|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Рената Гальцева

ХРИСТИАНСТВО ПЕРЕД ЛИЦОМ СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Пора осознать, что мы вступили в постхристианскую эру и переживаем процесс, обратный тому, который переживало человечество при вхождении христианства в историю.

Начало этого процесса принято приурочивать к концу Средневековья. Однако можно взглянуть на дело иначе и обнаружить, что, будучи торжеством теократии, Средние века все же не были триумфом христианства, религии Богочеловечества. В ушедшую тысячелетнюю эпоху утверждалось одно из двух непременных для христианства начал - Божественное начало. Используя радикальную терминологию Вл. Соловьева, к этому этапу христианской истории Запада можно приложить дефиницию; адресуемую философом Востоку, - увидев тут доминанту "бесчеловечного Бога", в смысле - Бога без человека (хотя не в пример деспотичному Востоку "подчинение одной подавляющей власти религии"⁶⁷ не принимает на Западе столь утесняющих форм). Церковь возвещала о богосыновстве человека, но греховность последнего больше, чем его царский сан учитывалась ею в реальных отношениях с паствой. Теократии, какой она была в истории, не хватало уважения к свободе совести, а попросту - к человеческой душе; недоставало интереса и к творческим силам человека. Поэтому тенденции к определенной секуляризации общества сами по себе еще не означали краха христианского дела в мире и, наоборот, могли расцениваться как движение к христианскому гуманизму - вызревавшему именно в глубинах средневековой мысли - и установлению искомого баланса между началами теократическим, божественным, и - человеческим. Так оно и было: рассвобождение человеческой души назрело в качестве настоятельного дела христианства.

Некоторые христианские умы XX века определили "темные века" как время искупления прошлых языческих грехов, позволившее как бы заново открыть девственную красоту и чистую радость мира (Г.К. Честертон), время накопления духовных и творческих сил через дисциплину аскезы (Н. Бердяев, о. С. Булгаков). Потому заря раннего Возрождения была зарей и для христиан.

Однако, как показывает дальнейший ход истории, она, история, проскочила точку плодотворного равновесия начал, и на смену самодовлеющему Богу пришел самодовлеющий человек. Наш сегодняшний мир демонстрирует финал традиционного общества, утверждавшегося на христианских устоях, ибо мы присутствуем при торжестве новых, небывалых человеческих ориентиров, что, однако, вовсе не стало торжеством человечности.

Начало разрыва: Просвещение

Потрясение оснований христианского универсума дает себя знать, конечно же, в эпоху Просвещения и французской революции. Недаром ныне покойный философ-эссеист Морис Клавель, занявшись движением идей последних столетий, назвал свою книгу Deux siecles chez Lucifer⁶⁸ - Два века с Люцифером. Слова другого социального философа, Ортеги-и-Гассета, произнесенные по адресу XX века: "Впервые мы встречаем в истории эпоху, которая начисто отказывается от классического наследства, которая не признает никаких образцов и норм", - эти слова должны быть отнесены к веку XVIII. Ибо черты, которые Ортега приписывает исключительно современной эпохе - и которые, действительно, получили в ней пышное развитие, - были заданы тем разрывом с традицией, какой провозгласили просветители - идеологи французской революции, переопределившие "цели, удел и опоры человека на земле: не блаженство, но счастье, не покаяние, но действие, не благодать, но разум" (как сформулировал этот сдвиг английский историк идей Ф. Уоткинс⁶⁹). Именно тогда было заявлено право на абсолютное историческое превосходство "нового времени"; именно с тех пор в общественном умонастроении возобладала антитрадиционалистская идея оптимистического секулярного прогресса.

