|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ТЕМЫ ИСЛАМО-ХРИСТИАНСКОГО ДИАЛОГА

Три молитвы Авраама

*

Вера Авраама и мусульманская вера

*

Слово Божье и язык человеческий

*

Мусульмане и христиане в поисках общего языка

*

Избранные пред женами: Мария и Фатима

Луи Массиньон²¹⁵

ТРИ МОЛИТВЫ АВРААМА, ОТЦА ВСЕХ ВЕРУЮЩИХ²¹⁶

Patriarchae nostri Abrahae
omnium credentium Patri²¹⁷

(9 октября; римский мартиролог)

Между мужей молитвы и упования, представших перед нашим поколением на заре его жизни, трое оставили тем, кому они говорили о Боге, свидетельство Его святого имени, - нетленное сокровище, духовное обетование, - чтобы передать его последующим поколениям и чтобы те, в свою очередь, испытали на себе его спасительную силу. Гюисманс, Блуа, Фуко²¹⁸ - на всех них, по их возвращении к Богу, свой отпечаток наложила дисциплина поста и молитвы, самая строгая и суровая, какую только знает латинский Запад, и в то же время наиболее близкая великой и древней аскезе Востока, - траппистская²¹⁹. Эта дисциплина была дочерью св. Бенедикта, воспринятой св. Бернардом и Ранее, - а значит, через св. Августина, - внучкой св. Василия и св. Пахомия²²⁰. Перед лицом возрастающей развращенности общества и тайны беззакония нынешних времен последнее прибежище человечества - здесь. И весьма знаменательно, что Ганди,²²¹ подводя итог всей аскетической традиции Индии и Дальнего Востока, увел ее от солипсистского эгоизма йоги, чтобы превратить в практику врачующего самопожертвования (способную, как мы убедились, одолеть силы колониализма, служителя идолов злата и крови), и, через величие своей смерти за бедных и гонимых, приобщился к подвигу святых славянских отшельников, ведущему начало от св. Пахомия и св. Василия (далекий отголосок этого подвига он воспринял, вместе с любовью к евангельским заповедям Блаженства, от Толстого). Аскеза - не роскошь уединения, украшающая нас для Бога, но глубочайший труд милосердия: она врачует сокрушенные сердца собственным сокрушением и раной.

Без малого сорок лет назад я молился, пытаясь подражать этим трем своим старшим друзьям, в Фао - уголке верхнеегипетской пустыни, где находился Пехбоу, скит Пахомия, первый исторический центр воинствующей христианской аскезы, и мне дано было испытать ее силу: закосневшее подсознание спутника, которого я привел туда, вдруг на мгновение приоткрылось действию Благодати. Там, в этой пустыне сорокадневного поста, где рождается наш обет подняться на битву, на последнюю битву за всеобщее спасение. В посте и молитве. Пустыня есть безмолвие и страх. Пост - это прежде всего усмирение голосов плоти, а молитва - дочь страха пред Судом и Судией. Слово воспринимается в тишине, Дар Божий внушает молитву. В арабской пустыне человек понимает молчаливую покорность невинной ящерицы-геккона или жестокого ловчего сокола с клобучком на голове в руке хозяина, во власти которого они пребывают. В иранской степи, настигнутая в ночи автомобильными фарами преследователя, газель падает на колени и плачет. Понимаем ли мы веление Божье, понуждающее нас к молчанию и молитве? Это призыв, в котором Бог протягивает нам два орудия брани, которые Он по-отечески дал Сыну, чтобы Тот вошел в Свои Страсти через общественное служение; и выковываются эти орудия брани только у анахоретов и затворников, вольных или невольных, в обителях кармелитов, картезианцев и траппистов²²². Когда Фуко обвиняли в уходе от траппистов, он пресекал эти нападки ответом: Слово вышло из безмолвной обители вечности по просьбе молчаливой Марии, и Оно вернулось туда в Вознесении, нарушив между этими двумя моментами молчание лишь для проповеди любви.

