|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ВЛАСТЬ

I. СТРАСТЬ К ЧЕЛОВЕКУ

«Современная эпоха, — пишет Романо Гвардини¹ в своей известной книге о власти, — принимала за абсолютную победу любое усиление научной и технической мощи; свои собственные завоевания представали её взору несомненным прогрессом на пути к более смелым свершениям и к богатству более возвышенных ценностей бытия.

Но, — продолжает Гвардини, — твёрдость этой убеждённости была поколеблена, и именно тогда обнаружилось, что началась новая эпоха. Мы уже не думаем, что усиление власти является синонимом возвышения ценностей жизни. Власть предстаёт перед нами проблематичной в самом своём существе»². «В обыденном сознании прокладывает себе дорогу ощущение того, что наши отношения с властью зашли в тупик; более того, что эта всё возрастающая власть таит в себе угрозу для нас»³.

Но о чём идёт речь, когда используется термин власть? Какова природа власти?

Ещё раз обращусь к Гвардини: «Власть, — говорит он, — представляет собой специфически человеческий феномен»⁴.

Нельзя говорить о власти у животных или о власти безличной природы. «Следовательно, в собственном смысле слова мы можем говорить о власти только тогда, когда налицо два элемента: с одной стороны, подлинная энергия человека, способная преобразовывать реальность вещей, определять условия их существования и их взаимные отношения [заметим, энергия способна преобразовывать]; с другой стороны — сознание, которое осмысливает это [то, что эта энергия совершает]; воля, устанавливающая цели, и способность, обладающая силой достижения этих целей»⁵. Встав на такую точку зрения, мы могли бы сказать: в начале была власть. Поскольку Бог, Тайна, является неисчерпаемым источником энергии, задающим ход, преобразующим, извлекающим из ничего всё сущее, саму реальность, — это такое преобразование, превыше которого ничего невозможно помыслить. Определяя все факторы бытия и отношения между ними и вмешиваясь в жизнь всей Своей мощью, соразмерной ясности цели, Он творит космос, определяет конечный замысел и сокровенный образ вещей.

Бог — это Власть, но Он сотворил человека именно по Своему образу и подобию, и потому власть имеет непосредственное отношение к подобию между человеком и Богом. Но тогда где вкрадывается или на чём зиждется ошибка, если власть на современном повороте истории мысли обернулась против Трансцендентного и утвердилась как автономная по отношению к Нему? Эта власть не установила в некоторый момент своей истории последнего предела, благодаря которому было бы гарантировано признание изначальной и максимальной зависимости от Всевышнего, не установила абсолютной отправной точки, но поставила саму себя точкой отсчёта, ориентиром для самой себя. На современном этапе мысли власть повернулась против Трансцендентного; с другой стороны, уже игнорировать Его означает настраивать себя против Него.

Лицо современного человека — такое, что в условиях поступательного роста, ход которого определяет для него и для реальности природы и истории власть, проходит путь самообожествления, минуя всё, помимо всех теорем, по ту сторону всякого теоретизирования, даже в деятельности, которая ему навязывается, даже в навязываемом типе практики.

Понимание современного государства как абсолютной реальности, оправдывающей саму себя и придающей человеку достоинство, весьма рельефно прорисовывает всю остроту современной ситуации.

В Силлабусе⁶ осуждалось следующее высказывание: «Государство, будучи источником и истоком всех прав, пользуется привилегией неограниченных прав». Такое определение статуса современного государства вполне соответствует тому доминирующему умонастроению, которым это государство и было создано. От подобной концепции государства мы ещё не далеко ушли: государство как источник и исток всякого права пользуется привилегией обладать неограниченными правами. Две тысячи лет назад всё достоинство человека определялось как civis romanus⁷ и как таковое даровалось императором. То же самое мы видим и в современных государствах: государство само устанавливает, кто обладает правом быть личностью в полной мере, конкретно, то есть так, чтобы его права действительно могли быть реализованы. Дабы обрести достоинство, человек должен принадлежать партии, определённому клану, некоторому классу людей, обладающему экономической мощью, — всё это как бы является тем, что сообщает достоинство. В своё время Гвардини заметил: «Если охватить взглядом всё вокруг, у нас может создаться впечатление, что как природа, так и сам человек, всё в большей мере существуют по милости власти, оказываясь в подчинении у её требовательных притязаний, — власти экономической, технической, организационной, государственной. Всё более чётко прорисовывается ситуация, в которой человек подчиняет своей власти природу, но вместе с тем человек подчиняет своей власти и человека, государство подчиняет своей власти народ, а порочный круг технико~экономической системы подчиняет своей власти саму жизнь»⁸. Романо Гвардини писал это почти пятьдесят лет назад, но в Dives in misericordia⁹ Иоанн Павел II снова подчёркивает ту же самую мысль: «Итак, несмотря на “гуманистические” декларации […] современный человек боится, что использование средств, изобретённых сложившейся цивилизацией, приведёт к тому, что отдельный человек, равно как общественные группы, общины, общества, нации могут стать жертвами злоупотреблений властью со стороны других людей, общественных групп, обществ. История нашего века даёт тому множество примеров [воспоминания отнюдь не только о польской истории могут привести к такому высказыванию]. Вопреки всем декларациям о правах человека, взятого в целом, то есть во всей полноте его телесного и духовного бытия, нельзя сказать, что все эти примеры принадлежат исключительно прошлому.

Человек обоснованно боится стать жертвой насилия, отнимающего у него внутреннюю свободу, возможность публично высказывать правду, в которой он убеждён, исповедовать свою веру и слушаться голоса своей совести, указывающей ему тот правый путь, которым надлежит следовать. И действительно, технические средства, коими располагает современная цивилизация, таят в себе не только возможность самоуничтожения в ходе военного конфликта, но и возможность “мирного” порабощения отдельного человека, общественных групп, целых обществ и наций, которые по какой~то причине могли бы оказаться неудобными для тех, кто располагает соответствующими средствами и готов использовать их невзирая ни на что»¹⁰.

Я помню описание одного опроса, проводившегося много лет назад (тогда ещё не было телевидения) в Соединённых Штатах. Были опрошены люди, которые в среднем смотрели один фильм в неделю. Результат, чуть было не лишивший меня чувств, был следующим: человек, который смотрит каждую неделю по «одному» фильму в течение не помню скольких лет, начинает мыслить и чувствовать в соответствие с тем, что ему предлагается в типичных, усреднённых кинокартинах, которые он смотрел. Теперь смотрят по три, четыре фильма в день: средства массовой информации явно принадлежат к числу тех инструментов, о которых говорит Папа.

