|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

6. ЛЮБОВЬ, ОБ'ЕМЛЮЩАЯ ВСЕЛЕННУЮ

Мы уже видели: Откровение не есть прежде всего сверхъестественная передача некоей совокупности истин, которые обогатили бы наше познание. Откровение есть прежде всего делание любви, которое как бы бросает нам вызов: Бог раскрывает себя через свое слово и делание, чтобы приобщить нас к тому познанию, какое он имеет о самом себе, и ввести нас в глубины своей жизни — в этот "безгра­ничный и безбрежный океан". И прежде всего это Божественное делание есть делание Божественного милосердия. Именно поэтому Бог ожидает нашего ответа, растворенного в вере, надежде и любви.

В Откровении Бог являет самого себя. В то же время Откровение есть его призыв, обращенный к нам. И призыв этот содержится не только в словесном содержании Откровения, в том, что оно, Откро­вение, говорит о Боге, но также в самом ходе его развертывания, в форме: Бог являет себя во Иисусе Христе, и при этом он, Бог, не прибегает к посредничеству какого-либо сотворенного существа, как если бы он желал сохранить расстояние между собой и челове­ком. Бог раскрывает себя через самого себя. Неслиянно и нераздель­но он тот, о ком говорит Откровение, он тот, через которого дается Откровение, он тот, в ком содержится Откровение: Открове­ние Отца, через Сына, в Духе. Иисус Христос — единственный путь, ведущий в глубины внутрибожественной жизни.

"Великое Существо"...

Бог есть Творец Природы. Некоторые философы полагают, что боль­шего о Божественной тайне сказать нельзя. Но тогда в своих поисках лика Божьего они могут прийти лишь к признанию некоей невидимой точки, от которой зависит все сущее. Тот, кто исходит от одной Вселенной и рассматривает ее в качестве посредника между Богом и людьми, сможет прийти лишь к утверждению некоего трансцендент­ного Единства, тайна которого навсегда останется сокрытой от челове­ка, ибо природа этого Существа — "Великого Существа", согласно любимому выражению Ж.-Ж. Руссо, — бесконечно превосходит все то, что исходит от него. Творец Природы непостижим для всех тех, кого он сотворил. Размышляя о нем, они могут лишь проникаться чувством своей полной зависимости от него, иногда, впрочем, не без удовольствия. Романтизм дает многие примеры тому.

Бог познается через его любовь

Христианское Откровение призывает нас подняться на иной уровень отношений между человеком и Богом. Несомненно, в известном смысле, творение уже есть Откровение: в природе человек усматри­вает проявление вечной мощи Бога (см. Рим 1.20). Такое Откровение уже дает жизнь, ибо проявление Божественной мощи есть источник жизни. Однако, желая приблизить человека к себе, установить с ним более тесные отношения, Бог являет себя не столько через свое вели­чие, сколько через свою любовь, ту любовь, без которой, впрочем, никогда не было бы и творения. Это новое Откровение, на этот раз сверхъестественное, также есть источник жизни, но жизни преизбыточествующей, вечной и сверхъестественной. Так что Бог раскрывает себя через некое восхищающее человеческий ум целостное делание, и всякое Откровение Божье животворит нас. Святой Ириней Лион­ский пишет: "По своему величию Бог непостижим для всех существ, которые Он сотворил. Ибо ни в древности, ни сегодня не нашлось человека, который смог бы подняться на ту высоту, где пребывает Он. И все же от начала времен по своей любви он открыт человеку благодаря тому, через кого он сотворил все сущее: это и есть Его Глагол, Господь наш Иисус Христос, Который в последние времена соделался человеком среди людей, дабы соединить конец и начало, то есть человека и Бога... И если Откровение о Боге, данное через творение, уже дает жизнь всему, что живет на земле, то тем более явление Отца в Глаголе животворит тех, кто зрит Бога".

