| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Автобиография Петра Абеляра
Наше изначальное заявление о XII веке как об «эпохе веры» изменилось почти до неузнаваемости. Совершенно очевидно, что мы не сможем двинуться дальше к раскрытию самой сути возрождения XII века, не рассмотрев состояния дел в учебных заведениях тех времен, а также теологии и всех тех скрытых течений, на основе которых сложилась схоластика, Незаменимым проводником по этому лабиринту является Абеляр, а лучшим путеводителем на пути к Абеляру является его автобиография - «История моих бедствий» и его переписка с женой, Аббатессой Элоизой. «Я полагаю, что на какое-то время лучше всего не вспоминать о средневековом фоне,- писал Хью Сэкер в своем предисловии к «Парцифалю» Вольфрама,- и главное внимание сосредоточить на одном отдельно взятом произведении». Замечание Сэкера относится к средневековой немецкой литературе, но его можно с полным .правом отнести и к латинской литературе Средневековья. Это заявление может показаться парадоксальным, и я никоим образом не недооцениваю того, что нам стало известно, благодаря интенсивным исследованиям последних десятилетий, о богатом культурном фоне и об идеях и представлениях XII века, нашедших отражение в различных письменных памятниках. С другой стороны, если мы сосредоточимся на изучении только этого культурного фона, Geistesgeschichte (нем.- духа эпохи), форм, моделей и традиций, то это может привести к тому, что мы начнем относиться свысока к этой эпохе, придавать слишком много значения «источникам», терять линию, ведущую к выявлению истинной оригинальности. В результате применения метода Сэкера несколько неожиданно обнаруживается, что «Парцифаль» значительно более интересный, чем ранее представлялось, документ эпохи, позволяющий узнать о ней много больше, и все это благодаря тому, что при использовании подхода Сэкера поэма рассматривается как отдельно взятое произведение, а не как представитель некоего литературного типа; была показана вся широта мысли и интересов, оригинальность и глубина размышлений, на которые оказался способен скромный рыцарь той эпохи. Эти выявленные качества, в свою очередь, уверенно указывают на то, что мир XII века был значительно более многогранным и усложненным, чем мир его предшественника, века одиннадцатого.
Только таким образом мы можем по достоинству оценить творческий порыв возрождения XII века. Но здесь и возникает то извечное затруднение, которое может стать на пути дальнейшего изучения предмета; дело в том, что историк настолько погружен в изучение источников, влияний, традиций, что подчас слишком легко судит об оригинальности и гениальности тех или иных исторических личностей, а это может обернуться своего рода обскурантизмом.
Но историк не должен быть рабом своих материалов или своей техники исследования. Предполагать, что хорошая литература и хорошее искусство являются лишь производными от своих источников или что они были полностью сформированы традицией - значит грешить против истины. Это вовсе не означает, что литературы, построенной на традиции, не существует: некоторые, или даже многие из эпических произведений раннего XII века, Chansons de Geste, представляли собой устные поэмы (они исполнялись и варьировались менестрелями), основанные на давней традиции, Было бы абсурдно искать в подобных произведениях, равно как и в изобилии теологических комментариев следующего столетия, какую-то оригинальность. И все же даже в этих сферах трезвый взгляд на то или иное произведение, рассматриваемое само по себе, может оказать существеннейшую помощь в разъяснении той цели, для которой оно создавалось: даже там, где средневековая традиция диктовала форму, современная литературная критика подчас усматривает нечто такое, что ведет к затемнению сущности произведения. Нам следует читать литературу XII века так, как лучшие умы того века читали творения прошлого, то есть как нечто свежее, новое и живое, так, как будто ее не читали до нас. Подобно гуманистам пятнадцатого века, люди XII столетия брали старые книги с полок библиотек, сдували с них пыль и читали их так, будто они были современными, только что созданными. В XII веке таким образом читали Лукана и Виргилия, Цицерона и Макробия, Аристотеля и Боэция, Бл. Августина и Апостола Петра, «Лекарство от любви» Овидия и «Устав» Св. Бенедикта и даже саму Библию. Они тем самым демонстрировали вкусы и пристрастия своего времени (как это происходит со всеми нами в подобных ситуациях), но читали они, тем не менее, свежими глазами. Значение такого подхода проявляется с особой ясностью в книге Абеляра.
Основные интересующие нас факты таковы. Абеляр на склоне лет почувствовал желание помочь одному другу, оказавшемуся в беде, и это побуждение вызвало в нем, в этом короле эгоистов, более глубокие чувства, которые выразились в тяге к самовыражению, к самоанализу, к демонстрации своего превосходства во всем, даже в печали. «Твои беды - ничто по сравнению с моими»,- и он заявляет об этом столь прямо, если не сказать холодно-отрешенно, что не раз возникал вопрос: не является ли причина, якобы побудившая Абеляра к написанию книги, всего лишь изящным предлогом, не имевшим отношения к реальности? Он проводит своего друга по местам, где он с такой страстью постигал науки: Париж, Лион, снова Париж. И везде, говорит Абеляр, я быстро достигал превосходства над своими учителями в искусстве спора и тем возбуждал в них зависть, и чем более росла моя слава, тем более меня ненавидели. Положение мое оказалось совсем тяжелым, когда, после того, как я безумно влюбился в девушку очаровательную, да еще и обладавшую огромным умом, ее дядя и опекун, впав в великий гнев, устроил так, что я был оскоплен. После этого и она, и я приняли монашеский постриг, но я вскоре обнаружил, что монашеская жизнь в Аббатстве Сен-Дени полна разочаровывающих послаблений и отступлений от правил. Я пытался жить жизнью отшельника в пустыне, но студенты нашли меня в моем отшельничестве, и мне волей-неволей пришлось снова приняться за учительствование. И так далее и так далее разворачивает Абеляр свою историю, рассказывая о своих ссорах с людьми, среди которых он пребывал, о своих успехах, о своей заносчивости, которая наживала ему врагов, о преследованиях со стороны коллег-преподавателей и со стороны собратьев-монахов, о первом запрете, наложенном на его книги в Суассоне в 1121 г. Вся эта история рассказана с поразительной простотой и ясностью, но в ней также присутствует странный элемент отстраненности и одновременно явственной жалости к самому себе; здесь не обошлось без иронии, самокритики и раскаяния. И все это сопровождается постоянными сетованиями по поводу упорствования его противников в своих заблуждениях. Вполне понятно, что распространение такой книги было ограничено узким кругом читателей, но .после того, как книга попала в руки Элоизы, в то время уже настоятельницы монастыря, а в прошлом его жены и возлюбленной, она вдохновила Элоизу на написание той первой серии писем, которые оказались еще более поразительными, чем сама книга.