| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
2. ТРОИЦА И БОЖЕСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Божественное человеколюбие
Когда Новый Завет говорит о Боге, об Иисусе Христе и о Церкви, или об Отце, Сыне и Духе, он делает это как бы изнутри некоего всеохватывающего восприятия единственного и неповторимого исторического события: явления — через пришествие Христа и излияние Духа — обращенной к людям любви Бога, то есть того, что Отцы Церкви называют Божественным человеколюбием (филантропией Бога).
В качестве примера рассмотрим текст Послания к Титу (3.4-7):
"Когда же явилась благодать и человеколюбие Спасителя нашего, БОГА, он спас нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по своей милости, банею возрождения и обновления СВЯТЫМ ДУХОМ, которого излил на нас обильно через ИИСУСА ХРИСТА, Спасителя нашего, чтобы, оправдавшись его благодатью, мы по упованию соделались наследниками вечной жизни".
Эта фраза может показаться слишком длинной, и у кого-нибудь, вероятно, возникнет желание облегчить ее стиль, разделив ее на несколько независимых предложений. Но будем осторожны! Отделять форму от содержания — очень плохой метод изучения текстов. Разделяя на части этот длинный период, мы пытаемся добиться ясности. На деле же мы "предаем" мысль, которая выражена именно таким образом: автор хочет "в один присест" коснуться всего того, что связано неразрывными узами. Само по себе единство фразы есть способ выражения столь же важный и многозначительный, как слова, составляющие эту фразу.
В этом месте Послания к Титу упоминаются три Божественных "лица". Здесь важно то, что имена Бога Отца, Иисуса Христа Сына Божьего и Святого Духа тесно связаны в Новом Завете с темой любви, милости и Божественного человеколюбия. Абстрагироваться от этой связи можно лишь постольку, поскольку невозможно говорить обо всем одновременно. Но если мы хотим сохранить верность Откровению, необходимо вернуться к тому, о чем оно. Откровение, говорит, не отделяя при этом формы от содержания. Богословие укоренено в Откровении, и все, что оно, богословие, раскрывает, есть лишь подготовка нашего возращения к Откровению, нашего более глубокого понимания синтетического содержания Откровения.
Вместе с тем возвращение к Писанию покажет нам, что богословие "Троицы" есть одновременно богословие "Любви Божьей". Изучая Откровение, убеждаешься, что Бог, который дает нам познать себя, не желает, чтобы это познание было отделено от Откровения его свободной любви к людям. Без Откровения о Божественном человеколюбии нет Откровения о Троице. Ибо Писание говорит одновременно и о Божественной любви, и об Отце, Сыне и Духе. Божественное человеколюбие есть отправная точка всего: "Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного" (Ин 3.16). Божественное человеколюбие есть также и средина всего: "Сын Божий возлюбил меня и предал себя за меня" (см. Гал 2.20). Кроме того, Божественное человеколюбие есть завершение всего: "Любовь Божья излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим 5.5). Таково именно Пришествие Божье, и поэтому начало Евангелия — это обращенный к людям призыв "уготовить пути Господу", "прямыми сделать стези его" (см. Мк 1.2-3). Иными словами, человек должен достойным образом подготовиться и раскрыться навстречу пребывающей в тайне Любви Бога.
"Возлюбленные"
Первые христиане постигли, какой бесконечный поток любви излился на них. Именно поэтому в Новом Завете они говорят о себе как о "возлюбленных". Это наименование встречается постоянно. Поистине христиане суть "возлюбленные Богом" (Рим 1.7), "возлюбленные Господом" (2 Фее 2.13). Между этим наименованием и наименованием "святой", которое по преимуществу относится к Духу, есть определенное тождество. "Святой" — тот, кто приобщился к высшему, последнему этапу раскрытия Божественной любви, излитой на человека; любовь эта — дар Духа. Именно этой Божественной любви поверили первые христиане: "И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее" (1 Ин 4.16). Столь великое человеколюбие (филантропия) Бога породило в них чувство величайшего изумления: "Любовь познали мы в том, что он положил за нас душу свою" (1 Ин 3.16); "Кто отлучит нас от любви Божией?.. Ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем" (Рим 8.35-39); "...Бог, богатый милостью, по своей великой любви, которой возлюбил нас..." (Еф 2.4). Их первое движение, их основное побуждение — исповедать то непостижимое, перед чем они предстали: "О бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы его и неисследимы пути его!" (Рим 11.33). И действительно, как говорит о. Бальтазар: "Когда некая любовь даруется мне, я могу постичь это лишь как чудо. В то самое мгновение, когда я начинаю говорить, что понял обращенную ко мне любовь другого человека, иными словами, когда я начинаю объяснять ее внутренними законами его человеческой природы или же показываю ее обоснованность, ссылаясь на причины, которые нахожу в самом себе, любовь эта окончательно искажается и оскверняется. И мы уже не в состоянии ответить на ее призыв. Истинная любовь всегда непостижима, и лишь при этом условии она есть дар, который я принимаю". Тем паче это справедливо, когда речь идет о любви Бога к людям.