Беззащитный Бог

Бог вошел в нашу человеческую жизнь и этим полностью раскрылся как любовь. Но теперь его величие отступает на задний план, как если бы его творческое всемогущество потускнело в ослепляющих лучах его любви. Человечество пыталось найти за звездами некоего Владыку, а перед ним, человечеством, предстал лежащий в яслях младенец. Младенец возрастал и, наконец, стал мужем, от которого сильные мира сего без всякого труда избавились, предав его рабской казни. Божественное господство преобразилось в служение. Прибли­зившись к человеку, Бог не пожелал меряться с ним силами. Для чего еще раз являть Божественную мощь? Чему послужит сотворение еще нескольких миллионов звезд? Ведь человек уже достаточно хорошо познал силу Божью, а кроме того, "немощное Божие сильнее человеков" (1 Кор 1.25). Несомненно, Христос творил "чудеса". Однако до него это делали и пророки. И читая Евангелия, мы видим иудеев, которые упрекают Иисуса за то, что его чудеса уступают чудесам Исхода (см. Ин 6.30-31). Не сказал ли сам Иисус: "Верую­щий в меня дела, которые творю я, и он сотворит, и больше сих сотворит" (Ин 14.12). Так что у него не было никакого намерения, так сказать, бить рекорды. Единственное, что в этом мире он явил во всей полноте, — это любовь: "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин 15.13).

Через смерть Распятого нам была явлена Любовь, для которой нет никаких преград: будь то смерть в поношении и проклятии, или смерть ради людей, которые не заслуживают подобной жертвы. Эта любовь свободна, и ей не в состоянии помешать грехи тех, на кого она излилась. Наши преступления и наша посредственность не в состо­янии помешать Богу в его упорном стремлении наделить нас своей любовью, осуществить свою волю. Мера его любви к каждому из нас не определяется ни нашей греховностью, ни нашей посредственностью. Не ради святых умер Христос и Страстная Пятница свершилась до Пятидесятницы: "Ибо Христос, когда мы были еще немощны, в опре­деленное время умер за нечестивых. Ибо едва ли кто умрет за правед­ника; разве за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Но Бог свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками" (Рим 5.6-8). А если кто-либо и соблазняется из-за того, что мера Христовой любви к людям не определяется их морально-нравственным состоянием, то это лишь доказывает, что он никогда не читал — или не принимал всерьез — притчи о Божественном милосердии. Те же, кто ссылается на владычную безусловность Любви Бога, оправдывая свою леность, этим показы­вают свою неспособность "войти в Жизнь", которая была бы для них невыносимой: тот, кто пытается извлечь выгоду из любви, тот, кто сознательно эксплуатирует ее, тем самым удаляется от Света и благо­дати ("благодать" указывает на "дарованное") и подвергается опас­ности, приближаясь к "тьме кромешной".

В Иисусе Христе — Боге, представшем пред нашим взором и непосредственно вошедшем в нашу жизнь. Всемогущий явился в облике брата. И Церковь, хотя и оживотворенная Духом Божьим, все же представляет собой некую общину, подверженную разным, иногда самым странным, слабостям. Устремляясь к человеку. Бог непосредственно входит в реальную человеческую историю, то есть вписывается в ту живую ткань, что соткана из множества существова­ний малых мира сего. Бог - реалист. Он не желает входить в число избранных рода человеческого, не желает быть эпическим персона­жем. Именно раскрываясь как Любовь, он оказывается в этом посю­стороннем мире совершенно беззащитным. Действительно, его судьба ничего общего не имеет с судьбой героя волшебной сказки. "В плане иерархическом, чем более добро, благо возвышено, тем меньшей действенной силой оно обладает. Именно этим определяется история как форма человеческого существования. Необходимо постоянно взывать к великодушию, благородству человека, дабы он выступил на защиту того, что обладает ценностью и достоинством. В этом — главная тема наших сказок и легенд: в них повествуется о мире, в кото­ром добро всегда и сразу же побеждает. Ребенок - и всякий человек, у которого годы не похитили его детского сердца, — верит в это: добрый человек уже в силу одной своей добродетели есть сильный человек; чистый, святой человек есть необходимым образом здоро­вый человек; благородный человек уже в силу одного своего благо­родства становится богатым и славным; тот же, кто ведет борьбу во имя блага и справедливости, конечно, счастлив. Все это разумеется само собой. Человек становится взрослым, это означает, что он начал с горечью созерцать мир таким, каков он и есть на самом деле. Невозможно, однако, утверждать, что существующее непосредственно созидается или определяется присущим ему внутренним смыслом. Благоденствие не есть по необходимости следствие справедливого устремления. Счастье вполне может быть и незаслуженным, а красота способна оказаться в состоянии ужасающей разобщенности с добром. И какие бы формы ни принимала эта подавляющая наш дух тайна, на всем протяжении истории, как бы долго она ни длилась, внутрен­ний смысл бытия никогда не будет полностью соответствовать реаль­ному существованию.

