|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПРИНЦИП ЭКОНОМИИ МЫШЛЕНИЯ И ЛОГИКА

§ 52. Введение

В близком родстве с психологизмом, опроверже­нием которого мы занимались до сих пор, стоит дру­гая форма эмпиристического обоснования логики и гносеологии, особенно сильно распространившаяся за последние годы; это - биологическое обоснование логики и гносеологии посредством принципа наи­меньшей затраты силы, как у Авенариуса, или прин­ципа экономии мышления, как это называет Мах. Что это направление в конце концов впадает в психоло­гизм, яснее всего видно из «Психологии» Корнелиуса. Тут вышеупомянутый принцип открыто излагается как «основной закон разума» и одновременно как «всеобщий психологический основной закон». Психо­логия (и, в частности, психология процессов позна­ния), построенная на этом основном законе, вместе с тем должна дать основу для философии вообще.

Мне кажется, что в этих теориях экономии мышле­ния вполне правомерные и при соответствующем ог­раничении весьма плодотворные мысли получают та­кое применение, которое в случае всеобщего признания означало бы гибель всякой истинной логики и теории познания, с одной стороны, и психологии - с другой⁶⁰.

Мы исследуем сначала характер принципа Маха-Авенариуса как принципа телеологического приспо­собления; затем мы определим ценное в его содер­жании и правомерные цели вытекающих отсюда исследований в области психической антропологии и практического учения о знании; в заключение мы докажем неспособность его оказать какую-либо по­мощь в деле обоснования психологии и прежде все­го - чистой логики и теории познания.

§ 53. Телеологический характер принципа Маха-Авенариуса и научное значение экономики мышления⁶¹

Как бы ни формулировать этот принцип, он носит характер принципа развития или приспособления; наука понимается тут как наиболее целесообразное (экономическое, сберегающее силу) приспособление мыслей к различным областям явлений.

В предисловии к своему произведению, посвящен­ному этому принципу, Авенариус излагает его сле­дующим образом: «Изменение, которое вносит душа в свои представления, когда присоединяются новые впечатления, есть возможно меньшее». И далее: «Но поскольку душа подчинена условиям органическо­го существования и вытекающим из них требовани­ям целесообразности, указанный принцип становится принципом развития: душа употребляет для апперцепции не более силы, чем надобно, и из мно­жества возможных апперцепции отдает предпочте­ние той, которая производит ту же работу с меньшей затратой сил, или с той же затратой сил производит большую работу; при благоприятствующих условиях душа даже предпочитает меньшей в данный момент затрате сил, которая, однако, связана с меньшим раз­мером действия или с меньшей длительностью дей­ствия, временно большее напряжение сил, обещающее гораздо большее или более длительное действие».

Большая отвлеченность, которая получается у Аве­нариуса из-за введения понятия апперцепции, ввиду обширности этого понятия и бедности его содержа­ния куплена дорогой ценой. Мах справедливо ставит на первое место то, что у Авенариуса является резуль­татом обстоятельных и в целом довольно сомнитель­ных дедукций: а именно, что наука создает возмож­но более полную ориентировку в соответствующих областях опыта, возможно более экономное приспо­собление наших мыслей к ним. Впрочем, он не лю­бит (и опять-таки совершенно справедливо) гово­рить о принципе, а предпочитает говорить просто об «экономической природе» научного исследования, об экономизирующем мышление действии» поня­тий, формул, теорий, методов и т. п.

Итак, в этом принципе речь идет не о принципе в смысле рациональной теории, не о точном законе, который был бы способен функционировать как ос­нование рационального объяснения, но об одной из тех ценных телеологических точек зрения, кото­рые в биологических науках вообще очень полезны и все примыкают к общей идее развития.