«Достаточно вспомнить, — добавляет Папа, — о пытках, которые ещё существуют в нашу эпоху и систематически используются властями как средство достижения господства или политического превосходства, средство, безнаказанно применяемое исполнительными органами этих властей. Так что вместе с осознанием биологической угрозы, нависшей над жизнью, растёт сознание другой угрозы, ещё более опасной для сущности человека, для того, что тесно связано с достоинством его личности, с её правом на истину и свободу»¹¹. Я часто привожу в качестве примера историю с Черчиллем, случившуюся во время его триумфального путешествия по Соединённым Штатам Америки после войны. Приветствуемый как спаситель цивилизации, победивший Гитлера, в конце своего путешествия, в Бостоне, во время приёма в его честь, устроенного знаменитым Массачусетским Технологическим институтом, он услышал, как в своей речи декан восхвалял цивилизацию, спасённую Черчиллем, которая находится наконец~то на пороге полного господства человеческой деятельности; которая, будучи упорядочена начиная прежде всего с самого истока мыслей и чувств, сможет превратить мир в подобие большой совершенной фабрики.

Тут Черчилль вскочил на ноги и сказал: «Надеюсь, что к тому времени я уже умру»¹².

Я хотел бы привести также документы, пришедшие к нам от подпольных русских писателей — именно русских. Они предлагают выстраданное на опыте, очень насыщенное и живое введение к только что сделанным наблюдениям: «Современное государство, — говорит один из них, — создало беспрецедентный в истории режим тотального государства, подчинив себе все ранее автономные сферы человеческого бытия, даже любовь»¹³.

Не следует относиться к этим словам как к абстракции! Когда группе людей говорят: «мужчина~женщина», или: «проблема отношений между мужчиной и женщиной», — ясно, что представления о сексе неизбежно будут определять в этом случае образ мышления и тематически господствовать в дискуссии. И это потому, что средства массовой информации как орудия в руках власти, определяют пределы мысли и подвергают цензуре ценности, которые иначе можно было бы легко обнаружить при внимательном наблюдении за самим собой. Таким образом, «хилиастический мессианизм позднепросвещенческой идеологии, взявший власть в свои руки, начал приносить в жертву идолу светлого будущего миллионы собственных соотечественников [речь идёт о новой и радостной жизни, построенной на трупах десятков миллионов людей] . И в то время, как мир рукоплескал гигантским просвещенческим усилиям, люди, упорно неспособные принять эту великую идеологию спасения, увлажняли собственной кровью землю Архипелага… Рядом с нами живут безмолвные поколения [потому что им нечего больше сказать, после того как они порвали с прошлым, к чему всегда принуждает этот тип власти, поскольку прошлое — слишком живой источник протеста] . Они в молчании проводят жизнь, унося с собой в могилу невыразимый вопль [а над миром царит тоска, поднимаясь, как ядерный гриб, как расплывчатый призрак этого футуристического видения]»¹⁴.

Здесь будет уместным подчеркнуть основные последствия тех заблуждений, которые порождает использование власти, воспринятой как нечто автономное, самообожествлённое. Обладание властью, не обусловленной моральной ответственностью и не сдерживаемой глубоким уважением к личности, неизбежно ведёт к полному разрушению человеческого начала. Утрата личностью своего достоинства представляет собой, таким образом, первое основополагающее следствие этого заблуждения. И действительно, если достоинство человека не утверждено должным образом, то чем сильнее власть, тем громче она будет заявлять о своём праве на использование личности согласно своему желанию. В пантеистической по сути своей концепции исторического процесса власть предстаёт не чем иным, как успешным движением, возникающим в определённый момент истории. Но что ныне может остановить её? Только случай, являющийся следствием продолжающегося хода истории. «Человек, наделённый властью, — писали наши главные ежедневные газеты, — обладает истиной, справедливостью, а всё то, что прежде отождествлялось с Богом, ныне отождествляется с властью.»

Но, допустим, через неделю власть потеряна. Тогда истина будет отождествляться с кем~то другим и справедливость станет другой. Без признания Трансцендентного всё это не только возможно, но и, что главное, является обычной практикой.

В прошлом мы были ошеломлены идеей Розенберга о мифе двадцатого века. Смысл исторического процесса, по его мнению, состоит в торжестве крови немецкой расы, а потому всё то, что нельзя уподобить ей, должно быть уничтожено. Тогда уничтожаются евреи, как неарийцы, непригодные к служению немецкой расе. Я помню, как много лет назад на стенах в Милане и других городах снова стала появляться свастика. Тогда все газеты раскапывали информацию о нацистских преступлениях и примерно в течение недели основные статьи были посвящены этому злосчастному прошлому и в первую очередь страданиям еврейского народа. Я помню, какое чувство на меня произвело чтение одной статьи из Corriere della Sera появившейся примерно месяц спустя, в момент очередной активизации антинацистской борьбы. С заголовком на всю третью страницу она была посвящена изложению теорий Джулиана Хаксли (биолога, брата знаменитого писателя~романиста Олдоса Хаксли), который утверждал необходимость для эволюционирующего мира контроля над человеком с момента родов и даже раньше, равно как и важность систематической заботы со стороны государства об уничтожении всех «ущербных» индивидуумов и детей, находящихся в утробе матери¹⁵.

Я помню, как принёс в класс статью и спросил: «Ребята, в чём различие между этой статьёй и теми, что вы читали ранее, направленными против нацизма?» У Гитлера был иной, по сравнению с Хаксли, ключ к прочтению всего, что связано с человеческим началом, но сама система оставалась той же, поскольку той же оставалась структура мышления. Порывая с Трансцендентным, человек теряет своё достоинство, и тогда тот, кто наделён властью, обладает свободным полем для вмешательства в человеческую жизнь, исходя из того, что он считает лучшим. Для Гитлера благо человечества заключалось в утверждении превосходства немецкой расы. Так как и в случае с Хаксли, такие речи легко проникли в обыденное сознание, прижились в нём, и даже сегодня врач может безнаказанно спокойно удалить плод до 21 недели беременности «в целях развития человечества».

Мы говорили о моральной ответственности, но что означает ответственность? Это означает дать кому~то ответ, но — кому? А если кто~то есть власть предержащий, перед кем же он должен отвечать? По большому счёту он должен держать ответ перед теми чувствами, которые в наилучшем случае обуревают его; зависит от темперамента, которым его наделила мать. Поэтому Библия полагает в основание феномена попрания человека то, что она называет «идолопоклонством». Мы не сможем адекватно обсудить проблему власти, если не коснёмся, хотя бы вскользь, этой библейской позиции, потому что именно идол предстаёт в роли бога и становится таковым постольку, поскольку, подобно Антихристу, он вершит великие дела. Поэтому идолом по преимуществу рискует стать всякий, кто живёт властью, кто имеет отношение к власти, кто носит маску власти. Идол — это то, на что человек возлагает свои глубоко личные и исторические надежды, то, чему человек безоговорочно предан, может быть и не теоретически, но практически. Идол — это то, что явно или неявно мыслится как подлинная причина движения реальности и жизни общества.

