| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛОГИКА КАК НОРМАТИВНАЯ И, В ЧАСТНОСТИ, КАК ПРАКТИЧЕСКАЯ ДИСЦИПЛИНА
§ 4. Теоретическое несовершенство отдельных наук
Из повседневного опыта мы знаем, что художник, искусно обрабатывая свой материал или высказывая решительные и зачастую верные суждения о ценности произведений своего искусства, лишь в исключительных случаях исходит из теоретического знания законов, руководящих направлением и порядком хода практической работы и вместе с тем определяющих мерила ценности, согласно которым испытывается совершенство или несовершенство законченного произведения. Художник-творец по большей части не способен дать нам надлежащие сведения о принципах своего искусства. Он творит не на основании принципов, не по ним он и оценивает. В своем творчестве художник следует внутреннему побуждению своих гармонически развитых сил, в суждении - своему тонко развитому художественному чутью и такту. Но так обстоит дело не только в изящных искусствах, мысль о которых напрашивается здесь прежде всего, но и в искусствах вообще, в самом обширном значении этого слова. Это применимо, следовательно, также к научному творчеству и к теоретической оценке его результатов - научного обоснования фактов, законов, теорий. Математик, физик, астроном для выполнения даже наиболее значительных своих научных работ также не нуждается в постижении последних основ своей деятельности. И хотя полученные результаты обладают для него и других значением разумного убеждения, он все же не может утверждать, что всюду выяснил последние предпосылки своих умозаключений и исследовал принципы, на которых основывается правильность его методов. Но с этим связано несовершенное состояние всех наук. Мы говорим здесь не о простой неполноте научного познания истин данной области, а о недостатке внутренней ясности и рациональности - качеств, которых мы вправе требовать независимо от степени развития науки. В этом отношении и математика, обогнавшая все науки, не может притязать на исключительное положение. Нередко она считается идеалом науки вообще; но насколько ее действительное состояние не соответствует этому мнению, показывают старые и все еще нерешенные споры об основах геометрии и правомерных основаниях метода мнимых величин. Те самые исследователи, которые с неподражаемым мастерством применяют замечательные методы математики и изобретают новые методы, часто оказываются совершенно не в состоянии дать удовлетворительный ответ о логической правильности этих методов и о пределах их правомерного применения. Но хотя науки развились, несмотря на эти недостатки, и дали нам такое господство над природой, о котором прежде нельзя было и мечтать, все же они не могут удовлетворить нас в теоретическом отношении. Это не кристально ясные теории, в которых были бы вполне ясны функции всех понятий и утверждений, все посылки - точно анализированы и где, следовательно, общий результат стоял бы вне всяких теоретических сомнений.
§ 5. Теоретическое восполнение отдельных наук метафизикой и наукоучением
Чтобы достичь этой теоретической цели, необходимо прежде всего, как это признано почти всеми, заняться рядом исследований, относящихся к области метафизики. Задача последней состоит в фиксировании и изучении неисследованных, зачастую даже незамеченных и все же весьма существенных предпосылок метафизического характера, лежащих в основе всех наук или, по крайней мере, тех, которые имеют дело с реальной действительностью. К таким предпосылкам принадлежит, например, утверждение, что существует внешний мир, расположенный в пространстве и во времени, причем пространство носит математический характер эвклидовского многообразия трех измерений, а время - характер ортоидного2 многообразия одного измерения; такова предпосылка о том, что всякое становление (Werden) подлежит закону причинности и т. д. В наше время эти предпосылки, безусловно относящиеся к области первой философии Аристотеля, принято называть весьма неподходящим именем гносеологических.
Но этого метафизического основоположения недостаточно, чтобы достичь желанного теоретического завершения отдельных наук; кроме того, оно относится только к наукам, имеющим дело с реальной действительностью; а ведь не все науки имеют эту задачу, и уж, наверное, не таковы чисто математические дисциплины, предметы которых - числа, многообразия и т. п.- мыслятся нами независимо от реального бытия или небытия как носители чисто идеальных определений. Иначе обстоит дело со вторым рядом исследований, теоретическое завершение которых тоже есть необходимый постулат нашего стремления к знанию. Они касаются в одинаковой мере всех наук, ибо, коротко говоря, относятся к тому, что делает науки науками. Но этим обозначается область новой и, как мы вскоре увидим, сложной дисциплины, особенность которой - быть наукой о всех науках и самым выразительным названием для которой мог бы поэтому служить термин «наукоучение» (Wissenschaftslehre).