Призыв воинствующей Церкви - это сперва отречение от отечества, а затем - выбор отечества. Не для всякого благо посвятить этому всю земную жизнь (даже самому св. Бернарду не дано было неукоснительно соблюсти свой Устав). Главное - настолько серьезно пережить уединение, чтобы оно наложило свой живой отпечаток и осталось примером на всю дальнейшую жизнь - осталось правилом, путеводным ориентиром, который можно передать другим. Гюисманс прошел через Иньи, Блуа - через Солиньи,²²³ Фуко тоже ушел из Шейхле (ныне заброшенного; последнего трапписта, о. Филиппа, пригвоздили к двери, как сову,²²⁴ курдские бандиты в 1915 г.). Но они, призванные на высшую «священную войну», ту, что у арабов зовется джихад акбар,²²⁵ - вышли, чтобы нести душам мирян свое свидетельство о праведности. И это свидетельство, чье неуклонное распространение еще не остановлено всевозможными «обществами друзей», которые, так неблагодарно злоупотребляя им, делают все, чтобы выхолостить его, - это свидетельство ныне исходит от цистерцианского ордена, и сама его действенность связана с соблюдением первоначальной чистоты жизни траппистов. Когда монастыри строгого устава ослабевают (так было во Франции перед 1789г. и в России - перед 1917г.), общество приходит к распаду.

Эти три свидетеля, о которых идет речь, вышли из мирян (Фуко сделался клириком, живущим в миру отшельником, только в 43 года). Так это было. Конечно, в наше время общественной активности было бы желательно опереться на гласное свидетельство общин, созданных и благословленных для этой цели; но именно злоупотребление привилегиями приводит их к косности и лишает нас их поддержки. Свидетельство имеет ценность только тогда, когда оно личное, связано с именем, обычно безвестным при жизни; такова судьба Блуа и Фуко, а Гюисманс если и снискал запоздалую славу, то лишь после того, как его сразил рак. Бог, избирая Себе свидетеля даже в самой скромной области, одаряет его безвестностью и людской неприязнью. Он завешивает ему душу неким покровом, защищая от суетной славы, подобно тому, как туарег закрывает лицо от песчаных ветров: только Ему одному душа должна открывать свое лицо. Но в то же время этот скрывающий покров позволяет человеку замещать других людей, чтобы без их ведома нести бремя их грехов и отводить от них наказание. Хотя отравляющая сила атеистического яда все возрастает, Бог для очищения наших язв довольствуется гомеопатическими дозами святости. А их еще надобно отыскать. Salutem ex inimicis²²⁶. Он найдет их у тех, кому покаяние дало познать горький вкус греха; одного за другим Он выводит их из бездонного колодца и оставляет на широком просторе.

Каким образом? Он призывает их дружескими голосами, голосами свидетелей-»отшельников», сменяющихся от поколения к поколению (это одна из самых твердых надежд Гюисманса; то, что в арабской традиции называется абдал - «отшельники»,²²⁷ наследники Авраама, одаренные, зачастую того не ведая, его силой заступничества, целительного сострадания), и приводит к порогу тех едва приметных и кажущихся неприступными тесных врат, которые ведут в отечество - Землю обетованную.

Ныне, когда страх, скрывающий приближение последних времен, вынуждает нас обращаться взором вспять к нашим истокам и когда отравляющая злоба разногласий побуждает нас искать общих предков, было бы разумным восстановить, звено за звеном, духовную цепь верных свидетелей, от которых зависим и мы все (series episcoporum²²⁸ христианских рукоположении, асанид мусульманской традиции²²⁹); она приводит нас к Аврааму - тем вернее, чем безнадежнее наше дело. Авраам - это заступник, превосходящий любого другого защитника безнадежных дел. Ибо другие святые, врачеватели отчаяния, прижигают временные язвы, а Авраама продолжают призывать как своего Отца не только двенадцать миллионов обрезанных иудеев, чающих получить для себя одних Святую землю, некогда им обещанную, но и четыреста миллионов мусульман, терпеливо вверяющих себя своему Boгy в пяти молитвах, в свадьбах, в похоронах, и паломничестве²³⁰. У иудеев осталось лишь одно упование, но оно Авраамово; у мусульман - лишь одна вера, и это вера Авраамова в справедливость Божью, которая превыше всех дел человеческих. И оба эти вековые исповедания незыблемые, как извергающиеся вулканы, возвышаются над мимолетными радостями и суетными заботами необрезанных, переживающих «сумерки богов»²³¹. Если как следует поискать, можно найти повсюду рассеянный, еще не остывший пепел ужасного извержения Авраамовой эпохи - пепел Града проклятого, который отлучил себя от Бога из-за любви к себе,²³² направив, подобно шайке разбойников, всю свою веру и упование на договор человека с человеком; а ведь этот договор некогда связывал их с Авраамом, побудив последнего дважды молиться за них - за самых отверженных тварей Божьих. Этот договор разбойничьей верности удивительным образом послужил исходной точкой для вселенского призвания Авраама. Слово данное и соблюденное - последнее прибежище трансцендентности божества, достоверного свидетельства, воодушевляющего всякую веру и всякую надежду. Из трех торжественных молитв Авраама первой мы должны повторить не молитву за араба Измаила²³³ и мусульман, не молитву за Исаака и за двенадцать колен, потомков сына его Иакова, а молитву за Содом - без нездорового любопытства, но и без лицемерного презрения; с вечерним Angelus,²³⁴ che vogle il disio.²³⁵

