| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ПОЛИТИКА
I. АССАГО, 1987 Г. РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО, ДЕЛА, ПОЛИТИКА
Политика, как наиболее завершённая форма культуры, не должна иметь в виду ничего иного, как только сделать своей основополагающей задачей заботу о человеке. Выступая в ЮНЕСКО 2 июня 1980, Иоанн Павел II сказал: «Культура полагается всегда в сущностном и необходимом отношении к тому, что такое человек»1.
1) Но самое интересное - это то, что человек един в реальности своего я. В той же речи Папа говорит, что в культуре нужно всегда мыслить «человека целостным, в единстве, во всей истине его духовной и телесной самобытности». Не нужно «переносить на культуру как подлинно человеческую систему образец яркого синтеза духа и тела, разделения и предвзятые противопоставления»2.
Что определяет, то есть что придаёт форму этому единству человека, единству я? Тот динамический элемент, который через вопросы, основополагающие потребности, в которых он воплощается, управляет личным и социальным выражением человека. Его, этот динамический элемент, направляющий посредством основополагающих вопросов личное и социальное выражение человека, я называю религиозным чувством; форма единства человека есть религиозное чувство. Этот основополагающий фактор обретает своё выражение в формулируемых человеком вопросах, устремлениях, в личных и социальных побуждениях. Глава 17 Деяний апостолов представляет святого Павла, который объясняет великое и неостановимое переселение народов поисками Бога3. Религиозное чувство предстаёт, таким образом, корнем, из которого произрастают ценности, а ценность - это, по сути, перспектива отношений между случайностью (т.е. тем, что зависимо по своей природе) и тотальностью, абсолютом. Ответственность человека, что бы его ни побуждало к ней в ходе столкновений с реальностью, неизбежно должна быть задействована, когда он пытается ответить на те вопросы, которые религиозное чувство или, используя библейское понятие, «сердце» выражает.
2) В той игре, в которой человек должен задействовать всю свою ответственность, чтобы ответить для себя на вопрос о ценностях, он имеет дело с властью. При этом мы понимаем под властью то, что в своей книге - так и озаглавленной - Романо Гвардини определял как очерчивание общей цели и организацию усилий ради её достижения4.
Такая власть определяется или волей к службе у творения Божия в его динамическом развитии, то есть волей к служению человеку, культуре и деятельности, которая из этого служения проистекает, или она стремится подчинить человеческую реальность собственным целям, таким как государство, будучи источником всех прав, «сводит человека к куску плоти, материи или же полагает его безымянным гражданином земного града»5, как говорит об этом Gaudium et spes.
3) Если власть стремится попасть только в свою цель, она неизбежно должна пытаться управлять желаниями людей, поскольку желание - это эмблема свободы, ибо оно открывает человеку горизонт возможного. Вместе с тем проблема власти, понимаемой в указанном смысле, - это ещё и проблема обеспечения себя, насколько это возможно, согласием со стороны людской массы, всё яснее определяемой во своих потребностях. Так, желания человека, а следовательно, и ценности начинают сущностно умаляться, подчиняясь интересам властей, которые к такому умалению желаний человека, его потребностей, а потому и ценностей, прибегают систематически. Средства массовой информации и школьное обучение становятся орудиями ожесточённого внедрения одних желаний и затушевывания или исключения других. В энциклике Бог, богатый милосердием Папа замечает: «Трагедия нашего времени состоит в потере свободы совести целыми народами, что обусловлено циничным использованием средств социальной коммуникации со стороны тех, кто обладает властью»6.
4) Панорама социальной жизни становится всё более однообразной, серой (подумаем о «великом уравнивании», о котором говорил Пазолини)7, так что можно описать нынешнюю ситуацию следующей формулой (так я иногда играю с молодёжью): нужно быть внимательными, чтобы В (власть) не была в прямой зависимости от Б (бессилия), потому что тогда она стала бы самовластием перед лицом бессилия, как раз преследуемого систематически и умалением желания, потребности и ценности.
