|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Письма Иоанна и «гуманизм»

Искать «гуманизм» в письмах Иоанна может показаться занятием абсурдным, но это не всегда так. После смерти Архиепископа Теобальда и прихода Беккета на его место Иоанн вошел в свиту нового Архиепископа; Беккет был его старым другом, тем человеком, которому Иоанн посвятил свои книги Policraticus и Metalogicon. Однако по прошествии лишь небольшого времени Томас Беккет, уже не прежний гибкий придворный, вступил в конфликт с Генрихом II. «Ты мой господин,- писал Беккет Генриху в одном из своих писем,- ты мой король, ты мой духовный сын». Это третье утверждение и привело к размолвке. Генрих ожидал подчинения от верного подданного; Беккет же настаивал на том, что есть сферы, в которых он стоял выше Генриха, в которых Генрих не является его господином, в которых он, Беккет, должен подчиняться только Папе, а не королю. Период с 1154 по 1160 гг. Беккет провел в изгнании, в Иль-де-Франс; Иоанн в это время находился в Реймсе в качестве почетного гостя у своего ближайшего друга Петра Селльского, аббата Сен-Реми. Именно к этому времени относится вторая и самая большая группа писем Иоанна; их постоянными темами были: его желание вернуться в мир английского патронажа, его упрямое нежелание отказаться от поддержки Архиепископа и Папы Римского, его желание сохранить дружественные отношения со всеми и его Христианский гуманизм. Несмотря на свою дружбу с Беккетом и свои воспоминания о 50-х годах, Иоанну поначалу трудно было поверить, что в маленьком мирке просвещенных английских клириков, центром которого когда-то был Теобальд и его окружение, могли возникнуть разногласия; ведь клирики все еще смотрели на королевский двор как на центр мира патронажа, от которого зависело их существование. Иоанн написал множество писем тем, кто поддерживал короля в борьбе с Беккетом, прося их о содействии; он был готов сделать все, что угодно, все, что не противоречило бы его совести и всему тому, чем он был обязан архиепископу, чтобы получить возможность вернуться. В этих ранних письмах, несомненно, присутствует настроение, которое «геройским» вряд ли можно назвать. Эти письма отмечены искренней человечностью; они, как и письма Элоизы и Абеляра, обладают поразительной способностью - и именно в этом они схожи - досконально передавать дух своей эпохи, несмотря на то, что Иоанн был значительно менее замечательной личностью, чем Элоиза, а его ум не обладал и долей той оригинальности, которой отличался Абеляр.

Иоанн представляет гуманизм XII века в его двух различных смыслах: как любовь к древнему миру и как интерес к человеческим эмоциям в сочетании со способностью выразить эти эмоции на письме. Написание писем,- а письма писались по-латыни - было характерным средством выражения этого гуманизма. Эпистолярный жанр не умер окончательно в период после Цицерона и Плиния Младшего и до XII века, но между пятым и одиннадцатым веками составление и хранение писем, написанных по-латыни, было делом редким; письма по-латыни вообще писались редко, еще реже они выражали чувства и настроения пишущего. В XI веке намечается возрождение эпистолярного жанра, особенно в Германии, а в XII веке, и прежде всего во Франции и Англии, написание писем расцветает и становится искусством.

Во время своего изгнания Иоанн все же поддерживал контакты с Англией, и чаще всего с капитулом Экстерского собора; в Экстере жили его мать, брат Ричард Солсберийский и еще один брат, Роберт (но лишь единокровный: его матерью была Эгидия), которые пользовались дружеским покровительством Епископа Варфоломея (Бартоломью); последний сам был заметным теологом и законоведом канонического права; с ним Иоанн был знаком еще по годам учения в Париже и по окружению Теобальда. Варфоломей открыто поддерживал короля, но со временем все более переходил на сторону Архиепископа; его взгляды были близки взглядам Иоанна. Получив в подарок золотой перстень с сапфиром и надписью: «Christus vincit, Christus regnat, Christus imporat» («Христос побеждает, Христос правит, Христос властвует),- эти слова выкрикивались при коронации королей и императоров,- Иоанн не преминул воспользоваться случаем и блеснуть в письмах брату Роберту своими познаниями в различных областях; однако следует признать, что его знания в области, например, металлургии были весьма сомнительного свойства, несмотря на его хвастливые заявления о том, что он изучал физику.