Отношение к самосохранению и сохранению рода тут ведь ясно видно. Действия животного определяют­ся представлениями и суждениями. Если бы последние были недостаточно приспособлены к течению собы­тий, то прошедший опыт не мог бы быть использован, новое не было бы предвидимо, средства и цели не на­ходились бы в надлежащем соответствии; и если б так было (по меньшей мере, в среднем) в кругу жизни со­ответственных индивидов и по отношению к угрожа­ющим им опасностям или благоприятным для них вы­годам, то сохранение было бы невозможно. Существо человекоподобного вида, которое переживало бы со­держания ощущений, но не совершало бы никаких ас­социаций, не приобретало бы привычек к представ­лениям, т. е. существо, которое было бы неспособно предметно толковать содержания, воспринимать внешние вещи и события, по привычке ожидать их или снова представлять их в воспоминании и которое во всех этих актах опыта не было бы уверено в приблизитель­ном успехе, - как могло бы оно сохранить существова­ние? Уже Юм в этом смысле говорил «о некоторого рода предопределенной гармонии между течением явлений природы и следованием наших идей», а современное учение о развитии склонно развивать далее эту точку зрения и изучить в деталях соответствующие телеоло­гические черты духовной организации. Эта точка зре­ния несомненно столь же плодотворна для психичес­кой биологии, сколь плодотворной она уже давно оказалась для физической биологии.

Разумеется, ей подчинена область не только слепо­го, но и логического, научного мышления. Преимуще­ство человека есть разум. Человек есть не только вооб­ще существо, которое приспособляется к своим внешним условиям через посредство представлений и суждений; он также мыслит и преодолевает посред­ством понятия узкие пределы наглядного. В отвлечен­ном познании он доходит до строгих каузальных за­конов, которые позволяют ему в несравненно большем объеме и с несравненно большей уверенностью, чем это было бы возможно в ином случае, предвидеть ход будущих явлений, воссоздавать течение прошедших, вычислять наперед возможные действия окружающих вещей и подчинять их себе на практике. «Science d'ou prévoyance, prévoyance d’ou action» - метко говорит Конт. Сколько бы страданий ни причиняло, и далеко не редко, односторонне преувеличенное стремление к познанию отдельному исследователю, - в конце концов его плоды, сокровища науки, все же служат на пользу всего человечества.

В вышесказанном не было еще и речи об экономии мышления. Но эта мысль тотчас же напрашивается, как только мы точнее сообразим, чего требует идея при­способления. Какое-либо существо очевидно органи­зовано тем более целесообразно, т. е. тем лучше при­способлено к условиям своей жизни, чем быстрее и с меньшей затратой сил оно может каждый раз выпол­нять действия, необходимые или благоприятные для его развития. В случае каких-либо (обыкновенно при­надлежащих к известной сфере и выступающих толь­ко в известные промежутки времени) вредных или по­лезных явлений оно будет тем скорее готово к обороне или наступлению, будет иметь успех, и у него останет­ся тем больше запасной силы, чтобы противостоять новым опасностям или реализовать новые выгоды. Ра­зумеется, тут речь идет о неясных, только грубо согла­сованных между собой и оцениваемых нами отноше­ниях, но все же это отношения, о которых можно с достаточной определенностью говорить и обсуждение которых (по крайней мере, в пределах известных обла­стей) следует считать в общем весьма поучительными.

Это несомненно применимо к области умственной работы. Раз признано, что она способствует самосох­ранению, то ее можно рассматривать с экономичес­кой точки зрения и оценивать телеологически соот­ветственные действия, фактически осуществляемые человеком. Можно, также, так сказать, a priori предста­вить известные совершенства как соответствующие экономии мышления и затем показать, что они реа­лизуются в формах и путях процесса нашего мышле­ния -либо во всяком мышлении вообще, либо в более развитых умах и в методах научного исследования. Во всяком случае, здесь открывается область обширных, благодарных и поучительных исследований. Область психического есть ведь частичная область биологии, и, следовательно, в ней возможны не только абстрак­тно-психологические исследования, которые, напо­добие физики, направлены на элементарную законо­мерность, но и конкретно-психологические и, в частности, телеологические исследования. Из после­дних составляется психическая антропология как необходимая спутница физической, она рассматри­вает человека в среде общей жизни человечества и да­лее в совокупности всей земной жизни.

