|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ДЕЛА

I. ДЕЛА РОЖДАЮТСЯ ИЗ СВОБОДЫ

1) Дела рождаются только тогда, когда кто~то обретает мужество сказать «я»

Я глубоко признателен вам¹ за то, что вы — пусть лишь в течение короткого времени — сопровождаете меня по пути, на котором раскрывается великое присутствие, по пути, на котором всё то, что наиболее важно для меня в жизни, то есть свидетельство о Христе и утверждение человеческой и исторической ценности Церкви, иллюстрируется богатством участия и осуществления, что трудно представить себе.

Я хотел бы сказать вам только, почему я исключительно доволен: я хвалю вас и благодарю за ваше участие.

Вспоминаю фразу Кьеркегора, который говорил, что ценности остаются абстрактными до тех пор, пока кто~то не наберётся мужества сказать «я»². Таким же образом и мы можем сказать: дела рождаются только тогда, когда кто~то набирается мужества сказать «я».

Вы имели мужество сказать «я» и каким~то образом, в соответствии с разнообразнейшими обстоятельствами, отважились рискнуть.

Мне приходит на память также фраза другого философа, Ницше, который, нападая на христиан, говорил, что даже их добродетели очень невелики, потому что, как и другие, они не делают ничего иного, как только ищут собственного удобства. Однако никто из вас не последовал за желанием обрести удобства для себя, предпочтя сотворить некое дело; и какое бы дело вы не вершили, вас не затянет стремление к комфорту.

Чему вы дали место: голосу, форме действия? Слово, которое мы должны постоянно повторять себе, слово, которое определяет величие человека по отношению ко всей реальности (каким бы маленьким и беззащитным он ни казался) или перед лицом всех явлений, характеризующих действительность, окружающую нас, — это слово свобода. Вы дали место и инициативу вашей свободе. Это самое священное слово, над которым Церковь и христианское воспитание приучили нас размышлять и которое научили нас почитать. Слово это идёт непосредственно за словом Бог. Неизбежность судьбы, которую слово Бог включает в себя, выражает и утверждает собой, является и поднимается перед свободой маленького человека. И поскольку маленький человек являет собой тот уровень реальности, на котором эта последняя становится сознанием судьбы безграничной, бесконечной; свобода — это желание целокупного и свершившегося удовлетворения, но в человеке оно проявляется не иначе, как в отношении к бесконечному. Поэтому говорить о свободе — значит, говорить о религиозности так, как христианство воспринимает её, как Христос вновь и вновь подталкивает нас воспринимать её.

Свобода — это потребность, желание, стремление к бесконечному. Но бесконечное, та бесконечная судьба, которую мы имеем, осуществляется через повседневные потребности, в которых наша собственная жажда выражается и конкретизируется. Повседневные потребности подталкивают нас делать шаги к бесконечному. Потребность в чём~то определённом — это способ, посредством которого судьба, бесконечное, прикасаются к нам, и мы реагируем на наше желание этой определённой вещи; такая реакция, если она исходит от вовлечённого и не слишком «скромного» я, не стремящегося к удобству, естественно, с определённой систематичностью наталкивается на потребность.

Вот в чём, следовательно, исток дела: в попытке систематически отвечать на потребность, которая даёт внутренний импульс нашей собственной жизни в определённый час, в определённый день.

Но как нельзя родиться самому по себе и как нельзя жить одному, так же нельзя ответить на собственную потребность, — какой бы она ни была, даже если она покажется абсолютно обособленной — иначе как в компании, кроме как с помощью компании. Сами по себе мы не можем ответить на какую бы то ни было потребность с той систематичностью, которой требует органичность нашей жизни.

Каким бы образом ни мыслилось осуществление такого фактора нашей жизни, как компания, сама нужда в ней представляется основополагающей при ответе на любую другую потребность.

Действия, складывающиеся в цельное дело, по природе своей стремятся ответить на потребность личности, поэтому естественна её устремлённость к эффективности и к борьбе с тем, что, как может показаться, являться препятствием, тормозом. Очень важно, чтобы в труде ради свершения дела, которое должно отвечать на потребность конкретного индивида, глубоко осознавалась предельная человеческая социальность собственного присутствия в мире и, следовательно, потребность в компании.

Благодаря этому мы оказываемся всё глубже связанными с Богом, ставшим одним из нас и явившим Своё присутствие на все времена («Я с вами во все дни до скончания века»³) именно внутри компании.

Присущие всем людям подлинно человеческие факторы (напряжённое внимание к судьбе, вовлечённость в потребности и необходимость компании) возносятся на более высокий уровень нашим восхищением, нашим памятованием, памятью, признанием того, что мы живём или пытаемся жить Христом.

Поэтому я глубоко заинтересован в вашей деятельности, хотя не вовлечён ни в какое конкретное дело. Я только пытаюсь дать жизнь, призывая вас к великому Присутствию, пребывающему среди нас, однако, надеюсь, вы чувствуете, что я не вне ваших человеческих тягот; я представляю собой нечто живое, что не находится вне вашей человеческой страсти, вашей повседневной вовлечённости, вашего труда. Труд предстаёт, таким образом, последним синтезом отношений, которые я имеет с реальностью, пробуждающей его, подталкивающей к тайне, судьбе, то есть ко Христу; он представляет собой также синтез этого пробуждения, идущего от реальности и отношений со всеми теми, кто признаёт Господа, судьбу, явившую Своё присутствие.

Синтез человеческого и божественного обычно определяется как молитва. Так вот, труд — это и есть настоящая молитва, и не существует молитвы вне труда, если она не является выражением труда. И не существует подлинного труда, внутренне сознаваемого, если — вне своих динамических законов и своих непосредственных целей — он не распахивает нам и не являет нам присутствие чего~то большего, о чём Христос сказал: «Это Я»⁴. Поэтому, в действительности, труд — это молитва, как молитва в узком смысле слова — это предельно выразительная форма труда.

И я желаю вам — из какой бы позиции духа вы ни исходили, в кругу каких бы проблем вы ни находились, какую бы веру ни имели, в какой бы чёрствости духа ни пребывали, — я желаю вам благодати Божией, Тайны, сотворившей мир, сотворившей вашу жизнь, ожидающей вас в конце её, чтобы исполнилось обетование, которое составляет ваше человеческое сердце. Я желаю вам, чтобы благодать Божия побудила вас любить Христа. Любить Его во плоти, которую Он избрал, дабы не оставлять нас.

Плоть, которую Он избрал, дабы не покидать нас, — это человеческая компания, признающая Его и облекающая всю себя, без половинчатости, в реальность, коей она повседневно должна жить, потому что замысел Тайны разворачивается посредством повседневной реальности, той, которая ежедневно побуждает нас к делам.

Так мы, следуя по пути поисков любви ко Христу, становимся с течением времени на самом деле великими, зрелыми и мудрыми, в противоположность чёрствому цинизму, гордыне, всё обвиняющей, деспотизму, лишающему людей возможности свободного обсуждения проблем, всему тому, что господствует в среде, где мы живём, и что, пусть это и горький опыт, мы должны претерпеть от всех средств массовой информации.

Поэтому мы чувствуем себя свободными и подлинно людьми даже внутри изворотливого бескультурья и варварства.

2) «Если человек не созидает, как он может жить?»

Я прошу прощение за «вторжение», к которому меня вынуждают присутствующие здесь мои друзья; с ними я разделяю — в большей или меньшей степени — тяготы жизни и ежедневные столкновения с проблемами, которые жизнь предлагает или выдвигает. Когда человек систематически и заинтересованно прочитывает человеческий опыт, так как тот ему предлагается и перед ним всплывает, он поневоле приходит к определениям, к попыткам дать определения, которые кажутся абстрактными, однако являются — как сказал Монсеньор Теттаманци⁵ — вызовом. Вызов полезен, если облекается в формы труда со стороны того, кто слушает. Следовательно, теперь труд благодаря вызову, брошенному Его Высокопреосвященством, вовлекает в свою сферу и вас, тех, направление деятельности которым задаёт харизма Сообщества Дел.

Я слышал как~то чтение из Элиота, великого пророка нашей эпохи. Шестьдесят лет назад он описывал в книгах то, что происходит сейчас, порицал в книгах то, что теперь претерпеваем все мы, и делал это в силу проявления вовлечённости, приведшей его к вере, серьёзно переживаемой.

«И нам руки сложить, — значит не жить»⁶. Все мы хотим созидать, более того, все мы созидаем: отдельные люди, компании, партии, государство… все созидают или пытаются созидать. Есть нечто в нынешней ситуации, для которой вопрос, сформулированный Элиотом, имеет свой глубокий смысл, — это тот факт, что в созидании превалирует ныне стремление к некоему порядку, некой позиции, выработанной тем, кто обладает большей властью, выработанной государством. Государство, в действительности, есть место торжества тех, кто обладает наибольшей властью; даже те, у кого нет званий, лент на шляпе или нашивок на плечах, но кто имеет больше власти принимать участие в управлении государством, определяет его характер. В попытке созидать, в воле к созиданию, в деятельности созидания тот, кто обладает большей властью (повторим — это государство), принимает позицию, тревожащую нас, беспокоящую наше сердце, которое хочет жить, беспокоящую человека, который прозревает верные вещи, пред~чувствует возможность свершения идеально осуществимых, исполнимых, взвешенных дел, способных упрочить мир и внести в жизнь больше ясности. Следовательно, порядок, который принимает государство (то есть те, кто обладает большей властью!), вносит тревогу в нашу надежду и в попытки, к которым эта надежда нас побуждает, вносит тревогу в дела индивидуума или групп, особенно самых слабых групп. Таким образом, объединение в ассоциации (что рекомендовал Иоанн XXIII, когда в Mater et Magistra⁷ указывал на него как на одно из основополагающих прав, которыми человек обладает по природе, — право на ассоциации) — это точка, где столкновение с властью, с тем, кто обладает наибольшей властью, проявляется особенно шумно, где недостойное обращение с человеком документируется с наибольшей очевидностью, ибо ассоциации есть именно то место, где человек пытается найти поддержку в своей слабости, слабости, в которой он хочет блага для себя и для собственных детей, ставя себя бок о бок с другими. Свобода ассоциаций кажется мне самым главным знаком присутствия настоящей свободы в жизни нации.

Поэтому мы и вспомнили то, что говорил Элиот:

Они же [власть имущие] все время стараются убежать от мрака внутреннего и внешнего,

изобретая системы столь совершенные, что при них никому не надо быть добрым⁸.

Таково определение систематической привычки к планированию, которое угнетает, всегда стремится к угнетению человеческой свободы. Свобода — это не сама по себе возможность или способность выбрать то, что кажется лучшим и нравится. Свобода по природе своей — это мощный порыв, в котором человек стремится к благу. Исключительно верно, что свобода обретается тогда, когда желание блага удовлетворено⁹. Планирование, используемое властью, душит свободу так, что законы, которые создаются, проекты, которые реализуются, способы действия и поведения административных, общественных сил кажутся людям, извините за слово, «наплевательством» по отношению к свободе отдельного индивида и ассоциаций, компаний индивидуумов, стремящихся вместе сообщать и осуществлять то, что, как они чувствуют, необходимо для них. Это, конечно, изъян, квалифицирующий или дисквалифицирующий наше время, но вместе с тем это искушение всякого времени. Это искушение свойственно авторитету или власти, когда её представитель не чувствует, что должен отчитываться за свою деятельность, не чувствует ответственности перед другими.

Только если есть чувство ответственности перед Богом, можно на самом деле жить со старанием, чувством ответственности по отношению к своим братьям, собственным товарищам в пути, к другим людям. Только религиозность может определить уважение, с которым родителям следует обращаться со своим ребёнком; именно в согласии с религиозностью обладающий властью должен обращаться с теми, кого он так или иначе призван поддерживать, устраивать и помогать им созидать.

Мы не можем забыть этой свободы, которая составляет нас. Должно стать нормой — так было написано, — чтобы всё, что происходит вокруг и с нами, соответствовало нашему сердцу, которое безошибочно определяет подлинные потребности, которое предчувствует верный идеал и освящено им (этот идеал стремится соединить вещи воедино, приводя их в порядок, направляя к единству, к здоровому и успешному свершению). Однако пока дело обстоит иначе. Вне встречи с исключительным Присутствием невозможно избежать трагической констатации: «Нет ничего нового под солнцем», как говорит Екклезиаст.

Меняются цвета, меняются лица людей, стоящих у власти, однако «Нет ничего нового под солнцем». Таким образом, великое зверство битвы сводится к тому, что некоторые люди стремятся заменить власть имущих на тех или иных постах.

Это вызывает у меня интерес и всегда вызывало у нас интерес, отсюда мы всегда и исходили: вне встречи с исключительным Присутствием невозможно избежать трагической констатации: «Нет ничего нового под солнцем»¹⁰.

Исключительное присутствие. Действительно, метод действия, контрастирующий с тем, что каждодневно несправедливо бьёт по нашей жизни и ограничивает способности к созиданию, возникает от столкновения — в физическом смысле слова — с Присутствием непредвиденным и великим, таким непредвиденным и великим, что разум стремится буквально признать его как что~то сверхчеловеческое. Нет ничего более справедливого, нежели наличие этого Присутствия. Что же оно такое? Его Высокопреосвященство напомнил нам об этом: это присутствие Христа. Для нас, верующих, — это Бог, ставший человеком во чреве Девы. Для всякого, кто серьёзен перед лицом разворачивающегося времени (историей), Христос является чем~то столь исключительным, что кажется сверхчеловеческим.