В отрывке из интервью, данного Другой Европе великим писателем Вацлавом Белорадским, говорится: «Европейская традиция означает полную невозможность жить по ту сторону совести, сводя её при этом к анонимным структурам вроде закона или государства. Это «затвердевание» совести - наследство греческой, христианской и буржуазной традиции. Несводимости совести к рецепции стандартов, навязываемых теми или иными общественными институтами, многое угрожает в эпоху средств массовой коммуникации, тоталитарных государств и всеобщей компьютеризации общества. Действительно, очень легко вообразить институты, организованные столь совершенно, что они могут навязать как законные любые свои действия. Достаточно располагать действенной организацией, чтобы узаконить что бы то ни было. Таким образом, мы можем синтетически представить сущность того, что нам угрожает: государства программируют граждан, предприятия - потребителей, издательства - читателей и т. д. Всё общество постепенно становится чем~то, произведенным государством»8.
В уравнивании желаний берёт начало смятение молодых и цинизм взрослых, а при всеобщей астении о какой альтернативе можно говорить? Всюду волюнтаризм без глотка воздуха и без видимого горизонта, без возможности проявления гениальности и творческих способностей, и морализм в качестве опоры государства как последнего источника бытия человеческой истории.
5) Культура ответственности должна поддерживать живой ту исконную устремлённость человека, из которой проистекают желания и ценности, к отношениям с бесконечным, делающим личность подлинным и активным субъектом истории. Культура ответственности не может не исходить из религиозного чувства, а позиция, при которой человек исходит из него, ведёт к единству. Невозможно, чтобы люди, направляемые религиозным чувством, не стремились к единству. И дело здесь не во временной выгоде, но в самой природе обозначенной позиции, ибо жить единством в обществе, утверждая поразительное согласие целостности и свободы (Церковь - в этом отношении наиболее показательный случай) - значит, подобно зарождению новых движений, являть собой образец жизненности, ответственности и культуры, которые задают динамику всему общественному порядку.
Нужно заметить, что такие движения не способны оставаться абстрактными. Несмотря на инерцию или недостаток ума тех, кто представляет их, или тех, кто принимает в них участие, движениям этим не суждено оставаться абстрактными, ибо они стремятся показать свою истину посредством столкновения с нуждами, в которых воплощаются желания, представляя и творя гибкие оперативные и своевременные структуры, которые мы называем «делами», «формами новой жизни ради человека»9, как сказал Иоанн Павел II на Митинге в Римини в 1982 г., оглашая Социальное Учение Церкви. Дела являются подлинным вкладом в обновление лика и полотна социальной жизни.
Характерными чертами дел, порождённых настоящей ответственностью, должны быть реализм и благоразумие. Реализм связан с важностью того факта, что основанием истины является соответствие построений рассудка реальности10, в то время как благоразумие, которое в Summa святого Фомы определено как правильный критерий подхода к делам и событиям, которые совершаются11, соизмеряется с истиной вещей прежде, чем с моралью, - этическим аспектом блага. Дело, именно из~за этой необходимости реализма и благоразумия, становится знаком воображения, жертвы и открытости.
Следовательно, в вовлечённости в этот примат свободной и творческой социальности проявляется перед лицом власти сила и настойчивость личной ответственности. Именно примат общества перед лицом государства спасает культуру ответственности; этот примат, словно ткань, сотканную динамическими отношениями между движениями, созидающими дела и объединения, составляют промежуточные общины, выражающие свободу людей, укреплённую ассоциированной формой.
Я хотел бы теперь сделать некоторые выводы. Партия, которая удушала бы, не поддерживала или не защищала эту богатую социальную созидательность, внесла бы вклад в то, чтобы создать или укрепить государство, полновластное по отношению к обществу. Такое государство неизбежно стало бы инструментом осуществления программ тех, кто стоит у власти, и ответственность эксплуатировалась бы ради получения согласия на уже запрограммированные вещи; даже мораль в этом случае мыслилась бы и провозглашалась ради status quo12, который мы называем также миром.
Пазолини говорил с горечью, что государство власти, то, с чем мы постоянно сталкиваемся сегодня, неизменяемо13; как максимум, оно оставляет пространство для утопии, поскольку она непостоянна, или для индивидуальной ностальгии, потому что она бессильна. Настоящая политика, напротив, это та политика, которая защищает новизну жизни в настоящем, способной изменить также и устройство власти.
Таким образом, политика должна решить, следует ли ей содействовать обществу исключительно как инструменту, орудию манипуляций государства и его власти или же содействовать государству на самом деле светскому, то есть призванному служить общественной жизни согласно концепции Фомы Аквинского об общем благе, энергично воспринятой Папой Львом XIII в своём великом, но забытом теперь Учительстве14.