И в конечном счете это означает, что в истории сам Бог в букваль­ном смысле слова "беззащитен", беззащитен именно потому, что желает человека свободного и чтит эту свободу. Истинность и святость Бога господствуют над историей, и тем не менее человек может пре­бывать в равнодушном безразличии, утверждать, что ''Бог — не в его вкусе" или даже что "Бог мертв". Все это вполне возможно, и при этом молния не поразит человека, земля не разверзнется, а Вселенная не сдвинется со своих основ. Не только человек, но также и Бог должен взывать к великодушию человеческому, и прекраснейший плод веры — святое Рыцарство, которое влечет нас на поле битвы ради того, кто пребывает беззащитным посреди мира сего" (Р. Гуардини).

Божественная любовь, придя в наш мир, не облеклась в блеск и могущество. Потому-то ее и не признали: "он пришел к своим, и свои его не приняли" (Ин 1.11). И говоря о распятии Христовом, апостол Петр обратился к иудеям с такими словами: "Впрочем, я знаю, братья, что вы, как и начальники ваши, сделали это по неве­дению" (Деян 3.17). Действительно, множество людей смотрят на Бога лишь как на творца, как на некую мощную силу, которая произ­вела мир. Именно поэтому они стараются распределить все сущее в зависимости от его мощи, как если бы она, эта мощь, была высшей ценностью. Таким людям и было возвещено, что Господствующая Мощь существует лишь постольку, поскольку она есть Всемогущая Любовь. Именно мощь Любви, а не какая-либо иная покоится в осно­ве всех вещей. Эта любовь существовала во всей полноте еще до всякого творения. Сам по себе Бог был бы любовью, даже если бы он не был творцом. Иначе говоря, творение есть нечто "беспричин­ное", и эта беспричинность есть знамение Любви: если бы сотворение человека необходимым образом вытекало из существования Бога или если бы Бог извлекал из него какую-либо выгоду для себя, оно не было бы подлинным деланием любви. Это та любовь, что явила себя, когда "наступила полнота времен" (Гал 4.4), послав — "беспричинно" — Сына и Духа.

Двойной лик Божественной любви

Независимо от существования мира сам по себе Бог есть любовь. Но если Любовь есть Милость, — а оба эти понятия в Новом Завете выражаются одним и тем же словом, - то необходим некто, к кому эта Любовь обращена. Ибо "любовь возможна лишь тогда, когда она обращена к другому". Понятие любви непосредственно связано с Божественной инаковостью, что мы исповедуем в нашей вере, говоря: "иное - Отец, иное — Сын, и иное - Дух". При этом мы утверждаем единство Божье. Мы произносим: "Единый Бог в трех Лицах" (такая формула более удовлетворительна, чем формула "три Лица в Боге", которая могла бы навести на мысль о некоем сосуде, вмещающем содержимое трех разных видов). Однако мы приходим к такой формуле не через разделение и не через "разлуче­ние", вносимое в некое изначальное существо: в Боге не может быть никакого разделения и, следовательно, нет речи ни о примирении, ни о слиянии. И, тем более, не может быть речи о трех существах, которые настолько хорошо поняли друг друга, что образовали единое целое. Так что Божественное единство не есть результат чего бы то ни было. Христианская вера учит о едином существовании одной и той же любви, которая себя утверждает перед самой собою, трояким образом полагая одно и то же: Божественное Единство целиком и полностью полагается в Отце, целиком и полностью полагается в Сыне, целиком и полностью полагается в Духе. Оно, это Единство, устремляется от Отца к Сыну и к Духу. Также и Божественная Любовь целиком и полностью пребывает в Отце, целиком и полностью пребывает в Сыне, целиком и полностью пребывает в Духе, но, в силу несводимости Лиц (они несводимы друг к другу, так как несводимы их взаимные отношения), эта единая Любовь неслиянно и нераздельно есть одновременно любовь Отчая, Сыновняя и Духовная. Иногда говорят, в этом смысле, о любви безначальной (любовь зачинающая: Отец, который есть абсолютное начало и который сам безначален), любви благодарственной (любовь-ответ: Дух, который не есть начало какого-либо иного Лица), любви одновременно безначальной и благо­дарственной (Сын, начало которого в Отце и который вместе с Отцом источает Духа). Таким образом, Троица есть Любовь, преизбыточествующая сама в себе.