Переворот в умственных и художественных установках.
Конец XIX - начало XX века

Умственная эмансипация от христианского миросозерцания вышла к концу столетия далеко за пределы прогрессизма, плоского, рационалистически-механистического редукционизма просветителей-энциклопедистов и наивной апологии человеческой природы у Руссо. Философия в ее традиционной учительной роли путеводительницы в мире смыслов и ценностей все больше вытесняется, с одной стороны, контовско-геккелевским утопическим позитивизмом, в котором естественные науки получают квазитеологический статус; с другой - мрачным волюнтаристским порывом, готовившим восприятие мира как господства бессмыслицы. Философы-анахореты, светила века, кабинетные ученые вырабатывали в своих интеллектуальных лабораториях новые духовные эликсиры разного рода пессимистические односторонности во взглядах на мир, различные методики по его фрагментации, идеи тотального разоблачительства всего существующего. В ходу и фаворе оказались однобокие мирообъясняющие принципы, к тому же несовместимые друг с другом, но в своих претензиях на ложный синтез всякий раз производящие исчерпывающее впечатление. "Картина мира, - замечает английский социолог М. Д. Биддис, - постулируемая либо биологической обусловленностью в дарвинизме, либо обусловленностью социумом у Дюркгейма, либо психологической обусловленностью у Фрейда, либо экономической обусловленностью у Маркса, все более подрывала убеждение в свободе человеческого выбора, доверие к сознательным мотивам поведения, надежду на доступность человека разумным доводам".

К "подрывникам сознания эпохи", действующим в однотипно антиклассическом направлении, подключается и артистическая элита, готовящая переворот уже не только в ментальности, но и в чувственности европейского человека. Художественный авангард своими средствами выразительности, хотя и широко используя идеологический дискурс, тоже пошел атакой на устоявшиеся основы мироустройства, вплоть до представлений о пространстве и времени. Он поражал своей ожесточенностью против общепринятой морали и сдерживающих начал, клеймя в них "лицемерие и серость буржуазной цивилизации", и требовал большей свободы для примитивных инстинктов. Затравщики нового искусства, подхлестываемые модой на Дарвина и Ницше, думали учиться у них языку "здоровой" борьбы и "бодрящего" насилия. Жюль Бенда в своем знаменитом эссе Предательство писак (La trahison des clercs, 1927) утверждал, что с конца прошлого столетия творческая интеллигенция переключилась с защиты разума и совести на эгоистический захват духовного пространства, - прославляя инстинкты, попирая свободу духа, проповедуя мораль войны и насилия в расчете на то, что "эта высокомерная поза непреклонности имеет неизмеримо больше шансов потрясти простые сердца, чем сентименты либерализма и гуманизма".

Со всем этим наработанным в эпоху fin de siecle опасным багажом Европа перевалила через рубеж веков и оказалась гремучей смесью, готовой к вспышке "августа четырнадцатого". В подобном "духовном наследстве" и надо искать мотивы казалось бы столь немотивированной и внезапной мировой катастрофы, разразившейся среди всеевропейского процветания. Война оказалась не ожидаемой интеллектуальными вождями некоей "духовной битвой", не экстатическим прорывом, не оздоровительным чистилищем европейской души, а "материализацией духовной катастрофы, безумным прыжком христианского человечества (тут же потерявшего право на это имя) из тупика в бездну".

Война взошла на успехах расхристианивания европейского мира и сама в свою очередь послужила их укоренению. Она невероятно упростила и огрубила реальность, она ввела в массовое сознание низкопоклонство перед силой как эффективным аргументом при разрешении конфликтов. Она окончательно разрушила старые представления о порядочности и милосердии, усмотрев в них архаичную "мягкотелость". Война отозвалась в 20-е годы судорогой разнузданности, жаждой удовольствий под лозунгом carpe diem, угаром чарльстона, шоком внезапно укоротившихся юбок.

Перемены в жизненном мире

Христианская ментальность не исчезла, но она перестала составлять окружающую атмосферу, жизненную среду. Впервые, как до Константина, человек, рождаясь на свет, попадал в нехристианский мир. И решающим, быть может, в ходе дехристинизации общества оказалась политика государственной секуляризации образования, знаменитый культуркампф в бисмарковской Германии, тяжба между государственными ведомствами и церковью во Франции, в 1905-м году закончившаяся отделением церкви от государства и затем победой в образовательной государственной системе антиклерикальных и прямо антирелигиозных настроений. (Сегодня на передовых рубежах цивилизованного мира, на континенте свободы, в Северной Америке, закрываются школы религиозного воспитания, отменяется, то есть запрещается молитва в школах не только вслух, но и про себя.) Западное человечество вернулось к до-константиновским и юлианским временам.