Разум по своей природе является поиском исчерпывающего смысла, всеобщего смысла. Идол же в библейском понимании как раз представляет собой отождествление тотального объяснения жизни с чем~то понятным разуму, то есть с тем, чем человек может управлять, подстраивать под себя, с чем~то таким, что в итоге можно отождествить с содержанием власти.

Если тот или иной аспект реального, которому человек безоговорочно предан (по крайней мере практически), воспринимается им системно, такой аспект берёт на себя «право» занимать всё пространство бытия, как Гитлер присвоил себе «право» уничтожить всё, что было неразрешимо в рамках его системы ценностей с абсолютизацией крови немецкой расы. То же самое можно сказать о Ленине и Сталине.

Первые христиане вошли в мир, в Римскую империю, в которой все религии спокойно сосуществовали и в котором их последователям ставилось только одно условие — высшей ценностью для

Теперь я хотел бы приступить ко второй и последней части моего размышления. «После сих слов Иисус возвёл очи Свои на небо и сказал: “Отче! пришёл час, прославь Сына Твоего, дабы Сын Твой прославил Тебя, так как Ты дал Ему власть над всякою плотью. ”»¹⁶ Если Трансцендентный стал человеком, то, как слушатели Христа, мы можем задать себе два вопроса: что означают эти Его слова? говорит об аде, о подлинной нравственности, об Отце…? То есть мы можем задать себе вопрос о содержании того, о чём Он говорит, но можем задать себе и другой вопрос: почему Он настаивает именно на этом содержании? То, что Он ответил бы людям, слушавшим Его, — отдельным людям, небольшим группам или толпе, — могло бы быть следующим: из~за страсти к человеку.

«Слово Его было со властью; никто никогда не говорил так, как Этот Человек...»¹⁷ Все эти фразы из Евангелия вскрывают глубокую страсть Христа к человеку, к человеческой природе. «Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно, истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».¹⁸ Таковым было предпочтение, отданное Им больным, бедным, несчастным, обездоленным, потому что они являют собой самоценность человека без какой~либо дополнительной опоры, без её сопряжения с какой~либо иной причиной, кроме той, которая лежит в основании самой личности. Почему же тогда Христос возвещает об Отце, почему Он настаивал как на единственном содержании Своего учения на религиозной вести? Именно потому, что Его страсть к человеку столь ясно заявляла, что нельзя спасти человека (не для вечности, а в смысле утверждения его достоинства, уважения к нему, любви к нему, правильности служения ему) иначе, как признав в самом человеке, в каждом отдельном человеке факт его отношений с Отцом, с Трансцендентным. Все это лежит в основании достоинства каждого отдельного человека! Именно из страсти к человеку Христос проповедовал Свою — скажем так — религию, и я не верю, что можно правильно и сердечно воспринять христианскую ценность во все времена, глубокое ощущение христианской вести во все времена, если не исходить из нежности к человеческому началу, из страстного порыва к человеку. Человек не может быть признан, если не признан Бог. Поэтому встречавшие Христа говорили: «Никто никогда не говорил так»¹⁹, «Слово Его со властью»²⁰, ибо, услышав, как Он говорит с людьми, они начинали дышать, чувствовали себя самих, возвращались к тому состоянию, какое испытывают дети перед матерью: к глубине внимания и нежности отношений, к чувству уверенности.

«Где нет храма, не будет родного дома»²¹, — сказал однажды Элиот. Только признание того, что человек связан с Богом, что он рождается на свет не просто в результате биологического взаимодействия его отца и матери, что в человеке есть нечто, напрямую связанное с Бесконечным, с таинственным источником всего, — только это придаёт достоинство конкретной личности, достоинство, обязывающее к тому уважению, перед лицом которого всякая власть бессильна.

Всякая власть должна обнаружить в себе «служанку», должна почувствовать достоинство собственного призвания быть «служением», соучаствуя таким образом в великом снисхождении Бога, Который ради любви к каждому человеку отдал людям Себя Самого, «стал плотью»²², как говорит ап. Павел. Осознанная зависимость от Бога, осознанная, а потому свободная, — это парадокс, однако она снимает все противоречия и сомнения, поскольку человека не было, а теперь он существует, следовательно, он зависим.

Отсюда возникает альтернатива: или человек зависит от Трансцендентного, или он зависит от других людей, и чем большей властью они обладают, тем больше он от них зависит. Но представим себе, как Христос смотрел на тех, кого встречал на Своём земном пути: «Какая тебе польза, если ты приобретёшь весь мир, душу же свою потеряешь? Или какой выкуп даст человек за душу свою?»²³ Ни молодые, ни старики, ни просвещённые, ни простецы — никто не сможет не покориться этому любящему и ценящему взгляду, единственному в мире: «Даже если мать твоя оставит тебя, Я не покину тебя»²⁴.

К человеку, встречающему такой взгляд, применимо слово «ответственность», которое, как мы говорили раньше, происходит от «ответа» и указывает на того, кому человек должен ответить. Человек, если он наделён властью, понимаемой атеистически, прагматически (для этого необязательно нужно быть Гитлером, необязательно придерживаться постулатов пантеистической философии, потому что можно быть безоговорочно преданным таким идолам, как деньги и технократия), не отвечает ни перед кем. Говорят, что он отвечает перед собственной совестью, но данное утверждение нельзя воспринять без доли иронии: невозможно отвечать перед своей совестью, ибо отвечают только перед другим. Либо собственная совесть — место, где можно слушать Другого, либо собственная совесть «творит», и тогда «слушать собственную совесть» — всё равно что сказать: «я утверждаю самого себя».

Лишь при условии, что мы воспринимаем себя стоящими перед лицом Тайны, толкование которой может дать только приближённое о ней представление, мы даже в кипении своей деятельности чувствуем смирение от собственной неадекватности и понимаем, что можно осмысливать и испытывать другие пути.

Только трудясь в своей попытке, можно уважать и попытки другого; так в итоге все чувствуют друг друга братьями перед лицом «общей судьбы»²⁵, как сказал бы Пасколи, без двусмыленности и туманности его формулы.

Только если человек мыслит себя ответом Тайне, он на самом деле ответствен. Достоинство и ответственность человека в таком случае действительно и совершенно защищены. При отсутствии такой религиозной позиции (мы могли бы найти в Евангелии множество ссылок на подобные ситуации), человек легко используется другим человеком. Но власть, так действующая, не сводится лишь к тирании транснациональных корпораций или правящих в какой~то отдельной стране деспотов: это и власть мужчины над женщиной, женщины над мужчиной, родителей над детьми, друзей над друзьями, человека над другим человеком. Кроме того, без подлинной религиозности само понятие мира будет восприниматься только как договор, заключённый между воюющими сторонами, то есть между людьми, в действительности враждующими. С точки зрения политики, мир основывается на шантаже, который постоянно актуализируется в духовном и культурном отношении. Единство же между людьми остаётся надеждой, но эта надежда а ля Блох, без закономерности и верного пути, где насилие вновь становится основным инструментом. При отсутствии ответственности перед Богом, к которой Христос призвал мир (и таким образом, что нельзя больше повернуть вспять), единственно разумное — это ухватить движущие людьми интересы, столкновение этих интересов и попытаться уклониться от их шантажа.