Преподобный Максим Исповедник говорил: «Христос — всё во всех, Он — всё заключающий в Себе, согласно единой, бесконечной и мудрейшей мощи Своей благости, чтобы творения единого Бога не оставались чуждыми и враждебными друг другу, но имели общее место, где проявлялась бы их дружба и их мир»¹¹. Таково определение созидания в реальности как едином месте, где проявляются дружба и мир, исконно существующие между всеми явлениями бытия. Где мы обретаем Христа сегодня? Каким образом мы сталки~
ваемся с этим исключительным и сверхчеловеческим Присутстви~
ем? Мой большой друг Монсеньор Манфредини, принимая сан
архиепископа, во вступительной речи в Болонье подчеркнул, что
Христос присутствует здесь и сейчас. Здесь, сейчас. Он трижды по~
вторил: «Здесь, сейчас!», «Здесь, сейчас!», Здесь, сейчас!» Но как,
где именно Он присутствует «здесь и сейчас»? В опыте компании
людей, которые собираются воедино, потому что Он есть. Это при~
чина моего «вторжения» к вам сегодня, ибо я составляю часть этой
компании людей, которые признают свою общность, которые со~
бираются воедино, потому что есть Он, в компании, стремящейся
к Судьбе, опираясь на реальность. Это подразумевает, что всё вос~
принимается нами как направленное к последнему, высшему по~
рядку. Реальность приобретает тем больший порядок, чем более она
«управляется» желанием и любовью к этому последнему порядку.
Наша компания стремится к Судьбе, исходя из реальности,
используя труд. Труд домохозяйки и матери, ухаживающей за ре~
бёнком, таковы же, как труд топменеджера или того, кто обладает самой большой властью. Наша компания стремится к Судьбе, отправляясь от реальности, не избегая никаких ситуаций, не отодвигая ни одной проблемы, которая может показаться неразрешимой. Мы движемся к Судьбе, опираясь на всю реальность, которую человек имеет перед собой, опираясь на неё посредством труда; именно через труд и реальность, которая требует и обязывает, чтобы человек описал и слепил её. Слепил как или отправляясь от чего? Отправляясь от человеческой дружбы, устанавливающейся между теми, кто собирается вместе во имя Христа, от дружбы, которая называется Церковью. Христос здесь и сейчас, Он присутствует в этой компании, стремящейся к Судьбе. Христос здесь и сейчас присутствует в Своей Церкви.

Так мы связываем явления и так устанавливаем связь друг с другом. Более плодотворное созидание, как нам кажется, объективно является плодом такого нашего труда. Более же плодотворное созидание складывается в отношениях с самими собой, всегда ограниченными, но жаждущими быть, как Отец, стать совершенными, как Отец, то есть милосердными, как Отец, попрошайками блага. Что может быть для нас более важным, чем созидание себя самих? Созидание нашей дружбы с погружением в ту основополагающую дружбу, которая строит отношения между мужчиной и женщиной, с ответственностью входящих в семейную жизнь. Самая лучшая компания — это дружба, поддерживающая каждого в его труде, в выполнении его задания. Мы собираемся все вместе, чтобы сказать: Отче Наш, или чтобы есть один и тот же хлеб: «Все вы, ядущие от одного хлеба, едины»¹². Все мы, крещёные, пребываем поэтому с обновлённым сознанием человечности, неуловимой вне определённого круга людей, избранных Богом. И действительно, в этом предложении Самого Себя, которое Бог обращает ко всем, Отец помогает некоторым отвечать раньше других, потому что посредством некоторых, избранных, и все остальные оказываются затронутыми и потрясёнными великим предложением.

Мы принимаем участие, пытаемся принять участие в напряжении сил, которые прикладывают все люди и все народы, дабы участвовать в созидании, а значит — жить. И действительно: «И нам руки сложить — значит, не жить?»¹³. Мы принимаем участие в созидании с верой, обязанной своим проявлением тому событию, которое нас захватило, повергнув нас сначала в изумление, и в котором мы затем приняли участие, претерпев его, — событию народа Божия, событию Церкви, всегда помогавшей нам устремить взгляд на Христа, Бога, ставшего человеком. Мы чувствуем, что Он относится к любому нашему движению, к любой нашей попытке движения, ко всем отношениям, как к самой большой любви в жизни; такой, где слово «любовь» имеет значение не только для людей, посвятивших себя жизни монашеской, но для всех людей доброй воли, которые «встретились» с Его присутствием, с тем, что мы признаём как Его присутствие, то есть с Церковью.

Я желаю вам, чтобы вера, в которой я вам спутник, делала вас всё более щедрыми, верными и осмотрительными в сотрудничестве со всеми людьми ради созидания того Дома, в котором человечество может жить более человечным образом.

3) Воспитание в свободе

Прежде всего, хочу при всех выразить Его Высокопреосвященству монсеньору Сепе¹⁴ нашу благодарность за его мудрое, созидательное и не отказывающее в помощи отцовство. Жить властью и авторитетом как отцовством — каждый из нас (извините, если я говорю «из нас») знает, как это трудно; трудно из~за эгоцентризма, оставленного нам в наследство первородным грехом, трудно из~за характера, который наделен не только открытостью, но также узостью в отношениях с людьми, и, прежде всего, в суждениях и в жизненных позициях. Мы очень хорошо знаем поэтому, насколько трудно жить, обладая авторитетом и сохраняя достоинство, точность, потому что это — служение, самое великое служение в жизни человека и жизни общества, — и отцовство, которое является источником наиболее личных отношений, какие только можно помыслить, точкой, где созидается каждый новый человек и где, следовательно, созидается всякая человеческая реальность.

Конгрегации для духовенства) после его вступительной речи на Национальной Ас­самблее Сообщества Дел, состоявшейся в Милане 25 Марта 1995 г. Опубликована в Educazione alla libertà. Приложение к Corriere delle Opere. 6 (1995). Я благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, и мы молимся, умоляем все Богородицу, чтобы это чудо, которым Вы являетесь, продолжалось и продолжалось, помогая нашим усилиям в момент столь благоприятный именно потому, что он бедствен. Потому что в момент бедствия (в буквальном смысле слова, а отнюдь не в пессимистическом, так как предвидение на самом деле всегда, особенно для христианина, глубокого оптимистично), несмотря на бедствие, в сам момент бедствия, если в нас существует толика доброй воли, все энергии встречаются; они встречаются в нас самих и встречаются между нами. Наша встреча обязана своим происхождением толчку, подсказке, озабоченности, возникающим от такой скверной социальной ситуации, как нынешняя, где в результате разных попыток утвердить справедливость, реальное положение вещей способствует самоубийствам, смертям и использованию людей самым отвратительным образом¹⁵.

Название, которое было дано моему приветствию (потому что именно таково моё выступление: приветствие ради дружбы, которая завязалась у меня с Джорджо¹⁶ и со всеми теми, кто самым благородным образом думает, минуя свои интересы, о жизни всех, о вкусах всех, о потребностях всех людей; и ради дружбы, к которой они меня пригласили); итак, название, которое было дано моему приветствию — Его Высокопреосвященство Монсеньор Сепе уже напомнил об этом — следующее: «Воспитание в свободе». Не отрицаю, что, как только я услышал его со стороны, я заметил в нём возможный иронический оттенок: трудно говорить взрослым о воспитании и свободе без иронической улыбки. Потому что взрослые — это те, кто уже получил образование, которым, как принято считать, больше не нужно «воспитываться»: молодые и дети — нуждаются в воспитании, но взрослые — нет! Поэтому кажется, что слово «воспитание» употреблено не совсем в точном смысле и звучит почти дерзко применительно к взрослым.

Далее слово «свобода». Свобода, свобода: по большей части странно говорить о свободе в такую эпоху, как наша, где так часто социальная жизнь отличается только формально — только формально! — от самых жестких диктатур! Это стало особо заметно именно в последние годы, когда попытка возобновить, оживить смысл понятия «свобода» должна была бы дать надежду, мир и вкус к труду всем людям на земле.

Однако не с иронией, но с уверенным, открытым, честным и любящим духом, ради дружбы, которая по~человечески и по~христиански связывает нас, повторяю я, то, что вы уже изучили (те, кто учил это) на Школе общины¹⁷.

Воспитание подобает взрослому так же, как и ребёнку. Вчера один парень заметил в беседе, что между нулём и бесконечным лежит бесконечное, и между двумя миллиардами четырьмястами пятьюдесятью тремя и бесконечностью проходит та же бесконечность, потому что два миллиарда четыреста пятьдесят три по отношению к бесконечности имеют дистанцию такую же бесконечную, как и ноль. Есть нечто знаменательное в таком подходе к теме бедности и ничтожности реальности, и он был бы справедлив, если бы что~то другое не сотворило этот мир, а потому не участвовало бы в созидании жизни и истории. На самом деле между жизнью и историей встает великое слово, которое вы слушаете как самое серьёзное в вашей жизни, в жизни людей, вовлечённых в неё: Труд.

Как бы там ни было, воспитывать означает — как мы говорили сорок лет назад, и не нашли до сих пор лучшего определения — помогать человеческому духу войти в полноту реальности.

Можно привести сравнение, благодаря которому более понятным будет то, что я хочу сказать: рациональность, разум — это, как мы его определяем, сознание реальности согласно тотальности её факторов. Если речь не идёт о тотальности, то уже нельзя говорить и о рациональности; если речь идет о поисках, то можно назвать их «великодушным благородством»; но когда эта позиция является определением, она превращается в высокомерие, претензию, чрезмерное обобщение того, что познаётся, умаление, сужение, предпосылка обструкции свободы. Итак, рациональность — это сознание реальности согласно тотальности её факторов. Поэтому человек постоянно должен чувствовать и воспринимать себя искренне, смиренно, пребывая в неистощимом поиске. Чем более живым будет этот поиск (Его Высокопреосвященство уже использовал это прекрасное и великое слово, когда говорил о живом сознании реальности, о человеке как живом сознании реальности), чем более смиренным он будет, тем более подобающим окажется результат, потому что человек включит в сферу своей вовлечённости — в своё дело — всё то, что найдёт позитивного и сообразного истине. Если кто~то вводит себя в заблуждение, что уже всё обрёл, что ему больше нечего открывать, он рискует растерять на протяжении всего своего пути как раз те встречи, которые могут быть наиболее значимыми: ктото, кто «уже знает», что его религии ему достаточно, что она истинна, никогда не встретит Иисуса Христа, даже если Тот явит ему Себя у него дома, постучав в дверь, сев за стол и проговорив с ним, как с Иоанном и Андреем¹⁸, два или три часа. Он этого никогда не поймёт.

Воспитывать — значит, помогать понять факторы реальности в их плодотворном росте вплоть до тотальности, остающейся всегда верным горизонтом собственного действия. Не нужно быть Леопарди и писать гимн Своей Донне¹⁹, чтобы понять, что женщина, которую любит мужчина, — это начало пути к горизонту, более великому, нежели она сама, это знак самого великого идеала, идеала доброты, красоты, партнёрства. Именно этот более широкий горизонт и должен обусловливать всякую деятельность человека, в противном же случае она приобретает вынужденный характер, когда человек начинает считать себя обязанным управлять реальностью, а потому отдаваться обществу, стремясь быть полезным всем (можно было бы привести в качестве примера случаи с крупными предпринимателями, о которых газеты говорили в эти годы; но пусть даже мелкий предприниматель не смеётся и не обвиняет крупного предпринимателя, когда он сам в своём маленьком хозяйстве трудится таким же образом и согласно тем же критериям). Итак, тотальность, полнота. Эти слова кажутся абстрактными, кажется абстрактным и разговор о них, но тот, кто не воспринял той нежности, с какой они достигают его, и той конкретности, в которую их можно и до^[0] лжно переводить, очень далёк от той реальности, в коей, как он полагает, он является наставником, а потому говорит детям: «Смотрите на меня, смотрите на мои руки, смотрите, как я работаю!» И дети смотрят, как он работает и, пожалуй, встретив компанию, пробудившую их внутренний мир с помощью соответствующего воспитания, они говорят, или думают, если не говорят: «Эх, папа! Ты не можешь поступать иначе, потому что ты так был воспитан, ты воспитывался так, но в реальности дела требуют другой постановки, другого, иного подхода!» Воспитывать означает поддерживать живым этот поиск «другого». Я настаиваю на этом, потому что горизонт, ради которого человек движется, что бы он ни делал, бесконечен: человек, совершая поступки, открывается горизонту, находящемуся по ту сторону того, что, как это ни фантастично, обозначает себя как цель, и тогда всё прорывается всёустанавливающими отношениями человеческого сердца, которое хранит в себе отношения с бесконечным — таинственным бесконечным или бесконечно таинственным Достоевского²⁰.

Именно на этом я позволю себе остановиться, напоминая вам, что действие, любое действие, как говорит св. Павел, — «есть и пить [самый банальный пример, который он мог использовать]»²¹, «бодрствовать [какая сложность!] и спать [как просто, это словно ничего не делать!]»²², «жизнь и смерть»²³ — во славу Христа. Человек — это отношение с вечной тайной Троицы, которую мы познаём как человечество Христа: именно человеческая природа Христа есть то, что позволяет нам держать взгляд и сердце, но прежде всего ум, в первую очередь ум, открытыми подлинной конечной цели, ради которой наша мать рожала нас, ради которой наш отец и наша мать зачали нас. Это наше отношение с бесконечным. Поэтому говорил Данте: Все смутно жаждут блага, сознавая, Что мир души лишь в нём осуществим, И все к нему стремятся уповая²⁴.

Поэтому все вместе или же вопреки другому, люди пытаются прийти к благу, достичь его.

Но здесь вводится второе важное слово. Нельзя воспитывать иначе, как обращаясь к свободе, внося в ответственность и дела свободу, которая определяет отдельного человека, его «я». Но свободы совпадает с целью воспитания. Теперь думают — что горестно и печально — о свободе как об отсутствии каких бы то ни было связей. Однако такое искушение переживали люди всех времён. Апостолы, когда они слушали, как Иисус говорит, что брак нерасторжим, устами Петра сказали, как обычно: «Если так, то и не стоит более человеку жениться!»²⁵ Вот вам и отсутствие связей: свобода означает тогда, что отношения с женщиной в моей воле (и наоборот). Однако вспомните, как вы беспокоитесь, когда ваши дети, ещё маленькие или не совсем маленькие, претендуют на то, чтобы бродить по тем улицам, какие они предпочитают, использовать время, как они хотят, выбирать то, что они хотят.