§ 6. Возможность и правомерность логики как наукоучения
Возможность и правомерность такой нормативной и практической дисциплины, имеющей дело с идеей науки, может быть обоснована следующим соображением.
Наука направлена на знание. Это не значит, однако, что она сама есть сумма или сплетение актов знания. Наука обладает объективным содержанием только в своей литературе, только в виде письменных произведений ведет она самостоятельное существование, хотя и связанное многочисленными нитями с человеком и его интеллектуальной деятельностью; в этой форме она живет тысячелетиями и переживает личности, поколения и нации. Она представляет собой, таким образом, некоторую внешнюю организацию, которая, возникнув из актов знания многих индивидов, может быть вновь превращена в такие же акты бесчисленных индивидов способом легко понятным, точное описание которого может быть опущено. Здесь нам достаточно знать, что наука дает или должна давать ближайшие условия для создания актов знания, реальные возможности знания, осуществление которых «нормальный» или «обладающий соответственными способностями» человек может рассматривать как достижимую цель своего хотения. В этом смысле, стало быть, наука направлена на знание.
Но в знании мы обладаем истиной. В актуальном знании, к которому в конечном счете должно быть сведено знание, мы обладаем истиной как объектом правильного суждения. Но одного этого недостаточно, ибо не каждое правильное суждение, не каждое согласное с истиной утверждение или отрицание фактического отношения есть знание о бытии или небытии этого отношения. Напротив, если речь идет о знании в самом тесном и строгом смысле, то для него нужна очевидность, ясная уверенность, что то, что мы признали, есть на самом деле, и что того, что мы отвергли, - нет. Эту уверенность, как известно, - следует отличать от слепой веры, от смутного, хотя бы и самого решительного мнения; иначе мы рискуем разбиться о скалы крайнего скептицизма. Но обычное словоупотребление не придерживается этого строгого понятия знания. Мы говорим, например, об акте знания и в тех случаях, когда одновременно с высказанным суждением возникает ясное воспоминание о том, что мы уже некогда высказали тождественного содержания суждение, сопровождавшееся сознанием очевидности; в особенности это имеет место, когда воспоминание касается также хода доказательства, из которого произросла эта очевидность, и у нас есть уверенность, что мы в состоянии воспроизвести одновременно и то, и другое («Я знаю Пифагорову теорему - я могу ее доказать»; вместо последнего утверждения можно, впрочем, услышать также: «но я забыл доказательство»).
Таким образом, мы вообще придаем понятию знания более широкий, хотя и не совсем расплывчатый смысл; мы отличаем его от мнения, лишенного оснований, и при этом опираемся на те или иные «отличительные признаки» истинности утверждаемого фактического отношения, т. е. правильности высказанного суждения. Самым совершенным признаком истинности служит очевидность: она есть для нас как бы непосредственное овладение самой истиной. В огромном большинстве случаев мы лишены такого абсолютного познания истины; заменой ему служит (стоит только вспомнить о функции памяти в вышеприведенных примерах) очевидность той большей или меньшей вероятности фактического отношения, с которой-при соответственно значительных степенях вероятности - обычно связывается твердое и решительное суждение. Очевидность вероятности фактического отношения А., правда, не гарантирует очевидности его истинности, но она обосновывает сравнительные и очевидные оценки, с помощью которых мы, смотря по положительным или отрицательным величинам вероятности (Wahrscheinlichkeitswerte), можем отличить разумные предположения, мнения, догадки от неразумных или более основательные от менее основательных. Следовательно, в конечном счете всякое подлинное знание и в особенности всякое научное знание покоится на очевидности, и предел очевидности есть также предел понятия знания.