Я пытался сделать это последнее замечание ясным для всех, желая напомнить, что предлагаемый путь отнюдь не лёгок, но тернист, как, впрочем, путь любой истины в жизни. Но нужно даже в этом случае не бояться того, о чём предупреждало Святое Евангелие: «Любящий жизнь свою погубит её; а отдавший жизнь свою во имя Христово приобретёт её»15.
Дон Джуссани, я исхожу из общего размышления, навеянного Вашим выступлением в Ассаго16, которое воспринималось как непривычная, необычная вещь. Там звучала обеспокоенность, которая, конечно же, не вполне обычна для «политической» речи. Присутствовали другие акценты, иное содержание. Вы тоже чувствуете этот новый тон, иную степень обеспокоенности и другое содержание?
Я не чувствовал никакого нового акцента; я говорил в согласии с тем, на что разум указывал мне каждый день, в согласии с типом воспитания, которое я получил, и с тревогой по поводу тех отношений с другими, которыми я обычно живу. Я понимаю, что моё выступление, возможно, было трудным для понимания. Полагаю, что насущной сегодняшней проблемой является возвращение в нашу жизнь христианина, прилагающего к повседневной жизни параметры веры, надежды и милосердия. Возвращение это нужно потому, что ныне почти задушен порыв христианской новизны, которая и есть новизна бытия, другой способ быть людьми.
Новый Завет говорит о «новом творении»17, и Иисус говорит Никодиму: «Нужно родиться заново»18. Это не просто слова ради слов; Он сказал это с такой конкретностью, что даже мудрец Никодим остался изумленным. Реальность может открыться перед человеком лишь ради того воздействия, которое она порождает, а не ради того, чтобы он просто увидел её перед собой.
Данте писал:
Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде, За много сотен миль решать дела, Когда твой глаз не видит дальше пяди?19
Поддерживать или допускать возможность того, что реальность выплёскивается за пределы нашей обычной меры, значит то же, что говорить: верую в Бога.
Ваше выступление было принято с большим вниманием. Содержание вашего выступления, однако, иное, чем содержание политических речей или речей, касающихся проблем социальной вовлечённости. Как объяснить эту ситуацию?
Отсутствие критики или по крайней мере острой критики того, что я сказал, следует приписать в первую очередь тому факту, что акцент в моём выступлении был сделан на элементарных человеческих размышлениях, с трудом поддающихся критике; а во вторую очередь - тому, что люди определённого типа, ментальности и склада ума нередко бывают столь далеки от человеческого начала, что не понимают смысла слов, а потому и не говорят о нём.
Однако в отношении к последствиям речи в Ассаго, начались нападки и возникли разногласия.
Например: вопрос о том, какой политический аспект должен быть полностью направлен на утверждение необходимости содействия созидательному началу снизу или, как говорит Социальное Учение Церкви, на «содействие умножению промежуточных общин», - это для меня вопрос жизни и смерти, жизни, отданной за жизнь народа. Может даже статься, что суждение о свободе школы, например, было бы лучше выражено кем~то из представителей другой партии, чем той, которой я содействую.
Секретарь ХДП20 сказал, комментируя Вашу речь: «Политический процесс, построенный исключительно на потребностях и задачах завтрашнего дня, опирающийся только на желание, - это процесс далёкий от анализов и построений, позволяющих нам выявлять демократические тенденции внутри общины». Почему Вы поставили желание в центр размышлений о власти? Я начал с утверждения, которое заново огласило суждение Иоанна Павла II: «Политика - это дело, касающееся человека». Но что является основополагающим для человека? Власть ли? Если бы дело обстояло так, человек был бы предназначен стать рабом и оказался бы отчуждённым от немногих других, в судьбе которых по счастливому стечению обстоятельств отражается кульминационный, но преходящий и эфемерный момент истории. Наоборот, именно то, что я называю желанием, является в человеке основополагающим.
Желание подобно искре, которая зажигается и заводит мотор. Все человеческие движения рождаются от этого явления, от этого основополагающего динамического начала в человеке. Желание включает мотор человека, и тогда он начинает искать хлеб и воду, начинает искать работу, женщину, начинает искать более удобное кресло и более пристойное жилище, интересуется тем, почему столькие люди имеют материальные блага, а другие не имеют их, тем, отчего с одними обходятся так, а с ним иначе, и всё это происходит именно в силу увеличения, расширения, созревания тех стимулов, которые у человека внутри и которые Библия в глобальном смысле называет «сердцем», а я назвал бы также «разумом». Но нет разума без каким~то образом пробуждённой привязанности.