§ 54. Более подробное изложение правомерных целей экономики мышления, главным образом, в сфере чисто дедуктивной методики. Отношение их к логическому техническому учению

Специально в применении к науке точка зрения эко­номии мышления может дать значительные результа­ты, она может бросить яркий свет на антропологичес­кие основания различных методов исследования. Более того, некоторые из самых плодотворных методов, ха­рактерных для наиболее передовых наук, могут быть удовлетворительно поняты только в связи с особен­ностями нашей психической организации. Очень хо­рошо по этому поводу говорит Мах: «Кто занимается математикой, не просветившись в означенном направ­лении, тот должен часто испытывать неприятное впе­чатление, будто карандаш и бумага умнее его самого»⁶².

Необходимо обратить здесь внимание на следую­щее. Если сообразить, как ограничены интеллекту­альные силы человека и, далее, как узка та сфера, внутри которой находятся еще вполне доступные пониманию усложнения абстрактных понятий, и, как трудно даже одно только понимание таких сво­еобразно сочетающихся усложнений; если далее рас­судить, как мы подобным же образом ограничены в самом уразумении смысла умеренно сложных связей между положениями и еще более - в действительном и самоочевидном осуществлении даже умеренно сложных дедукций; наконец, если принять во внима­ние, как ничтожна a fortiori сфера, в которой перво­начально может вращаться активное, вполне ясное, повсюду борющееся с самой мыслью исследова­ние, - если сообразить все это, то надо изумляться, как вообще могли создаться более обширные рацио­нальные теории и науки. Так, например, серьезная проблема состоит в том, как возможны математичес­кие дисциплины, в которых с величайшей свободой движутся не относительно простые мысли, а целые груды мыслей и тысячекратно переплетенные друг с другом связи мыслей, и где исследование создает все усложняющиеся сочетания их.

Это делает искусство и метод. Они преодолевают несовершенства нашей духовной организации и по­зволяют нам косвенно посредством символических процессов при отсутствии наглядности, прямого ура­зумения и очевидности выводить результаты, кото­рые вполне верны, ибо раз навсегда гарантированы общим обоснованием правильности метода. Все относящиеся сюда искусственные приемы (которые имеются в виду, когда речь идет о методе вообще) носят характер приемов экономии мышления. Они исторически и индивидуально вырастают из неизве­стных естественных процессов экономии мыш­ления, причем исследователь в практически-логи­ческом мышлении уясняет их преимущества, вполне сознательно совершенствует их, искусственно свя­зывает и создает аналогичные, более усложненные, но несравненно более действенные механизмы мышления. Следовательно, путем очевидного уяс­нения, постоянно сообразуясь с особенностями на­шей духовной организации⁶³, люди, прокладывающие пути в науке, изыскивают методы, общую правомер­ность которых они устанавливают раз навсегда. Раз это сделано, эти методы могут в каждом данном от­дельном случае применяться и без сознания очевид­ности, так сказать, механически, объективная пра­вильность результата обеспечена.