Тем не менее в понятии знания (или - что является для нас равнозначащим - познания) остается некоторая двойственность. Знание в узком смысле - это очевидность того, что известное фактическое отношение есть или не есть, например, что S есть или не есть Р. Таким образом, очевидность того, что известное фактическое отношение обладает той или иной степенью вероятности, представляет собой тоже знание в узком смысле слова в отношении действительной наличности данной степени вероятности. Что же касается бытия самого этого фактического отношения (а не вероятности его), то мы имеем здесь, наоборот, знание в более обширном, видоизмененном смысле.
В таком-то смысле, соответственно степеням вероятности, говорят о большей и меньшей мере знания; знание в более точном смысле, т. е. очевидность, что S есть Р, есть абсолютный, идеальный предел, к которому ассимптотически приближается по мере возрастания своих степеней вероятное знание о том, что S есть Р.
Но к понятию науки и ее задачи принадлежит не одно только знание. Когда мы переживаем отдельные внутренние восприятия или их группы и признаем их существующими, то имеем знания, но еще далеко не науку. То же надо сказать и вообще о бессвязных комплексах актов знания. Наука, правда, имеет целью дать нам многообразие знания, но не одно только многообразие.
Реальное сродство также еще не порождает специфического единства в многообразии знания. Группа разобщенных химических знаний, разумеется, не давала бы права говорить о науке химии. Ясно, что требуется нечто большее, а именно систематическая связь в теоретическом смысле, и под этим разумеется обоснование знания и надлежащий порядок и связность в ходе обоснования.
К сущности науки принадлежит, таким образом, единство связи обоснований, систематическое единство, в которое сведены не только отдельные знания, но и сами обоснования, а с ними и высшие комплексы обоснований, называемые теориями. Цель науки не есть знание вообще, а знание в том объеме и той форме, которые наиболее полно соответствуют нашим высшим теоретическим задачам.
Если систематическая форма кажется нам наиболее чистым воплощением идеи знания и мы на практике стремимся к ней, то в этом сказывается не только эстетическая черта нашей природы. Наука не хочет и не должна быть ареной архитектонической игры. Систематика, присущая науке, - конечно, настоящей, подлинной науке - есть не наше изобретение; она коренится в самих вещах, и мы ее просто находим и открываем.
Наука хочет быть орудием завоевания царства истины для нашего знания, и притом возможно большей части этого царства. Но в царстве истины господствует не хаотический беспорядок, а единство закономерности; поэтому исследование и изложение истин тоже должно быть систематическим, оно должно отражать в себе их систематические связи и вместе с тем пользоваться последними как ступенями дальнейшего движения, чтобы, исходя из данного нам или уже приобретенного знания, иметь возможность постепенно подниматься к все более высоким сферам царства истины.
Наука не может обойтись без этих вспомогательных ступеней. Очевидность, на которой в конечном счете покоится всякое знание, не является в виде естественного придатка, возникающего вместе с представлением фактического отношения, без каких бы то ни было искусственных и методических приемов. В противном случае людям никогда не пришло бы в голову создавать науки.
Методическая обстоятельность теряет свой смысл там, где вместе с замыслом дан уже и его результат. К чему исследовать соотношения обоснований и строить доказательства, если можешь приобщиться к истине путем непосредственного овладения ею? На самом же деле очевидность, устанавливающая, что данное фактическое отношение есть истина или же нелепость, характеризующая его как ложь, - и сходным образом обстоит дело с вероятностью и невероятностью - проявляется непосредственно только в весьма ограниченной группе примитивных фактических отношений. Бесчисленные истинные положения познаются нами как истины лишь тогда, когда мы их методически «обосновали», т. е. если у нас в этих случаях и намечается при первом знакомстве с таким положением решение, имеющее форму суждения, то все же не очевидность. С другой стороны, при нормальных условиях мы можем получить одновременно и то, и другое, когда мы будем исходить из известных познаний и направимся к искомому положению путем известного ряда мыслей. Для одного и того же положения возможны разные способы обоснования; одни исходят из одних познаний, другие - из других; но характерно и существенно то обстоятельство, что имеется бесконечное множество истин, которые без подобных методических процедур никоим образом не могут превратиться в знание.