Здесь не место исследовать, каким путем дошел до нас текст этих трех молитв через все случайные искажения переписчиков и переводчиков. Открытия семик кой археологии все яснее показывают нам непрерывную последовательность этапов, которые «внешняя» история должна была пройти для того, чтобы возник авраамический мир, и со все большей настойчивостью указывают на исключительность двух сообществ обрезанных, иудеев и арабов, и их монолитную непоколебимость перед лицом христианской проповеди. Как перед каждым ребенком, желающим понять своего отца, перед нами, необрезанными, разверзается пропасть, и только богословская добродетель веры (или надежда, или любовь той же силы) позволяет преодолеть ее, ибо Бог - воистину Отец. И здесь решающую роль приобретает духовная цепь свидетелей, определяющая передачу сакраментальных полномочий, salva inerrantia²³⁶.

Не только история, но и современная география приближает нас к Аврааму, привлекая наше внимание к той из общечеловеческих высот, которая сначала принадлежала ему. Там и араб-мусульманин со своей двойной киблой²³⁷ (обращением в молитве к Мекке и к Иерусалиму); и иудей, празднующий пасху, для которого «будущий год в Иерусалиме» становится сегодняшним днем. Вот оно, возвращение во плоти двух враждующих братьев в предызбранные места своего воскресения (ал-Акса мусульман и Храм иудеев - в 150 метрах друг от друга, на одном и том же Хараме²³⁸). В 350 метрах от них - Анастасис, или Кийама²³⁹ (храм Гроба Господня) христиан, которые, еще не осознав себя в полной мере «детьми Авраама по усыновлению», пока не озаботились тем, чтобы вернуться туда во имя Парусин Господа²⁴⁰. Однако там есть арабские свидетели их веры²⁴¹. Географическое соединение паломников всех трех религий Авраамовых в единой Святой земле в поисках той праведности, которую Авраам через тройное испытание обрел в Боге, спустя год закончилось кровопролитной войной²⁴². Почему? Да потому, что христиане еще не исполнили своего коллективного долга по отношению к братьям по Аврааму. Потому, что они не объяснили, как следует любить эту Святую землю, - одно из двух обязательств обетования, которое было дано Аврааму²⁴³. Стремление к Святой земле не могло бы стать в полной мере «богословской добродетелью», потому что Бог - не «мать». Но мы, христиане, которые можем назвать Авраама своим отцом только по «усыновлению» и через «завет», уподобляясь в этом его союзникам из Пятиградья (на месте будущего Мертвого моря), которых Авраам спас однажды с 318 своими соратниками (ср. о Гедеоне и т. д.)²⁴⁴ и не смог спасти во второй раз, - мы предвидим, что Святая земля должна стать для человечества символом «детского сада»,²⁴⁵ «человеческого гнезда», из которого мы вылетаем на лоно Авраамово²⁴⁶ - лоно чистого материнства, куда нам надлежит «вернуться» хотя бы в молитвенном созерцании, если мы хотим родиться от Духа, как Христос говорит Никодиму²⁴⁷. Пусть христиане, пытаясь вместе с Гюисмансом и Блуа осмыслить жажду поклонения, которая возникла немногим более века назад в западной Церкви с французским движением паломничеств в места явления Божьей Матери, поймут, что это и есть истинная Святая земля, что ее настоящий дом - Назарет, где, как показал Фуко, через Нее и с Ней мы обретаем fiat²⁴⁸ призвания. Пусть подумают и о тех, кто занимал их место в эпоху Авраама, - о его союзниках из проклятого Пятиградья, о наших заблудших братьях «там, внизу»²⁴⁹. Для них не может быть и речи о единении в каком бы то ни было паломничестве, даже мысленном, поскольку они, не пожелав обрести Бога третьим в своем дружеском союзе двоих, могут быть исцелены только отдельно от других. Но и им, некогда отделенным, пребывающим в жестокой изоляции, можно, даже в бездне их добровольного бесплодия, показать назаретскую Девственность; и пусть они восторженной любовью, столь же чистой, как любовь христиан к Кресту, полюбят Деву, высший Символ трансцендентного божества (al-mathal-al-a'lā в исламе²⁵⁰), ибо это восхищение, эта плодотворная Хвала и есть та причина, по которой Бог позволил Содому существовать.