В таком случае добрый поступок уже не может найти оправдания в объективной морали, в объективности установленного порядка, но в взаимосогласованной преднамеренности, согласии. Достичь согласия, консенсуса — это идеал сегодняшней морали. «Не знаю как, но, однако же, мне иногда кажется, что ты хорошо рассуждаешь, Сократ. Впрочем, я — как все люди: до конца ты меня не убеждаешь». Сократ в этом отрывке из диалога Платона Горгий отвечает: «Это любовь к согласию в народе, Калликл, засела у тебя в душе и заставляет тебя мыслить иначе»²⁶. Власть, впрочем, также зависима от согласия народа, согласия, которое сама она может породить. Для атеистической власти, атеистической на практике, единство проистекает из тождества потребностей всех людей. Человек достоин внимания власти благодаря своим потребностям, благодаря запросам, в которые он облекает эти потребности. Но единство — должно ли оно основываться на потребностях, на запросах, выражающих их, или же, скорее, на ответах на эти запросы? Это именно тот ключевой пункт, в сфере действия которого власть всех разыгрывает как карту, выделяя посредством определённых, продуманных систематических приёмов одни потребности и налагая ограничения на другие. Некоторые звенья потребностей сознательно актуализируются, вокруг них поднимается шум, другие же затушёвываются, и, таким образом, реакция людей предопределяется организованной властью пропагандой. Говоря иными словами, ответные человеческие реакции уже содержатся внутри тех целей, достижения которых желает власть.

Единство же может основываться только на ответах на собственные вопросы, на собственные потребности, и это тяжёлый труд, диалектика, диалог, сотрудничество внутри действительно демократического, действительно светского общежития.

Поразмышляем о прекрасном стихотворении Пасколи Двое сирот²⁷ или о другом, Очаг²⁸. Единство героев основано на их общей нужде, на общем смятении, но это не может помешать отдельным героям отмежеваться от остальных и уйти, понося своих прежних товарищей.

Единство, основанное на потребностях и вопросах, а не на признанных ответах, это не то единство, которое подлинно объединяет, если только речь не идёт о каком~нибудь временном объединении ради осуществления того или иного плана, побочного проекта. Мыслимо ли действительное единство, основанное на неуверенности и нищете, чего так чает власть! Не существует ничего более ясного для человека, прикасающегося к откровению и раскрывающего свою подчинённость Богу, чем ощущение несомненности, возникновение уверенности. Единство, основанное на неуверенности, на нищете, на необходимости сопротивляться противодействующей власти, на признании пределов, которые необходимо преодолеть, — вот на чём власть может играть двусмысленно.

Тот, кто вторгается в проблемную для людей ситуацию с наибольшей изворотливостью и убеждающей интриганской силой, тот и навязывает им ответ.

Но я хотел бы добавить ещё одно важное, как мне кажется, наблюдение: власть, которую кто~то обнаруживает у себя в руках, всегда соответствует принадлежности чему~то, потому что если есть что~то совершенно очевидное — так это то, что человек не может сотворить себя сам. Даже тот, кто держит в руках абсолютную власть над миром, мыслит себя самого как принадлежность чему~то, например, ходу истории, удачному в данный момент.

Именно принадлежность определяет внутренний мир, придаёт ему насыщенность. Определенное выражение Пасколи «общая судьба» очень слабо осуществляет факт принадлежности. На самом деле, принадлежность людей тем, кто поступает, как им кажется, справедливо, значительно более сильна, даже если имеет временный характер. Принадлежность людей тому, кто в силу обстоятельств стал победителем, очевидна.

Кого~то могут критиковать, пока он ради достижения власти ворует, а то и убивает, но как только он достигает её, все начинают почитать его. Только принадлежность тому, кого мы называем Богом в точном смысле этого слова, даёт власть, которая сильнее какой бы то ни было иной власти и которую никому не удастся сломить: власть собственного достоинства, от которой никто спокойно не отрекается, власть согласия с собственной совестью, прозрачности собственной совести, власть смирения в признании своих ошибок.

Нет сомнения в том, что не существует более полного выражения власти, чем прощение. Человек определил Христа как Живого Бога, и Бог живущего человека, есть Бог милосердия, богатый милосердием. Очевидно, что, если человек сознает свою принадлежность Богу, он не может подчиняться никакому человеку, за исключением единственного момента: Христос вносит в жизнь человечества абсолютно новое событие, когда Бог в Нём становится общей Судьбой: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь»²⁹.

Человек может подчиняться только одному человеку — Христу. Иначе он — раб. Ни один человек и ни одна власть не могут на самом деле прощать. Милосердие в полном смысле слова — это то, что не оставляет раны, даже следа раны, но обновляет, делает людей новыми и более того, делает прошлую ошибку, прошлое зло, совершённый грех — фактором жизни, мудрости, зрелости, величия. Есть только один человек, который мог это осуществить, — Христос.

Сейчас, когда мы не можем не замечать неистовства власти (наследство современного государства!), дискредитирующей нашу эпоху и нашу человеческую природу, подрубающей нашу человечность на корню, в самих истоках наших мыслей и чувств, без нашего ведома навязывая нам их, — чего недостаёт бдительной человеческой восприимчивости, борющейся за собственную свободу, или, иначе говоря, за собственное достоинство, для того чтобы призвать и вынудить власть стать действительно тем, к чему она призвана, то есть служением? То, чего, как мне кажется, недостаёт нашей трезвой человеческой восприимчивости, способной вынудить власть быть настоящей и подлинной, подражающей Богу, то есть слугой других братьев~людей, — это опыта принадлежности ко Христу в Церкви. Именно недостаток принадлежности разрушает даже теоретическое утверждение наших отношений с Богом, нашего человеческого достоинства, нашей предельной ответственности. Нам недостаёт опыта принадлежности, более точно говоря, принадлежности ко Христу в Церкви. Христиане должны быть защитниками свободы человека, так как они не вправе забывать, что Христос явил Себя прежде всего и преимущественно (за видимостью чудес) как голос, как освобождающее присутствие.

Для Магдалины это было предчувствием освобождения; для Закхея тот призыв, который был обращен к нему под деревом: «Закхей»³⁰, был взрывом свободы. Христос освобождал людей от тяготевшей над ними власти, а потому, как я говорил выше, отдавал предпочтение детям, бедным, больным, то есть социально немощным, чтобы сказать: даже волос с их головы не упадёт. Христос воспринимался Спасителем в этом смысле даже прежде, чем спасителем от греха.