И что дело обстоит именно так, что нам необходимы обоснования для того, чтобы в нашем познании или знании мы могли выйти за пределы непосредственно очевидного и потому тривиального, это именно и делает необходимыми и возможными не только науки, но вместе с ними также и наукоучение, логику. Если все науки действуют методически в своем стремлении к истине, если все они употребляют более или менее искусственные вспомогательные приемы, чтобы добиться познания скрытых истин или вероятностей и чтобы использовать само очевидное или уже установленное, как рычаг для достижения более отдаленного и только косвенно достижимого, то сравнительное изучение этих методических средств, в которых отразились познания и опыт бесчисленных поколений исследователей, и может помочь нам установить общие нормы для подобных приемов, а также и правила для их изобретения и построения сообразно различным классам случаев.
§ 7. Продолжение. Три важнейшие особенности обоснований
Чтобы несколько глубже проникнуть в дело, обсудим важнейшие особенности замечательных процессов мысли, называемые обоснованиями.
Мы отмечаем, во-первых, что в отношении своего содержания они обладают прочной структурой. Если только мы хотим действительно показать очевидность обосновываемых положений, т. е. если обоснование должно быть подлинным обоснованием, то мы не можем, желая достигнуть какого-либо познания, например, познания Пифагоровой теоремы, произвольно брать за исходные точки любые из непосредственно данных нам познаний или в дальнейшем ходе включать и выключать какие угодно члены ряда мыслей.
Нетрудно заметить и второе. Само по себе, т. е. до сравнительного обозрения многочисленных примеров обоснований, на которые мы повсюду наталкиваемся, было бы мыслимо, что каждое обоснование по своей форме и содержанию совершенно своеобразно. Природа могла бы по своему капризу - мысль для нас возможная - так причудливо сорганизовать наш ум, что столь привычное теперь представление многообразных форм обоснования лишено было бы всякого смысла, и что при сравнении между собой каких-либо обоснований единственным общим элементом их можно было бы признать лишь то, что суждение G, само по себе не обладающее очевидностью, получает характер очевидности, когда выступает в связи с известными, раз навсегда помимо какого бы то ни было рационального закона приуроченными к нему познаниями р1,р2... На самом деле это не так. Не слепой произвол нагромоздил кучу, истин Р1, Р2… S и создал человеческий ум так, чтобы он неизбежно (или при «нормальных» условиях) связывал познание Р1, Р2 с познанием S. Никогда так не бывает. Не произвол и не случайность господствуют в обосновывающих связях, а разум и порядок, т. е. нормирующий закон. Вряд ли нужен здесь пример для пояснения. Когда в математической задаче, касающейся некоторого треугольника АВС, мы применяем положение: «равносторонние треугольники равноугольны», то мы даем обоснование, которое в пространном виде гласит: «Все равносторонние треугольники равноугольны, треугольник АВС - равносторонен, следовательно, он и равноуголен». Сопоставим это с арифметическим обоснованием: «Каждое десятичное число, оканчивающееся четной цифрой, есть четное число; З64 - десятичное число, оканчивающееся четной цифрой, следовательно, оно - четное число». Мы сразу замечаем, что эти два обоснования имеют нечто общее, одинаковое внутреннее строение, которое мы разумно выражаем в форме «умозаключения»: всякое А есть В, Х есть Л, следовательно, Х есть В. Но не только эти два обоснования имеют эту одинаковую форму, а еще и бесчисленное множество других. Более того, форма умозаключения представляет собой классовое понятие, объемлющее бесконечное многообразие связей предложений того же рельефно выраженного в нем строения. Но в то же время имеется априорный закон, гласящий, что всякое предлагаемое обоснование, протекающее по этой схеме, действительно верно, поскольку оно вообще исходит из верных предпосылок
И это имеет всеобщее значение. Всюду, где мы путем обоснования восходим от данных познаний к новым, ходу обоснования присуща известная форма, общая для него и бесчисленных других обоснований. Эта форма находится в известном отношении к общему закону, который дает возможность сразу оправдать все отдельные обоснования. Ни одно обоснование - и это в высшей степени замечательный факт - не стоит изолированно. Ни одно не связывает познаний с познаниями без того, чтобы либо во внешнем способе связывания, либо в нем и вместе с тем во внутреннем строении отдельных положений не выражался определенный тип. Облеченный в форму общих понятий тип этот приводит к общему закону, который относится к бесконечному числу возможных обоснований.