Спряжение глагола "любить"

Есть иные точки зрения, которые способны помочь богословскому созерцанию. Вспомним, например, что в древности, в эпоху, когда тринитарное богословие стало пользоваться словом "лицо", грамма­тисты уже пользовались этим словом, придавая ему такой же смысл, какой придают ему современные учебники грамматики, говоря о спряжении глаголов. Двигаясь в этом направлении (и делая все необходимые оговорки), можно было бы представить Божественную тайну как спряжение глагола "любить" в трех лицах изъявительного наклонения настоящего времени; конечно, подлежащим при этом неизменно остается Бог! Очевидно, что подобное сравнение — несовер­шенно, а в иных отношениях даже ложно. Все же оно дает нам почув­ствовать, что единое "любить" может относиться к разным лицам, при этом не разделяясь и не истощаясь.

Отметим (и данное замечание немаловажно), что подобная инаковость в Боге способна, хотя бы отчасти, прояснить проблему творе­ния. Бог сотворил мир и тем открыл нам, что он может поставить "перед собой" иное существо, чем он сам, не теряя при этом своей трансцендентности. Ибо Любовь плодотворна в плане инаковости. В случае творения эта инаковость дарована и абсолютна, так как по отношению к миру Бог есть поистине Совершенно Иной. Наше сущест­вование, существование мира коренится в этой мощи инаковости, которая свойственна Божественной Любви. Поэтому Иларий Пиктавийский и говорит, что мы не смогли бы общаться с Богом, если бы в самом Боге изначально не было некоего общения.

"Рождение" и "творение"

Все же, произнося: "Иное есть Отец, иное есть Сын", с одной стороны, и "Иное есть Бог, иное есть человек", с другой, мы, строго говоря, вкладываем в слово "иное" не тот смысл, что в речении "Иное есть Отец, иное есть Сын", так как иначе мы сами превратились бы в некую Божественную Ипостась. Именно это различие мы и пытаемся выразить с помощью трех слов: рождение (это слово указывает на происхождение Сына и на то, что он иной, чем Отец), исхождение (это слово указывает на происхождение Духа и на то, что он иной, чем Отец и Сын), творение (это слово указывает на наше происхож­дение и на то, что мы совершенно иные, чем Отец, Сын и Дух). Сколь убоги эти слова, с помощью которых мы пытаемся расставить хоть какие-то вехи в тайне... Итак, у нас есть происхождение: мы сотворе­ны Богом (одновременно Отцом, Сыном и Духом). Но Сын и Дух также имеют происхождение. Однако, если Сын рождается из самой субстанции Отца, а Дух идет от Отца и Сына, мы пришли к бытию из небытия. Так что различие между Божественным происхождением и нашим — полное: с одной стороны, происхождение от Высшего Существа, а с другой стороны, происхождение от небытия. Все же Сын и Дух происходят от иного, и то же самое можно сказать о нас, хотя и на другом уровне. В этом есть нечто, способное хотя бы отчасти объяснить, почему к нам были посланы именно Сын и Дух: облада­ющее вечным началом Божественное Существование соединяется с нашим сотворенным человеческим существованием, дабы соделать нас "причастниками Божеского естества" (2 Петр 1.4).

Это открыл нам Иисус

Земное делание Христа полностью раскрывает пребывающую в Боге инаковость. Иисус говорит как о "иных" и об Отце, который его послал, и о Духе, которого он, Иисус, послал. Вместе с тем это дела­ние полностью раскрывает инаковость мира по отношению к Богу, ту истину, что человек и Вселенная не есть простая эманация Божества: если бы мир был "продолжением" Божества, он признал бы в Иисусе Христе Бога, не совершил бы трагической ошибки и не распял бы "Царя Славы" (1 Кор 2.8).

Однако делание Христа также объясняет, почему существует эта абсолютная инаковость Бога по отношению к миру: она не есть ни самоцель, ни завершение чего-либо; она служит любви, она есть то необходимое условие, без которого любовь невозможна. Мир при­зван к любви, он должен раскрыться навстречу своему Творцу — Тому, кто совершенно иной по сравнению с ним, миром. В этом един­ственный смысл тварного существования мира и человека. Кроме того, та инаковость, какую мир раскрывает в самом себе (всякого рода различие между людьми), направлена исключительно к тому, чтобы служить любви. И если человек любит Совершенно Иного по сравнению с ним самим, то есть Бога, то он, человек, также возлюбит и "всех иных", то есть, проще говоря, своих братьев-людей. Там, где подлинно раскрывается дверь перед Божественной необъ­ятностью, будет принято и найдет себе место и то малое, что и есть "множество" человеческого рода. Таким образом человек "раскры­вается" и исполняется Духа Святого, который есть также Дух усыновления. И человек становится в Сыне сыном Отца Небесного, который "повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылать дождь на праведных и неправедных" (Мф 5.45).