У нас, христиан, нет опыта, который открывал бы нам, давал бы нам всем нашим существом почувствовать принадлежность ко Христу сейчас, в этот момент. Все мы говорим о Христе, о словах Христа, о Слове, но нам недостаёт сегодня принадлежности действительному присутствию Христа, иначе говоря, нам недостаёт опыта принадлежности к Церкви как событию Христа здесь и сейчас.

Нет другого способа жить принадлежностью ко Христу, как только испытывая принадлежность к Церкви как событию нашего пребывания в мире, то есть событию нашего пребывания в обществе. Событие моего пребывания в обществе — это и есть Церковь, это мои отношения со Христом. Живая энергия, превращающая нашу принадлежность ко Христу в сегодняшний опыт, то есть в Церковь, называется харизмой.

Поэтому Иоанн Павел II, который из всех обращавшихся к людям в последние годы, был наиболее несомненным и выдающимся защитником свободы человека, в своей эклезиологии полагает новый узловой пункт, действительно новый, даже если он в чём~то аналогичен стольким другим, оживлявшим жизнь Церкви во все века.

Этот новый узловой пункт — харизма, проявляющая себя в церковном движении. Движение — это проведение в жизнь харизмы, а значит, определённого способа мыслить, чувствовать и переживать сегодня свою принадлежность ко Христу, то есть к Церкви. Тот феномен, что называется движением, как раз таки и есть место свободы. Это место защиты от власти, где она злоупотребляет своим положением, будь то власть гражданская или церковная.

Подлинное церковное движение узнаётся по его страсти к тому единству между христианами, без устремлённости к которому не существует опыта восприятия присутствующей Тайны, нет настоящего опыта Церкви.

Важно помнить, что сегодня есть два способа призвать христиан к единству.

С одной стороны, можно призывать христиан к единству в обществе, «чтобы утвердить присутствие Церкви в социальном теле как ведущей силы общества»³¹ — говорил Иоанн Павел II в Лорето. Иными словами, чтобы утвердить Церковь как место восхваления и защиты человека, связей между людьми «ради цивилизации истины и любви»³². Итак: единство христиан ради присутствия Церкви как социального тела, ведущей и направляющей силы общества. Но, с другой стороны, можно призвать христиан к единству и ради политической власти.

Полагаю, что сегодня в мире присутствует альтернатива, достаточно зримо воплощающая в себе всё то, о чём мы сказали выше.

II. НЕПРЕДВИДЕННОЕ — ЕДИНСТВЕННАЯ НАДЕЖДА

Позволю себе начать этот разговор с цитаты из стихотворения современного испанского поэта Хуана Рамона Хименеса:

Чувствую, что лодка моя

натолкнулась там, в глубине,

на что~то большое.

И ничего

не происходит!

Ничего… Спокойствие… Волны…

Ничего не происходит; иль всё уже произошло, и мы стоим так,

в упокоеньи,

новыми?³³

Всё уже произошло, потому что Тайна, создавшая мир, стала одним из нас, младенцем среди наших младенцев, как дитя среди наших детей, спутником каждого. Всё уже произошло. И мы стоим так, успокоенные в другом, то есть в привычном, рутинном, общепринятом образе жизни, как ученики господствующей культуры, подменённые ею.

Но чем определяется это «другое», то есть это «общепринятое» мировоззрение, которое не позволяет нам заметить момент, когда наша лодка, бороздя море жизни, столкнулась с возвещением веры? То, что характеризует это общепринятое мировоззрение, подталкивающее нас предать забвению столкновение с христианской традицией, которое все мы испытали по крайней мере в детстве, называется атеизмом.

Правда, Поль Тиллих, великий немецкий философ, эмигрировавший в Америку, чтобы избежать нацистских преследований, говорил в одной своей книге, что «атеистический» — это слово, лишённое смысла, наподобие «круглого квадрата», потому что «атеистический» означает «без~смысленный»: разум не имеет здесь силы. Утверждение смысла — признак и результат динамизма разума. Лишь в силу того, что кто~то живёт хотя бы пять минут, он утверждает, что есть нечто, ради чего, по сути, стоит существовать. Природа человека включает в себя это утверждение. Проблема заключается только в том, как помыслить ответ. Но когда кто~то живёт даже пять минут, он тем самым уже утверждает ответ.

Однако, если наблюдение Тиллиха верно, почему я беру на себя смелость утверждать, что даже в нашей стране привычный общественный климат, общепринятое мировоззрение, порождённое ленивым уподоблением господствующей культуре, всегда поддерживаемой господствующей властью, отмечены печатью атеизма?

Сегодня не столь уж важны вопросы теоретического атеизма. Я вспоминаю женщину из группы работников, которую встретил сразу после войны. Неистово споря со мной, она с силой говорила: «Высшее существо! Его я признаю, но Церковь, священников и т. д… Нет, невозможно».

Как удобно признавать это абстрактное «высшее существо», поскольку в жизни от этого признания ничего не меняется, существование его ни на чём не отражается, ничему не даёт ход, ничему не отвечает.

Сегодня практический атеизм — это основная проблема.

Носителем общественного зла, наиболее характерной для нашего времени формой проявления общепринятого мировоззрения, подвергающего остракизму и изгоняющего великий факт, с которым столкнулась лодка нашей жизни, является именно практический атеизм или в социологической терминологии, лаицизм.

Корнелио Фабро определил секуляристское мировоззрение следующей формулировкой: «Бог, если Он и существует, не касается человека». Бог, с точки зрения сторонников такого мировосприятия, не касается жизни, жизненных проблем, жизненных интересов, сфер, в которых человек в высшей степени автономен и поступает так, как ему угодно и нравится.

Существуют разные варианты этой жизненной установки, драматически воспроизводящиеся каждый день. Например: «Я следую за своей совестью». Следовать за своей совестью — что это значит? Что твоя совесть является мерой всех вещей? Я тоже пытаюсь следовать за своей совестью, но совсем иначе. Совесть мыслится отправной точкой, порождающей критерии, опираясь на которые я подхожу ко всей реальности (человек — мера всего), или же она то место, где человек слушает что~то другое. Из двух позиций я не могу не почувствовать ложь первой, потому что человека не было, а следовательно, он не является и не может являться мерой для себя самого.

В одном интервью с Жаном Гиттоном редактор журнала «30 дней»³⁴ приводит следующие слова французского мыслителя, известного по его большой дружбе с Павлом VI: «Когда Христос ходил по дорогам Галилеи, мир был языческим. Но язычники как Запада, так и Востока имели чувство священного. У них было чувство тайны, окружающей мир, землю, людей, тайны, которую они очень плохо знали, но которая наполняла их изумлением, удивлением и которая вызывала у них некое чувство преклонения»³⁵.

Во фрагменте из Симонида говорится буквально следующее: «О, отец Зевс [бог, стоящий над всеми богами] пошли нам чудо изменения»³⁶. Чем больше я живу, чем более зрелым, взрослым, пожилым я становлюсь, тем более мне кажется, что этот фрагмент несёт в себе мысь обо всех устремлениях человека, понятых вполне реалистично и конкретно.