Святой Августин высвобождал образ человека, восхвалял его, придавал достоинство этому образу, говоря, что человек всегда следует delectatio victrix²⁶, победоносной привлекательности, самой сильной привлекательности; но, скажем, и самой низкой, и потому следовать этой самой большой привлекательности обычно означает для нас следовать за инстинктом. Как правило, инстинкт или же та реакция бывает сильнее, в пользу которой говорит выбор, совершаемый разумом ради собственного удобства или собственного видения вещей, ради определённого интереса. Если следовать за тем, что мне более всего нравится, то быть свободным — значит, делать, что мне вздумается (выражение мне вздумается включает в себя суждение) и нравится. Нет! Свобода не в этом! Очень верно замечено, что психологически, на опыте мы чувствуем себя свободными, действительно свободными вовсе не тогда, когда мы делаем то, что нам вздумается и нравится; свобода — это глубже, это когда мы удовлетворены, когда что~то нас удовлетворяет (то есть делает довольными): приводит нас к завершению самих себя. Но что может привести человека к завершению? Quid animo satis?²⁷, как вопрошал святой Франциск Ассизский. Что может быть достаточным для души? Отношение с бесконечным!

Свобода — это тот уровень природы, на котором природа становится способной установить отношения с бесконечным, где она говорит ты этому невыразимому, неподдающемуся пониманию, невообразимому присутствию, без коего нельзя ничего помыслить, потому что ничто не происходит от себя самого. Когда я имел счастливую возможность преподавать религию в Лицее, я говорил ребятам в классе: «Скажите, существует ли какая~то очевидность более значимая, чем эта: в данный момент наиболее для меня очевидное, в меру моей зрелости, самое очевидное, более очевидное даже, чем то, что я есть, что я существую, — это то, что я не происхожу от себя самого. Самый живой аспект восприятия моего бытия состоит в том, что не я сам произвожу себя: я даже не прибавляю себе ни одного волоска на голове, как говорил Иисус: “Вы не можете себе и одного ещё волоса на голове прибавить”²⁸». (Ах! Конечно, со всеми этими сегодняшними «строительными» предпри~
ятиями можно искусственно прибавить себе один~другой волосок).
Свобода — это не то, что оправдывает поступки человека в
пределах, которыми он измеряет реальность. Человек «задаёт меру
всех вещей», и, как ему кажется, того, что он не может измерить,
не существует вовсе. Утверждение: «Меня не интересует» — как раз
и означает — «этого для меня не существует». Свобода не мера, ко~
торая сжимает реальность четырьмя стенами — тесными, как сте~
ны комнаты, или просторными, как пределы Вселенной, потому что
Вселенная — это всё та же комната, расширенная, если хотите, до
бесконечности, но комната. Это происходит так, будто тебя кто~то
душит, когда ты в узкой комнате лежишь на кровати, болея, день за
днём; так и человек душит творение, глядя на небо, землю и море
как на ограничение, как на пространство, растяжимое до каких~то
пределов, по крайней мере в воображении, однако конечное, конечное; и тем вся наша деятельность перед реальностью заканчивается. Смерть — это символ, только символ всего этого: её подлинное назначение — быть символом, потому что смерть — это момент жизни, она входит в определение жизни, как говорил Хейзинга²⁹.

Свобода — это не деятельность, разворачиваемая человеком, полагающим себя мерой вещей, не пространство, в котором он хозяин, но окно, распахнутое в реальность, которая никогда не будет исследована до конца, в которую взор проникает всё дальше, даже если бы мы жили тысячу лет. Более того, после тысячелетней жизни мы были бы ещё сильнее пронизаны чувством страха, возникающего при размышлении о нашей ограниченности перед лицом безмерного источника вещей и необъятности Тайны — вещей как тайны, Вселенной как тайны.

Итак, именно свобода, мыслимая как взгляд, всё далее пронизывающий реальность, такая свобода становится объектом умаления, упрёков, критики, когда тебя останавливают или когда сам человек ограничивает познание вещей и, следовательно, осуществляет собственное дело по определённым канонам, заданным его умалённым миром, то есть когда дело совершается без чувства Всевышнего, пребывающего за всем тем, чем человек оперирует.

Некоторое время назад я приводил цитату из Послания к Диогнету³⁰, II христианского века, где говорится: «Христиане относятся к другим людям с почти немыслимым уважением». Моё внимание справедливо обратили на то, что слово уважение (ит. ri~spetto, лат. re~spectus) имеет общий корень со словом «смотреть» (лат. aspicio) и что приставка re указывает, что взгляд остаётся «обращённым~на» (ит. ri~volto–a), как у того, кто, находясь в пути, устремляет взгляд на некий объект. В этом смысле уважать — значит «смотреть на одного человека, имея в виду другого». Это словно смотреть на ребёнка, когда рядом находится его мать: учительница в этом случае ведёт себя с ним не как обычно — она будет к нему более внимательна, если, конечно, имеет хоть каплю стыда (но теперь даже это утеряно). Без уважения к тому, чем я оперирую, к тому, что должно мне послужить, к тому, чем я пользуюсь, чтобы оно мне послужило, невозможно установить адекватных отношений с чем бы то ни было. Но уважение не может родиться просто оттого, что нечто, находясь передо мной, служит мне: с этой точки зрения, я господствую над этим. Нет, уважение снимает завесу с того, распахивает то, что я использую, ибо моё маленькое хозяйство — ради чего~то необъятного. Если я думаю об этом, труд становится великодушным, я обретаю возвышенную лёгкость духа среди всех испытаний, которые остаются со мной, когда я встаю, и утренняя молитва — обновление этого осознания.

Прежде всего, с этой точки зрения, свобода должна сделать нас внимательными к любому призыву, к любому желанию поправить нас, ибо в этимологическом смысле «поправлять» (ит. correggere) означает «править друг друга, держаться вместе». Если я поправляю тебя или призываю тебя исправиться в твоих поступках, я помогаю тебе: в этот момент и ради этого момента, этой детали, я поддерживаю вместе с тобой твоё дело. Итак, внимание к по~правлению: свобода — это бедность (если свобода не берётся в величии своих отношений, она становится банальностью). В чём же человек не может быть поправлен? И кто не может быть поправленным? Чем более человек любит совершенство в реальности вещей, чем более он любит людей, ради которых что~то делает, чем более он любит общество, для которого он что~то предпринимает, тем более желательно для него быть усовершенствованным предлагаемыми ему поправками. Именно это осознание нашей бедности в обладании вещами при любом деле, в любом труде делает человека автором, творцом, протагонистом.

Но свобода означает также, помимо осознания собственных пределов, творческий порыв. Если свобода — отношение с Бесконечным, то она черпает у Бесконечного неограниченную волю к созиданию. Это не относится лишь к тем, кто настолько стар, что вот~вот должен уже умереть, однако так может случиться и в двадцать лет! Как много людей живёт в двадцать лет без желаний, без фантазий, без попыток чего~либо достичь, без риска в жизни!

В жизни всё поправимо и всё должно быть созидательным. Этот инстинкт к созиданию есть то, что определяет свободу самым положительным и, как показывает опыт, самым чарующим образом. Общество и создано потребностью в этой созидательности, на которую способна свобода человека, потребностью в этом творческом начале, даже при господстве государства, что уже столько раз подчёркивалось в ёмком и прекрасном введении Монсеньора Сепе. Больше общества, меньше государства — наш многолетний лозунг. Я не верю, что можно изменить не искажая принцип солидарности, или, ещё более, принцип вспомогательности (субсидиарности), о которых говорит католическое социальное учение. Больше общества — значит, больше индивидуальностей, больше творчества снизу. Государство должно бережно относиться к этому, как отец семейства бережёт дела рук растущих детей; но, если дети не созидают, они не растут: они пассивны, тяготят, вызывают жалость! И действительно, «государственничество», этатизм — всегда жалостная ситуация в том смысле, что она вызывает сожаление, ибо лишена творческого начала, искусств, поэзии, песен (имею в виду подобающих, на уровне). В нашу эпоху не могут родиться такие люди, как Данте Алигьери (и даже меньше его).

Именно в этом акценты и смысл слов «воспитание» и «свобода», которые мы постоянно повторяли себе сорок лет. Сейчас, после сорока лет, они звучат как в сто тысяч раз более живые, более подлинные, подтверждённые и подтвердившие свою истинность! Тот, у кого было мужество, простота, а также хороший вкус следовать, понимает, что он отличается от других: не высокомерием, но состраданием, да, состраданием к другим. Потому что матери её ребёнок, который плохо рос, прежде всего доставляет большое сострадание. Она плачет. Плакать за чужих людей — значит, быть матерями всех. В этом убеждении и чувстве наша компания воспитывает нашу свободу, наше сердце.

Я хотел бы обозначить сейчас отдельные пункты, на которые мои друзья мне указали и где состоявшееся воспитание взрослого человека и свобода, провозглашённая со всей серьёзностью, подтверждают и поддерживают друг друга. Речь идёт о воспитании и свободе, понимаемых согласно их глубокому смыслу. Воспитание есть введение в полноту реальности как разума (то есть сознание реальности во всей тотальности её факторов). Тотальность! Бог неизбежно возникает на последней ступени этого всеобъемлющего, тотального поиска, потому что, как бы ни познавался объект, на некой ступени неизбежно приходишь к так называемой «точке перспективы, точке дальнейшей отсылки к чему~то большему, знаком чего является эта точка»³¹. В общем, реальность становится знаком, и то, что реальность есть знак, означает, что чем более её познаёшь, тем более она отсылает тебя к другому: это и есть точка перспективы. Отсюда свобода — это прирастание к бытию, любовь к бытию, жажда бытия, а потому открытость без границ: ни характер, ни темперамент не могут нарушить или отвести от этого счастливого изначального предложения.

Дабы подтвердить всё, что было сказано выше, сформулирую некоторые положения.

Прежде всего, необходимо искреннее уважение к труду, находящее свое подтверждение в неприятии (не в яростном, но в этимологическом смысле слова как недопустимость быть терпеливо~спокойным) безработицы, от которой страдает столько людей. То, что многие и многие люди не имеют работы, не может оставить меня сегодня спокойным. Я не могу быть просто довольным своим трудом, который идёт хорошо, даёт результаты, и мне этого якобы достаточно. Искреннее уважение к труду прежде всего делает нас нетерпимыми к тому, что другие не работают, потому что воспитание в свободе абстрактно, если человек лишён труда, которому он должен учиться. Именно осуществляя свой труд, я понимаю, что свободен, что предоставлен своей свободе, что мою свободу уважают, и понимаю также, когда, наоборот, всё заблокировано, умалено, сжато, неадекватно и предвзято определено. Невозможно, чтобы воспитание в свободе не сопровождалось трудом. Я объяснял молодым людям, что безработный человек страдает от тяжёлого посягательства на самосознание, согласно принципу святого Фомы, который говорит, что человек познаёт себя самого в действии. Человек не может познать себя самого, когда уходит в себя и думает лишь о себе самом (в таком случае нужна была бы способность к объективации, которой не многие достигают посредством соответствующего философского образования); он воспринимает свою ценность, свои способности, то, на что он способен, только работая, in actu exercito³², как говорит святой Фома Аквинский. Человек познаёт себя самого только в действии, во время действия, действуя. Поэтому, если в жизни человек не трудится, он в меньшей мере познаёт себя, забывает смысл жизни, стремится забыть смысл жизни. Мы должны делать всё, чтобы сотрудничать с общественными и политическими силами, ставящими своей целью найти для всех работу! Не так, как столько раз это делали разного рода профсоюзы, идущие в огонь за тех, кто работает, и ни во что не ставящие тех, кто не работает (я не говорю, что все профсоюзы всегда поступают так, немного сужая своё наблюдение).

Второе. Свобода обретает своё начальное выражение в возможности воспитывать. В конкретной жизни свобода впервые проявляется не по отношению к себе самому, но по отношению к тому, кого я люблю, — к сыну, брату. Однако, говоря по~христиански, даже самый чужой из всех — как тот мусульманин, который вчера вечером в Форли услышал, как один из нас представлял книгу Можно ли так жить?³³, и пошёл поговорить с ним, а затем как энтузиаст присоединился к тому, что услышал, — даже он был уже нашим братом прежде, чем выступил. Как желательна перед лицом того, кого любишь, свобода в воспитании, в попытке помочь ему войти в полноту реальности! Она желательна для меня почти более, чем была бы желательна для матери, жаждущей её для своего сына. Кто~то может подумать: «Это будет преувеличением любви!» Но это не преувеличение — это логика любви.

Воспитательная любовь. Нельзя играть политически, стыдно играть политически с силами, отрицающими воспитательную свободу! Если только ты не предпринимаешь усилия, чтобы изменить их. Но нужно быть реалистами и не впадать в иллюзорность сновидения; должны быть веские причины, чтобы надеяться на возможность изменения, чтобы полагаться на своё влияние, иначе, друг мой, ты теряешь время и вводишь себя в заблуждение. Поэтому свобода воспитания — это основной вопрос. Если отец и мать рождают сына и не воспитывают его, можно использовать слова, которые Иисус говорит об Иуде: «Лучше было бы этому человеку не родиться»³⁴ (Иисус говорил это об Иуде потому, что судьба человеческой жизни — это Он: Иисус, Слово, ставшее плотью, Тайна, ставшая плотью, а Иуда предал Его). Свобода воспитания нужна семье не только тогда, когда дома есть дети, малыши, но и когда родители должны отправить их в детский сад, когда должны отвести их в начальную школу, в среднюю школу, и ещё более, когда они посылают их в старшие классы и в Университет. Кажется, что повзрослевшие дети способны руководить собой сами! Однако нет! Нужно помогать им, не держа за руку, как вы делали это, когда они ещё были маленькими, но издалека; нужно смотреть за ними, поправляя их, как телевизор издалека включается пультом.

Третье. Справедливость: нужно, чтобы она существовала в социальной жизни, серьёзно и честно утверждаемая, с приоритетным уважением прав отдельного человека, личности, которые характеризовали юриспруденцию в истории цивилизации. Цивилизация существует, когда юридическая наука уважает права личности, когда она начинает с уважительного отношения к ним. Нельзя утверждать справедливость, разрушая ткань жизни народа, его благосостояние, исключая возможность взгляда на будущее, предавая смятению наиболее благожелательные сердца. Нельзя преследовать первоочередные цели личности во имя тонкого политического замысла: «Мы уже победили», — произнёс как~то судья. Как это «мы уже победили»? Прежде чем вынесен приговор? Как ужасно общество, где справедливость не является подлинно справедливостью! Для того чтобы было больше справедливости, прежде всего нужно иметь судьями смиренных людей, сознающих свои пределы. Я всегда говорю молодым людям: «Для того чтобы быть истинным в отношениях с любым человеком, с любой вещью, реалистичный исходный пункт должен утверждать, что я грешник. Тогда я приближусь к другому с большим уважением и с большей беспристрастностью буду говорить: «Да», «нет».