Исключительная важность школьной реформы, плоды которой поспевали ко второму десятилетию нашего века, подтверждается и древней историей. Из всех указов Юлиана-отступника как самый большой урон для дела христианства на земле последователи этого учения воспринимали запрет на преподавание ими наук и художеств.

В наше время в качестве неопровержимого постулата господствует мнение, что секуляризация образования, то есть атеизм обеспечивает нейтральную среду, столь необходимую для осуществления свободы выбора, свободы совести; гарантирует личность от навязывания ей чужих убеждений. Это "общее место" на самом деле есть глубочайшее заблуждение, диктуемое произволом атеистического сердца.

Образование и воспитание, замешенное на атеизме, есть не что иное, как внушение определенного мировоззрения - воззрения на мир как на возникший сам по себе и воззрения на человека как на продукт обстоятельств. В этом смысле безбожие есть вероисповедание, верование - пусть и в то, чего нет, - а значит такой же результат выбора, как и всякое другое вероисповедание: христианство, иудаизм, ислам и др., только гораздо более контрастирующее с ними, чем эти мировые религии контрастируют между собой. И оказывается, что современная цивилизация, добившись, наконец, после долгой схватки, победы секулярной школы, по сути сделала выбор за подрастающее поколение, распорядилась его свободой, ради которой вроде бы и шла вся эта борьба. На самом деле она шла за то, чтобы одно миросозерцание заменить другим, одну систему ценностей вытеснить другой.

Совершенно абсурдно представлять, и тем не менее в этом убеждено общественное мнение, что из секулярной школы выходит ученик, приобретший набор неких нейтральных, независимых от мировоззрения знаний, похожий на начиненный "объективной информацией" компьютер (который тоже зависит от вложенных в него программ), компьютер, имеющий tabula rasa на том месте, где у человека должны быть записаны мысли и заложены представления универсального характера: о смысле жизни и мироздании. Но если бы даже подобное ценностно-нейтральное, а по сути пустопорожнее человеческое существо и можно было бы вывести, то вряд ли это стоило бы называть педагогическим достижением, и вряд ли из такого "нулевого" положения взрослому недорослю удалось бы сделать осмысленный выбор духовной позиции, реализовать свободу совести, которая сама ведь нуждается в условиях для своего развития.

Между тем непредвзятому взору без труда открывается, что христианство как раз и предлагает человеку условие для пользования своей свободой.

Как и две тысячи лет назад, когда Христос обращался к свободной воле рыбарей и мытарей, так и сегодня Благая весть не принудительно предлагает нам себя. Именно ценимость человеческой свободы в учении Христа всегда была камнем преткновения. И только движимые своим радикальным релятивизмом сегодняшние плюралисты взялись отрицать ее здесь и выискивать в христианской истине опасные симптомы "авторитаризма"; до сих пор "законники", как это делает у Достоевского Великий инквизитор, обвиняли Христа в обратном - в отмене твердой почвы закона и замене его "необычайным, гадательным, неопределенным". "Вместо твердого древнего закона, - бросает в лицо Христу инквизитор, - свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ перед собою"⁷⁰. Но Христос не отменил закона, а превзошел его, раздвинув границы духа за сеть господства буквы, расширив ведомство совести за счет ведомства закона, - но сам закон при этом, отнюдь не эмансипировав от совести. "Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего подлежит суду. Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину..."⁷¹ и т. д. Здесь не отменяется ни одной заповеди Моисея, но формальное исполнение их дополняется напряженной духовной работой, каждый раз заново делающей выбор перед лицом совести, потому что речь идет уже не только о действиях, но и помыслах.

И вот христианская весть, несущая свободу, оказалась вытесняемой из духовного фундамента европейской цивилизации в историческом процессе обмирщения, идущего под лозунгом свободы.