Именно под влиянием этого желания, порыва этих потребностей я схватываю глазами, руками, моими клетками мозга и силой моего сердца момент, помогающий перевести на ясный язык слов ту нужду, которую чувствую изнутри.
Согласен, не существует возможности созидать единственно на базе завтрашнего дня. Возможно созидать только на основе желания, присутствующего в настоящем, которое только и делает меня способным быть предельно внимательным к людям, как отец или мать, имеющие больного ребёнка, проявляют максимум внимания, чтобы оказать ему помощь, проявить заботу, в которой он нуждается, вплоть до самых последних мелочей. Желание также аналитично в своей осмотрительности: от него не скроется и волосок; подобно энергии созидания, оно никогда не устаёт. Это характерная черта утопии - созидать на базе завтрашнего дня посредством анализа и «проблематизирования», которые, если не следуют за естественным желанием, следуют за предвзятостью, предложенной власти идеологией. Не существует альтернативы между следованием власти за идеологией и следованием желаниям человеческого сердца. Человек уже четыреста лет смотрит на реальность, пытаясь спроецировать на неё собственный образ, уже сформированный, а потому отношения между субъектом и реальностью - это именно отношения обладания, власти.
Желание по природе своей распахивает человека реальности, чтобы научить его, как следует поступать и где должно строить. «Культура, - сказал Иоанн Павел II, выступая в Юнеско, - имеет своей предельной целью созревание человека. Человек - субъект и объект культуры»21. Всё исходит из человека и возвращается к нему.
По этой причине фраза, из которой мы исходили, полна внутреннего драматизма и вынуждает выбирать между двумя позициями: или созидание как результат аналитической и творческой вовлечённости человека в настоящее с целью обрести то, что может дать надежду на удовлетворение желания, или политическое созидание будущего с позиций оформившейся предвзятости, с помощью идеологической программы (то есть концепции реальности, исходящей из определённой интеллектуальной озабоченности), которая анализирует и использует реальность на основе этого предвзятого «пред~понимания», а потому насилует её. Я всегда привожу в качестве примера драматичную ситуацию, особенно актуальную для нашего времени: не могла ли бы власть, полностью пребывая в своей предвзятости, захотеть сотворить новое творческое человечество, не отягощённое бременем старения? Из этого следует другой вопрос: кто в силах воспрепятствовать этой власти сделать общим закон об эвтаназии в тридцать лет? Что могло бы ей в этом помешать? Никто и ничто.
Есть разница между проектом о человеке, исходящим из того, ради чего человек создан (желание, потребность, настоятельная необходимость, очевидность, сердце), и политическим проектом, построенным на концепции человека и его отношений с миром, придуманной интеллектуалами.
Анализ и созидание зависят от реалистичной интенсивности желания. Потому это не утопия и не идеализм; утопия же и идеализм присущи тем, кто делает технократизм принципом политики, потому что технократизм предполагает существование общества людей-машин, полностью и исчерпывающим образом находящихся под наблюдением и анализом и всецело управляемых системой. Но, слава Богу, человек не таков. Марксистская надежда Блоха абстрактна и ориентирована на будущее бесконечно более, чем христианская надежда, поскольку христианская надежда находится внутри той кирки, что используется против скалы мгновения. Не абстрактного мгновения, но мгновения с учетом тех конкретных условий, которые оно приносит с собой. Только предвзятость подталкивает бежать от конкретности. Предвзятость рождается от образа, построенного без любви. Образ, построенный с любовью, - это образ, обнимающий реальность в согласии с собственным желанием, которому эта реальность подходит.
Правда в том, что власть часто входит в противоречие с желанием. Столкновение с этим противоречием испытывает нас, если мы хотим заниматься политикой, как средневековые рыцари, мужественно вступающие в реальность, отличную от желания, что само по себе является вызовом, возможностью склонить власть следовать желанию. Но этот вызов не может объяснить политическую линию. Поэтому я и привожу пример со средневековым рыцарем, поскольку он должен разрешить ситуацию, когда власть не склонна следовать за желанием, и должен разрешить её, опираясь на целостность своей личности.