Четвёртое. Политическая жизнь согласно идеальной позиции. Не может партия быть партией народа, если она не имеет идеала, который бы собирал вокруг неё этот народ. Народ образуется особенным событием, совершившимся во времени; он объединяется идеалом, к воплощению которого стремится (идеалом, познанным более или менее, предчувствуемым более или менее). Если этого нет, перед нами не народ, а стадо. Это самое большое искушение для того, кто обладает властью, — сделать народ стадом; сохраняя видимость воплощения идеала, сделать его стадом! Пазолини использовал, определяя такую ситуацию, слово «уравнивание»³⁵.

О народ Италии, ленивый, старый титан,
«Трус», — сказал я тебе в лицо, ты закричал мне: «Браво!»³⁶

говорил в Giambi ed epоdi³⁷ молодой Джозюэ Кардуччи, sit venia verbis³⁸. Политика, озабоченная не идеальной позицией, но «удачей», добытой с помощью завоеванной власти, — это злая политика; нужно сказать это собственным детям, но прежде всего самим себе; нужно прокричать это собственным друзьям, нужно прокричать это на площадях и на улицах, написать это на стенах.

Итак, политика должна заботиться о выработке идеальной позиции, позиции, обращённой к идеалу. Это порождает воспитательную волну и даёт более полный глоток свободы, делает возможным самый свободный и глубокий вздох, а, стало быть, и взлёт творческих способностей и воображения.

Почему нет великих творцов сегодня? Почему затруднительно, труднее, чем прежде, их появление? Потому что недостаточно пространства для творческого вздоха. Нужно, чтобы политика делалась людьми (это наш долг при выборе того, кто представляет нас во власти!), которые действительно имеют интерес к человеку. Это обязательная предпосылка для всего остального: потом они будут говорить об экономике, о железных дорогах, об армии, о тайных службах, но прежде всего они должны показать интерес к человеку, иметь интерес к человеку. Интерес к человеку — именно это делает политику единомышленником Бога, потому что Бог — это Господь, политик по преимуществу, Который обладает — благодаря тому, что он Бог, — властью, по сути непреодолимой.

Религиозность как основополагающий пункт всей нашей позиции — это не абстрактная вещь: она исходит издалека, из тех мгновений, когда мы были сотворены, созданы, из первого мгновения, в которое отец и мать зачали нас внутри себя. Но в этом внутри было другое Присутствие, которое, как говорит Псалом 138 (прочитайте его, если есть Библия), существовало ещё прежде, чем лоно моей матери сформировало меня³⁹. Так что религиозность исходит издалека, но касается самых глубин наших интересов (inter~esse: что играет роль в нашем бытии, что касается нашего бытия, меня). Конечно, самая значительная предпосылка в том, чтобы мы чувствовали себя, имели жалость к себе, восхищались собой. По крайней мере тот факт, что я живу, что я существую, наполняет и меня восхищением и изумлением. Я восхищаюсь теми, кто созидает меня, которым отдано моё благоговение — отцу и матери, моему папе и моей маме (я никогда не упускал случая вспомнить их во время своих речей, никогда за сорок лет!).

Вклад его Высокопреосвященства монсеньора Сепе и мой состоит в формулировании предпосылки того, что теперь будут говорить все, кто станет выступать перед вами: живущими и работающими, добывающими дрова, железо и другие, не известные мне более тонкие вещи, с вами, созидающими этот мир. Мы уверены в потустороннем мире потому, что любим посюстороннее в силу опыта, обретённого в нём: мы любим мир. Поможем же друг другу давать жизнь миру, как, впрочем, и Бог, когда стал человеком, отдал Свою жизнь за мир.

II. ДАРУЙ НАМ СЕРДЦЕ ВЕЛИКОЕ, ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ

1) Перед лицом нужды

Каждый человек доброй воли перед лицом боли и потребности сразу начинает действовать и показывает себя способным на великодушие.

Но его попытки ответа на потребности момента всегда подвергают опасности по ту сторону хвалебного великодушия, последней преграды самоудовлетворённости или последней тени грусти. Вклад человека доброй воли может, конечно, разрешить ту или иную потребность. А что затем? А затем ничто не препятствует возникновению другой боли и новой потребности.

Человек может предпринять что~либо в трагический момент, но, если он не позволяет бесконечному потоку дел увлечь себя в рассеянное распыление сил, то понимает, что его силы немощны — скажем прямо — перед лицом зла (потому что даже землетрясение⁴⁰ — это зло, так как несёт смерть). Конечно, зло имеет корень, предшествующий любой манипуляции и спрятанный в исходном неблагополучии целей, являющем собой первородный грех, от которого, как говорит Библия⁴¹, рождаются все несчастья человека. Однако мы можем легко обнаружить иную беспорядочность, становящуюся очевидной, если учесть, что человеческая боль могла бы быть сильно смягчена, как и нужда, и различные потребности, будь мы более последовательными в своих отношениях и поступках, то есть ближе друг ко другу и к тому, что мы считаем справедливым и утверждаем как идеал.

Эта последняя грусть должна быть, на самом деле, преодолена (как показывают щедрые, сложные и разнообразные дела доброй воли) сознанием принадлежности. Но именно в сознании принадлежности человек обретает опыт согласованности, последовательности вещей, на чём и покоится его жизнь, наполняясь смыслом. Речь идёт о смысле, не сводимом к коротким меркам времени и пространства, — меркам нашего существования, по сути — измеряемым нами самими; о том смысле, который бесконечно превосходит это измерение пространства и времени. И вот только в опыте этой сплочённости начинает проявляться на горизонте нашего сознания видение смысла времени, положительного, несмотря ни на что, более великого и более сильного, чем зло и тягостность настоящего.

Вот почему та сплочённость, та последовательность, то сознание принадлежности, которое называется народом, — это драгоценный фактор истории. Так же, как драгоценна память традиций народной солидарности, которой жили в прошлом: она подтверждает настоятельную необходимость того, чтобы такая сплочённость и последовательность не были забыты. Подобное народное чувство — самый живой источник, самый богатый кладезь для любого человеческого возрождения, как личного, так и социального. Именно единство народа творит историю, и сознание принадлежности к ней придаёт каждому отдельному вкладу — даже трагически ограниченному в своём бессилии перед лицом зла, перед глубиной потребности или тяжестью бедствий — положительное чувство, вытесняющее пустоту. Осознание принадлежности искореняет впечатление суетности усилий.

Дела доброй воли и жесты солидарности основываются на основополагающем вопросе: ради чего я делаю это? Во имя чего? Солидарность — важная черта инстинктивного характера человеческой природы (в большей или меньшей степени). Однако она не созидает истории, не творит дел, до тех пор пока остаётся эмоцией или ответной реакцией на эмоцию. Эмоции не созидают. То, что созидает, так это сознательный ответ на вопрос: почему в тебе живёт неистребимая потребность в солидарности? Это может определяться той или иной идеологической приверженностью или же принадлежностью к религиозной реальности; для нас это происходит изза принадлежности к тайне христианского факта в мире. Принадлежность задаёт структуру порыву великодушия и делает более постоянными его результаты.

Как было сказано о восстановлении области Фриули после землетрясения: «Воссозданы стены, теперь нужно воссоздать очаг». Очаг — это образ~символ культуры и истории народа. Но что делать, если многое было рассеяно, вырвано бушующим ветром, который сопровождал землетрясение?

Может быть, слово культура самое подходящее для того, чтобы войти в тему. Культура связывает частное со всеобщим; позиция «культурна», если она стремится связать конкретный момент со всем горизонтом вещей и явлений (поэтому по природе своей каждая культура должна стремиться к тому, чтобы быть кафолической, то есть вселенской, иначе она не подлинная). Этим определяется тот вклад, который мы должны внести со всей ясностью, смирением и страстностью. Жест солидарности, который исконно является волнующим ростком наилучших проявлений человеческой природы, связан с чем~то более великим, воспринимается и размещается на более широком горизонте.

Другое слово, которое следует сейчас произнести, — милосердие. В церквах поют: «Господи, дай нам сердце великое, чтобы любить»⁴²; у нас в груди бьётся сердце Бога, ставшего человеком, открывшего тот горизонт, к коему должны быть устремлены наши дела. Милосердие прибавляет к солидарности осознание необходимости в подражании Тайне бытия, которая является законом для человека, направляя его личностное начало действовать со всей силой, всем умом и привязанностью, на какие только он способен.

Тогда милосердие — это дело созидания. Оно превращает солидарность в дело, поскольку творит новый субъект, активное действующее лицо в истории. Если солидарность связана исключительно с ответной реакцией, она еще не творит субъекта, ибо каждый перед лицом боли инстинктивно переживает чувство жалости, сострадания и тем самым оказывается подвигнутым к солидарности, однако, повторяю, это само по себе не творит субъекта. Только осознание конечной Судьбы, сознание полноты принадлежности, которую человек ощущает в себе, делает личность субъектом, активным действующим лицом истории. Субъект есть то же, что и творец. Человек, становясь субъектом, становится и творцом, то есть тем, кто созидает и осуществляет дела. Дело требует субъекта.

Милосердие, следовательно, приводит человека к конечному основанию его действий, к основанию, придающему вещам то постоянство, ту долговечность, без которой нет настоящей позитивности, не даются подлинные созидания, не даются «дела».

В таком восприятии себя индивидуум, подвигнутый благодаря своей природной способности к состраданию встречей с человеческой нуждой, воспитывается, устанавливает себя в постоянном поведении: он начинает понимать, что должен вести себя со своей матерью, со своим отцом, с женой, с мужем, с детьми, со всеми так же, как он ведёт себя перед лицом нужды. Когда вовлечённость в нужду перестаёт быть чистой случайностью ответной реакции сострадания и становится милосердием, то есть сознанием принадлежности к самому великому единству, подражанием во времени бесконечной тайне милосердия Божьего, тогда человек становится для другого человека товарищем в пути, становится новым гражданином.

Итак, христианин — это гражданин и спутник, именно в вере и надежде обнаруживающий источник того чувства великой принадлежности, милосердие, которое он несёт повсюду, во всех обстоятельствах и заботах своей жизни, погружённой в человеческие отношения.

Следует подчеркнуть ещё один особый и очень важный аспект. Солидарность порывиста по своей природе, и трудно сделать так, чтобы она не была однобокой, чтобы не замыкалась исключительно на потребностях, вызвавших её к жизни.

Если же добрые дела, открытость солидарности диктуются чувством принадлежности к тайне Божией, источнику милосердия, тогда любое вмешательство в человеческую жизнь будет устремлено к тому, чтобы иметь в виду полноту использованных факторов. Подобная честность с фактами бытия в их целостности не простая вещь, не инстинктивная, — она требует терпения, на которое только искренняя любовь делает нас способными, любовь, основанная на осознании позитивности всего в мире, на уверенности, что ничто не может быть потерянным. Только в этом случае вмешательство в реальность будет носить печать терпения, готового учитывать тотальность факторов. «В вашем терпении вы будете обладать вашей жизнью»⁴³.

Милосердие делает человеческий порыв к солидарности на самом деле творческим и созидательным. В милосердии человек, подвигнутый нуждой и потребностью, с которыми Провидение сталкивает его, порождает дела именно постольку, поскольку его деятельность не ограничивается в основном тем, что его подвигает, но он стремится взять на себя заботу о тотальности жизненного контекста наиболее адекватным ему образом, лучшим и справедливым. Тотальность контекста безмерна и имеет своим горизонтом саму всеохватность человека.

Чем более живым и сознательным является субъект, тем более, подвигнутый любой потребностью, он отвечает на неё в соответствии с тотальной заботой, то есть с религиозной заботой; в целом не существует культуры, если ей не соответствует религиозное измерение. Это религиозное измерение, поддерживающее субъект, или терпеливость в размышлении обо всех использованных факторах должны быть содержанием при воспитании молодых.

Достаточно остр и значим и пример постоянства, который сумели предложить друзья Фриули. Постоянство есть знак того, что деятельность человека приобретает достоинство дела, что она исходит от субъекта подлинно человеческого, то есть сознающего широту своей принадлежности и своей судьбы, что она постоянно влияет на историю.

Милосердие производит только то, что не имеет предела. Оно
не только не ослабевает как добродетель, о чем с уверенностью го~
ворит святой Павел, но всё, что оно совершает, имеет в качестве
внутренне присущей черты способность никогда не ослабеть⁴⁴.
Милосердие придаёт солидарности основание, благодаря которо~
му вся жизнь, все взгляды, устремляемые человеком к космосу, к
истории и к вечному, становятся делом — opus Dei, делом Божиим.
Трогательно находиться рядом со столькими добровольцами,
столькими великодушными людьми, которые могут и не иметь
этого христианского сознания. Но в христианском сознании про~
ясняется подлинная причина, в силу которой даже они, эти добровольцы, поступают столь великодушно, ибо таким образом обновляется очевидность того, что христианская вера — это подлинная совесть человечества.

2) Строить дом, более пригодный для жизни человека.

Я хотел бы передать вам всё то волнение, котороё испытываю сам, снова и снова думая о вашем труде и обо всём, что вы сотворили⁴⁵. Волнение, которое собирает в себе и выражает благодарность всех людей, которым вы оказали помощь.

Дружба — это помощь на пути к Судьбе. Судьба, Бог — Тайна, творящая всё, — есть друг для людей. Христос даёт тому неопровержимое доказательство. Спасибо за то, что вы делаете!

Я хочу предложить вам текст, который мне недавно дали (это будет редакторская статья⁴⁶ в следующем номере журнала Litterae Communionis), выражающий точку зрения на труд и содержащий вызов к размышлению.