Когда опять же Достоевский говорил о безумной идее устроиться человечеству на земле без Бога, он имел ввиду учение социалистов. И первое, что приходит при этих условиях на ум, - это тоталитарный марксистско-коммунистический эксперимент, время которого наступило сразу после Первой мировой войны и закончилось только что. Как и все, что произошло на пространстве христианской эйкумены, а значит, и всего мира по Рождестве Христовом, социальная утопия также была связана с Благой вестью. Она могла появиться только там, где христианства уже нет, но где оно было. Как выражается на своем социологическом языке Мангейм, "пока феодальному государству и средневековым церковным институтам удавалось связывать обещания райского блаженства не с существующей социальной структурой, а с некоей трансцендентной сферой, с потусторонним миром и тем самым лишать их преобразующей силы"⁷², не было почвы для вынашивания планов на создание новой организации человеческого бытия. Вместе с тем самое возникновение таких идей, идей совершенного общества, возможно лишь там, где до этого религиозным образом была утверждена дистанция между трансцендентным и повседневным, мирским порядком существования, - что в европейское сознание было внесено христианством. Таким образом, преодоление разрыва между "небом" и "землей" посюсторонними средствами, замена исходного пункта - взыскания "Царства Божия внутри нас" - на построение его "вне нас", в земной истории представляет собой что-то вроде радикальной хилиастической ереси, пародирующей теократическую организацию общества. Вытесненная из истории теократия как будто бы берет в XX веке мстительный реванш, являясь в извращенной форме тоталитарного режима, вдохновленного проективной утопией.

Однако, пока развенчивалась открыто задуманная и сознательно реализуемая социальная утопия, в мире осуществлялась более масштабная не сформулированная и не отрефлексированная, скажем, экзистенциальная утопия.

Необъявленный всемирный эксперимент

После Второй мировой войны - следующего исторического рубежа - ход и направление перемен в образе жизни наводит на мысль, что человечество участвует в великом, подлинно всемирно-историческом, хотя и ползучем, эксперименте построения небывалого в истории безрелигиозного общежития. К этому времени заканчивается этап инерционного присутствия христианских установлений в организации общества; религиозная вера утрачивает твердую земную почву и вытесняется на обочину, в положение аутсайдера. Снова, как во времена Тертуллиана, "христианами не рождаются, но становятся". Воспроизводится исходное, катакомбное состояние, с тем, правда, существенным отличием, что христиане западного мира в новейшие времена не подвергаются насилию, как при Нероне или Диоклетиане. Вспомнив амплуа христианина по Честертону, можно утверждать, что сегодня ему нужно готовиться не столько к венцу мученика, сколько к шутовскому колпаку. Но житейское облегчение для христиан есть выигрыш для Благой вести. В сегодняшнем мире ненужных вещей ненужным для него становится единое на потребу.

Бог, не отвергнутый воинствующим атеизмом, свергается потерей к нему интереса в модернистской идеологии абсолютной относительности. Если представить себе некий высший, а точнее, инфернальный план богоборчества, то насаждение религиозного равнодушия можно расценить как удачную смену стратегии.

России, которую одна утопия ограждала от другой и в которой богоборческий режим задерживал подданного в мире серьезных жизненных реальностей, теперь предстоит выйти в мир религиозного индифферентизма, - признаки чего давно удручали русских за границей. Мы помним, как Сергий Булгаков, возвратясь из Европы в самом начале века, поклялся больше никогда не приезжать на эту "безбожную" землю и оказался там снова только по принуждению.

Постхристианская цивилизация

С концом Второй мировой войны, способствовавшей техническому скачку, этап постхристианской культуры перерастает в эру постхристианской цивилизации, когда духовные сдвиги обретают гарантированное "рутинное" воплощение в жизни через введение определенного материального механизма. Конечно же, в ответ на запросы обезбоженного духа в мир входят необратимые научно-технические достижения, которые производят радикальный переворот в образе жизни, изменяя не только социальные, но и первоосновные (экзистенциальные) условия человеческого существования, la condition humaine.

Назову три конкретных сдвига - из любви к традиции.

Секс без страха. Знание без усилия. "Вечный мир" при перманентном кровопролитии.

Первый: сексуальная революции. Начавшись в сознании с идеи "свободной любви" и презрения к верности, она закрепилась в бытии благодаря изобретению "таблетки", позволившей изменить закон природы и делающий необязательным институт семьи.