Отметим, наконец, еще третью достопримечательность. A priori, т. е. до сравнения обоснований различных наук, представлялось бы допустимым, что формы обоснования связаны каждая со своей областью знания. Правда, обоснования не меняются вообще вместе с соответствующими классами объектов, но все же могло бы быть так, что обоснования резко подразделяются сообразно с некоторыми весьма общими классовыми понятиями, например, теми, которые разграничивают области знания. Значит, нет формы обоснования, общей для двух наук, например, математики и химии? Ясно, между тем, что это не так; это видно уже из вышеприведенного примера. Нет науки, в которой не встречалось бы неоднократно перенесения общего закона на частные случаи, т. е. формы умозаключения, взятой нами выше в виде примера. То же относится и ко многим другим видам умозаключения. Более того, мы сможем сказать, что все другие формы умозаключения могут быть так обобщены и поняты в своем «чистом» виде, что освобождаются от всякой существенной связи с конкретно ограниченной областью познания.
§ 8. Отношение этих особенностей к возможности науки и наукоучения
Эти особенности обоснований, своеобразия которых мы не замечаем потому только, что мы слишком мало склонны искать проблем в повседневном, явно связаны с возможностью науки, а затем и наукоучения.
В этом отношении недостаточно того, что обоснования просто существуют. Если бы они были бесформенными и незакономерными, если бы не существовала основная истина, которая гласит, что всем обоснованиям присуща известная «форма», свойственная не только данному hic et nunc умозаключению, но типичная для целого класса умозаключений, и что верность умозаключений всего этого класса гарантируется их формой, - если бы все это обстояло иначе, тогда не было бы науки. Тогда не имело бы никакого смысла говорить о методе, о систематически закономерном переходе от познания к познанию; и всякий прогресс знания был бы случайностью. Если бы случайно в нашем уме встретились суждения Р1, Р2…, способные удостоверить очевидность суждения S, то нас осенило бы сознание этой очевидности. Было бы невозможно использовать существующие обоснования для будущего, для новых обоснований нового содержания. Ибо ни одно обоснование не могло бы быть образцом для другого, ни одно не воплощало бы в себе типа, и, таким образом, никакая группа суждений, мыслимая как система предпосылок, не имела бы в себе ничего типичного, что (без логического опознания, без ссылки на разъясненную «форму умозаключения») могло бы навязываться сознанию в ином случае в связи с совершенно иным «содержанием» и по законам ассоциации идей облегчало бы приобретение нового познания. Искать доказательств какого-либо данного предложения не имело бы смысла. И как бы мы стали это делать? Должны ли мы перебрать все возможные группы положений и посмотреть, годятся ли они в предпосылки данному? Самый умный человек не имел бы в этом отношении никаких преимуществ перед самым глупым, да и вообще сомнительно, в чем состояло бы его преимущество. Богатая фантазия, обширная память, способность к напряженному вниманию и т. п. - вещи все прекрасные, но интеллектуальное значение они имеют только для мыслящего существа, у которого обоснование и изобретение подчинены закономерным формам.