«Если бы Италия могла говорить, вероятно, она позаимствовала бы у поэта Карло Бетокки такие слова: “…Моя жизнь как театр, где меняют декорации: беспорядок, пыль, грубый гомон…” В самом деле, мы переживаем период беспорядочного переустройства сцены. И нельзя быть уверенным, что та, которую подготавливают сейчас, лучше прежней. К сожалению, я могу с уверенностью сказать, что почти все, кто в эти месяцы анализировал факты итальянской жизни и высказывал свои суждения о них, делали это без боли за ситуацию, не указав на действительно стоя^[0] щую перед всеми нами задачу. В высказываниях журналов, ТВ (равно как в досужих разговорах в кафе и трамваях) нет боли за то, что происходит. Есть цинизм тех, кто смотрит на ошибки вокруг себя, упиваясь собственной презумпцией невиновности. Но прежде всего налицо поверхностность, на которую нас обрекает трагически единый хор масс медиа. Не слышно боли человека, замечающего, что он живёт в личной лжи, а следовательно, и во лжи социальной. Национальным спортом стало выявление виновных, особенно между политиками. Спортом, практикуемым кем~то с безответственной эйфорией. Во всяком случае одна небольшая статья, прошедшая незамеченной в минувшие дни, информировала, что “администраторы зданий” воруют в Италии около двенадцати тысяч миллиардов лир в год. Очевидно, что нечисты на руку не только те немногие “виновные”, которых хотят низринуть»⁴⁷.

Вот наша отправная точка: христианин знает, что никто не свободен от греха. Конечно, это наблюдение не отменяет того, что нужно использовать необходимые и признанные, хорошо просчитанные средства, чтобы очистить общественную атмосферу. Однако, как подсказывает текст, «христианин знает, что никто не свободен от греха, знает, что только от чего~то, что вне его, может прийти искупление [сколькие из вас могут дать свидетельства этого!]. Поэтому он не любит поспешного суда. Он ясно различает обман в ситуации, где якобы «настоящие» различия между пониманием справедливости, отстаиваемой «новыми праведниками», и её пониманием, проповедовавшимся до вчерашнего дня «подсудимыми», не ощутимы настолько, что, по сути, все сводятся к различиям идеологических лагерей». Возникает мысль: не было ли всё это сознательно задумано исключительно для того, чтобы заменить один лагерь другим?

Автор редакционной статьи продолжает: «Большая часть суждений о так называемом нравственном вопросе, помимо того, что они звучат без боли, не способна указать нашу настоящую задачу». Речь идёт об образе, проекте настоящей задачи. «То есть задачу, которая призывала бы к действию сейчас же и не являлась бы лозунгом или отповедью, способной легко затеряться в неопределенности. Без последующего определения задачи суждение как минимум бесполезно, если оно не является даже “корыстным”», то есть обманчивым и пристрастным.

«В этом смысле, — делает вывод автор текста, — отличным от всех других предстаёт перед нами выступление кардинала Руини⁴⁸ на открытии первого постоянного Совета Итальянской Епископской Конференции 93~го года. После анализа ситуации он указал самому себе и Церкви Италии ясную задачу: «Сама Церковь призвана стать в большей мере, чем это существует сейчас, домом, пригодным для проживания молодых». Нам это видится нравственным суждением, наиболее нагруженным подлинной обеспокоенностью. Это очень дальновидно».

Ваша компания стремится созидать дом более, чем ныне, пригодный для жизни человека. И вам — это удаётся; в какой мере — не важно, но вам все~таки удаётся. Каждый из вас испытал это. Почему ваша компания стремилась созидать дом, более пригодный для жизни человека? Потому что вашей страстью является человек в своей очевидной конкретности. Иными словами, человек, пребывающий в нужде. Именно пребывая в нужде, человек подлинно существует и обретает себя самого. Нужда эта требует помощи сегодня. Думать о разрешении нужды завтра или через год будет большим недоразумением, если тут же не определить самым конкретным образом условия, которые позволят ответить на проблемы голода и жажды, на потребности, которыми человек живёт теперь.

Спросим себя, почему Иисус вызывал столько любопытства и изумления у тех, кто встречал Его. Потому что Он был человеком, в котором каждый, кто видел, как Он поступает, и слышал, как Он говорит, воспринимал прежде всего одно: не слова о Троице, Аде или Рае, но страсть к человеку, страсть к его потребностям, сострадание к человеку: «Обратив взор Свой и увидев всю толпу, сжалился над ними, потому что они были словно стадо без пастыря»⁴⁹. Поэтому люди и следовали за Ним.

Я хотел бы закончить разговор об этих проблемах, прочитав вам отрывок из Евангелия от св. Марка: «Иисус вошёл в дом, и вновь собралась вокруг Него большая толпа, так что не могли уже и хлеба есть. Тогда ближние Его, услышав это, пошли взять Его, ибо говорили, что “Он вне себя”»⁵⁰.

В наших намерениях и наших проектах мы отдаём себе отчёт во всём, что необходимо, дабы осуществить их реально. Но, помимо этого, мы должны проявить или попытаться проявить, подражая Господу, чувство, которое не стремится к расчётливости, к систематизации вещей, но которое прямо рождается и обращается к человеку, спутнику в акте дружбы и бескорыстия. Это называется милосердием, то есть готовностью бескорыстно помогать ближнему, человеку, решать его проблемы и отвечать на потребности, которые он имеет, какими бы они ни были: от потребности в хлебе до потребностей души. Решать или помогать разрешить нужду, изза которой человек плачет и страдает.

Следовать заповеди милосердия считается безумием у тех, кто окружает нас в сегодняшнем мире. Они говорят: «Да это идеализм!», что на их языке всё равно что сказать: «Это сумасшествие. Ты вышел из себя. Посмотри скорее на то, что ты должен делать! Оставь этот перехлёст, который может исказить результат твоего труда».

Если вы здесь, это потому, что в вашей вовлечённости в труд, в вашей организаторской вовлечённости, в вашей реальности познания и в вашей компании вы обрели причину действия по ту сторону того, что вы должны делать и осуществлять, обрели её в бескорыстии, которая не может быть высчитана и не даёт места расчёту. Только Бог пребывает по ту сторону любой возможности расчёта. Поэтому ваш труд является и должен стремиться быть подражанием Богу или, лучше сказать, подражанием Христу. Если бы Бог не стал человеком, никто не смог бы устраивать свою жизнь согласно бескорыстию, никто из вас не осмелился бы посмотреть на собственную жизнь с позиции этого великодушия. Но «великодушие» до некоторой степени двусмысленно, потому что оно может зависеть от порыва в настроении. Точнее, лучше сказать: бескорыстие.

Милосердие — это фактор, который утверждает и пронизывает все другие факторы личности и бытия, милосердие больше всего остального. Именно оно порождает народ, который может возникнуть только от чего~то бескорыстного. Хорошо сделанные расчёты не могут сотворить самый возвышенный феномен, в котором человечество выражало бы себя и который стал бы реальностью народа. Только что~то бескорыстное может родить его.

Среди нас родился народ, мы являемся народом, пусть и в краткости пределов, которые нам предоставлены. Среди нас народ родился из бескорыстия, подражающего, пытающегося подражать изобилию и благодати, с которыми Христос пришёл и остался между нами. То, что наиболее адекватно и соразмерно человеческой жизни, — это бескорыстие, проникающее в зазоры наших расчётов.

III. ПЕРЕД ЛИЦОМ НУЖДЫ ИСХОДИТЬ ИЗ ПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ ГИПОТЕЗЫ

Было время, когда меня терзала, подобно человеческой совести, то есть как критически ориентированная, мысль А. Грамши⁵¹ (она известна каждому), который считал очевидной ненужность преследования Церкви, как это делал коммунизм вплоть до недавних дней, потому что, говорил он, Церковь как существенная ценность мертва, христианская весть исчерпана. И действительно, кажется, что она более не оказывает влияния, не представляется уже интересной человеку и сегодняшним молодым людям в частности; речь идёт, следовательно, только о ставшем механическим преследовании определённого стремления к культу, за коим укрывается и может укрываться ещё что~то вроде ауры, — то естественное религиозное чувство, которое некоторым образом каждый человек поддерживает по природе, даже находясь под пеплом этого мира.

Однако, совершая первые шаги на педагогическом поприще и проводя первые собрания со студентами Лицея, я замечал, что это не так. Я начал замечать, что подобные суждения — неправда. Влияние было, и я был к нему причастен! Поддерживался интерес, и я был к нему причастен! Мне казалось тогда, что проблема ясно сводится к вопросу о методе. Это значило, думал я, что христианское содержание, христианская весть как таковая действенны сегодня, как и в прошлом; она присутствует, как это было две тысячи лет назад; со всеми своими генетическими и историческими характерными чертами христианский факт ещё интересен, а значит, речь должна идти о методе разговора об этих важных вещах, о методе, который нужно раскрыть, о способе коммуникации. Этот способ мог быть забыт, потерян людьми Церкви или верующими, которые предпочли Евангелию слово мира, — вот господствующая точка зрения нашего общества, господствующий тип культуры в наших школах и университетах — тот тип, который не может быть с лёгкостью принят носителем христианского слова, потому что христианское слово отражается на жизни именно в силу своей сущностной, оригинальной, природной самобытности. Тогда я часто вспоминал внешне антиэкуменическое высказывание из одной книги итальянского священника и историка монсеньора Гарофало, которую прочитал, когда ещё учился в Лицее. Высказывание это начиналось так: «Христианство входит в мир, полемизируя с миром». Может быть, полемика с миром была первым способом, посредством которого поддержание интереса к христианству могло рассчитывать на определённый успех. Потому что даже во мне, даже в нас это обстоит именно так: христианство внушается или достигает глубины нашего сердца и нашего сознания, пребывая в оппозиции, в противопоставлении, в борьбе, в полемике с тем, что мы обычно думаем, что мы обычно чувствуем, и с тем, как мы обычно ведём себя.

Очевидно, альтернатива, однажды замеченная, поторопила меня и подвигла стоять за вторую гипотезу, выдвинутую моньсеньором Гарофало.

Таким образом, мне становилась всё более ясной ценность присутствия, которой обладает христианский факт. Более того, это та характерная черта, из которой мы научились тут же определять его, – это событие прошлого, которое присутствует в настоящем. Характерная черта события прошлого, этой вести, исходящей из глубины веков, — быть вестью для моего настоящего; если я слушаю её, если я принимаю её во внимание, она будет волнующей во сто раз более любого другого своего соперника, и прошлое само высветится как сущность этого настоящего, изменяющего меня. Изменение, способность к преображению, способность сделаться иными, неисчерпаемая надежда на бо^[0] льшую чистоту («Всякий, кто имеет эту надежду на Него [на Иисуса из Назорета] очищается, так как Он чист»⁵²) — всё это становилось более и более очевидным перед нашим сознанием, нашими глазами, нашими физическими глазами, потому что товарищи и друзья, которые, услышав моё слово, вели себя лучше и реагировали лучше, чем даже я сам, были словно неожиданная поддержка, даже если, по крайней мере в воображении, она ещё не была признана таковой. Как бы там ни было, мы и теперь по~прежнему внимательны к такому пониманию. Верхом нашей бдительности, следовательно, является способность взглянуть открытыми глазами на эту альтернативу. Только эта серьёзность опыта (для которого древний факт посредством «памяти», как говорится в Библии и Литургии, постоянно передаётся в настоящее и событие остаётся событием в настоящем, со всей силой своего вызова и воспроизведения, изменяющего настоящее) может поддерживать живой интерес к христианству. Когда я слышал, как говорят о вашем опыте в Сообществе Дел, когда я увидел её, получил сведения о ней, заметил её постоянство, я начал читать в Tracce⁵³ ваши свидетельства в письмах, в новостях, я возблагодарил Бога, что столкновение, полное ликования и надежды, пронизавшее меня насквозь в дверях государственного Лицея Берше⁵⁴, продолжалось в вашем сознании, творившем дела «вопреки всему и вопреки всем», маленькие или великие, которые были попытками придать законченность потребностям вашего духа, вашего сердца, попытками соответствовать тому, к чему вас призывают обстоятельства из любви к семье, жене, детям, но также и ради здоровья вашего внутреннего мира, потому что человек не может помыслить жизнь как пассивность и бездействие.

Поэтому я надеюсь прежде всего представить дух всех, всех людей, которые вдохновили сегодняшнюю встречу. Я глубоко убеждён как христианин — более того, я остался христианином только поэтому, — что христианская вера немыслима отделённой (отделённой каким бы то ни было образом) от усилий, которые человек предпринимает, чтобы жить достойно, то есть чтобы жить своим трудом. Поэтому слово «труд» — это термин, ради которого мы затеяли столь тягостные поиски и потратили столько слов, сказанных со всей серьёзностью. Вера без дел была бы мертва, как говорит нам святой Иаков. Однако я всегда думал: «Какими мертвыми могут быть также и дела без веры!»⁵⁵ Может статься, что присутствует ктото здесь, среди нас, у кого есть дела и нет веры. Брат, я говорю тебе: «Ты мне наставник в том, что делаешь, я же тебе друг в том, что подсказываю тебе не как осуждение, но как любящее приглашение: посмотри, если дела твои просвещены также и верой, они после такого напряжения сил становятся словно более свежими, как будто это смертные “кости, которые расцветут, как молодая зелень”, как говорит один отрывок из Библии⁵⁶». Нельзя мыслить веру как связь с подлинной Судьбой, если при этом она не касается человека, его сознания, всех тягот, которые он испытывает, подвергая себя риску в труде (потому что воспитательный риск не только школа, это также труд, более того, это как раз и есть труд), чтобы кормить детей, создать что~то новое между людьми, чтобы устроить жизнь лучше, следовательно, чтобы жизнь в обществе была проще и одновременно надёжнее, чтобы была слаще совместная жизнь в мире. То, что я хотел бы сказать в этот момент, так это то, что я христианин, потому что не могу мыслить свою веру отделённой от превратностей жизни и не нахожу ничего иного, что так соответствует, так адекватно в своем ответе, в мобилизации всех моих сил перед лицом превратностей жизни, не нахожу ничего более адекватного, чем эта вера.

Слово «труд» выражает, я говорил раньше, как много тягостного и рискованного есть во всех сферах жизни. Я тоже испытал (но сколькие из вас мои наставники в этом!), что жизнь как труд имеет как высшую компанию, как свой адекватный контекст, веру, которую история донесла до нас: со страниц Библии, отмеченных суровой, драматической, трагической и печальной памятью еврейского народа, она пришла и стала очевидным присутствием. Отрывок из амброзианской литургической молитвы говорит: «Я сделаю очевидным моё присутствие в ликовании вашего сердца»⁵⁷, что соответствует последнему поучению Христа: «Сие сказал Я вам, чтобы радость Моя пребывала в вас и ваша радость была совершенна»⁵⁸. Он говорил о радости за несколько часов до убийства!