Первая молитва Авраама - это молитва за Содом при странноприимстве в Мамре, при богоявлении. Этот «муж всех начинаний» и всех завершений пребывал тогда между двумя главными словами своего завета с Богом: Лех-леха («пойди» из Ура) и Хинайни («вот я» и пойду в землю Мориа). Он променял городскую жизнь Халдеи на жизнь кочующего пастуха; он ставит первую веху, закрепляющую его на Святой земле, - совсем близко от своего будущего гроба. Его безупречное гостеприимство по отношению к трем таинственным гостям («tres vidit et Unum adoravit»[251]), пришедшим обрадовать его обещанием о рождении Исаака, побудило их испытать его: будет ли Авраам, которому уже обеспечено потомство, по-прежнему печься о содомлянах, союзниках своего племянника Лота, которых уже один раз спасал с оружием в руках, или, если он узнает, что они развратились, пренебрежет договором верности? Итак, ему объявляют, что содомляне совершили ужасный грех, что Господь намерен их истребить. Но он сам пришел в эту землю как чужестранец, как гость - гер. Но и они были его гостями; а гость был и остается священным. И Авраам вступает с Богом в те беспримерные пререкания,²⁵² в тот высокий торг, который так поразил Блуа.

Теперь Авраам не может прийти с 318 соратниками и спасти содомлян; среди них самих, искушая божественное всеведение, он старается найти им спасителей - и творит молитву все более и более конкретную: отыскать в Содоме пятьдесят, или сорок пять, или сорок, или тридцать, или двадцать, или всего лишь десять праведников, и тогда он будет спасен. Бог соглашается, но праведников нашлось только трое (среди них святой Лот Сигорский, как называли его крестоносцы), и четыре из пяти содомских городов были сожжены. Но, подобно тому, как требование жертвы от Авраама после избавления Исаака оставалось неисполненным вплоть до жертвы на Голгофе,²⁵³ точно так же не исполнено еще обещание о десяти праведниках, и следует напоминать Богу о нем именем Авраама. Напоминать Ему, во что обошлось Аврааму это вырванное у Бога обещание: сначала изгнание Измаила, которого Сарра отослала в пустыню с Агарью, потом заклание Исаака на жертвеннике без ведома его матери Сарры - два жестоких испытания любви, обусловленные и порожденные вызывающей силой его сострадания, молящегося за Содом: плата за то, что он благословил необрезанных.

Содом - город, возлюбивший самого себя, отказался принять Ангелов, Гостей, Чужестранцев, и попытался злоупотребить их посещением. Это город корпораций ремесленников, сообществ интеллектуалов, куда новичков принимают не по семейному преемству, а в результате специального посвящения, «педагогии», очень скоро приводящей, как заметил Марру по поводу воспитания в греческих полисах, к «сократизму»²⁵⁴. Это связано с тем, что ремесло противопоставляет себя семейному очагу, вольные нравы мужчин - стыдливости женщин. Общественный договор, положенный в основание цивилизации, требует настоящего мужского содружества - чего-то вроде обета безбрачия, но без соблюдения целомудрия, - что мы наблюдаем, увы, слишком часто, среди врачей и музыкантов. В то же самое время домашняя культура, нравы частной жизни могут передаваться только от женщины к женщине, и привилегии, называемые «матриархальными», не подлежат суду с «патриархальных» позиций. Этот сокрушительный подрыв родового инстинкта в цивилизациях обличил апостол Павел:²⁵⁵ уранизм²⁵⁶ по сути своей «антиобществен», платонические отношения у мужчин и сапфические у женщин приводят к образованию мятежных групп, стоящих вне закона: заговорщиков, кули, преступников, соглядатаев, посвященных тайных обществ, медиумов-спиритов. Взаимное согласие между двумя сообщниками - только видимость: их объединяет лишь обоюдное стремление к умственной травестии; первоначальный идеал ангельской чистоты вскорости - после ненасытных и бесплодных потуг физически связать себя взаимными обязательствами, удушающими всякую искренность, - ведет к мысли об «обладании», к вторжению чуждой, всеподавляющей воли, завистливой и извращенной, - воли падшего ангела; завладев душой, она предлагает ей бегство за пределы материи - но это один обман; по Писанию, это преступление, вопиющее к небесам об отмщении. История знает периоды кризисов подобного рода: в греческих Фивах все началось с похищения Хрисиппа Лаием, продолжалось в кровосмешении его сына Эдипа и окончилось жертвой фиванского легиона при Херонее; в эпоху раннего Возрождения - началось с Жиля де Рэ и Ульриха фон Юнгингена, а прекратилось с мученичеством удивительного доминиканца Иеронима Савонаролы, охранителя флорентийских юношей²⁵⁷.

