поскольку норма ее должна обладать теоретическим содержанием, от­делимым от идеи нормирования (долженствования), и научное исследование этого содержания является задачей соответствующих теоретических дисциплин.

Чтобы выяснить это, исследуем понятие норма­тивной дисциплины в его отношении к понятию те­оретической дисциплины. Законы первой говорят, как обычно полагают, о том, что должно быть, хотя может и не быть, а при известных условиях даже не может быть; законы последней, наоборот, говорят исключительно о том, что есть. Спрашивается, что разумеется под этим «должно быть» по сравнению с простым бытием.

Очевидно, первоначальный смысл долженствова­ния, связанный с известным желанием или хотени­ем, с требованием или приказанием, например: «ты должен слушаться меня», «пусть придет ко мне X», - слишком узок. Подобно тому, как иногда мы гово­рим о требовании в более широком смысле, причем нет никого, кто бы требовал, а иногда и никого, от кого бы требовалось, так часто мы говорим и о дол­женствовании независимо от чьего-либо желания или хотения. Когда мы говорим: «Воин должен быть храбрым», то это не значит, что мы или кто-либо дру­гой желаем или хотим, повелеваем или требуем это; такого рода мнение скорее можно понимать так, что вообще, т. е. по отношению к каждому воину право­мерно соответствующее желание или требование;

правда, и это не совсем верно, так как в сущности нет необходимости, чтобы здесь действительно была налицо такая оценка какого-либо желания или тре­бования. «Воин должен быть храбрым» означает толь­ко, что храбрый воин есть «хороший» воин, и при этом - так как предикаты «хороший» и «дурной» рас­пределяют между собой объем понятия воин - под­разумевается, что не храбрый воин есть «дурной» воин. Так как это оценивающее суждение верно, то прав всякий, кто требует от воина храбрости; на том же основании желательно, похвально и т. д. воину быть храбрым. То же мы имеем и в других примерах. «Человек должен любить своего ближнего» означа­ет: кто не любит своего ближнего, тот «нехороший» и, следовательно, ео ipso (в этом отношении) «дур­ной» человек. «Драма не должна распадаться на эпи­зоды»- иначе она «нехорошая» драма, «ненастоящее» художественное произведение. Во всех этих случаях мы ставим положительную оценку, признание позитивного предиката ценности в зависимость от изве­стного условия, неисполнение которого влечет за собой соответствующий отрицательный предикат. Вообще мы можем считать тождественными или по меньшей мере равнозначными формы: «А должно быть В» и «А, которое не есть В, есть дурное А» или «только А, которое есть В, есть хорошее А».

Термином «хороший» мы пользуемся здесь, разу­меется, в самом широком смысле для обозначения всего ценного в каком бы то ни было отношении; в конкретных, подходящих под нашу формулу, пред­ложениях его надо каждый раз понимать сообразно тому роду ценности, который лежит в их основе, на­пример, как полезное, прекрасное, нравственное и т. д. Существует столько же многообразных смыслов речи о долженствовании, сколько различных видов оценки, т. е., сколько действительных и предполага­емых ценностей.

Отрицательные выражения долженствования не следует понимать как отрицания соответствующих положительных; как и в обычном смысле отрицание требования не имеет значения запрещения. «Воин не должен быть трусливым» не означает неверности утверждения, что воин должен быть труслив, а озна­чает, что трусливый воин есть плохой воин. Следо­вательно, равнозначны следующие формы: «А не дол­жно быть В» и «А, которое есть В, есть всегда плохое А» или «только А, которое не есть В, есть хорошее А».

Что долженствование и недолженствование ис­ключают друг друга - это есть формально-логическое следствие приведенных суждений; то же применимо и к положению, что суждение о долженствовании не заключает в себе утверждения о соответствующем бытии.

Очевидно, что нормативными суждениями будут признаны не одни лишь уясненные нами суждения нормативной формы, а и другие, хотя бы в них и от­сутствовало слово «должно». Несущественно, что вместо «А должно (или не должно) быть В» мы можем также сказать: «А обязано (или не имеет права) быть В». Важнее указание на обе новые формы: «А не обя­зано быть В» и «А имеет право быть В», которые стоят в отношении контрадикторной противоположнос­ти к двум первым формам. Следовательно, «не обяза­но» есть отрицание «должно» или, что то же, отрица­ние «не имеет права»; «имеет право» есть отрицание «не должно» или, что то же, «не имеет права»; это лег­ко видно из пояснительных оценивающих суждений: «А не обязано быть В» = «А, которое не есть В, еще не есть в силу этого дурное А»; «А имеет право быть В» = «А, которое есть В, еще не есть в силу этого дурное А».