Власть имеет дело с людьми, а человек сложнее аналитического списка потребностей, которые по очереди устанавливаются социологом или психологом. Человек обладает, к примеру, абсолютной потребностью в созидании в некотором смысле собственной реальности. Чтобы как следует понять это, подумайте, что случилось бы, если бы государство подбирало для вас жену и семью, определяло, сколько вам иметь детей, где жить и т. д. Это был бы ад! Ад потому, что всякий человек есть протагонист самого себя. Мы должны учитывать, что власть направляет сложное человеческое общество, состоящее из отдельных людей, а человек не сводим ни к какой аналитической схеме. Мудрость, с которой Социальное Учение Церкви приглашает власть побуждать, помогать, и, следовательно, придавать ценность инициативе человека и протагонизму людей, создала принцип, постоянно воспроизводимый сначала Иоанном XIII, а затем Павлом VI, - принцип вспомогательности, состоящий в том, что государство, власть должны вмешиваться там, где недостаёт человеческих сил и возможностей, где человеку не удаётся созидать то, что он хочет построить, но на что он имеет право, ибо это соответствует его природе, а не там, где человеку не удаётся сделать то, что считает нужным глава правительства.
Хочу ещё раз поговорить здесь о «промежуточных общинах», важность которых я подчеркнул, выступая в Ассаго. Итак, человек имеет желание и пытается удовлетворить его. И есть другие люди, которые, чувствуя то же самое желание, пытаются удовлетворить его и понимают, что, собираясь вместе, они, каждый из них, удовлетворяют собственное желание более просто и полно. Чем более свободы мы имеем в создании промежуточных общин и чем более власть чувствует своё назначение как служение, тем счастливее человечество.
Наоборот, люди, для которых власть первична, заинтересованы в том, чтобы человек не был счастлив, чтобы он мог больше работать, заинтересованы в порабощении всего распорядка человеческой жизни, в запутывании или в удушении творческого движения групп.
Власть, которая создана для служения (принцип вспомогательности), может очень просто стать - в силу природы человека - тюремщиком или деспотом, даже не доходя до создания газовых камер Освенцима или советских лагерей.
Какая существует разница между рассуждениями о желании (что мы и делали до сих пор), в которых вы выказываете известную долю уверенности, и так называемыми битвами за освобождение, прогремевшими в прошлом, и основанными на идее свободного удовлетворения ряда желаний, в противном случае подавляемых (развод, аборт, сексуальная свобода), уже существующих как система общепринятых ценностей, в которые мы погружены и которые являются своего рода полем общего согласия относительно этих желаний?
Существует слово, соответствующее представлению о настоящем человеке, а потому и о настоящей политике: свобода. Настоящая свобода есть полная противоположность тому, о чём было сказано прежде (свобода аборта, развода и т.д.), потому что настоящая свобода состоит вовсе не в том, что утверждается властью с помощью средств массовой информации.
Я говорю в Университете студентам22: «Если вы слышите слово «свобода» или слова «мужчина~женщина», тут же вам приходят на ум клишированные образы из кино и средств массовой информации, и таким образом вы как индивидуальность разрушаетесь властью, волей власть имущих. Вы оказываетесь блокированы властью».
Свобода - это слово, смысл которого человек должен постигать, наблюдая за собственной природой.
Если свобода рождается как удовлетворение желания, значит, природа указывает нам на свободу как на условие и возможность полного и окончательного его удовлетворения, то есть как на способность прийти к счастью. Философы говорили, что свобода - это способность идти к цели, к судьбе.
Это означает, что свобода есть способность к прирастанию, а не к отсеканию уз, связей. Способность к прирастанию, скажем, с сохранением верности женщине, - это и есть свобода, состоящая вовсе не в произволе покидать её, когда тебе заблагорассудится. Политическое действие должно иметь критерием то, что подсказывает природа человека, то, к чему природа человека подталкивает как к идеалу.
Давая ответ на собственную потребность, желание, как и насколько это возможно в данный момент, реализует созидание. Десять лет спустя оно осуществит его лучше. Прославление желания не означает отсылку к завтрашнему дню, совсем нет. Нельзя позволить потеряться ни одной возможности настоящего; завтрашний день становится чем~то из области насилия, если он не является плодом жертвы в настоящем, ибо насилие над образом проецируется в будущее, подталкивая к действиям согласно предустановленной программе.