Именно из глубин самого этого искушения молитва должна извлечь целительное снадобье, ибо истоки его благородны, поскольку духовны, идут от чистого духа; конечно, здесь присутствует и злая воля, ибо это искушение склоняет человеческое начало смириться в своей нелюбви к трансцендентному, найти по возможности утешение в бесполой дружбе, где оба признают, что слеплены из одной глины, и пытаются восстановить изначальное единство человеческого рода, рассеченного надвое раной в ребрах Адама, из которой родилась Ева. И этот опасный соблазн может только обернуться к худшему, если дела плоти устремят его, как случилось с маркизом де Садом, в неистовство разрушительного бесплодия. Но в истоке своем, в чистом виде, эта дружба людей одинакового естества еще не «противоестественна»; если она углубляется в стыдливости и целомудрии, то может в конце концов проникнуться желанием девства и полюбить его; ибо эта чистая идея входит в человеческую природу как свет разума, januis clausis,²⁵⁸ не нанося ей ущерба, между тем как возобладание полового начала ее повреждает. А в своем пределе эта со-природная дружба дополняет над-природную любовь, соединяющую с Богом; и это образ вторых сумерек Рая - дозволенное соблюдение договора верности²⁵⁹.

Но чтобы прийти к этому, необходимо понимать, что подобный договор - еще не все гостеприимство, какое Бог требует оказывать ближнему, чужеземцу, необрезанному, «страннику Божьему», во имя которого сам Бог встретит нас на Суде («Я... был наг, и вы одели Меня»²⁶⁰). Авраам, заступаясь в молитве за союзников своего племянника, это понимает; но они не принимают даже жертвы Лота, готового отдать им своих дочерей, чтобы спасти гостей от поругания.

Будь в Проклятом граде хотя бы десяток праведников, он был бы спасен. Эта молитва Авраамова всегда простирается над погибающими обществами, разыскивая десять праведников, чтобы спасти их даже вопреки им самим. И надо верить, что порой она их находит - с тем, чтобы пощадил их огонь небесный, как пощадил он Капернаум²⁶¹. Можно было бы многое сказать об этом «огне», который среди семитских языков, явившихся орудием Откровения, служит знаком второго языка, арамейского, - языка первоначальной евангельской проповеди, первого международного языка (ремесленников и писцов) - языка особого испытания в могиле, как образно говорят мусульмане²⁶².

В своей второй молитве, - в Вирсавии, «колодезе клятвы»,²⁶³ где Бог принуждает Авраама к выселению, «хиджре»²⁶⁴ первородного сына, Измаила, - Авраам соглашается изгнать его в пустыню при условии, что его потомство выживет там, наделенное в этом мире Богом некой преимущественной живучестью, отличающей эту измаилитскую, арабскую расу, призванием к мечу, «железу с разящей силой» (Коран 57:25),²⁶⁵ который с момента возникновения ислама грозно занесен над всеми идолопоклонниками, объявляя им священную, неумолимую войну до тех пор, пока они не признают, что есть только один Бог - Бог Авраама, «первого мусульманина»²⁶⁶. Воинствующее отстаивание чистой трансцендентности, таинственное возрождение религии патриархов вне десяти Моисеевых заповедей и евангельских Блаженств; нагота пустыни, покорившая Фуко. Для ислама всякий мир в сем мире беззаконен, если он не зиждется на признании Авраамова Бога. Даже с христианами и иудеями, к которым мусульмане относятся терпимо, они хранят согласие только с угрозой ордалии, вассальной «капитуляции»,²⁶⁷ и притом с презрением оставляют этим двум группам все занятия, которые в экономической жизни по-язычески воздействуют на «дела Божьи»: страхование на море, косвенные налоги, торговлю драгоценными металлами, ростовщичество, биржи. Мусульманину не нужны эти преимущества, на его взгляд, такие же подозрительные, как религиозные привилегии, которыми так гордятся эти две группы. Он намерен остаться для Бога воином, не требующим другой платы, кроме своей доли в добыче. Оборотная сторона священной войны - без сомнения, бесконечно более благородной, чем войны за сахар, нефть или поташ, - состоит в том, что она приводит к эксплуатации христиан и иудеев, к которым мусульмане относятся терпимо, и к обязательному порабощению идолопоклонников. Именно у ислама христианство переняло некоторые черты Крестовых походов, а позднее - asiento негров-рабов, отправляемых в Новый Свет²⁶⁸. Кроме того, смертоубийство, являющееся необходимой частью военного ремесла, вопиет к небу об отмщении, особенно тогда, когда из презрения к женскому полу закапывают живьем маленьких девочек (Коран, 81:8)²⁶⁹.