Углубимся в суть вопроса. Событие Христа, если оно произошло, касается настоящего; касается, таким образом, того, что является способом действенного изменения настоящего, более действенного, нежели все социальные ресурсы, которые можно вообразить, потому что слово «радость» не может быть целью, обеспеченной каким~либо социальным ресурсом, даже если в понятие ресурса вкладывается новый смысл. Поэтому я действительно представляю ваш дух, если моё пожелание вам можно выразить в тех же словах: долг обладающего верой — каждого из нас, имеющего веру, высший долг, — это как раз показать, засвидетельствовать истину события Христа посредством ликования, которое Он умеет поддерживать даже в наихудших обстоятельствах жизни, ликования, которое есть исключительный, головокружительный пример произошедшего изменения. Подобно тому как, по словам Раисы Маритэн, «наше зло — это как большое бремя, которое благодать делает ясным, лёгким». Но я говорю это, будучи уверен, что для многих из нас слова эти воспроизводят что~то, что их жизнь уже засвидетельствовала себе и другим.

В этом смысле мы убеждены в нашей вере даже потому, что она являет себя таким образом глубоко разумной — разумной! На Школе общины мы часто узнавали и всегда слышали, как повторяют, что разумно то, что соответствует ожиданиям человеческого сердца. А ожидание человеческого сердца — это ожидание радости, это ожидание изменения, которое «совершенствует», «удовлетворяет», согласно глубокому значению латинских слов⁵⁹. Разумно то, что соответствует ожиданиям, наполняющим человека всегда, когда он встаёт утром, соответствует более всего тому, о чём информируют газеты, мнения, о чём сообщает печать, в чём подсказки телевидения пытаются убедить всех. Вера, таким образом, сконцентрированная на интересах нашего повседневного существования, на опыте воспринятая столь интересной, столь всеопределяющей наше поведение в повседневных обстоятельствах, становится той областью, тем уровнем нашего бытия, на котором рациональность, разумность и любовь к реальности, которая от этой разумности рождается, верность и честность в отношениях с самой реальностью, возрастают.

Хулиан Каррон, наш большой испанский друг, который столь блестяще исследует, чтобы ещё убедительнее доказать (с признанной многими высоко научной ценностью), что евангельские документы восходят по времени своего написания к периоду, последовавшему сразу за смертью Христа⁶⁰, что они, по сути, Его современники, имеет обыкновение говорить — и часто повторяет это, — что «реальность упряма». Реальность упряма. Ты забываешь её, отставляешь её, отрицаешь её, делаешь вид, что не замечаешь её, но в определённый момент она вновь являет себя в своём вызове: «Ты должен пройти сюда, должен пройти сюда, чтобы прийти туда, куда ты хочешь! Не для того, чтобы прибыть туда в конце своей жизни, но чтобы идти день за днём!» Великий последний день твоей жизни будет лишь отражением аскезы каждого дня. И, действительно, о том же, о чём говорит Хулиан Каррон, говорит также Булгаков в своём знаменитом романе, Мастер и Маргарита⁶¹. Кто видел также одноименную экранизацию⁶², помнит сцену, когда на Патриарших прудах два университетских профессора обсуждают и отвергают с чванством «сумасбродных» претензий, свойственных людям мало подготовленным, утверждение, что Христос якобы историчен и что документы этой историчности в руках у всех, потому что это Святое Евангелие. Пока они так рассуждают, подходит третий университетский профессор, одетый как и они.

–    О чём вы говорите?

–    Мы говорим о том~то и том~то: абсурдно, чтобы человек современной эпохи всё ещё защищал историчность Христа и прежде всего историчность документов, которые доказывают это давным давно канувшее в лету событие.

–    Нет, нет, вы ошиблись! — встревожившись, порывисто говорит третий человек.

Ужасающая дискуссия. Этот третий человек был диаволом, олицетворением диавола. Как говорит Новый Завет, даже демоны веруют в существование Бога, они должны верить в существование Бога поневоле, et contremiscunt⁶³ (они пребывают перед Ним в свинячьем трепете).

–    Потому что, — говорил третий лишний, — факты упрямы.

То, что было сделано, что стало фактом в истории, в человеческом времени, упрямо, оно продолжает предлагать себя, и нет способа избавиться от него, вырвать его.

Что же вещают другие, не говорящие того, что говорит Иисус и что задокументировано в Святом Евангелии? Что говорят нам, чтобы нас успокоить, упорядочить каким~то образом? Они осуждают нас, прежде чем спрашивают нас. Или берут во владение все газеты, оставляя всех в отупении, в том смысле, что все цепенеют, потому что в человеке, преследуемом уравнивающей мыслью, уравнивающим предложением, не может не оцепенеть его творческое рвение, ибо оно в этом случае стремится к нулю.

Я просто хочу сказать, что вера, соответствуя нашей ежедневной жизни, обладая в этой ежедневной жизни властью изменения — влияния и изменения, — эта вера полезна во всех смыслах. Это говорит и святой Павел⁶⁴: pietas, сострадание, чувство Бога отлично помогают разрешить все проблемы, имея обетование как для будущего, так и для настоящего. Люди, лишённые этого прекрасного чувства, имеют, как мы вынуждены заметить, единственный источник, которым, независимо от его восприятия и оценки, является насилие. У такого человека речь не идёт о выборе, свободе, чувствующей, воспринимающей родство, близость с чем~то, что отвечает запросам сердца, и с этим завязывающей дружбу, утверждает честные узы соответствия: нет, у них остается, повторяю, единственный источник — насилие.

В 1932 году, когда я учился в пятом классе, по всей Италии было одно и то же государственное пособие. Все пять лет начальной школы ученикам предлагались ежегодные государственные пособия. В хрестоматию для пятого класса был включён рассказ, где фигурировали всего два персонажа: некий Сергей и некий Херувим (это воспоминание шестидесятичетырёхлетней давности, но, мне кажется, я помню всё так хорошо, как будто дело было совсем недавно). Они, Сергей и Херувим, были очень дружны, но противоположны характерами, типом и мерой отдачи. Сергей умный, опрятный, аккуратный; он был очень дружен, как часто бывает в таких случаях, с главным сорвиголовой класса, Херувимом, который тоже был умён, но невежествен, потому что совершенно ни во что не ставил ни школу, ни что бы то ни было ещё. Я помню одну страницу, на которой в глубине слева помещалось повествование о споре, возникшем между этими двумя героями. В конце диалога Сергей говорит: «Так что видишь, я прав!». А Херувим отвечает ему: «Нет, ты не прав, а то я тебя побью!» Вчера мне вспомнилось это выражение, выступающее как символ ситуации, в которой не только дети, но вообще все люди находятся сегодня: «Ты не прав, потому что я сильнее тебя», — как сказал Херувим.

Если вера столь разумна в своих воздействиях, что делает тебя более способным осуществить то, к чему твоё сердце расположено как к наиболее приятному и желанному (потому что вера — это как подсказка и в то же время созидание климата, источник климата, который в сто крат облегчает возможность вовлечь сердце и достичь для нашего сердца того, чего оно желает), как вера может доказать своё превосходство над разумом философских построений, а потому всех политических философий не как противопоставление им, но как возможное преодоление их, как превосходство над ними? Человеческий феномен, в котором видно, как вера может вторгаться в жизнь большей широтой, большей конкретностью, большей понятностью, большей беспристрастностью равновесия и в то же время большей помогающей силой великодушия, ума и гениальности, это тот человеческий феномен, который мы обозначаем термином «потребность»: мы пребываем перед лицом потребности вплоть до того разрешения, которое можно допустить или не допустить как сверхъестественное по своей сути, на которое термин «чудо» ясно указывает всем — верующему и неверующему. Это странно, исключительно и странно, это исключительное и странное разрешение потребности.

Бог избрал методом отношений с человеком семейственность (Он отец и мать). Если кто~то мне сродни, я не должен изумляться, более того, я должен ожидать, что ежедневно он будет вмешиваться в мою жизнь своей помощью весьма ощутимым образом, так, что будет удивлять меня в моём частичном безверии, но также и в моём ожидании. Итак, каким же образом вера помогает реализации потребностей, как помогает она в сфере действия высшего человеческого феномена, каковым является потребность? Я говорю «высший», потому что любое открытие помогает нам достичь отметки, где потребность ещё больше, становится большей, иной и большей. Мне кажется, вот что определяет высоту вашего отношения к другому человеку (столь хорошо зафиксированного в нашем ежемесячном журнале⁶⁵, ставшем ценным для того, кто хочет познать наш опыт, и для нас самих, потому что он делает нас сознающими благодать, которую мы имеем на себе): вера так трогает нас, делает нас настолько динамичными перед лицом потребности другого, что эта последняя становится словно моей собственной потребностью. Осознание потребности приводит мою веру в трепетное движение перед лицом потребности, которую я встречаю, с такой силой, что я начинаю действовать так, словно это моя потребность. Я понял это два или три года назад, будто в первый раз читая после сотен прочтений ту страницу из Евангелия, где говорится, как Иисус шёл по полям со Своими апостолами⁶⁶. По узким полевым тропинкам к Нему приближался похоронный кортеж из соседней деревни, называвшейся Наин. Несли хоронить юношу, паренька. Сзади шла его несчастная, вопящая мать. Я полагаю, что она потеряла мужа, и это был её единственный сын! Она горько плакала. Иисус тут же осведомился о случившемся, приблизился к женщине и сказал ей: «Не плачь!»⁶⁷ Слова эти прозвучали как~то «иррационально», ибо как же поступать женщине, у которой умер единственный сын, и как вдове не кричать, идя за гробом, который несли на кладбище? Как может она не кричать? Сделай сперва то, что Ты сделал спустя несколько минут — верни ей сына живым, а потом сможешь сказать ей: «Женщина, не плачь!» Однако нет. Иисус оставляет апостолов, делает шаг вперёд и говорит: «Женщина, не плачь!» И я, созерцая внутренним зрением, как я часто делаю, вновь созерцая эту страницу Евангелия, понимаю, что это «Женщина, не плачь!» бо^[0] льшее чудо, чем даже само воскрешение сына. Вера приобщает нас к этой безграничной любви к человеку, к другому.

Что я делаю, оказавшись перед лицом своей потребности? Я бросаюсь разрешать её всем своим умом, всеми своими возможностями, прошу помощи у друзей, у власти, прошу помощи у всех, собираю всех воедино — если б было возможно, я собрал бы вместе весь мир, чтобы удовлетворить свою потребность, — но то, что я делаю для себя, я сделал бы и для любого другого. То, что возникло передо мной, моя потребность, это как потребность, которую чувствуешь ты. Если ты чувствуешь потребность, я не могу спать спокойно, пока не сделаю что~либо для её удовлетворения. Например, вид безработного (сознательно говорю об ужасной язве сегодняшнего дня, социально наиболее тяжёлой) не может позволить мне чувствовать себя хорошо, если у меня есть вера. Да, если у меня есть определённая человеческая восприимчивость! Я говорю, что вера способствует развитию этой восприимчивости. Словом «безработный» обозначают кого~то, кто не работает; и в той мере, в какой тот или иной человек не работает, он перестаёт понимать себя самого. Святой Фома Аквинский говорит, что человек понимает себя самого, наблюдая себя в труде, в то время, когда он работает, в деле⁶⁸. Человек, который работает, словно ставит себя под рентгеновские лучи и видит все факторы, из которых он составлен и которые определяют серьёзность любого его жеста. Вот потому вид безработного не может оставить в покое имеющего веру.

И, наконец, каким же способом вера сталкивает нас с потребностью?

Прежде всего, перед лицом любой нужды — даже самой отчаянной — нам нужно исходить из положительной гипотезы, сказали бы философы и учёные: нам всегда нужно исходить из положительной гипотезы — как Отец перед последним падением человека исходит из милосердия — пусть даже ценою нашего расщепления, ибо расщепление наше тогда перестаёт быть негативным, но становится позитивным.

Во~вторых, вера наталкивает нас на потребность, вынуждая нас, подталкивая нас, привлекая нас, именно «вынуждая нас» (я говорю прямо) собраться вместе: она собирает нас вместе, побуждает нас всё делать с… объединяет свободу людей. Она не замыкает нас в созерцании или в гордыне легкомысленной эпохи, когда кусочки железа, собранные людьми хитрым образом могут обходиться без самого человека, его вовлечённости, без человеческого труда. Чтобы человечество как целое проявлялось и цвело в отдельной человеческой жизни, нужна незаменимая вовлечённость человека: как самосознания, как живого внимательного ума и как привязанности к тому, что стоит за человечеством. Нет ничего, чем можно было бы заменить — в пути, который человек проходит в наибольшем довольстве, наибольшем удовлетворении, наиболее полном объяснении себя, — нет ничего, что могло бы заменить человеческую привязанность, то есть любовь.