Ведь бесспорно, что в любом психическом комплексе не только элементы, но и связывающие формы действуют путем ассоциации и воспроизведения. В силу этого и может оказаться полезной форма наших теоретических мыслей и связей их. Подобно тому как, например, форма известных посылок с особенной легкостью вызывает соответственный вывод в силу того, что сделанные раньше умозаключения той же формы оказались удачными, так и форма доказываемого положения может напомнить нам известные формы обоснования, которые когда-то дали умозаключения подобной же формы. Если это и не есть ясное и подлинное воспоминание, то все же нечто ему аналогичное, некоторого рода скрытое воспоминание, «бессознательное возбуждение» (в том смысле, о каком говорит Б. Эрдман); во всяком случае, это есть нечто, сильнейшим образом способствующее более легкому и удачному построению доказательства (и не только в тех областях, где господствуют argumenta in forma, как в математике). Почему опытный мыслитель легче находит доказательства, чем неопытный? Потому, что типы доказательств вследствие многократного повторения запечатлелись глубже и, следовательно, гораздо легче пробуждаются к деятельности и определяют направление мыслей. Всякое научное мышление в известной степени дает навык к научному мышлению вообще; наряду с этим, однако, надлежит признать, что математическое мышление особенно предрасполагает специально к математическому, физическое - к физическому и т. д. Первое основано на существовании типических форм, общих для всех наук, второе- на существовании других форм, которые имеют свое особое отношение к особенностям отдельных наук (и могут оказаться определенными комбинациями первых форм). С этим связаны своеобразия научного такта, предвосхищающей интуиции и догадки. Мы говорим о такте и взоре филолога, математика и т. д. Кто же обладает им? Прошедший школу долголетнего опыта филолог, математик и т. д. Известные формы связей содержания вытекают из общей природы предметов каждой данной области, и они в свою очередь определяют типичные особенности форм обоснования, преобладающих именно в этой области. Это и есть базис для предвосхищающих научных догадок. Всякое исследование, изобретение, открытие покоится, таким образом, на закономерностях формы.
Если, согласно сказанному, упорядоченная форма создает возможность существования наук, то, с другой стороны, значительная независимость формы от области знания делает возможным наукоучение. Если бы этой независимости не было, существовали бы только соподчиненные и соответствующие отдельным наукам отдельные логики, но не общая логика. В действительности же нам необходимо и то и другое: исследования по теории науки, в одинаковой степени касающиеся всех наук, и как дополнение к ним особые исследования, относящиеся к теории и методу отдельных наук и направленные на изучение особенности последних.
Таким образом, уяснение этих своеобразных черт путем сравнительного рассмотрения обоснований можно признать небесполезным; оно проливает некоторый свет на саму нашу дисциплину, на логику в смысле наукоучения.
§ 9. Методические приемы наук представляют собой отчасти обоснования,
отчасти вспомогательные средства для обоснования
Необходимы, однако, еще некоторые дополнения, прежде всего относительно того, что мы ограничиваемся обоснованиями, между тем как ими еще не исчерпывается понятие методического приема. Но обоснования имеют первенствующее значение, которое может оправдать это предварительное ограничение нашей задачи.
А именно можно сказать, что все научные методы, которые сами не имеют характера настоящих обоснований (будь то простых или сколь угодно сложных), либо являются сберегающими мышление сокращениями и суррогатами обоснований, которые, получив сами раз навсегда смысл и ценность путем обоснования, при практическом применении действуют как обоснования, но лишены яркого идейного содержания обоснований; либо же эти научные методы представляют более или менее сложные вспомогательные приемы, которые подготовляют, облегчают, удостоверяют или делают возможными будущие обоснования и, следовательно, опять-таки не могут претендовать на самостоятельное значение, равноценное значению этих основных процессов науки.
Так, например, - чтобы остановиться на второй упомянутой нами группе методов, - важным предварительным требованием для упрочения обоснований вообще является соответственное выражение мыслей посредством ясно различимых и недвусмысленных знаков. Язык предоставляет мыслителю широко применимую систему знаков для выражения его мыслей; но хотя никто не может обойтись без нее, она есть в высшей степени несовершенное вспомогательное средство для точного исследования. Всем известно вредное влияние эквивокаций (двусмысленностей) на правильность умозаключений. Осторожный исследователь может пользоваться языком, лишь искусно обезопасив его; он должен определять употребляемые им термины, поскольку они лишены однозначного и точного смысла. Таким образом, в номинальном определении мы видим методический вспомогательный прием для упрочения обоснований этих первичных и собственно теоретических операций.
То же можно сказать и о номенклатуре. Краткие и характерные обозначения важнейших и часто встречающихся понятий безусловно необходимы - чтобы упомянуть лишь об одной стороне - повсюду, где определения этих понятий через первоначальный запас выражений, уже получивших определение, заняли бы слишком много места. Ибо пространные выражения, снабженные множеством пояснительных предложений, затрудняют операции обоснований или даже делают их невыполнимыми.
С подобной же точки зрения можно рассматривать и метод классификации и т. д.