Есть в исламе сынов Измайловых один путь к спасению: это хадж (паломничество). Священная война - привилегия мужчин; для женщин «священная война - это хадж и еженедельное посещение кладбища»²⁷⁰. Ведь хадж, несомненно, был учрежден самим Авраамом, и сверх заклания и предложения жертв, накануне жертвоприношения животных, совершается чистое жертвоприношение от сердца каждого паломника: у Арафата²⁷¹ паломник приносит его за всю общину как присутствующих, так и отсутствующих (их имена он выкликает). В этот момент женщина равна мужчине. Мусульманский хадж в Мекку представляет собой развитие еврейской Пасхи (отнюдь не будучи завистливым расовым воспроизведением оной). В первую очередь, хадж - это духовное жертвоприношение у Арафата, а «нисхождение милосердия» не ожидает завтрашнего заклания жертв, чтобы даровать ежегодное прощение, в котором великий еврейский ученый Маймонид видел «силу Авраамова закона», - благодаря заступничеству нескольких чистых душ, скромных и таящихся. Так, раз в году происходит оздоровление жизни общины. Благодаря светлым слезам - привилегии тех, кто поклоняется трансцендентному, не ведая нездоровых сожалений западного романтизма. История арабского племени начинается со слез Агари - первых слез в Писании²⁷². Арабский язык - язык слез; это слезы тех, кто знает: Бог в Своей сущности неприступен, и этим все сказано. Если ОН входит в нас, то входит как чужеземец, нарушая нашу обычную жизнь, наподобие передышки в работе; затем ОН проходит. Некоторые, углубляя смысл жертвоприношения при Арафате, обретают в нем путь к Единению, но в одиночку и в ночной тьме.

Итак, ислам, явившийся после Моисея и Иисуса с пророком Мухаммадом, протестующим провозвестником Суда смерти, ожидающей все сотворенное, представляет собой таинственный ответ благодати на молитву Авраама за Измаила и арабов: «И о Измаиле Я услышал тебя»²⁷³. Арабский ислам не есть безнадежное отстаивание своих прав изгоем, которому суждено быть отверженным до конца, и на это ясно указывает его таинственное проникновение в Святую землю. У ислама есть и положительная миссия: это упрек Израилю за веру в собственное превосходство, когда даже Мессия ожидается из своего, Давидова, рода, от плотского отца. Он утверждает, что Мессия уже родился, неузнанный, от предызбранной девственной Матери, что это - Иисус, сын Марии,²⁷⁴ и Он вернется в конце времен во знамение Суда²⁷⁵. Это также упрек христианам за то, что они не поняли всей полноты смысла Священной трапезы, и за то, что они еще не претворили в жизнь то Правило монашеского совершенства, rahbāniya, которое единственное у них прообразует второе рождение Иисуса и предвосхищает у них - через пришествие Духа Божьего - воскресение мертвых, знамение которого есть Иисус²⁷⁶. Этот двойной протест ислама в адрес иудеев и христиан, злоупотребляющих своими преимуществами, словно те неотъемлемо принадлежат только им, это предупреждение, разящее, как клинок божественной трансцендентности, лишь безусловное признание которой может довести до совершенства их призвание к святости, есть эсхатологическое знамение, побуждающее с бесконечным почтением повторять вторую молитву Авраама, молитву в Вирсавии.