«Золото не подвержено тлену, изобильно, способно расширяться; его не убывает ни при воздействии огнем, ни при ковке; оно не поддается загрязнению и не покрывается ржавчиной - все это делает его блюстителем всех других металлов. Разве не символизирует золото веру, не подверженную тлену? Благотворительное милосердие, изобильное и способное расширяться? Постоянство в неблагоприятных обстоятельствах? Умеренность в процветании, умеренность - хранительницу всех добродетелей? Округлость формы есть символ совершенства; она показывает, что приславший подарок такой формы сам совершенен в упомянутых добродетелях. А сияние драгоценного камня есть зеркало сияющих мудрости и знания». И далее, в таком же духе, продолжает Иоанн безжалостно насиловать символизм сапфира и смысл надписи на перстне. Рассуждения на тему надписи и идеи королевской власти могли привести его к обсуждению политики и дел Генриха II, но это могло быть опасным как для самого Иоанна, так и для брата Роберта, и для епископа Экстера. Поэтому он находчиво обращается к теме, которую развивал и ранее: злодейство императора Фридриха Барбароссы, чья поддержка анти-папы в схизме 1159 г. и в последующие годы очень способствовала ослаблению позиций Папы Александра III, что, в свою очередь, привело к нежеланию Папы занять твердую позицию по отношению к Генриху П.

«Все это и многое другое, чего я не упоминаю, чтобы избежать многословия, я усмотрел в перстне, считая его свидетельством братской любви, и показал, как его качества подсказывают благотворные пути к добродетели. Разве не праведно и не справедливо любить и холить такого брата? Любовь всегда позволена и никогда не запретна - таков предмет моих рассуждений, и я буду придерживаться его постоянно и упорно с тем, чтобы я мог с радостью почтить Любовь всякий раз, когда представляется такая возможность. Пока же я благодарю тебя сердечно и прошу тебя заботиться о нашем младшем брате и печься (насколько это будет для тебя возможным) о тех, кто связан с нами узами родства»,- писал Иоанн.

Использование символизма, высокопарной риторики и рассуждений по поводу дружбы, сердцевиной которой была дружба мужчин, и особенно братьев, символизирующая Божественную Любовь, были очень характерны для Иоанна и того круга гуманистов, в котором он вращался. Иногда в его писаниях проскальзывают и менее возвышенные темы, а иногда звучали и обвинительные нотки. На каком-то этапе своей ссылки Иоанн узнал, что его старый друг из круга епископа Рожера, с которым он вместе учился, Николай де Сигилльо, добился через патронаж выгодного назначения. Иоанн отреагировал на это следующим образом: «Насколько я знаю, существует особая порода людей, известная в Божьей Церкви под именем архидиаконов, для которых, как ты, мой проницательный друг, сокрушался, всякая дорога к спасению закрыта. Они любят подарки, говаривал ты, и гоняются за наградами; они склонны ко всякого рода беззакониям, они радуются фальшивым обвинениям; они обращают грехи людей в пищу и вино для себя; они живут грабежом, и никто из принимающих их у себя в доме не может считать себя в безопасности. Лучшие из них проповедуют Закон Божий, но не исполняют его. Таковы, именно таковы свойства самого гнусного рода людей, о которых ты сетовал, исходя из своего благочестивого сострадания. Твои друзья и все прочие добрые люди должны благодарить Бога и епископа Линкольнского за то, что они открыли вам глаза и явили вам тот путь, по которому этот род людей может прийти ...к спасению...». А дело было в том, что епископ Линкольна назначил Николая архидиаконом в своей епархии.

Из письма Иоанна брату Ричарду можно сделать вывод об уровне преподавания в учебных заведениях той эпохи, о степени учености Иоанна и его складе ума. Несколько ранее этого послания Иоанн написал епископу Экстера, но почувствовал, что не сможет полностью высказать в письме то, что у него на уме; иногда Иоанн и его современники преодолевали это затруднение, передавая через кого-нибудь устно то, что хотели сказать на самом деле; иногда (так обычно и поступал Иоанн) посылали записку кому-нибудь другому, но из того же круга.