Это широкое сведение самоочевидных процессов мышления на механические, посредством коего ог­ромные области неосуществимых прямым путем за­дач мышления преодолеваются косвенным путем, покоится на психологической природе значно-символического мышления. Оно играет неизмеримо большую роль не только для построения слепых ме­ханизмов - на манер арифметических предписаний для четырех действий и для высших операций с деся­тичными числами, где результат (иногда при помо­щи логарифмических таблиц, тригонометрических функций и т. п.) получается без всякого содействия уясняющего мышления - но и в связях уясняющего исследования и доказывания. Сюда относится, например, достопримечательное усвоение всех чи­сто математических понятий, в силу которого, осо­бенно в арифметике, общие арифметические знаки сперва употребляются в смысле первоначального определения как знаки соответствующих числовых понятий, а затем функционируют уже как чисто опе­рационные знаки, именно как знаки, значение кото­рых определяется исключительно внешними форма­ми операций; каждый из них получает значение просто чего-либо, чем в этих определенных формах можно пользоваться на бумаге известным способом⁶⁴. Эти заменяющие операционные понятия, благодаря которым знаки превращаются в своего рода играль­ные марки, имеют решающее и исключительное зна­чение на самых далеких этапах арифметического мышления и даже исследования. Они означают ог­ромное облегчение его, они переносят его с тяжело доступных высот абстракции на удобный путь на­глядного представления, где руководимое самооче­видностью воображение в пределах правил может действовать свободно и с относительно небольши­ми усилиями, приблизительно так, как в играх, осно­ванных на правилах.

В связи с этим можно бы указать и на то, как в чис­то математических дисциплинах экономизирующее мысли сведение настоящего мышления к замещаю­щему его, значному, сначала совершенно незаметно дает повод к формальным обобщениям первоначаль­ных рядов мыслей и даже наук, и как таким путем, почти без всякой специально на это направленной работы ума, вырастают дедуктивные дисциплины с бесконечно расширенным горизонтом. Из арифме­тики, которая первоначально была учением о совокупностях и величинах, возникает таким образом и в известном смысле сама собой обобщенная, фор­мальная арифметика, в отношении которой сово­купности и величины представляют собой только случайные объекты применения, а уже не основные понятия. И когда здесь вступает вполне сознательное размышление, вырастает в качестве дальнейшего рас­ширения чистое учение о многообразии, которое по форме охватывает все возможные дедуктивные сис­темы и для которого даже система форм формаль­ной арифметики есть только единичный случай⁶⁵.

Анализ этих и сходных типов методов и закончен­ное выяснение того, что они могут дать, представля­ет собой, быть может, прекраснейшее и во всяком случае менее всего обработанное поле для теории науки, в особенности для столь важной и поучитель­ной теории дедуктивной (в обширнейшем смысле математической) методики. Одними общими места­ми, одними лишь туманными словами о заместитель­ной функции знаков, о сберегающих силу механиз­мах и т. п. дело, разумеется, не может кончиться; необходимы повсюду глубокие анализы, нужно дей­ствительно произвести исследование каждого типи­чески различного метода и показать его экономичес­кое действие наряду с точным уяснением этого действия.

Если понять ясно смысл поставленной здесь зада­чи, то и подлежащие решению проблемы экономии мышления в донаучном и вненаучном мышлении получают новое освещение и новую форму. Извест­ного приспособления к внешней природе требует самосохранение; оно требует, сказали мы, способно­сти в известной мере правильно судить о вещах, пред­видеть течение событий, правильно расценивать при­чинные связи и т. п. Но действительное познание всего этого осуществляется только в науке, если во­обще осуществляется. А как могли бы мы практичес­ки правильно судить и умозаключать без сознания очевидности, которое в целом может дать только наука, дар немногих? Ведь практическим потребно­стям донаучной жизни служат некоторые очень сложные и плодотворные методы - вспомним хотя бы о десятичной системе. Если они не открыты с со­знанием их очевидности, а появились естественным путем, то возникает вопрос, как возможно нечто по­добное, как слепо механические операции в конеч­ном выводе могут совпадать с тем, чего требует со­знание очевидности.

Соображения вроде намеченных выше укажут нам путь. Чтобы выяснить телеологию донаучных и вне-научных методов, необходимо прежде всего посред­ством точного анализа соответствующих связей представлений и суждений, как и действующих тен­денций, установить фактическую сторону, психоло­гический механизм соответствующего способа мыш­ления. Действие последнего в направлении экономии мышления обнаруживается через доказательство, что этот способ может быть обоснован косвенно и ло­гически с очевидностью, т. е. что его результаты - с необходимостью или с известной, не слишком ма­лой вероятностью - должны совпадать с истиной. Наконец, чтобы не пришлось считать естественное возникновение экономизирующего мышление аппа­рата чудом (или, что то же, результатом творческого акта божественного разума), необходимо заняться тщательным анализом естественных и господствую­щих мотивов и условий представления у среднего человека (а также у дикаря, животного и т. д.) и на основе этого показать, как мог и должен был «сам собой» развиться из чисто природных оснований такого рода плодотворный способ⁶⁶.