Третью молитву Авраам произносит в земле Мориа, которую предание отождествляет с местом расположения будущего Храма Соломонова. Это место жертвоприношения Исаака. Авраам до конца и любой ценой готов соблюсти верность, в которой поклялся Богу при совершении обрезания. Он отказывается от всего, полагаясь на божественную справедливость; он не похваляется тем, что был призван Богом; он отрекается от всего, что мог раньше помыслить о божестве, - даже от нравственной оценки происходящего - перед лицом решающего критерия: опыта богообщения²⁷⁷. Но его преданность Богу преодолевает и это, ибо будущее рода, которым он пожертвовал, ему возвращено; и ему остается лишь убедить потомков завершить это прерванное жертвоприношение. Но ни Исаака, который позволил себя связать только из священного ужаса, ни Сарру, которая вообще не знала, что Авраам согласился на подобный «геноцид», а иначе не нашла бы ему оправдания, ни тем более потомков Исаака через Иакова и двенадцать колен убедить не удастся (потребно абсолютно невинное отречение Девы-Матери, не имеющей земного супруга, чтобы согласиться отдать своего Сына на смерть). Тем не менее Авраам этой жертвой сделал свой род жреческим, предназначил израильтян быть священниками. Но из фарисейского буквализма, пренебрегая «общением», они зачастую вели себя как дурные левиты²⁷⁸ - «антиобщественный элемент», вызывающий возмущение у язычников. И мы видим, как на протяжении веков, наряду с филоиудаизмом иранцев и александрийских греков, развивался традиционный антииудаизм пергамских, родосских и византийских греков - результат жреческого презрения не только к самаритянам и необрезанным, но и к прозелитам, к которым относились как к низшим, а также - к женскому полу, который, впрочем, у сынов Сарры был в меньшем презрении (благодаря мессианскому обетованию), чем у сынов Агари. Омертвевшие привилегии (жречества или знати), лицемерное и кощунственное законничество мужчин - все это окрашивает мрачными красками историю библейского Израиля, если смотреть на нее извне; а в глубине между тем зреет неузнанная чистота, сострадательный родник той Благодати, что превыше Закона; жертвенное служение в обличье грехов: кровосмешение (Фамарь), проституция (Раав, Есфирь и Руфь²⁷⁹), прелюбодеяние (Вирсавия) и добровольное заражение себя проказой тою, которая трижды спасла из воды брата и подарила Израилю покаянную воду всех будущих микв, - Мариам, сестра Моисея²⁸⁰. И скандал с Марией из Назарета: «вверив себя Чужому», она всю жизнь будет оставаться под подозрением, чтобы зачатый Ею истинный Храм нес на себе печать первого Храма, построенного, как напомнил мне Мартин Бубер, сыном прелюбодеяния²⁸¹. Назарет изгонит Его, вычеркнет из своих мегиллот;²⁸² Бap-Kox6a²⁸³ будет убивать всех иудео-христиан, отказывающихся признать, что Мария совершила прелюбодеяние; и трижды - при Константине, при Бейбарсе²⁸⁴ и в наши дни - из Назарета прозвучит обвинение, выдвинутое законниками против Марии.

Начиная с IV в. Новый Израиль, Церковь, стал подражать правителям Ветхого Израиля, где священники - поставив себя на грань святотатства и симонии - позволили государству взять себя на содержание, чтобы передоверить светским властям принудительное насаждение таинств, без предварительного убеждения людей и без их обращения, совершающегося в сердцах. Этот метод, позволивший «колонизировать» язычников Европы, дал осечку с исламом; и прежде чем силой оружия отобрать у него Землю обетованную, крестоносцы Первого похода вздумали приобщить к завоеванию колыбели Мессии милости и мира, евреев, ее первых хозяев, насильственно их окрестив. Это происходило в Рейнских землях, где еврейские матери решались на неслыханный поступок, предпочитая, чтобы их малолетних детей задушили раввины - по обряду акеда, «связывание Исаака»²⁸⁵ (изучением этого занимался Цунц): крещение кровью, ошеломляющий мученический геноцид, который прежде, в 1949 г., приводил меня в возмущение²⁸⁶. Позднее мой друг, раввин Морис Либер, объяснил мне, что Авраамова вера позволяла этим угнетенным обрести взамен уничтоженных отцов и сыновей Бога как Отца и Сына (узнав об этом, я стал немного лучше понимать смысл смерти моего собственного отца и старшего сына). Вспомним также потрясающую книгу Андре Шварц-Барта Последний из праведных о роде Ламед Вав,²⁸⁷ и героическое самоубийство евреев в Йорке 11 марта 1185 г.²⁸⁸

Догматическая жестокость христианского инквизитора, преткнувшаяся об это Знамение Крови, Свидетельство Духа, нашла компромисс в Золоте благодаря тому стиху из Второзакония (23:20), который дозволяет давать иноземцу деньги в рост и который отменил Иисус (Мф 10:7), чтобы установить всеобщее братство. Но Израиль применил этот стих, когда основал банк колонизации для мусульманских халифов, «ради них взяв на себя грех ростовщичества». Точно так же после Вьенского собора²⁸⁹ Израиль заменил ислам христианством, создав и для последнего (со своей монополией) банк колонизации. Он не предусмотрел, что его порочные сообщники - преступные христианские клирики - во время погромов будут направлять униженных колонизацией и эксплуатацией людей против ростовщика-еврея, «сосущего кровь бедняков» (по выражению Блуа). Именно это и породило в среде евреев, равно как и христиан, участвовавших в том нездоровом ростовщическом симбиозе, пароксизмы нечистой совести, сознающей свой грех, результатом чего стала практика черной магии и обряды порчи (символические убийства - например, у масонских «убийц Хирама»;²⁹⁰ умерщвление Амана²⁹¹ или христианского младенца в среде насильственно крещенных и в душе не принявших новой веры марранов;²⁹² черные мессы²⁹³ падших христианских священнослужителей). Здесь не место останавливаться на всех этих извращениях, масштабы и общественный резонанс которых Гюисманс, кажется, переоценил²⁹⁴.