«Я должен был кое-что высказать ему, но лист пергамента был слишком мал, и я не мог все уместить, а я хочу, чтобы он был уверен во мне, и хотел бы, чтобы Дух Святой поддержал бы его в этой уверенности, ибо Он, когда в этом возникает необходимость, не оставляет без помощи тех, кто верит в Него. Моя позиция такова: я хотел бы, чтобы в этом столкновении власти и справедливости он вел бы себя с такой сдержанностью,- будучи, при этом, ведомым законом и благоволением,- которая не позволяла бы ему ни казаться виновным в опрометчивом и безрассудном поступке против той власти (т. е. против Генриха II), которая предписана Богом (ср. Рим., 13, I), ни примиряться с гнусностью нанесения какого-либо вреда Церкви, каковой проистекает из всякого насилия или из пристрастия к преходящим благам, ни быть обвиненным в оставлении своего поста и предательстве своего дела или в том, что он примкнул к борьбе против справедливости на пагубу нынешнему поколению и потомкам. Возможно, ты скажешь, что для меня легче (как и для всех) заявить о том, что нужно сделать, на словах, чем осуществить это на деле. Ибо книга, которую съест пророк, покажется ему сладкой во рту, но станет горькой у него в утробе (ср. Иез., 3). Оратор (имеется в виду Цицерон - пер.) в своей работе De inventione учит, что применять какие-либо принципы к искусству или обсуждать искусство - легко, а вот выводить их из искусства, иначе говоря, делать то, что проповедуешь - очень сложно. Труднее всего это дается в искусстве жизни, ибо это искусство из искусств, которое как по своей ценности, так и по своей сложности превосходит все остальные искусства. Можно прибавить здесь шуточное, но одновременно и мудрое замечание поэта: «когда мы здоровы, мы даем отменные советы больным; но если бы вы были на моем месте, вы тоже иначе бы к этому относились».

Мое суждение таково: признавая, что я не познал, как держаться золотой середины, к которой я призываю, да и способности у меня такой нет, я, тем не менее, наберусь смелости и последую лирическому поэту, играющему «роль точильного камня, который может затачивать сталь, но сам резать не способен».

Как врожденная скромность, так и образование влекли Иоанна к «золотой середине»; в интеллектуальном плане он называл себя academicus, учеником Аристотеля и Цицерона, вкладывая в это следующий смысл: не быть слепым последователем, человеком, лишенным собственных принципов, а быть человеком, который искал бы средний путь, человеком, занимающим срединную позицию, не принимающим полностью принципы ни той, ни другой стороны, располагающихся по обе стороны от этой середины. Временами Иоанну недоставало твердости: в начальный период своей ссылки он впал в отчаяние и просил Архиепископа Беккета оставить каноническое право и обратиться к молитвам, а позже, 29 декабря 1170 г., когда убийцы ворвались в Кентерберийский Собор в поисках Беккета, Иоанн бежал. Но ему очень не хотелось изменять своим принципам и своим друзьям, и когда он четко видел свой путь, острота глаза и отменное владение латинским языком, живым языком того времени, позволяли ему высказываться изящно, искренне и красноречиво.

В 1166 г. Гильберту Фолиоту Лондонскому, самому могущественному из противников Беккета среди епископов, удалось объединить епископов и написать письмо, направленное против Архиепископа и его дел; это письмо, по заведенному обычаю, было передано Беккетом Иоанну для того, чтобы тот надлежащим образом его прокомментировал. Нет никакого сомнения в том, что Иоанн был непосредственно вовлечен во все перипетии, связанные с Беккетом. «Я очень внимательно прочитал письмо, которое чада Церкви Кентерберийской, твои братья и собратья-епископы недавно прислали тебе, их отцу, для твоего утешения и поддержки Церкви после твоего столь долгого изгнания и опалы. Прочитав это послание столь внимательно, я пришел к выводу, что оно, по всей вероятности, было продиктовано советом Ахитофела, который наверняка был возвращен из Ада на пагубу верующих, и писано рукою Дойка Идумеянина¹³, все еще алчущего крови священников...». Такое иносказание было в те времена обычным приемом для обличения какого-либо конкретного противника, но Иоанн недолго скрывает, кого же именно он имеет в виду. «Конечно же, епископ Лондонский есть именно тот, кто первым разрушил единство Церкви Англии,- что известно всем,- и, охваченный стремлением стать архиепископом,- что предполагается большинством,- был главным вдохновителем и подстрекателем всего разброда. Конечно, уже сам стиль письма изобличает Ахитофела и Дойка, чьим духом оно наполнено... «Ибо речь его изобличает его»¹⁴.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|