Необходимость любви
Истинное восхищение Божьей любовью порождает любовь же, а не желание что-то различить внутри самого потока любви: "Будем любить, потому что он прежде возлюбил нас" (1 Ин 4.19). Такая любовь не есть некий "вывод", продиктованный логикой, но, скорее, непреодолимое устремление, порождаемое в нас вторжением Духа: "Плод же Духа — любовь" (Гал 5.22). В своем истоке эта рождающаяся в нас любовь есть нечто единое, хотя она и обращена к существам столь разным — Богу и людям. Ибо не сказано: "Будем любить его, потому что он прежде возлюбил нас", но просто: "Возлюбим, потому что он прежде возлюбил нас". Хотя есть две заповеди любви, первая и "вторая, подобная ей" (Мф 22.38-39), существует лишь одна любовь. И обе заповеди не могут быть выполнены одна без другой. Можно сосчитать заповеди любви, но невозможно вести счет внутри самой любви. Было бы небесполезно сопоставить то, что сказано здесь, с тем, что обычно говорят относительно исчисления в Боге: в область Божественного не вносят понятие числа, но исчисляют, так сказать, классифицируют то, в чем выражается наша вера в Бога.
Необходимость евангелизации
В то же время необходимость любить — "ибо любовь Христова объемлет нас" - тесно связана с необходимостью передавать другим Благую Весть о вторжении в нашу жизнь Божественной любви: "...Если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если не благовествую" (1 Кор 9.16). Здесь также речь идет о непреодолимом воздействии Духа: "Имея тот же дух веры, как написано: "Я веровал и потому говорил", и мы веруем, потому и говорим" (2 Кор 4.13).
Необходимость проповедовать Евангелие влечет за собой необходимость прибегать к определенному языку, для того чтобы говорить о вторжении Божественной любви в человеческую историю. Но суть не в том, чтобы прежде всего прославлять некую "бесконечную благость, что излилась с тверди небесной" (В. Гюго). Сама по себе эта фраза во многих смыслах совершенно верна, но она скорее передает некое субъективное переживание, видение, в известной мере ограниченное присущим романтизму чувством зависимости от некоего неопределенного Высшего Существа - то ли Бога, то ли Природы... Апостольское видение сосредоточено на ином: "И когда я приходил к вам, братья, приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости. Ибо я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого" (1 Кор 2.1-2). Также и святой Иоанн говорит: "Любовь познали мы в том, что он положил за нас душу свою" (1 Ин 3.16). Евангельская любовь обладает ликом, который явлен нашему взору, — ликом человека, отдавшего жизнь за других и преданного другими, человека, исполнившего долг послушания и служения, распятого и воскресшего. Таков образ того, кто воплотил евангельскую любовь, и он таков не из-за каких-то случайных досадных событий, которые произошли во время Воплощения: "Именно ради этого часа пришел я" (см. Ин 12.27).
Именно через саму тайну смерти и Воскресения Христа во всей полноте раскрылось многообразие, присущее Божественному единству. Именно в этом раскрылась вся любовь и послушание Христа, который незадолго до своих крестных страданий сказал: "Нужно, чтобы мир знал, что я люблю Отца и, как заповедал мне Отец, так и творю" (Ин 14.31). И еще: "Лучше для вас, чтобы я пошел; ибо, если я не пойду, Утешитель не приидет к вам. А если пойду, то пошлю его к вам" (Ин 16.7).
"Неодиночество" Бога
Так что никогда не говорится: "Их трое", но прежде всего утверждается, что Божественное единство не есть одиночество. Речение: "Я и Отец — одно" (Ин 10.30) соответствует речению: "Пославший меня есть со мною; Отец не оставил меня одного, ибо я всегда делаю то, что ему угодно" (Ин 8.29). Это "неодиночество" Божественного единства особенно ярко проявляется в следующем: на своей вершине (Страстная Пятница, Пасха, Пятидесятница) Божественное человеколюбие раскрывается прежде всего как некое "дело", совершаемое Богом, Христом и Духом Святым, как "дело", которое касается только их. Все происходит, как если бы человечество, в то мгновение, когда осуществилось его, человечества, спасение, почувствовало, что оно — всего лишь сторонний зритель в деле, которое, тем не менее, касается его самым непосредственным образом. С человеческой точки зрения Иисус распятый удивительным образом оказывается в полном одиночестве перед лицом толпы, которая взирает на него. И все же именно в тайне его смерти и Воскресения с наибольшей полнотой раскрывается Божественная жизнь и Божественное делание: любовь, послушание и посланничество - все это во внутренних отношениях между Отцом, Сыном и Духом достигает своей вершины. Перед нами как бы некое бесконечное дыхание, дуновение, раскрывающее Тайну, "от вечности сокрывавшуюся в Боге" (см. Еф 3.9). И тогда мы начинаем прозревать некий "безбрежный, безграничный океан" вечно движущихся межипостасных отношений; они вечно переходят одно в другое, и невозможно их разделить или смешать. Этот "океан" превосходит, охватывает и заключает в себе любовь Бога к человеку. И все, что мы можем сказать о Троице, это: "Иное Отец, иное Сын и иное Дух Святой". Невозможно сопоставлять их между собой, невозможно приостановить движение внутрибожественной жизни. За речением: "Я в Отце", сразу же следует речение: "И Отец во мне" (Ин 14.11). Те, кого Дух ввел в глубину этой тайны, уже не могут созерцать ее ни извне, как внешний объект, ни даже изнутри, ибо и "внешнее" и "внутреннее" непрестанно и одновременно меняются местами. "Пребудьте во мне и я в вас" (Ин 15.4), — говорит нам Христос. И он же, обращаясь к Отцу, произносит: "Как ты, Отче, во мне и я в тебе, так и они да будут в нас едино... Да будут едино, как мы едино: я в них и ты во мне, да будет их единство совершенно" (Ин 17.21-23).