Делать с… собираться вместе. Кто препятствует этому, тот даёт начало преступлению, которое может стать весьма тяжелым, как напоминал Иоанн XXIII в своей Mater et Magistra, там, где он перечисляет основополагающие права человека. Одно из основополагающих прав человека — это право на ассоциации. Для чего? Чтобы удовлетворить его потребность, чтобы ответить на неё. Но, конечно, это собирание воедино может быть только свободным. Нельзя обязывать к нему людей, ибо это ослабляет способность совместного бытия вплоть до её полного подавления. «Свободный» означает «осознающий цель», осознающий то, что помогает достижению этой цели, осознающий условия неизбежной жертвы. Тогда слово «жертва» не является больше знаком «опасности», не становится более предлогом для возражения, как для всех сегодняшних людей, вызывая в памяти строки, которые Леопарди писал в совсем ещё юном возрасте в Неотвязной мысли, когда он говорил:

Надменный этом век,

Который насыщается тщетой,

Враждебный доблести, болтун пустой, Который пользы ищет, неразумный, (А что все больше бесполезна жизнь. Того не видит он более)…⁶⁹

Многие из указанных вещей отличают великодушную вовлечённость, осуществлённую вместе с другими великодушными спутниками, тружениками того поля, что по~граждански называется добровольчество, от вовлечённости христианина, проистекающей из веры. Будет интересно побеседовать о различии между вовлечённостью добровольчества, как оно мыслится сегодняшним обществом, и христианской вовлечённостью. По сути, добровольчество — это великодушный порыв, который нередко умирает в себе самом, потому что государство, в начале побуждающее его, не может предложить ему необходимую для поддержания помощь и много раз не давало даже обещанных денег. Получается почти так, как говорит святой Павел о морали вообще⁷⁰: фарисейская мораль была точна в указании на законы и в их защите (поэтому фарисей был уважаем народом), но эти законы не давали человеку энергии и силы, чтобы он был способен исполнять их. Человек перед лицом закона, кто бы он ни был, всегда ошибается — отсюда евангельское «Не судите!»⁷¹

Я желаю вам, чтобы вы нашли в себе силы и возможности помогать людям в этом бедном мире, где, чтобы хорошо себя чувствовать, делают плохо другим, за исключением лишь тех, кто может удалиться в свои замки, как рассказывается, например, в повествовании о графах Финци Контини⁷², мир которых, однако, был разрушен превратностями истории, потому что всё подвластно времени. Нельзя иметь в качестве идеала созидание чего~то такого, в чём можно было бы замкнуться, чтобы жить там спокойно, оставив бурю другим.

Как бы там ни было, во вкладе, который вера может внести в столкновение с потребностью, созидая сотрудничество, а потому новую человеческую реальность, «более человеческую», преображённую, изменённую именно ради умножения воли помогать тем, кто беден и кто имеет больше нужды, в этом вкладе христианская вера может быть полезной любому правительству, потому что все вещи имеют ценность, зависящую от меры положительности тех результатов, которые они дают. Вера может быть полезной любому правительству, администрации — будь то в Риме или в Мантуе⁷³. Поэтому мы надеемся, что в этой нашей компании будут присутствовать люди всех возрастов, любых идей и партий, чтобы все могли видеть пользу веры и сотрудничества. Есть фактор (даже объясняемый по~разному в зависимости от того, каким его делает наша вера), который отсылает ко Христу и Его событию, есть такой исключительный фактор, как отдача. Представьте себе сорок человек, которых должны бросить в пропасть, где они неминуемо расшибутся, в ров, где они, задохнувшись, умрут, и одного человека, который, когда его опускают в ров, кричит, что он отец семейства и у него много детей; и тогда другой, на долю которого не выпало быть умерщвлённым таким образом, выходит вперёд и говорит: «Я хочу встать на его место!»; после некоторого колебания немецкие охранники соглашаются: «Хорошо, ты пойдёшь вместо него». Вы, конечно, знаете, кто это был: отец Максимилиан Кольбе. Так он умер. Это исключительный факт, исключительное событие, то, чем богата история нашей компании. Внимательно читайте Tracce каждый месяц, и вы найдёте там обширную документацию, подтверждающую подобные факты. Я говорю не только о духовном росте отца Кольбе, но в целом о росте сознания вовлекающегося, о возрастании осознания жертвы совершающейся, служения дающегося, не перед мирской славой, а предстоянием перед Богом, перед Бесконечным, который предстаёт, особенно на фоне наших воплей и нашей болтовни, бесконечным молчанием.

IV. КОМПАНИЯ РАСШИРЯЕТСЯ В СВОБОДЕ

1) По~настоящему полезные человеческой компании.

Я растроган приглашением, которое было мне сделано, потому что нахожусь здесь перед людьми, которые действуют, работают, а потому отвечают Богу всеми силами своей человечности, человечности, которая разворачивается каждый день и каждый час из глубины души, порой драматически отягощённой и заполненной заботами; я нахожусь в некотором затруднении, потому что пришёл к вам бескорыстно, без какого~либо практического дела, которое бы занимало меня, как ваши дела занимают вас. Есть однако что~то, что соединяет меня с вами не только как отдельного человека, но проистекающее из самого источника ваших поступков. Поэтому я хотел бы вспомнить о сути этого нашего единства, о его содержании, без которого было бы пустым любое движение, любой поступок, любое созидание: «Мы строим вотще, если строим без помощи Бога»⁷⁴.

В своих суждениях я буду отталкиваться от некоторых отрывков Второзакония, звучавших при прочтении часослова этой недели. Там Моисей побуждает народ хорошо осознавать то глубокое предпочтение, которое тайна бытия, тайна Божия отдавала им; это то же самое предпочтение, которое Он оказал и нам, призвав нас к жизни, дав нам задачу, судьбу и поддержав нас в пути Своими словами, ибо между призванием и судьбой лежит путь. И этот путь неотделим, более того, он совпадает с трудом, который занимает вас ежедневно. Так, Моисей говорит народу Израиля: «Твёрдо храните заповеди Господа, Бога вашего, и уставы Его и постановления, которые Он заповедовал вам. И делай справедливое и доброе пе~

1) Чтобы ты был счастлив: Евангелие, то есть Благовестие того, что сказал Бог человеку, стоит во главе всего. Само сердце Божие будет прободено этим словом, чтобы оно, счастье, состоялось, и всё вело к тому, чтобы это слово, прогремевшее во времени и пространстве, пребывало в своей совершившейся полноте во веки веков. Господь, Тайна, творящая всё, призвал нас к жизни, чтобы мы были счастливы и оставались, пребывали и продолжали быть счастливыми.

Тогда и та задача, которая призывает вас к ежедневному возрастанию в человечности, и даже дело, посредством которого Он подвиг вас к действию, даны для того, чтобы ваша жизнь была счастливой. Всё было дано вам для этого. Теперь я не буду задерживаться на смысловых нюансах, содержащихся в этом слове. Я просто хочу напомнить, что напряжение, которое вы ощущаете, обеспокоенность, которая всплывает вновь и вновь каждое утро, когда вы встаёте, существуют не для проявления неприязни к бытию, но для вашей радости. Вот выражение, в котором святой Павел воспроизводит мысль о счастье, прозвучавшую у Моисея: «Будьте радостны, я вам повторяю, будьте радостны»⁷⁸. Я говорю это вам потому, что без этой перспективы, возрождённой в духе, нельзя даже хорошо работать: было бы просто несправедливо жить без неё.

Правильно то, что мать дала ребёнку жизнь потому, что он призван к счастью. Справедливо, чтобы утром человек умывался после сна, преодолевал некоторый отрезок пути, может быть, особенно трудный, - и всё это для нашего счастья. Отблеск уверенности во времени - это и есть та радость, о которой говорит святой Павел. Поэтому я желаю вам в первую очередь, чтобы в вашем труде это сознание счастья, которому вы предопределены, в полной мере отражалось в пульсе радости, так как вам позволено трудиться, чувствуя вкус труда, без чего невозможно трудиться хорошо.

2)  Условие обретения этого счастья Моисей, конечно, не утаивал. Второзаконие в целом - это собрание законов, напоминание постановлений. Прежде чем ставить акценты на словах «закон», «постановление», может быть, было бы правильным вспомнить изначальное постановление или изначальный закон. Изначальный закон, ради следования которому нам была дана жизнь, гласит, что мы должны подражать Творцу, становясь созидателями. Жизнь была дана нам ради творчества (в собрании Сообщества Дел это слово, конечно, должно быть ключевым). Время подобно ткани, на которой необходимо выткать творение. Мы принимаем участие в Тайне именно как в Тайне~Творце. Вещи идут нам навстречу, эмоции давят на сердце, фантазии пробуждаются в нашем уме, возникает воля, чтобы уловить эти вещи, поместить их внутри замысла, сделать из них материал для новой реальности: таким образом получается, что каждый из нас пребывает на пути творчества. Понятие дела определяет то творчество, к которому Господь вас призвал через обстоятельства жизни. Чтобы жизнь была творческой, важно, следовательно, чтобы она была радостной, необходимо, чтобы она «заслужила», то есть сделала своими, в конце концов, счастье, цель, судьбу, ради которых она сотворена.

Так вот, я желаю вам, чтобы это чувство творческого начала, эта преданность делу созидания насыщали ваше время, наполняли ткань вашего существования.

3)  Но есть одно условие, которое отсылает нас к самому понятию закона, установления, о которых говорил Моисей. Чтобы совершить дело, не достаточно встречи с людьми, с вещами и ситуациями, которые волнуют, подвигают, дают волю и возможность пробиться сквозь пелену равнодушия, побуждают фантазию, увлекают наши силы к действию. Нужно, чтобы всё разворачивалось согласно вниманию к отношениям, которые не мы определяем полностью, но которые, скорее и прежде всего, мы должны уважать. Есть что~то, к чему необходимо проявить уважение, что нужно признать, объять, принять, чтобы иметь возможность творить. Таким образом в наш ум и наши руки входит, вплоть до самого сердца, фактор, который первоначально кажется враждебным: тяжесть труда («в поте лица твоего…»)⁷⁹.

Существует послушание, которое изнутри должно управлять инициативой, в которую ты бросаешься, риском, которому ты подвергаешь себя. Прежде всего, это должно быть послушанием факторам, которые не вполне от тебя зависят, которые предлагаются тебе и накладываются на тебя: ты должен уважать эти факторы. В этом именно смысле все тяготы жизни должны быть приняты как часть твоей творческой гениальности, а значит, и твоей любви, твоего деятельного вкуса.

Любовь питается тем, что есть, созиданием, которое мы развиваем; но без напряжения сил нет любящего сопротивления, и тогда то, что мы делаем, становится для нас враждебным в наших собственных руках.

Отсюда и другое пожелание, которое я хотел бы высказать вам: чтобы ваш труд не боялся необходимого напряжения сил, потому что с тех пор, как Бог стал одним из нас, чтобы взять на себя все тяготы нашего пути, напряжённый труд начал носить имя, которое определяет его во всей своей разумности: крест.

Мы должны принять крест, внутренне присущий перспективе нашей жизни, где мы сами идём на риск, - принять нашу человечность. Обхватим этот крест с готовностью и великодушием, то есть с надеждой.

Когда я желаю вам, чтобы напряжение сил не было для вас препятствием к дальнейшему продвижению, чтобы крест не вызывал преткновения, я желаю, следовательно, чтобы ваша жизнь была исполнена надежды. Когда я говорю «жизнь», я имею в виду час, который проходит, затруднительный момент, неожиданную трудность, «счета, которые не возвращаются». Если все условия были учтены, наряду с тем, что я вскоре добавлю, даже самый тяжёлый крест не отнимет у вашей жизни и цветка радости.

4) Творческое начало даёт нам возможность участвовать в деянии, в котором Бог открылся нам исключительным образом; из ничего Он почерпнул все вещи и всему придал форму в перспективе той судьбы, которая в истории приняла имя Христос. Это творческое начало приносит радость, наполняет жизнь вкусом, несмотря на тяготы и крест, ради послушания, то есть ради самой великой судьбы, великого замысла Божия. Творческое начало дано нам, чтобы служить этому замыслу. Сжигая все промежуточные переходы, мы можем сказать: мы призваны к творческому самораскрытию прежде всего ради пользы людей, которых Бог пожелал привести в мир и которые объединены с нами общей эпохой, для наибольшей интенсивности проявления самого присутствия вещей, ради чарующей органичности, которая есть реальность, какой Бог создал её. Поэтому мы должны иметь послушание. Наш труд всегда является послушанием, потому что, учитывая различные обстоятельства и случаи, принимая условия своего существования, мы должны стремиться сделать его полезным. Полезность - это осуществление отношений между моментом, который мы пересекаем сейчас, и полным замыслом, частью которого является данный момент. Полезность момента - это полезность его для цельного замысла. Моисей говорил народу, что Бог избрал их ради судьбы и пользы всего мира.

5) «Я избрал вас, Я избрал ваш народ не потому, что это самый большой народ, самый сильный; Я избрал вас, потому что возлюбил вас»⁸⁰. Это бескорыстие, с которым Бог посмотрел на ничто и сделал его «я», сделал его моим именем и фамилией; это бескорыстие, с которым Бог избрал тебя и поместил тебя в обстоятельства, благоприятные для выражения твоей жизненной силы, твоей фантазии, твоего ума, твоего сердца, твоей энергии; это бескорыстие, эта благодать, ради которой мы существуем и совершаем дела, прежде всего должна объять нашу жизнь. Без неё всё, о чём мы сказали, не существует: стремление к творческому созиданию становится ложью, радость оборачивается поверхностностью, плодом забвения и отрицания, напряжённый труд становится непереносимым, а послушание - уничижением, то же, что у нас есть, оказывается нелюбимым, оно не движется в своих деталях и в своих связях, как должно было бы двигаться, развиваясь, оно теряет определённость, не служит, как должно было бы служить, кажется цветком, а вскоре падает нам на спину как камень. Именно бескорыстию Бога мы должны подражать, именно эта бескорыстность поднимает нас каждое утро и позволяет нам принять с ясностью, с энергией, с радостью, или, проще говоря, с доброй волей то, что в течение дня мы призваны сделать. Именно по благодати мы совершаем то, что совершаем, так же как по благодати мы существуем. Бескорыстность имеет одну характерную черту: она не позволяет нам сводить то, что мы делаем, исключительно к тому, что мы должны делать в физическом, материальном смысле. Бескорыстие - это преизбыток по отношению к простому соответствию вещам, которые нужно сделать. Если бы кто~либо сказал: «Мне нужно было кое~что здесь сделать, и теперь того, что я сделал здесь, достаточно» (сказать так означает неспособность делать хорошо даже «здесь», ибо порыв, если он не превосходит предел, который установлен, не позволяет даже достигнуть предела, но обрекает лишь на пребывание по сю сторону его), его действию не хватало бы бескорыстия. В чём же должно заключаться это бескорыстие, эта благодать, когда великодушие становится любовью? Любовь, как мы хорошо знаем, не имеет пределов. Должно заключаться, следовательно, в том, что мы делаем нечто, не сводимое к пределам творимого нами в данный момент.