Примерами первой группы методов могут служить столь плодотворные алгорифмические методы, своеобразная функция которых состоит в том, чтобы посредством искусственного порядка механических операций с чувственными знаками сберегать нам возможно больше чисто дедуктивной умственной работы. Как ни поразительны результаты этих методов, все же смысл и оправдание их вытекают лишь из сущности обосновывающего мышления. Сюда относятся также и механические в буквальном смысле методы (вспомним аппараты для механической интеграции, счетные машины и т. п.), затем методические приемы для установления объективно верных опытных суждений, как, например, разнообразные методы, необходимые для определения положения звезды, электрического сопротивления, инертной массы, показателя преломления, постоянной силы тяжести и т. д. Каждый такой метод представляет совокупность приемов, выбор и порядок которых определяется связью обоснования, которая показывает раз навсегда, что такого рода приемы, хотя бы и слепо выполняемые, необходимо дают объективно верное суждение.
Но довольно примеров. Ясно, что каждый действительный успех познания совершается в обосновании; к последнему примыкают, следовательно, все те методические действия и искусственные приемы, о которых наряду с обоснованиями говорит логика. В силу этого отношения они и приобретают типический характер, который составляет существенный признак идеи метода. Их типичность, кстати сказать, дала и нам возможность отнести их к содержанию предыдущего параграфа.
§ 10. Идеи теории и науки, как проблемы наукоучения
Но необходимо еще одно дополнение. Наукоучение занимается, разумеется, не только исследованием форм и закономерностей отдельных обоснований (и относящихся к ним вспомогательных приемов). Отдельные обоснования мы находим ведь и вне науки, и поэтому ясно, что отдельные обоснования - как и беспорядочные груды обоснований - еще не составляют науки. Для этого необходимо, как мы выразились выше, известное единство обосновывающей связи, известное единство в последовательности ступеней обоснований. Эта форма единства имеет сама большое телеологическое значение для достижения высшей цели познания, к которой стремятся все науки,- именно содействовать постижению истины, но не отдельных истин, а царства истины или его естественных подразделений.
Задачей наукоучения будет, следовательно, изучить науки, как того или иного рода систематические единства, другими словами, исследовать, что придает им характерную форму наук, что определяет их взаимное разграничение, их внутреннее расчленение на области и на относительно замкнутые теории, каковы их существенные виды и формы и т. п.
Эти систематические сплетения обоснований можно тоже подчинить понятию метода и тем указать наукоучению наряду с задачей исследования методов знания, действующих в науках, также и задачу рассмотрения тех методов, которые сами носят название наук Ему предстоит различать не только годные и негодные обоснования, но также годные и негодные теории и науки. Задачу, которая, таким образом, выпадает на его долю, несомненно нельзя считать независимой от первой, предварительное разрешение которой она в значительной мере предполагает. Ибо исследование наук как систематических единств немыслимо без предварительного исследования обоснований. Во всяком случае обе содержатся в понятии науки о науке как таковой.
§ 11. Логика, или наукоучение, как нормативная дисциплина и как техническое учение
Из всего вышесказанного вытекает, что логика в интересующем нас здесь смысле наукоучения есть нормативная дисциплина. Науки представляют собой творения ума, направленные к известной цели, и подлежат оценке сообразно с этой целью. То же применимо к теориям, обоснованиям и ко всему вообще, что мы называем методом. Является ли наука действительно наукой, и метод методом, это зависит от того, соответствуют ли они той цели, к которой стремятся. Логика исследует, что относится к истинной, правильной науке как таковой, другими словами, что конституирует идею науки, чтобы, приложив полученную мерку, можно было решить, отвечают ли эмпирические данные науки своей идее, или в какой мере они к ней приближаются и в чем от нее уклоняются. В этом логика проявляет свой характер нормативной науки и отстраняет из себя сравнительный способ рассмотрения, свойственный исторической науке, которая стремится постигнуть науки как конкретные продукты культур данных эпох в их типических особенностях и общих чертах и объяснить их из условий времени. Сущность нормативной науки именно в том и состоит, что она обосновывает общие положения, в которых в связи с нормирующей основной мерой, например, идеей или высшей целью, указываются определенные признаки, обладание которыми гарантирует соответствие с мерой или же создает необходимое условие этого соответствия. Нормативная наука дает и родственные положения, в которых учитывается случай несоответствия или высказывается несуществование таких соотношений вещей. Это не значит, что она должна давать общие признаки, которые устанавливали бы, каким должен быть объект, чтобы соответствовать основной норме. Никакая нормативная дисциплина не дает универсальных критериев, подобно тому, как терапия не отмечает универсальных симптомов. В частности, наукоучение дает нам только специальные критерии, и это - единственное, что оно может дать. Когда оно устанавливает, что, исходя из высшей цели наук и фактического строения человеческого ума и всего прочего, что нужно здесь принять во внимание, следует руководствоваться такими-то методами, например, М1 М2.., то высказывает положение следующей формы: каждая группа умственных операций α β..., протекающих в форме комплекса М (или M2…) представляет случай правильного метода; или, что то же: каждый методический прием формы М1 (или М2...) правилен. Если бы действительно удалось установить все возможные и правильные сами по себе положения этого и подобного рода, тогда, конечно, нормативная дисциплина имела бы правило оценки для каждого данного метода вообще, но и тогда - только в форме специальных критериев.