Несовершенство языка
Подчеркнем: Страстная Пятница, Пасха и Пятидесятница не есть практическое применение теории, которую мы заранее могли изучить и полностью прояснить для себя. Прежде всего, эти события представляют собой нечто непредвиденное и сложное. Теория явилась лишь после. Ее стремление — лучшим образом раскрыть эти исторические, в своем роде единственные, события. Христианский монотеизм, говоря о своем Боге, явленном через эти события, находится в положении того, кто старается выразить некий в своем роде единственный опыт. Одного лишь языка логики для этого недостаточно, ибо не существует науки, которая рассматривала бы явления неповторяющиеся. Задача логики — показать, каким образом тот или иной частный факт или бытие входит в более широкую категорию, подчиняется общему закону, который этот факт или бытие превосходит и заключает в себе. Но всякая любовь и всякая красота постольку, поскольку они существуют, неповторимы. Именно поэтому тот, кто любит или испытывает чувство восхищения красотой, выражая свой опыт, стремится к логическим формам выражения прибавить иные: например, искусство способно помочь тому, кто ищет этого, хотя любое такое выражение любви и красоты всегда будет несовершенным. Напомним слова святого Августина о положении христианина, который должен говорить о своем Боге: "Когда речь заходит о Боге, мысль оказывается более точной, чем способы ее выражения, а реальность — более точной, чем мысль".
Вполне возможно, что нашему богословию недостает поэтов, музыкантов и художников, чтобы лучше описать Божественную тайну. И вероятно, иконы Восточной Церкви и восточное богослужение, с которым они тесно связаны, в этом смысле более выразительны, чем все то, что мы можем видеть на Западе. Как бы там ни было, очевидно одно: всякий стиль должен соответствовать предмету изложения. Есть вещи, почувствовать которые можно лишь через поэзию; в других случаях необходима проза или же песнопения. Признаваясь в любви, не изъясняются языком Уголовного кодекса. Известно, что для того, чтобы вызвать смех, необходимо говорить о чем-нибудь в несоответствующем стиле.
К тому же как можно говорить о троичной тайне, сохраняя при этом холодную объективность, если "никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым" (1 Кор 12.3). Исповедовать Троицу и быть поистине "богословом" может лишь тот, кого ведет сам Дух любви, который "все проницает, и глубины Божии" (1 Кор 2.10). Словом, подытоживая сказанное, такой человек должен быть "пророком". Все это не есть нечто непроницаемое для разума или уничижающее его: это означает лишь, что Бог остается трансцендентным даже тогда, когда он раскрывает себя, и что, поистине, одна любовь может говорить достойным образом о любви.
Образец выражения
Заканчивая эти размышления, приведем цитату из святого Григория Богослова. Это отрывок из проповеди, обращенной к оглашенным, готовящимся принять крещение (через погружение), в которой святой напоминает им о сущности троичной тайны. Заслуживает внимания лирический стиль этого отрывка: "А паче всего и прежде всего, храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу, и презираю все приятности жизни; храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Сие исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и изведу. Его даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником, — единое Божество и единую Силу, которая обретается в Трех единично, и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется, чрез прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Оно есть Трех Бесконечных бесконечная соестественность, где и каждый, умосозерцаемый сам по себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в каждом личного свойства, и Три, умопредставляемые вместе, — также Бог; первое по причине единосущия, последнее по причине единоначалия. Не успею помыслить об Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю сие целым. Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять его величия, чтобы к оставшемуся придать большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света".
Необходимость догматических формул
Но для того, чтобы облегчить понимания подобных выражений и вместе с тем уберечь людей от возможных ошибок, необходимо было установить некие пределы, "определения", уклоняясь от которых мысль и лиризм неизбежно впадают в заблуждение и более не в состоянии выразить подлинный христианский монотеизм. Такова именно роль догматов, которые были выработаны для того, чтобы исправить заблуждения возникших ересей. Основная идея, лежащая в основе догматических формулировок, неизменно одна и та же; сохранение монотеизма от какого бы то ни было ущерба и стремление к тому, чтобы ни в чем не была уничижена полнота любви Бога к людям, явленная в пришествии Христа и в излиянии Духа, наполнившего собой Церковь. Именно в этом — необходимое условие сохранения верности Откровению.