Но сюда следует присоединить еще другие сужде­ния. Например: «чтобы А было хорошим, достаточно (или недостаточно), чтобы оно было В». В то время как прежние суждения выражают те или иные необ­ходимые условия признания или непризнания по­ложительных или отрицательных предикатов ценно­сти, в рассматриваемых суждениях высказываются лишь достаточные условия. В иных суждениях, наконец, одновременно обозначаются и необходи­мые, и достаточные условия.

Этим исчерпываются существенно важные формы всеобщих нормативных суждений; им соответству­ют, разумеется, также формы частных и единичных оценивающих суждений, не представляющие ниче­го существенного для анализа; из них последние для наших целей вообще не имеют значения; они стоят всегда в более или менее близком отношении к изве­стным общим нормативным положениям и могут выступать в отвлеченных нормативных дисциплинах лишь в качестве примеров для регулирующих их об­щих положений. Такие дисциплины стоят вообще вне какого бы то ни было индивидуального бытия, их общие положения имеют «чисто отвлеченную» при­роду и носят характер законов в подлинном смысле слова.

Мы видим из этого анализа, что каждое норматив­ное суждение предполагает известного рода оценку (одобрение, признание), из которой вытекает поня­тие «хорошего» (ценного) в известном смысле или же «дурного» (лишенного ценности) в отношении из­вестного класса объектов; сообразно с этим такие объекты распадаются на хорошие и дурные. Чтобы иметь возможность высказать нормативное сужде­ние «воин должен быть храбрым», я должен иметь некоторое понятие о «хорошем» воине, и это поня­тие не может основываться на произвольном номи­нальном определении, а должно исходить из общей оценки, которая давала бы возможность признавать воинов - сообразно с теми или иными их свойства­ми - хорошими или дурными. Здесь, при простом установлении смысла суждений долженствования, нас не касается вопрос, имеет ли эта оценка в каком-либо смысле «объективное значение» или нет, следует ли вообще делать различие между субъективно и объективно «хорошим». Достаточно отметить, что нечто считается ценным, как будто оно на самом деле было ценностью и благом.

И наоборот, если на основании известной общей оценки установлена пара предикатов ценности для соответствующего класса, то этим дана возможность нормативных суждений; все формы нормативных суждений получают свой определенный смысл. Каж­дый конститутивный признак В «хорошего» А дает, например, суждение такой формы: «А должно быть В»; несоединимый с В признак В¹ - суждение: «А не имеет права (не должно) быть В¹» и т. д.

Что касается, наконец, понятия нормативного суждения, то после произведенного нами анализа мы можем описать его следующим образом. В связи с ос­новным оценивающим положением и определяемым им содержанием соответствующей пары предикатов ценности называется нормативным каждое суждение. в котором выражены какие-нибудь необходимые или достаточные условия (или необходимые и достаточ­ные) для обладания подобным предикатом.

Найдя в процессе оценки различие между «хоро­шим» и «дурным» в определенном смысле, стало быть, и в определенной сфере, мы, естественно, заинтере­сованы в установлении тех обстоятельств и внешних или внутренних свойств, которые обеспечивают при­менение предикатов «хороший» или «дурной»; нам надо также знать, какие свойства не могут отсутство­вать для того, чтобы объекту данной сферы можно было еще приписать ценность «хорошего» и т. д.

Говоря о хорошем и дурном, мы вместе с тем в про­цессе сравнительной оценки устанавливаем также различие лучшего и наилучшего, худшего и наихуд­шего. Если удовольствие есть благо, то из двух удовольствий более интенсивное и продолжительное есть лучшее. Если познание представляется нам чем-то хорошим, то все же не всякое познание «одинаково хорошо». Познание законов мы оцениваем выше, чем познание единичных фактов; познание более общих законов-например, что каждое уравнение п-ной сте­пени имеет п корней - выше, чем познание подчи­ненных им частных законов - например, что каждое уравнение 4-й степени имеет 4 корня. Таким образом, об относительных предикатах ценности возникают такие же нормативные вопросы, как и об абсолютных. Если установлено конститутивное содержание хоро­шего или дурного по нашей оценке, то спрашивается, что следует считать при сравнительной оценке кон­ститутивно лучшим или худшим; далее, каковы связан­ные с этими предикатами ближайшие и дальнейшие, необходимые и достаточные условия, конститутивно определяющие содержание «лучшего» - или же «худ­шего» - и, наконец, «относительно наилучшего». Кон­ститутивные содержания положительных и отно­сительных предикатов ценности являются, так сказать, единицами измерения, которые мы прилагаем к объек­там соответствующей сферы.