6) Мы уже сказали, что то, что мы совершаем, мы совершаем ради бесконечно большего дела, ради чего~то, что превосходит нас во всех отношениях. Но суть не только в этом. Бескорыстный аспект наших поступков, благодать наших побуждений как раз и есть любовь. Любовь - это привязанность, сравненная восхищения, пожалуй, даже удивления, энтузиастическая привязанность к сопряжению между тем, что мы делаем, и ещё бо^[0] льшим замыслом. Любовь бывает только к «ты», любовь всегда личностна, как любовь к «Ты» - единственному и последнему, ради которого движутся и живут все люди. Любовь к Богу, Богу живому, Богу, ставшему человеком, трудившемуся (подобно вам в ваших делах) своими руками: ко Христу. Да, это любовь ко Христу. Если бы здесь был ктото, не являющийся христианином, я всё равно сказал бы ему: «Люби Христа!»

Потому что тогда твой труд, какого бы рода он ни был, будет действительно творческим, более радостным, более полезным, более сознательным в жертве, ты станешь более способным на сопротивление, более стойким; он сделает твою душу добрее, и ты сможешь совершить даже то, что в противном случае не смог бы сделать. Мы должны быть причастны к бескорыстию, с которым Бог назвал нас по имени, к высшему бескорыстию, с которым Бог стал одним из нас, спутником нашей жизни. Мы участвуем в утверждении этого бескорыстия тайны бытия с тем бескорыстием, с которым утром, вставая, мы смотрим на вещи и вливаемся в поток повседневного риска, и любим! Мы встаём каждое утро для любви, то есть чтобы любить Христа через всё то, что мы будем делать. Ты, Христос, сделаешь меня способным раскрыть объятия так, чтобы охватить моими объятиями всех людей. Мгновение за мгновением в течение дня я приношу Тебе мой труд, о Христос. Приношу за весь мир, как Ты принёс Свою жизнь за него. Я желаю вам этой любви, чтобы вы были счастливыми.

2) Дела: реализм и творчество веры

Христианское событие порождает реализм мировосприятия и подлинную способность отвечать на потребности всех. Это необходимо для нашей веры: пусть покажет глубокий реализм, что ее характеризует, поскольку она рождается из сердца Христа.

Существование - это переплетение потребностей, и восприимчивость к ним не может не порождать в человеке желания созидать ожидаемый ответ. Мы уже знаем, что наши ответы никогда не будут совершенны, полны, достаточны. Однако они могут быть шагами на пути к тому свершению счастья, которое позволяет человеку порождать, а следовательно, наращивать линию, начало коей положил Творец, более того, они дают возможность сотрудничать, сотрудничать с Творцом.

1) «Отец мой доныне делает». Евангелие от святого Иоанна в пятой главе говорит: «После сего был праздник Иудейский и Иисус пришёл в Иерусалим. Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по~еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоровым? Больной отвечал ему: Господи, нет никого, кто опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода. Когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел и взял постель свою и пошёл. Было же это в день субботний. Посему иудеи говорили исцелённому: сегодня суббота; не должно тебе брать постели. Он отвечал им: Кто меня исцелил, Тот мне сказал: возьми постель твою и ходи. Его спросили: кто тот человек, который сказал тебе: возьми постель свою и ходи? Исцелённый же не знал, кто Он, ибо Иисус скрылся в народе, бывшем на том месте. Немногим позже Иисус нашёл его в храме и сказал ему: вот ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего худшего. Этот человек пошёл и объявил иудеям, что исцеливший его есть Иисус. И стали иудеи гнать Иисуса и искали убить Его за то, что Он делал такие дела в субботу. Иисус же говорил им: Отец мой доныне делает и Я делаю»⁸¹.

2) Восприимчивость к потребностям. Дело - это попытка ответа на потребности, которыми изобилует человеческое существование: попытка, которая на определённом этапе образует структуры, пытающиеся по возможности быть адекватными самим потребностям. В этом осуществлении собственной природы человек подражает Богу, следуя в истории за личностью Христа.

Определение Бога как Того, Кто «доныне делает», мы находим только в Евангелии; оно побуждает к осознанию всего, что касается нас людей и ценности наших дел: дело рождается в человеке как подражание Творцу.

Человеческое сознание действительно становится осознающим непрерывность проявления нашего богосыновства тогда, когда оно слушает Христа. Поэтому христианский опыт реально делает людей сверхчувствительными к нужде, к любой нужде и всегда.

Эта восприимчивость не может не ощущаться как великодушие. Данное слово содержит идею genus, то есть основы, корня племени, рода. Великодушие, постоянство и гениальность или неповторимость - каждое дело выявляет в себе эти характеристики, через которые, и более всего через третью, проявляется облик того, кто это дело совершает.

Христианский опыт должен стать творческим, потому что именно в творчестве становится зримой реалистичная плодотворность неутомимости веры.

Здесь прославляется ответственность личности, существование, которое в противном случае было бы обнесено всё более сужающимися стенами «ничто», окутано удушающим облаком «ничто»; обретая же ответственность, оно, это существование личности, продолжает откликаться на нужды, являющиеся стимулом, посредством которого Творец приводит человека к сопоставлению всего сущего со своей бесконечной судьбой, то есть с самим собой, с конкретным человеком. Жизнь - это постоянный ответ на потребности, удовлетворяя которые, человек уподобляется образу Отца.

3)     От земли дело, которое растёт. Хочу привести здесь мысль Мунье: «Именно из земли, из прочности с необходимостью берёт начало новый плод, новое рождение, полное радости […] и терпеливое чувство дела, которое растёт, чувство его поступательного развития, когда его этапы следуют друг за другом, ожидаемые, как правило, со спокойствием, с уверенностью»⁸². Земля - это конкретность существования; прочность указывает на реализм, а плод рождения - на плодородность, полную радости; радость живёт в созидании, но только тогда, когда оно имеет ту присущую человеку божественную характеристику, которую мы определяем как бескорыстие. Поэтому Иисус говорит: «Я сказал вам это, чтобы Моя радость была в вас, и ваша радость была совершенна»⁸³; Он не говорил о Рае, но об этом мире. Именно поэтому святой Павел всегда говорит христианам: «Будьте радостны, я повторяю вам, будьте радостны»⁸⁴. Нет ни одного мгновения в нашей жизни, когда мы не были бы призваны подражать Отцу, быть плодотворными и деятельными. Терпеливое чувство дела, которое растёт, - это развитие тех плодов рождения, что созидают историю (тех этапов, которые следуют друг за другом), переживаемую со спокойствием, то есть без претензии, и с уверенностью, то есть без скептицизма, порождающего насильников.

Наша ответственность, следовательно, это ответственность за то, чтобы привнести христианский опыт внутрь той энергии, полной постоянного великодушия, с которой человек пытается отвечать на нужды, ощущаемые внутри себя и встречаемые вовне, в отдельных людях или в обществе.

4)     Компания разворачивается в цивилизацию. В той мере, в какой кто~либо сознаёт этот динамизм, сообщаемый ему христианским опытом, он замечает потребность собраться вместе с другими, объединиться с собственными товарищами по пути, и прежде всего с теми, кто восприимчив к его чувствам и потребностям. Так рождается компания. Она не возникает как место для отработки проектов и даже как социальный лагерь. Она есть социально значимое событие, пример для всех, способный внести изменения в поведение в соответствии с измерением, которое в рамках обычной деятельности может показаться странным, новым, - с бескорыстием.

Бескорыстие - это измерение, которое делает труд более лёгким, придаёт ему постоянство и прежде всего делает людей сознающими ту бесконечную ценность, которой обладает действие человека, когда его глаза и сердце устремлены к его собственной судьбе. Это буквально синоним молитвы, и как можно молиться, не сознавая того, что говорится при этом, так можно и работать, не сознавая того, что такое молитва; однако труд именно ею и является. Развивать это сознание - значит, встать на путь зрелости, который поддерживает свежесть нашего бытия.

Если ей удаётся при этом создать подходящую структуру, компания становится инструментом помощи, предложенным тому, кто хочет жить подлинной жизнью, тому, кто хочет придать обществу справедливый облик, наиболее достойный человеческого начала. Тогда компания становится выражением того, что Иоанн Павел II назвал «христианским протагонизмом в мире»⁸⁵. Крещённый человек становится протагонистом, и вера становится фактом, утверждающим присутствие нового протагонизма в мире.

Таким образом, всё, что мы делаем, - это не проект, оно не рождается ни против, ни ради социального порядка. Мы просто хотим расширить движение, способствующее развитию опыта каждого конкретного человека.

Приведу отрывок из книги протестантского западного философа, недавно обратившегося в католичество, Аласдера Макинтайра: «Решительный поворотный пункт в той самой древней истории произошёл тогда, когда мужчины и женщины доброй воли отказались от задачи “подпирать” Римскую империю и прекратили отождествлять продолжение цивилизации и жизнь нравственной общины с сохранением таковой империи. Задача, которую они поставили перед собой (часто не отдавая полностью отчёта в том, что они делали), заключалась в созидании новых форм общины, внутри которой нравственная жизнь могла бы поддерживаться таким образом, что как цивилизация, так и нравственность обладали бы возможностью пережить начинающуюся эпоху варварства и мрака. Если моё толкование нашей нравственной ситуации верно, мы должны были бы заключить, что с некоторых пор также и мы достигли этого поворотного пункта. То, что имеет значение на этой фазе, ныне, - это созидание поместных форм общины, внутри которой цивилизация и нравственная, интеллектуальная жизнь могли бы сохраняться, проходя сквозь новые века мрака, уже нависающие над нами. И если традиция добродетелей была в состоянии пережить ужасы последнего мрачного века, мы не вполне лишены оснований для надежды. На этот раз, однако, варвары не ждут подходящего момента за границами государств: они уже правят нами с некоторого времени. А наша неосознанность этого факта создаёт часть нынешних трудностей. Мы в ожидании: не Годо⁸⁶, но другого святого Бенедикта, без сомнения, совершенно другого»⁸⁷.

Даже если выразить эту мысль неточно в тех же терминах, всётаки следует признать, что мы действительно находимся именно внутри такого потока новизны.

Каждое утро, пробуждаясь, мы должны возобновлять осознание этой ответственности, которая в дружбе и компании тут же являет свою истинность, обретает поддержку и хвалу. Такое осознание делает нас способными по~настоящему помочь цивилизации. Поэтому Сообщество Дел, наша компания, не рождается как социальный проект или образ созидания, но как чудо изменения; изменения, которому первыми, как зрители, изумляемся мы сами.

Если компания - это инструмент помощи, позволяющий событию, уже являющему свою действительность, развёртываться в движение всё более широкое, то первоочередная цель этой компании - способствовать рождению социальных дел. Социальных дел, которые, согласно традиции Католического движения⁸⁸, откликаются на тяжёлые проблемы и нужды нашего общества, и, в частности, на проблемы безработицы среди молодых, представляющей собой настоящее посягательство на достоинство миллионов человек.

Мы становимся способными вершить подлинно значимые социальные дела только при условии, что мы честны, напористы, великодушны, постоянны и являемся в повседневном труде творческими личностями: ведь только от ежедневных замыслов может родиться потребность в более широких ответах. Сообщество Дел как ассоциация, признаваемая гражданскими властями, обеспечила себя простой и гибкой структурой, чтобы способствовать обмену информацией, контактами, знаниями, советами и взаимопомощью между теми, кто присоединяется к ней. Но любой труд есть социальное дело.

Проявление себя в делах благотворительности и миссионерства остаётся призывом к верности и великодушию для всех. Те, кто объединяются в Сообществе Дел, делают это, чтобы присоединиться к движению на практике.

У нас нет предвзятости, из~за которой то, что мы делаем, претендовало бы на статус схемы для всего мира; мы хотим приступить к делам, соответствуя запросам сегодняшнего дня, сегодняшнего дня Бога: Христос Qui hodie cognominatur (Который зовётся «сегодня»).

5)  Неизбежная жертва. Поговорим о последнем наблюдении, также подсказанном Мунье: «Нужно страдать, чтобы истина не превращалась в доктрину, но рождалась от плоти»⁸⁹. Плоть - это конкретные и неизбежные обстоятельства, через которые Тайна проводит нас. Мы можем сочинить какой угодно проект, но Тайна проводит нас через условия и неизбежные обстоятельства, установленные Им, Богом; она делает это, пользуясь также и нашими мечтаниями. Поэтому существует жертва, возможность которой утром, вставая, мы должны предполагать, - как жертва женщины, собирающейся родить и испытывающей радость после родов. Для нас это постоянная перемена света от боли к радости, от радости к боли, и так всю жизнь.

6)  Вопрошание изменения. Чтобы иметь восприимчивость, присущую христианскому опыту, чтобы он стал действительно великодушным, а не ленивым или разочарованным, скептическим или ложно предусмотрительным; чтобы мы умели собраться не ради проекта, полного претензий, но ради изменения, осязаемого сегодня для нас самих и других людей, нужно, чтобы мы просили каждое утро мудрости у Бога. Мудрость - это чувство Бога, которое проникает в нас и стремится сделать нашу жизнь, даже если она полна ошибок, кротким подражанием Отцу.

«Боже Отцов и Господи милосердия, сотворивший всё словом Своим, и Премудростью Своею устроивший человека, чтобы он владычествовал над созданными Тобою тварями, и управлял миром свято и справедливо, и в правоте души производил суд [суд, суждение - это акт, с которого начинается дело], даруй мне приседящую престолу Твоему премудрость и не отринь меня от отроков Твоих: ибо я раб Твой и сын рабы Твоей, человек немощный и кратковременный и слабый в разумении суда и законов. Да хотя бы кто и совершен был между сынами человеческими, без Твоей Премудрости он будет признан за ничто. […] с Тобою Премудрость, которая знает дела Твои, присутствовавшая, когда Ты творил мир, и ведающая, что угодно перед очами Твоими и что право по заповедям Твоим. Ниспошли её от святых небес и от престола славы Твоей ниспошли её, чтобы она споспешествовала мне в трудах моих и чтобы я знал, что благоугодно перед Тобою. Ибо она всё знает и разумеет и мудро будет вести меня в делах моих, и сохранит меня в своей славе»⁹⁰.

Эта Премудрость - не абстрактный термин, у неё историческое имя: Христос, Тот, кто взял нас и нёс нас в Себе Самом посредством Крещения. Христос, как солнце, восходящее на горизонте, должен освещать наш день.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|