Впрочем, и Данте говорит о том же в своём знаменитом трёхстишии:

Все смутно жаждут блага, сознавая, что мир души лишь в нём осуществим, и все к нему стремятся уповая³⁷. Вся жизнь — это стремление к чему~то, что «мир душе приносит», что делает её «совершенной», т.е. совершившейся, полной. «Удовлетворённой» — другой вариант того же понятия; оно указывает на психологическое, эвдемонистическое отражение этого стремления, то есть на счастье.

Жан Гиттон продолжает: «Вполне можно сказать, что в первый раз за столь долгую историю человечество в своей целокупности является а~богословским [живущим без Бога], т.е. более не обладает ясным, и я даже сказал бы, что и смутным образом, чувством того, что мы называем тайной Божией»³⁸.

Этот кризис священного, как железными щипцами стискивающий всё человечество, прокрался и в Католическую Церковь.

В важной речи о Евангелизации и атеизме Иоанн Павел II тоже подтвердил это, сказав: «Он осаждает также всю Церковь»³⁹.

«Павел VI, — продолжает французский мыслитель, — ясно понимал это. Он был обеспокоен той силой, с какой некатолическая мысль проникала в Церковь»⁴⁰. В личном диалоге, который Жан Гиттон приводит в своей книге Неизвестный Павел VI, понтифик высказал предположение, что, возможно, это некатолическое толкование католической мысли станет однажды преобладающим, но Церковь никогда не отступит. И небольшой остаток, как в Израиле, пребудет навсегда, защищая истинное⁴¹.

«Павел VI, — утверждает далее Гиттон, в уже упомянутом интервью, — очень хорошо понимал опасность, которой подвергалась Церковь, но был уверен, что в этом случае существует единственное противоядие: повсюду, где только возможно, создавать маленькие группы для размышлений, молитвы и действий, которые становились бы, как искры в ночи, и которые однажды будут способны разжечь огромный костёр [так думал также Иоанн XXIII]»⁴².

Движения в Церкви представляют собой именно рост числа малых групп, о которых говорил французский мыслитель.

Но я не хотел бы, чтобы это суждение воспринималось легковесно, и потому намерен сейчас вместе с вами сделать ещё один шаг. Практический атеизм, или секуляризм, с присущим ему разграничением между верой и проблемами жизни (я вскользь замечаю, что данный взгляд имеет протестантское происхождение, но обоснование этого утверждения потребовало бы более обширного объяснения), — чем он в конкретных жизненных ситуациях восполняет отсутствие веры, отсутствие сознания отношений с потусторонним, с Тайной? Тем, о чем остроумно выразился Козимо де Медичи: «Нас не интересует небо, нас интересует земля». Я тоже подписался бы под этой фразой в том смысле, что если я допускаю небесное, то допускаю его потому, что это единственный способ для человека объяснить жизнь, придать ей смысл и преумножить вкус к ней на земле. Но Иисус утверждает: «Кто следует за Мною, получит во сто крат и наследует жизнь вечную»⁴³. Своим ученикам в классе я говорил: «Ребята, если вас не очень интересует вечная жизнь, я понимаю вас, потому что вы не разбираетесь в религии. Но если вас не интересует сто крат здесь, на земле, это бесконечно хуже. Мне пришлось бы в этом случае дать несколько печальных определений, касающихся вашей души и вашей… физиологии».

На эрзац, суррогат этой недостающей веры указывал нам ещё Жан Гиттон:

Вопрос: «На какой ещё вызов должна отвечать сегодня Церковь?»

Ответ: «Всегда на основополагающий: показывать миру истину христианства»⁴⁴.

Но что такое истина? То, что соответствует жизни. Святой Фома следующим образом определяет истину: adaequatio rei et intellectus [соответствие между вещью и разумом]⁴⁵, что означает соответствие предложения жизни. Поэтому истина — это опыт, встреча, которая должна состояться. Гиттон касается момента чрезвычайной важности, когда пишет: «Основной ошибкой является сведение Церкви к рассуждениям о любви к человеку. Тогда христианство, с социальной точки зрения, будет не чем иным, как одной из многих идеологий»⁴⁶.

Даже язычники способны любить человека. Христианство же — это возвещение того исключительного факта, что Тайна позволила познать себя как человека и пребывает в истории внутри человеческой реальности, которая вовлекает нас.

«Новый гуманизм. Это, — заключает французский мыслитель, — великая опасность настоящего времени»⁴⁷. Не то чтобы гуманизм был сам по себе злом, однако, согласно Гиттону, то, что сегодня противоречит христианской реальности, выхолащивая её подлинное содержание, простирая над ней завесу, — это именно новый гуманизм.

Пример поможет мне лучше объяснить данный момент. Некоторое время назад Мать Тереза Калькутская дала интервью телевидению. Привожу диалог по памяти:

Вопрос: Но почему Вы интересуетесь всеми этими бедными людьми, несчастными, отвергнутыми существами?..

Ответ: Ради Иисуса. И мы благодарны, что любовь ко Христу можно превратить в благодеяния для людей.

Вот это и есть христианство. Это новый и непоколебимый факт в мире. Никто не сможет отнять у мира это событие Бога, ставшего нашим спутником в рамках человеческой реальности, которой мы причастны, ставшего Иисусом.

Корреспондент почувствовал себя несколько неловко. Вопрос: Но как же, разве Вы не делаете этого из сострадания, из жалости?

Ответ: Нет, но ради Господа. Тогда это сострадание становится большим. Таким, каким оно было у Него.

Позволю себе использовать другое прилагательное: долговечный, то есть не опирающийся на порывы или надежду выгоды, поскольку какова она, эта «долговечность» выгоды, даже сентиментальная, даже жалостливая, все мы хорошо знаем…

Это и является той альтернативой, которую новый гуманизм вносит в сущность христианства.

Христианство: бедные и богатые, волхвы и пастухи… Что их так изумило и тронуло? Этот младенец, это творение, этот Факт: «Пойдём посмотрим то, о чём нам возвестили».

Чем была тронута душа Марии, этой девушки пятнадцати лет из Палестины, жившей в крохотной комнатушке?

Она во всём была похожа на своих ровесниц, но её душа и сознание были сосредоточены на чём~то, что было в её чреве. На Чём то (или лучше сказать на Ком~то), Кого она ещё не видела и не слышала. В остальном же она была совершенно обыкновенной. «Обыкновенным» был и тот способ, каким Бог пришёл в мир. Как все. И действительно, никто этого не заметил. Потому в первый раз, когда Он вернулся в Свою деревню и захотел сказать людям несколько слов, Его соотечественники закричали: «Откуда у Него такая премудрость и силы? Не плотника ли Он Сын?»⁴⁸

Я хотел бы объяснить суть этого нового гуманизма, порождённого высшим усилием, совершаемым господствующей культурой (атеистической в практике своего бытия) для того, чтобы уничижить и уничтожить христианство (при пособничестве стольких католиков разного положения и характера), эксплуатируя при этом важное слово: ценности.