Этим уяснена вполне, по моему мнению, право­мерная и плодотворная идея экономики мышления и обозначены в общих чертах проблемы, которые ей предстоит разрешить, и главные направления, по которым она должна идти. Ее отношение к логике в практическом смысле технического учения о на­учном познании понятно само собой. Очевидно, она представляет важную основу этого технического учения, ибо оказывает существенную помощь для создания идеи технических методов человеческого познания, для полезного специализирования таких методов, а также для выведения правил их оценки и открытия.

§ 55. Экономика мышления не имеет значения для чистой логики и учения о познании. Ее отношение к психологии

Поскольку эти мысли совпадают с учением Р. Аве­нариуса и Э. Маха, разногласия между нами нет, и я с радостью присоединяюсь к ним. Я, действительно, убежден, что в особенности трудам Э. Маха по исто­рии методологии мы обязаны многим в смысле ло­гического поучения даже и там, где не всецело мож­но (или совершенно нельзя) согласиться с его выводами. К сожалению, Мах не затронул именно тех, как бы мне казалось, наиболее плодотворных, проблем дедуктивной экономики мышления, кото­рые я выше пытался формулировать хотя и кратко, но, надеюсь, достаточно определенно. И что он это­го не сделал, это (по крайней мере, отчасти) объяс­няется гносеологическими искажениями, которые он счел возможным ввести в свои исследования. Но именно с этим и связано особенно сильное действие работ Маха. С этой стороны его идеи сходятся также с мыслями Авенариуса; и это же заставляет меня здесь выступить против него.

Учение Маха об экономии мышления, как и уче­ние Авенариуса о наименьшей затрате сил, относит­ся, как мы видели, к известным биологическим фак­там и в конечном счете представляет отрасль учения о развитии. Отсюда само собой понятно, что упомя­нутые исследования могут, правда, пролить свет на практическое учение о познании, на методологию научного исследования, но отнюдь не на чистое уче­ние о познании, в частности, не на идеальные зако­ны чистой логики. Но сочинения школы Маха-Аве­нариуса, по-видимому, имеют в виду именно теорию познания с обоснованием в смысле экономии мыш­ления. Против подобного понимания и употребле­ния экономики мышления, разумеется, обращается весь этот арсенал возражений, которые приведены нами выше против психологизма и релятивизма. Обо­снование учения о познании в смысле экономии мышления в конце концов, ведь, возвращает нас к психологическому обоснованию, так что нет надоб­ности ни повторять, ни специально приспособлять к этому учению наши аргументы.

У Корнелиуса нагромождаются очевидные несов­местимости в силу того, что он берется вывести из телеологического принципа психической антропо­логии элементарные факты психологии, которые в свою очередь являются предположением для выве­дения самого этого принципа, и что он далее стре­мится к гносеологическому обоснованию филосо­фии вообще посредством психологии. Я напоминаю, что этот так называемый принцип менее всего есть завершающий объяснение рациональный принцип: он есть просто обобщение комплекса фактов при­способления - комплекса, который в идеале требу­ет окончательного сведения на элементарные фак­ты и элементарные законы, все равно, сможем ли мы когда-либо достичь этого или нет.