"Так что благоволение и воля Божья, то есть тайна самого Боже­ственного Существа, или тайна его отношений с Сыном, и есть то главное, что определяет его отношение к нам. В нем, его Сыне, мы через Святого Духа, то есть в силу той связи любви, какая объеди­няет Отца и Сына, можем называть себя его чадами. Именно в этом третьем образе бытия Божьего, то есть в Боге Святом Духе, мы обретаем саму суть нашего призвания, нашего удела по вечному и неизменному замыслу Отца" (К. Барт).

Обратная перспектива

Будем искренни, мысль о подобном призвании нас ошеломляет, ибо оно требует от нас некоего внутреннего переворота. Мы привыкли соглашаться с тем что любовь существует на земле, и к тому же мы желаем быть причастниками этой любви. Однако, если мы сможем постичь, что любовь более велика, чем сам мир, что она превосходит его границы, что мир как бы погружен в Любовь, которая есть Бог, со всех сторон вторгающийся в нашу жизнь, "сам давая всему жизнь и дыхание и все" (Деян 17.2ф), это и станет великим переворотом в нашем внутреннем настрое. Старое, привычное представление о тво­рении, которое занимает внешнюю позицию по отношению к Богу, кажется нам более надежным и более "обеспеченным". Как бы бессознательно, не очень-то желая в этом признаваться, мы доволь­ствуемся надеждой реализовать, раскрыть нашу "человеческую природу", оставаясь в пределах мира сего и предоставляя Богу оста­ваться тем, что он есть по своей сути. "Каждому свое" — такая программа кажется нам более спокойной и более разумной, чем полное раскрытие глубин нашего сердца навстречу Божественному вторжению. Конечно, любовь есть нечто прекрасное! Но, широко раскрываясь навстречу Божественной Любви, не рискуем ли мы при этом потерять себя? Эта порождаемая страхом осторожность в себе самой заключает некий урок: "Приобщаясь во Христе к Божьей Любви, человек постигает не только истинную любовь, саму ее суть, но одновременно и неизбежным образом постигает, что он, грешник и себялюбец, не умеет по-настоящему любить" (Г.-У. фон Бальтазар).

Именно поэтому, когда речь заходит о "Божественной Любви", не следует думать, что мы способны сразу же, без всякого затрудне­ния постичь ее суть. На пороге Откровения "все еще остается загадоч­ным, и мы способны сотворить идола из самой Справедливости и, может быть, из самой Любви" (А. де Любак). Когда Бог приступает к нашим дверям и обращает к нам свой призыв, нас ужасает мысль о том, что неизвестное войдет в наше бытие и увлечет нас в свои глубины. Нам хотелось бы отступить на время, чтобы понять Бога или, по крайней мере, хоть что-нибудь заранее узнать о нем: перед тем как отворить дверь, человек хочет сначала заглянуть в дверной гла­зок, а перед тем как перейти опасный брод, он осторожно пробует его. И Троица приводит нас в растерянность, ибо нам открыто заранее, что ради хотя бы самого малого познания Бога мы уже должны войти в него, отдаться вторгающемуся в нашу жизнь Божественному потоку. Мы желаем на время отступить, но это было бы отступлением от самой Любви, тогда как "в своей глубинной жизни любовь позна­ется лишь любовью" (Г.-У. фон Бальтазар). Стремясь познать Бога, мы начинаем рассматривать его как некий объект, полагаем его где-либо, но "Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Ин 3.8). В Евангелии мы слышим ошеломляющие слова, которые препятствуют нам "фикси­ровать" Бога: "фотографирование" здесь невозможно, так как в этом Неизменяемом Существе — преизбыток взаимопроникающих движе­ний! "Отец во мне, и я в нем... Пребудьте во мне, и я в вас... Как ты, Отче, во мне и я в тебе, так и они да будут в нас... Я в них, и ты во мне..." (Ин 10.38; 15.4; 17.21-23).

Бога можно познать лишь "пребывая" в нем, то есть отдаваясь Духу, который ведет нас к Сыну, и отдаваясь Сыну, который ведет нас к Отцу. Такое познание и есть полнота жизни: "сия же есть жизнь вечная, да знают тебя, единого истинного Бога, и посланного тобою Иисуса Христа" (Ин 17.3). Такое познание есть полнота жизни, ибо оно — целостный ответ на призыв, который таинственно содержится уже в самом делании творения: "Все исходит от Отца, через Сына, в Духе" (Кирилл Александрийский).

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|