Где основная норма есть цель или может стать целью, там из нормативной дисциплины путем легко понятного расширения ее задачи образуется техническое учение. Так и здесь. Когда наукоучение ставит себе более широкую задачу исследовать находящиеся в нашей власти условия, от которых зависит реализация правильных методов, и установить, с помощью каких методических ухищрений мы можем добиваться истины, как мы можем верно разграничивать и строить науки, как, в частности, мы должны изобретать или применять многочисленные полезные для науки методы и как во всех этих случаях можем уберечь себя от ошибок, тогда оно становится техническим учением о науке. Это последнее явно включает в себя все нормативное наукоучение, и так как ценность его бесспорна, то мы имеем полное основание соответственно расширить понятие логики и определить ее как такое техническое учение.
§ 12. Соответствующее определение логики
Определение логики как технического учения издавна пользуется популярностью, но дополнительные признаки этого определения обыкновенно оставляют желать многого. Неясны и во всяком случае слишком узки такие определения, как техническое учение о суждении, об умозаключении, о познании, о мышлении (1'art de penser). Если, например, в последнем употребительном определении мы ограничим термин «мышление», имеющий неопределенное значение, понятием правильного суждения, то определение гласит: техническое учение о правильном суждении. Но из этого определения нельзя вывести цели научного познания; ясно, следовательно, что оно слишком узко. Если сказать, что цель мышления всецело осуществляется только в науке, то это несомненно верно; но этим самым признается, что собственно не мышление или познание есть цель данного технического учения, а то, для чего само мышление является лишь средством.
Подобные же сомнения вызывают и остальные определения. К ним применимо и то, недавно вновь выдвинутое Бергманом, возражение, что от технического учения о какой-либо деятельности - например, живописи, пении, верховой езде - мы прежде всего должны ожидать, что оно указывает, как поступать для правильного выполнения соответствующей деятельности, например, как живописцу держать кисть и водить ею, как певцу действовать грудью, горлом и ртом, как всаднику натягивать и отпускать повода и нажимать ногами. В таком случае в область логики вошли бы совершенно чуждые ей учения3.
Несомненно ближе к истине Шлейермахерово определение логики как технического учения о научном познании. Ибо, само собой разумеется, в ограниченной таким образом дисциплине нам пришлось бы считаться лишь с особенностями научного познания и исследовать то, что может ему способствовать, тогда как более отдаленные предварительные условия, которые вообще благоприятствуют осуществлению познания, предоставляются педагогике, гигиене и т. д. Но в определении Шлейермахера не совсем ясно выражено, что этому техническому учению надлежит также устанавливать правила, сообразно которым строятся и отграничиваются науки, тогда как, наоборот, эта цель объемлет и цель научного познания. Превосходные мысли по вопросу об отграничении нашей дисциплины имеются в «Wissenschaftslehre» Больцано, но больше в предварительных критических соображениях, чем в определении, которому он сам отдает предпочтение. Определение его гласит довольно странно: наукоучение (или логика) «есть та наука, которая указывает нам, как целесообразно излагать науки в учебниках»4.