Говорят, можно даже услышать, как какой~то высокий церковный чин утверждает, что целью Церкви является оказание помощи гражданскому обществу в осознании и поддержке системы «общепринятых ценностей».

Но общепринятые ценности способны поддерживать и язычники, а стало быть, это не может являться специфической чертой христианства.

Что же такое ценность? То, для чего, по сути, стоит жить.

У человека есть собственная отличительная черта, которая являет собой действительно нечто стоящее, то, что связывает дела отдельного человека со всем. Ценность как раз описывает и определяет связь между тем, что кто~то делает (умом, сердцем, ногами и мускулами; в школе, дома, в церкви), и всем.

Если такой связи нет, наши дела стоят чего бы то ни было только на пять минут. Тогда либо данный человек не думает о ценности своих дел, либо он впадает в отчаяние. Пусть вместо пяти минут они стоили бы пяти лет. Но и это будет, как если бы субъект пробудился, извините, в гробе! Потому что, когда человек чувствует, что на него наложены пределы, всевозможные ограничения, он задыхается.

Делая что~либо, даже самое малое, если это совершается осознанно, с любовью ко всем, как послушание в данный момент великому замыслу всего, оно «удовлетворяет», satis facit⁴⁹. Совершает. Чезаре Павезе, самый «удачливый» итальянский поэт послевоенного времени — удачливый в том смысле, что получил Премию Стрега, самую известную итальянскую литературную премию, — написал в своём дневнике сразу после вручения награды: «Вернулся из Рима давно [всего несколько часов]. В Риме апофеоз. И что из того?»⁵⁰

Ценность есть то, что распахивает наш внутренний мир. Даже действия домохозяйки, вытирающей посуду, становятся тогда тем, что открыто бесконечному, и если человек сознаёт этот великий факт, он чувствует жизнь. Впрочем, Иисус сказал: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда»⁵¹. Или другое, звучащее просто божественно: «У вас же и волосы на голове все сосчитаны»⁵². Был один знаменитый швейцарский режиссёр, который никак не хотел верить, что в Евангелии может быть столь красивая фраза:

–    Но это невозможно! Нет человека, который мог бы…

–    Она есть в Евангелии, — сказал я ему.

Следовательно, чтобы жить ценностью, «тем~ради~чего~стоит», нужно иметь острое и живое восприятие всего окружающего нас. Но смысл всего — Тайна. Мы называем её Богом, однако и сущность слова Бог — абсолютная Тайна. Так верно, что богословие определяет Его апофатически, используя отрицательные приставки: бес~конечный, не~измеримый, не~выразимый — потому что Его не определить!

Тогда перед Тайной человек останавливается в смущении, призывая на помощь воображение. Но воображение не придаёт энергии, какую может дать её присутствие. В результате, смущённый перед лицом Тайны, человек пытается толковать свои отношения с ней, но занимаясь их толкованием, он неизбежно налагает ограничения, умаляет Ее ценность.

Теперь мы могли бы спросить себя: кто более всего заинтересован в том, чтобы наложить эти ограничения, узаконить «толкование» всего, что есть в мире, а значит, определить те «ценности», которые нужно поддерживать? Конечно, это власть. Потому что власть, призывая к поддержанию «ценностей», которые она сама устанавливает, претендует, согласно собственному замыслу, на послушание подчинённых ей людей. Замысел целого она подменяет локальным собственным замыслом.

Вот лозунги, знакомые нам из истории: «Ценность — это родина»; «Ценность — это раса»; «Ценность — это пролетариат»; «Ценность — это профессиональные и технические достижения»; «Ценность — это мир».

Конечно всё это можно назвать ценностями, если они включаются в больший и высший замысел. Иначе они только начало и предлог для нового господства и нового деспотизма.

Я хотел бы, чтобы мы поразмышляли о том, как наглядны и действенны эти тенденции во всех областях — от отношений с тем, кем я должен руководить, до отношений в семье, в государстве, в Церкви.

Итак, морализм определяет строй общества и управляет им. Кто присоединяется к ценностям, провозглашённым общепринятым мировоззрением, тот, с точки зрения власти и послушного ей большинства, благородный человек. В других областях человек может совершить всяческие преступления, но кому какое дело, никто не будет шокирован.

Объявляя эти «ценности», навязываемые нам телевидением, газетами, школой, единственными критериями устроения жизни, на основе которых нужно выносить суждение обо всём, власть относительно плавно, но всегда насильно стандартизирует и уравнивает всех. Она уравнивает не только внешнее поведение людей, но также проникает в их души, накладывая на них печать своих стандартов. Один русский парень двадцати двух лет, посещавший один из религиозно~философских семинаров, возникших в Ленинграде и Москве (молодые люди с атеистическим образованием, открывшие религиозное чувство как естественную реальность, объединялись в группы по десять, двадцать человек, чтобы углубить его; Андропов объявил эти действия вне закона, а Горбачёв теперь продолжает их подавлять), высказал в Самиздате следующую мысль, впечатляющую своей истинностью: «Бок о бок с нами живут безмолвные поколения. Они в молчании пересекают жизнь, унося с собой в могилу невысказанный крик»⁵³. Крик человека — это крик о счастье! В этом крике о счастье — корень и семя творческого начала в человеке.

Но в сегодняшнем мире нет больше творческого начала. Есть техника как приложение науки. Науки, изрекающей бесконечное множество маленьких истинок ради большой лжи.

Сто пятьдесят лет назад, когда не было ни реактивных двигателей, ни ракет, Леопарди смог представить себе:

Ах! Если бы я мог летать над облаками

и одну за другой пересчитать звёзды,

и, словно гром, блуждать от вершины к вершине, я был бы счастливее, сладкое моё стадо⁵⁴.

Сто пятьдесят лет спустя человек, блуждающий со своими реактивными двигателями от вершины к вершине, как гром, и мчащийся на ракетах, чтобы сосчитать звёзды одну за другой, — может ли сказать, что он стал чуточку счастливее? Увы, нет. Счастье явно в другом.

Рядом с нами живут немые поколения, которые не могут выразить самих себя.

В первый раз посетив Прагу в семидесятые годы, я пошёл в восемь часов вечера в ресторан «Пражский замок», который, как говорят, является лучшим в городе. Через полчаса (нас было четверо) в зал вошла ватага молодёжи, парней и девушек, занявших все четырёхместные столики. Они оставались на своих местах до одиннадцати часов ночи, когда закрывался ресторан, с бокалом пива перед собой и в полном молчании. Им нечего было сказать друг другу. Такова была человеческая атмосфера этой страны.