Обоснование психологии на телеологических принципах, принимаемых за «основные законы», с целью объяснить посредством них различные пси­хические функции, не может содействовать разви­тию психологии. Несомненно поучительно показать телеологическое значение психических функций и важнейших психических продуктов, т. е. показать в деталях, как и посредством чего фактически обра­зующиеся комплексы психических элементов обла­дают тем свойством полезности для самосохранения, которого мы ожидаем a priori. Но выставлять первич­но данные элементы «необходимыми следствиями» этих принципов, притом так, что создается види­мость действительного объяснения, и, сверх того де­лать это в связи научного изложения, посвященно­го, главным образом, уяснению последних основ психологии, это может привести только к путанице.

Психологический, или гносеологический закон, который говорит о стремлении произвести воз­можно большую работу в том или ином направ­лении, есть бессмыслица. В чистой сфере фактов не существует «возможно большего», в сфере законо­мерности не существует стремления. В психологи­ческом смысле в каждом случае происходит нечто определенное, ровно столько-то и не больше.

Фактическая сторона принципа экономии сво­дится к тому, что существуют представления, сужде­ния и иные переживания мышления, и в связи с ними также чувства, которые в форме удовольствия содейству­ют известным интеллектуальным тенденциям, в форме же неудовольствия отталкивают от них. Далее можно констатировать в общем, грубом и целом прогресси­рующий процесс образования представлений и суж­дений, причем из элементов, первоначально лишен­ных значения, прежде всего образуются отдельные данные опыта, а затем эти данные сливаются в одно более или менее упорядоченное единство опыта. По психологическим законам на основе гру­бо согласующихся первых психических коллокаций возникает представление единого, общего для нас всех мира и слепая эмпирическая вера в его существо­вание. Но нельзя упускать из виду, что этот мир не для каждого тот же самый, он таков только в общем и целом, лишь настолько, чтобы практически была в достаточной мере дана возможность общих пред­ставлений и действий. Мир не одинаков для просто­го человека и для научного исследователя; для пер­вого мир есть связь приблизительной правильности, пронизанная тысячью случайностей, для второго мир есть природа, в которой всюду и везде господ­ствует абсолютно строгая закономерность.

Несомненно имеет большое научное значение показать психологические пути и средства, с помо­щью которых развивается и устанавливается эта до­статочная для потребностей практической жизни (потребностей самосохранения) идея мира как пред­мета опыта; далее, показать психологические пути и средства, с помощью которых в умах отдельных ис­следователей и целых поколений исследователей образуется объективно адекватная идея строго зако­номерного единства опыта с его непрестанно обога­щающимся научным содержанием. Но с гносеологи­ческой точки зрения все это исследование не имеет значения. В лучшем случае она может оказаться по­лезной для теории познания косвенно, а именно, для целей критики гносеологических предрассудков, в которых ведь все сводится к психологическим моти­вам. Вопрос не в том, как возникает опыт, наивный или научный, а в том, какое содержание он должен иметь, чтобы быть объективно правильным опытом; вопрос в том, каковы те идеальные элементы и зако­ны, на которых основывается эта объективная обя­зательность реального познания (и в более общей форме, всякого познания вообще), и как, собствен­но, надо понимать это их действие. Другими слова­ми: мы интересуемся не возникновением и измене­нием представления о мире, а объективным правом, с которым научное представление о мире противо­поставляет себя всякому другому и в силу которого оно утверждает свой мир как объективно-истинный. Психология стремится уяснить образование пред­ставлений о мире; наука о мире (как совокупность различных реальных наук) стремится с очевиднос­тью познать, что существует реально как истинный и действительный мир; теория же познания стремит­ся с очевидностью постигнуть, что в объективно-иде­альном смысле создает возможность достоверного познания реального и возможность науки и позна­ния вообще.