Совокупность этих норм, очевидно, образует зам­кнутую в себе группу, определяемую основным оце­нивающим положением. Нормативное суждение, ко­торое выставляет по отношению к объектам сферы общее требование, чтобы они в возможно большей степени соответствовали конститутивным признакам положительных предикатов ценности, занимает в каж­дой группе сопринадлежащих норм особое положе­ние и может быть названо основной нормой. Такую роль играет, например, категорический императив в группе нормативных суждений, составляющих этику Канта; таков же принцип «возможно большего счас­тья возможно большего числа людей» в этике утили­таристов.

Основная норма есть коррелят определения «хо­рошего» или «лучшего» в соответственном смысле; она указывает, согласно какой основной мере (ос­новной ценности) должно происходить нормиро­вание. Она, таким образом, не представляет в соб­ственном смысле слова нормативного суждения. Отношение основной нормы к собственно норми­рующим суждениям аналогично отношению между так называемыми определениями ряда чисел и посто­янно с ними сообразующимися теоремами о число­вых отношениях в арифметике. И здесь основную норму можно было бы обозначить, как «определе­ние» понятия, которое служит мерой хорошего, - например, хорошего в нравственном смысле; хотя обычное логическое понятие определения было бы этим нарушено.

Если же мы ставим себе цель в связи с такого рода «определением», стало быть, в связи с одной общей основной мерой, научно исследовать совокупность сопринадлежащих нормативных суждений, то явля­ется идея нормативной дисциплины. Каждая по­добная дисциплина, следовательно, характеризуется однозначно своею основной нормой или определе­нием того, что в ней должно признаваться «хорошим». Если, например, мы признаем хорошим создание и продолжение, умножение и повышение удовольствия, то мы спросим, какие объекты доставляют удоволь­ствие и при каких субъективных и объективных об­стоятельствах; и вообще, каковы необходимые и дос­таточные условия для наступления удовольствия, его продления, умножения и т. д. Эти вопросы, рассмат­риваемые как цели научной дисциплины, образуют гедонику; это есть нормативная этика в духе гедони­ческого учения. Оценка с точки зрения возбуждаемо­го удовольствия есть основная норма, определяющая единство данной дисциплины и отличающая ее от каждой другой нормативной дисциплины. Так и каж­дая нормативная дисциплина имеет свою собственную основную норму, которая в каждом данном случае яв­ляется объединяющим принципом ее. В теоретичес­ких же дисциплинах, наоборот, отсутствует эта цен­тральная связь всех исследований с основной мерой ценности как источником преобладающего интереса нормирования. Единство их исследований и порядок их познаний определяются исключительно теорети­ческим интересом, направленным на исследование того, что связано по существу (т. е. теоретически, в силу внутренней закономерности вещей) и что поэтому должно быть исследуемо совместно.

§ 15. Нормативная дисциплина и техническое учение

Нормативный интерес преобладает у нас, разумеет­ся в отношении к реальным объектам как объектам практических оценок; отсюда явная склонность отождествлять понятие нормативной дисциплины с понятием практической дисциплины, технического учения. Но легко понять, что это отождествление не выдерживает критики. Для Шопенгауэра, который, исходя из своего учения о прирожденном характере, коренным образом отвергает всякое практическое моральное воздействие, не существует этики в смыс­ле технического учения, но несомненно существует этика как нормативная наука, им же самим разрабо­танная. Ибо он никоим образом не отвергает разли­чении моральной ценности. Техническое учение представляет тот особый случай нормативной дис­циплины, когда основная норма заключается в дос­тижении общей практической цели. Ясно, что каж­дое техническое учение целиком включает в себя нормативную, но саму по себе не практическую дис­циплину. Ибо задача технического учения предпола­гает решение более узкой задачи, состоящей в том, чтобы вне всякого отношения к практическому дос­тижению установить нормы, сообразно с которыми определяется, соответствует ли реализуемая цель общему понятию, обладает ли она характеризующи­ми данный класс действий признаками. Наоборот, каждая нормативная дисциплина, в которой основ­ная оценка превращается в соответствующее уста­новление цели, расширяется до технического учения.

§ 16. Теоретические дисциплины как основы нормативных

Теперь легко понять, что каждая нормативная, а тем более каждая практическая дисциплина предпо­лагает в качестве основ одну или несколько теоре­тических дисциплин, именно в том смысле, что она должна обладать отделимым от всякого нормирова­ния теоретическим содержанием, естественное ме­сто которого, как такового - в каких-нибудь уже отграниченных или еще имеющих конституировать­ся науках.