Второй: изобретение компьютера. Это чудесное облегчение труда, способствующее образованию информационной "глобальной деревни" (Маклюэн), сделало любое знание доступным любому лицу без его собственного вклада, внушая - тоже наперекор закону природы - ложное убеждение в равенстве людей в отношении их дарований и способствуя господству посредственности. Так доселе укоренившийся в политике и социальной жизни "демократизм" внедряется со своим порядком в суверенный домен личности. К тому же сама виртуозная техничность компьютерной эры, поражая воображение сегодняшнего человека, обесценивает в его глазах нерасторопную - со скрипом и скрежетом, срывами и надрывами - работу человеческого духа.

Третий: атомная бомба. Введя автоматические гарантии глобальной безопасности, страховку от мировой войны, ядерная бомба не только атрофирует мужество у развитых стран, но и создает аморальный навык наблюдать с безопасного расстояния, по масс-медиа. "локальные" кровопролития на окраинах и по обочинам; в конце концов, создается циничная привычка к подобному разделению мира, до сих пор худо-бедно сохранявшего некую внутреннюю связь и чему-то научившегося из опыта мировых войн. (Сегодня эта взаимосвязь стран, правда, восстанавливается в силу печальной потребности противостоять террористической герилье).

И еще одним достижением постхристианской цивилизации можно считать дебатируемую сегодня евтаназию, тоже доступную благодаря успехам науки или по крайней мере техническим методикам, декорированным под эти успехи. Есть, безусловно, и гуманные соображения у защитников евтаназии, хотя вместе с ней открываются и зловещие возможности злоупотребления - убийство страждущих под прикрытием благих намерений. Но главное, что, помимо этически амбивалентного аспекта, есть у евтаназии и религиозно-сотериологический аспект: возможности анестезии не только тела, но и души лишат личность решающего, итогового момента прожитой жизни и тем самым изменят condition humaine не только жизни во времени, но и в вечности. Пустота пребывания в мире ненужных вещей завершится окончательной пустотой. И духовно и технически все окажется подготовленным для того, чтобы в сладких медикаментозных грезах либо среди голубых снов телеэкрана плавно и безмятежно переходить в мир иной. Ясно, мы оказались на пороге "Дивного нового мира" с его знаменитой "сомой": пришедшего сменить мир христианской цивилизации.

Что же делать христианину в постхристианском мире?

Прежде всего осознать, что он уже не у себя дома и что если он никогда не мог плыть по течению, то сегодня тем более он должен плыть против него. Недавно я видела таких людей, больше всего как раз итальянцев. Прорезая водоворот туристических толп, они с тяжелыми хоругвями двигались крестным ходом по via Dolorosa на Голгофу, ко Гробу Господню. Этот самый прямой и яркий образ должного крестоношения остается символом и в эпоху, когда впервые крещеное человечество отрекается от бремени креста и объявляет своим богом развлечение (то есть "разволакивание", "растаскивание", "раздирание" души - как детализирует словарь).

Однако, если при прежнем обществе с христианским консенсусом вопрос стоял о "различении духов" в области учений и догматов, о противоборстве еретическим доктринам, что брала на себя церковь, и человек, таким образом, находился среди освещенных предметов, завися в правильности жизненного пути только от своей воли, то в теперешней обстановке ценностного плюрализма верующему приходится жить посреди неопознанных объектов и в каждом повседневном шаге на свой риск делать христианский выбор, продвигаясь при этом среди по преимуществу неприемлемых вещей. Христианин попадает ныне в мир, пристрастившийся и привыкший ко всему уродливому и извращенному, начиная, - как свидетельствует наблюдатель из Соединенных Штатов, - с марксизма, всюду преподаваемого в университетах, и кончая оглушительной музыкой, некрасивыми танцами и нарочито неэстетической неряшливой одеждой⁷³. (И это, как мы знаем, еще цветочки!)

На нынешнем, зрелом этапе секуляризации "уродливое и извращенное" стало нормальной жизненной средой, более того, оно легимизировано обществом в качестве нормы. Однако с точки зрения христианства оно осталось не осмысленным, не опознанным.

Христианское сознание мало перестроилось для жизни в постхристианской цивилизации. Оно по-прежнему живет в тоталитарно-марксистской эпохе (если вообще иметь в виду не фундаменталистски и не изоляционистски настроенную часть клира и христианской паствы). Мыслительная энергия активных, демохристианских идеологов как и раньше, нацелена на обличение тоталитаризма-национал-социализма. Мир в корне меняет свое лицо, а они, христианские публицисты, продолжают находиться под влиянием атавизма диссидентской идеологии с ее акцентом, нет, исключительным упором на "права и свободы".