Что означает служение, кроме как реализацию принципа вспомогательности? Я вижу кого~то, кто падает, и бегу поднять его, потому что сам он не способен встать. Это вспомогательность, то есть служение. Настоящая власть - это служение. Потому власть есть в нашей жизни самое великое, самое хорошее. Симптоматично только, как власть оценивает себя, - живёт ли она принципом вспомогательности или является всевластием, как я позволил себе сказать в Ассаго. Потому что самая большая опасность - это всевластие, самоуправство, ибо тогда подражание Богу, который есть Господь, исчезает вовсе.
Христианин должен учитывать в своём выборе на любом уровне (следовательно, вплоть до политики) указания Учения Церкви, так как либо я не верю в это единство, либо, если я часть его, я сопоставляю свои критерии с этим единством и слушаю тот орган, который с силой выражает смысл судьбы и пути. Ведь именно в этом и состоит Учение Церкви. Со времён Христа и далее самое великое заключается в том, что познавательный критерий, последний критерий точности интерпретации бытия лежит не внутри нас, но вне нас. Третьей возможности не дано: или это «вне» Христос («Я есмь путь, истина и жизнь»)23, Который следует по истории, как безошибочный Наставник, или же это власть. Самое драматичное сегодня - опасность полного отсутствия свободы как в разуме, так и в чувстве.
Папа сказал в одном из выступлений, что лучше умереть, чем потерять собственную человечность. Собственная человечность теряется, когда власть определяет твои мысли и чувства. Мы должны быть внимательными к сохранению этого также и в жизни Церкви. Следует иметь столько же послушания к учительным указаниям, сколько иметь мужества жить до конца этим послушанием как отождествлением свободы с ответственностью во всех обстоятельствах нашего бытия.
Почему христианин не мог бы пожелать обретения власти, однажды отдав себе отчёт в том, что только посредством власти можно следовать за своим желанием, желанием самореализации?
Вы предлагаете христианину желать власти… Согласен! Я полностью согласен. Какова наша задача? Желать власти, чтобы служить.
Нет ничего более близкого к власти, чем слово любовь. Иисус осуществил это единство в любви. Возрастайте в вовлечённости, к какой бы партии вы ни принадлежали. Достаточно того, чтобы Христос, любовь, единение всегда были перед вами.
III. УТВЕРЖДАТЬ ДРУГОГО ПРОСТО ПОТОМУ, ЧТО ОН ЕСТЬ
Необходимое условие для социального развития миссионерской общины уже в её первоначальном выражении - признание ценности демократии.
1) Идеал демократии обычно возникает как потребность в корректных, справедливых отношениях между людьми и группами людей. Точнее, отправной пункт подлинной демократии - это естественная человеческая потребность в том, чтобы совместная жизнь помогала утверждению личности, чтобы «социальные» отношения не препятствовали личному началу в его росте.
Начало демократии, следовательно, в том, чтобы чувствовать ценность человека, «поскольку он есть», это признание значения,
уважение и утверждение человека, «потому что он есть».
По своему духу демократия прежде всего не социальная техника и не определённый механизм внешних отношений; здесь существует искушение свести совместную демократическую жизнь к чистому факту внешнего порядка или образа жизни. В таком случае уважение к другому будет стремиться совпасть с основополагающим безразличием к нему.
Дух же подлинной демократии побуждает каждого к активному уважению другого, к соответствию, которое стремится утвердить другого в его ценностях и его свободе. Можно было бы назвать «диалогом» этот способ отношений между людьми, который демократия стремится установить.
Однако диалог как метод совместной жизни очевидным образом укореняется и оборачивается «идеологией», то есть определённым способом мыслить себя, людей и мир, ибо нельзя отделять волю к диалогу от определённого типа восприимчивости и понимания, которыми живут люди. Даже самый искренний демократ страдает поэтому искушением принять в качестве настоящего критерия совместной жизни триумф своего способа мыслить человека и мир.
Но делать это не надеждой, а мотивом и критерием отношений - это насилие, это насилие триумфа попытки обеспечить триумф свой идеологии, уничтожающей утверждение отдельного свободного человека. Стремление создавать, например, международную компанию или желание творить во что бы то ни стало нивелирование, «оставляя в стороне то, что нас разделяет», может начинаться из~за благих намерений, но всегда, в действительности, приводит к раздавливанию личности во имя исходной идеи или знамени.