В 1917 и 1948 гг. был восстановлен Израиль в «Эрец Исраэль»; восстановление, обещанное Мессии милости, во всеобщем братстве с упразднением привилегии Втор 23:20, совершилось, как говорил мне святой раввин Иегуда Лейб Магнес, скрепленное золотом и кровью, подведя его братьев под раввинский херем Базельского конгресса (1897)²⁹⁵. Израилю, чтобы стать «всеобщим братом», необходимо и достаточно было отказаться от привилегии Втор 23:20 - не только по отношению к братьям по Аврааму, гонимым арабам, но и по отношению ко всем остальным. Нужно было, чтобы Израиль снова стал ессейской общиной²⁹⁶ (предвестием этого стало открытие Кумранских рукописей, а также обнаружение ессейских памятников в Эфесе, где изгнанная Мать Иисуса обрела пристанище). Во всяком случае, марксистская критика звучит похоронным звоном по банкирской экономике, основанной на Втор 23:20, - привилегии, незаконно уступленной «гоям» и упраздненной Мессией.

В конечном счете Авраам молился о том, чтобы общественный договор, объединяющий города, оставался чистым, чтобы воюющие пришли к братскому миру, чтобы священство было святым; все три молитвы - в Мамре, в Вирсавии и в Мориа - составляют по существу одну, и третья - запечатление первых двух. Явилась дочь Авраамова. Проклятый град отказался принять ангелов-чужеземцев, а Она приняла Святого Духа, Любовь, которую не спрашивают, «почему» или «как». Племя Измайлово избрало битву во имя трансцендентности, чуждую в Ее умиротворении, а Она приняла спасение этого Мира. Израиль не всегда был готов смириться и до глубины сердца прочувствовать беспримерное бремя катастроф, напоминанием о которых служат многочисленные посты и покаянные молитвы его богослужебной практики, а Она изначально предпочла быть заподозренной в супружеской неверности, сносить поношения от соседей, значиться прелюбодейкой в генеалогических свитках родного города, предпочла, чтобы более двух тысяч лет Ее подозревал (или отворачивался от Нее) собственный народ, который Она бесконечно любила, ибо пожертвовала ради его спасения тайным обетом Своего невинного сердца - жертва еще большая, чем Исаак для Авраама. Ибо тем самым Она, в превышающей разумение ангелов жертве духовной, даровала Израилю самый корень оправдания Божьего перед лицом его единственного совершенного создания.

Именно Она есть истинная Святая земля - та самая «земля девственная», предопределенная и sublimiori modo redempta²⁹⁷ туда, где пребывают со своим Владыкой все избранные. Именно Она, подобно горной вершине (а не разделяющей пропасти), где нетерпеливо ожидают Ее явления, влечет взыскующих праведности на «высотах Палестины» пилигримов - иудеев, христиан, мусульман (даже этих последних, даже если они не подозревают того). Подобно Аврааму, эти изгнанники, сделавшиеся кочевниками, обретают в Святой земле место «избрания»; и это - последнее место на земле, откуда можно было бы выслать «перемещенных лиц», не погрешив против справедливости. Однако именно там царят зависть и промышленная добыча поташа и нефти, насильственно вторгшихся в этот «детский сад». Палестина на глазах становится центром мира, зажатая между двумя враждующими силами. И в этой позиционной войне линия, где взаимосливаются противостояние злу и целительное сострадание, линия, которую Ганди попытался сохранить в Индии, предоставив свободу местам религиозного поклонения, - эта линия в Палестине проходит через Хеврон (город Авраама), Вифлеем (город Руфи), Иерусалим и Назарет (города Марии); от Мертвого моря она продолжается вдоль русла Иордана и достигает на западе долины Армагеддон (между горами Кармил и Фавор), а на востоке - озера заповедей Блаженств.

Именно туда надо отправляться, чтобы за всеобщей профанацией святынь, взывающей к Страшному суду, расслышать призыв нашего общего Отца: Он зовет все сердца, алчущие и жаждущие правды, к паломничеству ко Святому граду; этот призыв я повторяю и здесь, возвратившись оттуда в тринадцатый раз, - с великим, пока еще не сбывшимся желанием: умереть там.

Перевод с французского Алексея Журавского

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|