§ 56. Продолжение. Ύστερον πρότερον Обоснования чисто логического через экономику мышления

Видимость, будто в лице принципа сбережения мы имеем дело с гносеологическим или психологичес­ким принципом, обусловливается, главным образом, смешением фактически данного с логически идеаль­ным, которое незаметно подставляется вместо него. Мы с очевидностью признаем высшей целью и иде­ально-правомерной тенденцией всякого объясне­ния, выходящего за пределы простого описания, что­бы оно подчинило «слепые» сами по себе факты возможно более общим законам и в этом смысле воз­можно более рационально объединяло их. Здесь вполне ясно, что означает это «возможно более» «объединяющее» действие: это есть идеал всеобъем­лющей и всепостигающей рациональности. Если все фактическое подчинено законам, то должна иметь­ся минимальная совокупность возможно более об­щих и дедуктивно независимых друг от друга зако­нов, к которым чисто дедуктивным путем сводятся все остальные законы. Тогда эти «основные законы» представляют собой именно указанные возможно более объемлющие и плодотворные законы, их по­знание обеспечивает абсолютно наибольшее уразумение данной области и позволяет объяснять в ней все, что вообще поддается объяснению (причем, в идеале предполагается безграничная способность к дедукции и подчинению). Так, геометрические акси­омы объясняют или объемлют в качестве основных законов совокупность пространственных фактов, они с очевидностью сводят каждую общую простран­ственную истину (иными словами, каждую геомет­рическую истину) к ее последним основаниям.

Эту цель, или этот принцип, возможно большей рациональности, мы, следовательно, познаем с оче­видностью как высшую цель рациональных наук. Ясно, что познание более общих законов есть дей­ствительно нечто лучшее, чем познание тех законов, которыми мы уже обладаем, ибо подводит нас к бо­лее глубоким и более объемлющим основаниям. Но это, очевидно, есть не биологический принцип и не принцип экономии мышления, а наоборот, чисто идеальный и вдобавок нормативный принцип. Он никоим образом не может быть сведен на факты пси­хической жизни или общественной жизни чело­вечества либо истолкован в смысле таких фактов. Отождествлять тенденцию возможно большей раци­ональности с биологической тенденцией к приспо­соблению или выводить первую из второй и затем еще возлагать на нее функцию основной психичес­кой силы - это есть такое скопление заблуждений, к которому приближаются только психологистичес­кие искажения логических законов и понимание их как естественных законов. Сказать, что наша психи­ческая жизнь фактически управляется этим принци­пом - это и здесь противоречит явной истине; наше фактическое мышление именно не протекает со­гласно с идеалами - как будто идеалы вообще были чем-то вроде сил природы.

Идеальная тенденция логического мышления, как такового, направлена в сторону рациональнос­ти. Сторонник экономии мышления делает из нее всеобъемлющую реальную тенденцию человеческо­го мышления, обосновывает ее на неопределенном принципе сбережения сил и, в конечном счете, на приспособлении; и при этом он воображает, что уяс­нил норму, в силу которой мы должны рационально мыслить и вообще установить объективную цен­ность и смысл рациональной науки. Разумеется, мож­но с полным правом говорить об экономии в мыш­лении, о сберегающем мышление «включении» фактов в общие положения и низших обобщений - в высшие и т. п. Но это правомерно лишь при сравне­нии фактического мышления с уясненной идеальной нормой, которая, таким образом, есть πρότερον τή φύσετ. Идеальное значение нормы есть предпосылка вся­кой осмысленной речи об экономии мышления, сле­довательно, оно отнюдь не есть возможный резуль­тат, выведенный из учения об этой экономии. Мы измеряем эмпирическое мышление идеальным и констатируем, что первое в некотором объеме факти­чески протекает так, как будто оно ясно руководилось идеальными принципами. Соответственно этому, мы справедливо говорим о естественной телеологии на­шей духовной организации, как о таком ее устрой­стве, в силу которого процесс нашего представления и суждения протекает в общем и целом (именно в раз­мере, достаточном для среднего содействия жизни) так, как будто он регулируется логикой. Исключая не­многие случаи действительно самодостоверного мышления, наше мышление не содержит в себе самом обеспечения своей логической правильности, оно само не обладает самоочевидностью и не упорядоче­но целесообразно косвенным путем - через предше­ствовавшую самоочевидность. Но фактически ему свойственна некоторая кажущаяся рациональность, оно таково, что мы, исходя из идеи экономии мышле­ния и размышляя о путях эмпирического мышления, можем с очевидностью показать, что подобные пути мышления должны вообще давать результаты, совпадающие в грубом приближении со строго логически­ми выводами, о чем мы и говорили выше.