Нужно, чтобы критерием совместного человеческого бытия было утверждение человека, «поскольку он существует»: тогда конкретным идеалом земного общества будет утверждение «общения» между различными вовлечёнными в идеологию свободами самовыражения.
Договор, регулирующий общую жизнь (Конституция), должен попытаться дать наиболее совершенные нормы, такие, которые обеспечивали бы свободу общения и воспитывали людей в совместной жизни как общении.
2) Христианин особенно расположен и восприимчив к этой ценности, к общению, именно потому, что он воспитан, дабы утверждать в качестве единственного закона бытия милосердие, для которого идеал каждого действия - это общение с другим и утверждение реальности другого «просто потому, что он есть».
И только в христианском милосердии это утверждение обретает свою полноту и твёрдость, поскольку в христианском милосердии становится известным предельный мотив активного уважения к человеку. Предельный мотив не может быть связан только с констатацией факта, что «человек есть человек». Предельным мотивом моего уважения к другому должно быть что~то, что касается моего истока и моей судьбы, моего блага, моего спасения; уважение к другому должно стать чем~то, что в высшей степени соответствует моему предназначению, что может войти в полное общение со мною.
Предельный мотив - это тайна Божия в своей сущности (Троица) и в своём историческом проявлении (Царство Божие). Я должен активно уважать другого, любить его, потому что так он и есть, принадлежит к тайне Царства Божия; я должен прибегать к другому почти с той же религиозностью, с которой я прибегаю к Таинству, потому что он является частью замысла Божия, и тайна Божия - это тайна блага, которое превосходит все мои представления.
Без такого фундамента утверждение личности как предельного подлинного критерия социальности не может быть поддержано и вскормлено, но полностью разрушится и вновь станет тщедушным и насильственно двузначным.
Поэтому Пий XI сказал однажды: «Демократия будет христианской, или её не будет вовсе» (поскольку если Бог «может из камней сделать детей Авраама»24, то Церковь - это место, где живёт сознание Его тайны).
3) Управление обществом, вдохновляемое христианским пониманием совместной жизни, несомненно будет иметь в качестве идеала плюрализм, то есть переплетения социальной жизни должны будут сделать возможным существование и развитие любых попыток человеческого выражения.
Осуществление такой плюралистической совместной жизни несёт в себе тяжёлые проблемы: плюрализм есть идеальный указатель для этого мира. В любом случае нужно вовлекаться в него без страха.
Плюрализм, стремящийся утвердить все свободные опыты отдельных людей согласно их подлинности, решительно противоречит концепции демократии и открытости, которую стремится закрепить в нашем сознании господствующее мировоззрение. Власти стремятся определить как «демократа» релятивиста, какой бы версией релятивизма он ни жил, - лишь бы он был релятивистом; они стремятся поэтому назвать антидемократом (нетерпимым, догматичным) каждого, кто утверждает абсолют.
Из этого мировоззрения или от компромисса с ним рождается попытка определить как открытого духом того, кто был бы склонен «оставить в стороне всё то, относительно чего существуют разногласия, и смотреть только на то, относительно чего существует согласие», кто склонен к тому, чтобы «оставлять в стороне идеологии» («деидеологизация»), то есть человека, исполненного недоразумениями. Особенно важно осознать, каким образом подобная позиция стремится вырвать у христианского присутствия в группе и в обществе именно то, что оно имеет единственного, неповторимого, лишить христианское присутствие именно его содержания, смысла общения с Богом, размыть именно сущность миссии христианства.
Прежде всего, можно с лёгкостью заметить, что первая характерная черта, отрицаемая у христианства во имя такой ложной демократии, - это его общинное присутствие в мире людей. Определяется как затворничество, как интегризм или клерикальная диктатура, к которой стремится Церковь, любое проявление того сущностного факта, по которому христиане живут и действуют в общении и послушании, а потому как иерархическая община.
Для нашего христианского мировоззрения демократия - это совместная жизнь, то есть признание того, что моя жизнь включает в себя существование другого, и инструмент этой совместной жизни - диалог. Но диалог есть предложение другому того, чем я живу, и внимание к тому, чем живёт другой, проистекающие из уважения к его человеческому началу и из любви к нему, к другому, которая ни в коей мере не включает в себя сомнений в себе самом и не предполагает компромисса с тем, что я есть.
Поэтому демократия не может внутренне основываться на величине, идеологически общей, но только на милосердии, то есть на любви к человеку, должным образом обусловленной его отношениями с Богом.