А между тем "права и свободы человека", культивируемые независимо от его обязанностей и достоинства, уже превратили общество и его культуру в выставку "уродств и извращений" и угрожают праву на саму жизнь человека.

Права человека - священные права, однако навязанная ныне их трактовка как единственной, высшей ценности вовсе не соответствует Откровению, возвестившему об "образе и подобии", первый из которых дан, а второе задано человеку.

Парадокс заключается в том, что благозвучный лозунг "защиты прав", имеющий христианские истоки, стал ныне щитом, которым прикрывают, отгораживают общество от истин христианства.

Есть на идеологической передовой сегодня и другой, логически мало связанный с первым, но тоже приоритетный принцип, дающий эксклюзивное право на достоинство только одной собирательной идее, одной "соборности", а именно - нации, и признающий только одно абсолютное охраняемое качество - национальное. Но ведь каждая нация состоит из людей, из человеков; и если человеческое достоинство третируется (а следовательно, на практике попирается и вытесняется пороком), то какой смысл волноваться о достоинстве национальном? Снявши голову, по волосам не плачут. Но логика тут своя и тоже нехристианская.

Что касается церкви, то восточная и западная, она имеет новых подвижников и благотворителей, практиков, теоретиков и публицистов: идет работа по спасению душ и жизней, вспомоществованию бедным и немощным, обличению ересей, сектантства и даже иноверия. Но все христианское воинство испытывает какую-то странную анемичность перед лицом утверждающегося "беззакония" ("по причине умножения" которого, как предсказано в Евангелии, "охладеет любовь"⁷⁴) и торжества нового умонастроения, принявшего контрхристианский оборот. (Если мне по-фундаменталистски возразят, что "мир" всегда враждебен учению Христа, то я в свою очередь возражу, что в таком случае оглашенное и крещеное сообщество, составлявшее христианский мир, уже не было этим "миром".) Пока что в основном ведется разрозненная борьба со следствиями при невнимании к их истокам, идут схватки на отдельных участках фронта без обзора общего театра военных действий.

Ватикан до сих пор был чуток к веяниям времени и готов к "различению духов". Вспомним папу Пия IX с его "Перечнем ошибок" 1870-го года - описанием кредо современности через инвентаризацию верований, подлежащих анафеме. В 30-х годах нашего века стрелы энциклик были выпущены по обеим воплотившимся тоталитарным утопиям. Наконец, недавно Рим предпринял инициативу "новой евангелизации" Европы - в духе продолжения "аджорнаменто" бросил взгляд на "культурную тему".

Но главная задача христианства сегодня - это самосознание перед лицом модернистской цивилизации. Христианское сознание должно ответить на вызов времени и вынести определение новой утопии человеческого существования, действующей наперекор "естественному закону" и на подрыв "образа человека" (а уже потом - Бога). Поэтому речь будет идти не о "перечне" религиозных заблуждений, а о пунктах расхождения господствующих ныне представлений с неотменимыми, внесенными христианством нормами жизни и человеческим достоинством, вытекающим из высокого богосыновнего сана человека. Труден будет анализ новейшего мироощущения, по видимости нейтрального, аморфного, разжиженного, в котором, как в суспензии, надо различить незаметно плавающие нерастворимые частицы инфернального вещества.

Только размежевавшись с Zeitgeist, "духом времени", христианство сохранит себя в мире и поможет ему.

P.S. Совсем недавно папой Иоанном Павлом II был созван чрезвычайный, "покаянный" консисторий, посвященный критике прошлых ошибок церкви, а также раздумья над тем, "что должно быть предпринято церковью в преддверии юбилея 2000 года"⁷⁵. Вполне возможно, что в контексте взыскательности к своим решениям в прошлом и духовной ответственности за состояние человечества в будущем, - моральные основы которого, человечества, как напомнил здесь папа, "были заложены в десяти заповедях"⁷⁶ - потребуется вынести вердикт и нынешнему его состоянию, последнему отрезку культурно-исторического пути.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|