Ύστερον πρότερον здесь ясно. Еще до всякой эконо­мики мышления мы должны знать идеал, мы должны знать, к чему в идеале стремится наука, чем являются и что дают в идеале закономерные связи, основные законы и производные законы, - и только тогда мы можем изложить и оценить сберегающую мышление функцию их познания. Правда, еще до научного ис­следования этих идей у нас есть некоторые смутные понятия о них, так что об экономии мышления мо­жет идти речь и до построения науки чистой логики. Но положение дел этим по существу не изменяется; сама по себе чистая логика предшествует всякой эко­номике мышления, и остается нелепостью основы­вать первую на последней.

Сюда присоединяется еще одно. Само собой ра­зумеется, что и всякое научное объяснение и пони­мание протекает согласно психологическим зако­нам и в направлении экономии мышления. Но ошибочно предполагать, что этим стирается разли­чие между логическим и естественным мышлением и что научную деятельность ума можно представ­лять как простое «продолжение» слепой есте­ственной деятельности. Конечно, можно, хотя и не совсем безопасно, говорить о «естественных», как и о логических, «теориях». Но тогда нельзя упускать из виду, что логическая теория в истинном смысле отнюдь не совершает того же, что естествен­ная теория, только с несколько большей интенсив­ностью; у нее не та же цель, или, вернее: она име­ет цель, в «естественную» же «теорию» мы только привносим цель. Как указано выше, мы измеряем известные естественные (и это означает здесь: не обладающие очевидностью) процессы мышления логическими теориями, которым одним лишь по праву принадлежит это название, и называем пер­вые естественными теориями лишь потому, что они дают такие психологические результаты, кото­рые таковы, как если бы они возникли из логически самоочевидного мышления и действительно были теориями. Но, называя их так, мы непроизвольно впадаем в ту ошибку, что приписываем этим «есте­ственным» теориям существенные особенности действительных теорий и, так сказать, привносим в них подлинно теоретический элемент. Пусть эти подобия теорий в качестве психических процессов и обладают каким угодно сходством с действитель­ными теориями, но все же они в корне отличны от них. Логическая теория есть теория в силу господ­ствующей в ней идеальной связи необходимости, между тем как то, что здесь называется естествен­ной теорией, есть поток случайных представлений или убеждений без самоочевидной связи, без связу­ющей силы, но обладающий на практике средней полезностью, как будто в основе его лежит что-то вроде теории.

Заблуждения этого направления проистекают в конечном счете из того, что его представители - как и психологисты вообще - заинтересованы только познанием эмпирической стороны науки. Они до известной степени за деревьями не видят леса. Они трудятся над проблемой науки как био­логического явления и не замечают, что она даже совсем и не затрагивает гносеологической пробле­мы науки как идеального единства объективной истины. Прежнюю теорию познания, которая еще видела в идеальном проблему, они считают заблуж­дением, которое лишь в одном смысле может быть достойным предметом научной работы: именно, для доказательства его функции относительного сбережения мышления низшей ступени развития философии. Но чем больше такая оценка основных гносеологических проблем и направлений грозит стать философской модой, тем сильнее должно вос­стать против нее трезвое исследование и тем более, вместе с тем, необходимо - посредством возмож­но более многостороннего обсуждения спорных принципиальных вопросов и в особенности посред­ством возможно более глубокого анализа принципи­ально различных направлений мышления в сферах реального и идеального - проложить путь тому са­моочевидному уяснению, которое есть необходи­мое условие для окончательного обоснования фи­лософии. Предлагаемый труд рассчитывает хоть немного содействовать этому.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|