Основная норма (или же основная ценность, по­следняя цель) определяет, как мы видели, единство дисциплины; она же вносит во все нормативные суж­дения дисциплины идею нормирования. Но наряду с общей идеей измерения по основной норме эти суждения обладают еще особым, отличающим их друг от друга теоретическим содержанием. Каждое выражает мысль об измеряющем соотношении меж­ду нормой и нормируемым; но само это соотноше­ние - если отвлечься от интереса оценки - объектив­но носит характер соотношения между условием и обусловливаемым, причем соответствующее норма­тивное суждение признает это соотношение суще­ствующим или несуществующим. Так, например, каж­дое нормативное суждение формы: «А должно быть В» включает в себя теоретическое суждение: «только А, которое есть В, имеет свойства б», причем С обо­значает конститутивное содержание руководящего предиката «хороший» (например, удовольствие, по­знание - словом, то, что сообразно основной мере ценности в данном кругу отмечается как хорошее). Новое суждение есть чисто теоретическое и уже не содержит идеи нормирования. И наоборот: если ут­верждается какое-либо суждение теоретической формы, а затем появляется как нечто новое, оценка какого-либо С как такового и становится желатель­ной нормирующая связь с ним, то теоретическое суж­дение принимает нормативную форму: только А, ко­торое есть В, есть хорошее, т. е. А должно быть В. Поэтому даже в теоретических связях мыслей могут встречаться нормативные суждения; в этих связях теоретический интерес приписывает ценность суще­ствованию соотношения вещей вида М (например, существованию разносторонности искомого треу­гольника) и измеряет им другие соотношения вещей (например, равноугольность: если треугольник дол­жен быть равносторонним, то он должен быть и равноугольным). Но в теоретических науках этот оборот имеет преходящее, второстепенное значе­ние, так как конечное намерение мысли направле­но на познание теоретической связи вещей; поэтому окончательные результаты облекаются не в нормативную форму, а в форму объективной связи, в данном случае в форму всеобщего суждения.

Теперь ясно, что теоретические соотношения, которые, согласно вышеизложенному, содержатся в положении нормативных наук, должны иметь свое логическое место в известных теоретических науках. Нормативная наука, заслуживающая этого названия, способная научно наследовать подлежащие норми­рованию соотношения вещей в их отношении к ос­новной норме, должна изучить теоретическое содер­жание этих отношений и ради этого вступить в сферы соответствующих теоретических наук. Други­ми словами: каждая нормативная дисциплина требу­ет познания известных ненормативных истин, кото­рые она заимствует у известных теоретических наук или же получает посредством применения взятых из них положений к комбинациям, которые определя­ются нормативным интересом. Это, разумеется, от­носится и к более специальному случаю техническо­го учения и притом, очевидно, в большей мере. Сюда присоединяются еще теоретические познания, кото­рые должны давать основу для плодотворного осу­ществления целей и средств.

В интересах дальнейшего изложения отметим еще одно. Разумеется, эти теоретические науки могут в различной мере принимать участие в научном обо­сновании и построении данной нормативной дис­циплины; и значение их для нее может быть большим или меньшим. Может оказаться, что для удовлетво­рения интересов нормативной дисциплины позна­ние известных классов теоретических связей стоит на первом плане, так что развитие и привлечение теоретической области знания, к которой они отно­сятся, имеет решающее значение для существования нормативной дисциплины. Но возможно также, что известные классы теоретических знаний хотя и по­лезны и, может быть, весьма важны для построения данной дисциплины, но все же имеют лишь второ­степенное значение, ибо их отсутствие только огра­ничило бы область этой дисциплины, но не уничто­жило бы ее. Вспомним, например, об отношении между чисто нормативной и практической этикой¹⁴. Все те положения, которые относятся к практичес­кому осуществлению, не входят в круг чистых норм этической оценки. Не будь этих норм или лежащих в основе их теоретических познаний, не было бы эти­ки вообще; отсутствие же первого рода положений лишает нас только возможности применять этику к жизни, т. е. устраняет возможность технического уче­ния о нравственном поведении.

Только в таком смысле, в связи с такими различи­ями мы будем говорить о существенных теорети­ческих основах нормативной науки. Мы разумеем под ними безусловно существенные для ее построе­ния теоретические науки, но наряду с ними и соот­ветственные группы теоретических суждений, кото­рые имеют решающее значение для осуществления нормативной дисциплины.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|