Я позволю себе посоветовать вам прочитать один из самых великих в этом столетии роман, пусть и не завершённый: Жизнь и Судьба В. Гроссмана. Пишет его атеист. В Москве. Но тот, кто читает эту книгу, понимает, что такое личность, какой мощью она наделена: она ни к чему не сводима. Читателю становится также понятным, каково оно — сегодняшнее государство. Высказывание XXXIX, осуждённое в «пресловутом», с точки зрения господствующей культуры, документе Церкви, Силлабусе⁵⁵, гласит: «Государство, поскольку оно является истоком и источником всех прав, пользуется привилегией безграничного права». Дело не в том, что мы хотели бы демонизировать государство, нет, власть сама по себе не есть что~то дурное. Власть — это самое сильное подражание Богу, Который есть Господь. Лишь бы она служила людям. Так как Господь есть Господь, поскольку Он сотворил нас.

Силлабус даёт предельно точное определение современного государства! Всех современных государств, какой бы ни была их природа! Свойства эти возникли как результат просветительства, сделавшего человека мерой всех вещей. Но если государство обладает безграничным правом вообще, оно также вправе определять, сколько детей ты должен иметь и какими они должны быть; оно может также устанавливать, до каких пор тебе следует жить. Потому что, если власть есть действительно власть, нет причины, по которой она не могла бы установить в качестве закона эвтаназию, чтобы получить свежее, «творческое» поколение человечества и чтобы никто не жил, например, больше тридцати лет. Почему она не должна этого делать? Почему?

Потребность в истине, в любви, в справедливости, в счастье наполняют сердце человека, составляют сущность его разума, то есть сознания того, что человек обладает реальностью согласно тотальности её факторов. Но, чтобы найти истоки жажды правды, нужно понять и нечто другое. И, чтобы понять жажду любви, нужно понять что~то другое. Если нам не понятна таинственность всего замысла в целом, жажда правды и любви превращается в печальную, ужасную ложь, которая может освободить место только одному: насилию.

Тогда понятно, чем на самом деле является христианство!

Я хотел бы в заключение процитировать стихотворение Е. Монтале, великого поэта нашего века. Оно озаглавлено Перед путешествием.

Перед путешествием изучаются расписания, совпадения, остановки, ночёвки и бронирование […]. В общем, человек перед путешествием предусматривает всё. Именно всё.

Перед путешествием спокоен […] затем отправляешься, и всё ОК, и всё для лучшего и бесполезного.

Да, всё идёт хорошо, мы совершаем свой рейс. А затем? А почему? Всё ОК, и всё для лучшего. И бесполезно.

А теперь что будет

с моим путешествием?

Слишком тщательно я его изучал, не зная о нём ничего […].

Это точное определение современного человека, того, кто всё анализирует. Он в совершенстве владеет анализом и ничего не знает о смысле.

Но внимание, Монтале продолжает:

Непредвиденное – единственная надежда.

Итак, всё предусмотрено — анализ! — всё предусмотрено, не правда ли? Но непредвиденное — единственная надежда. И вот Монтале заключает:

Но мне говорят,

что глупо говорить себе об этом.⁵⁶

Великое непредвиденное — это Христос. А кто внушает тебе, что глупо говорить себе об этом? Власть. Какой бы она ни была. Именно власть! Потому что душа, сердце, жаждущие истины и счастья, вздрагивают пред этой вестью. Ей невозможно сопротивляться. И только власть шипит, произнося слова, уводящие тебя от жизни: «может быть», «если», «однако», «но», «кто знает»… Однажды я прочитал в книге Каламандрея⁵⁷: «Мудрый никогда не говорит: да, нет. Но всегда говорит: но, может быть, если, кто знает». Тогда мне неожиданно пришло на ум Евангелие: «Да будет слово ваше: “да, да”, “нет, нет”, а что сверх того, то от лукавого»⁵⁸. От лукавого, то есть от отсутствия вовлечённости в жизнь, от безответственности.

Вспомним: Непредвиденное — единственная надежда.

Смысл нашей жизни, ценность нашей жизни в том, чтобы кричать, нести повсюду, в дом, в школу, в Университет, в мир труда, в мир политики, весть, что это непредвиденное произошло. И что безумием является мир без смысла. Единственное, что не безумно, — это объяснение, которое нельзя предвидеть, то непредвиденное объяснение, которое больше меня и несоизмеримо со мной.

Именно в утверждении этого жизненного смысла состоит задача каждого из нас в Церкви Божией. Все да пожелаем друг другу выполнить эту задачу, потому что это что~то… Простите, но это чтото фантастическое! Ведь мы можем быть исполненными грехов выше головы, как мытарь, о котором говорит Евангелие, и тем не менее это Непредвиденное дарует нам способность к прощению других, ибо в этом заключена ценность жизни.

III. МЕЖДУ ВАРАВВОЙ И ФРИГИЙСКИМ РАБОМ

1)  Несомненно, есть разница между нынешним молодым поколением и молодёжью тридцатилетней давности: в теперешних молодых людях есть какая~то слабость, не столько этического плана, сколько энергии сознания. Эти молодые люди словно были облучены чернобыльской радиацией: анатомически их организм тот же самый, что был и раньше, но, с точки зрения динамизма, они уже не те; есть в них какое~то искажение, физиологический плагиат, обусловленный пагубным влиянием власти, господствующего мировоззрения. В отношениях с самими собой они остаются эмоционально опустошёнными и, дабы убежать от себя, стремятся найти прибежище в «компании», воспринимаемой как своего рода защиту. Они не усваивают на самом деле, а потому не осмысливают критически, то, что видят и слышат.

Так господствующее мировоззрение, преобладающая культура — власть — делает их чуждыми самим себе. У них не остаётся никакой другой реальной очевидности, кроме моды, типичного воззрения и орудия власти.

2)  Где можно вновь обрести себя как личность? Где я могу обрести себя самого? Изначально человек обретает себя только в живой встрече с присутствием другого, выражающего освобождения из~под гнёта нормативов ощущение привлекательности; с присутствием, побуждающим человека признать тот факт, что у него есть сердце с заключёнными в нём потребностями, что оно существует. Это присутствие говорит ему: «Существует то, из чего создано твоё сердце».

Чувство привлекательности, призыв, звучащий в глубине нас самих, рождаются только благодаря этой встрече. Она рождает в нас потрясение, которое раскрывается как исполненная разумности, то есть соответствия нашей жизни во всей её самобытности и во всеохватности её измерений. Парадоксально, но эту самобытность жизни мы схватываем только тогда, когда замечаем, что в нас есть что~то, чем обладают также и все другие люди; именно это не позволяет нам воспринимать кого бы то ни было чужим.

Поэтому личность обретает себя саму только тогда, когда в её мир врывается присутствие, соответствующее действительной природе её жизни. Тогда становится возможным настоящее преодоление одиночества, от которого, напротив, человек пытается бежать в своем воображении. Присутствие — противоположность воображения, ибо встреча бывает лишь с живым «фактом». Она всегда отмечена двумя характерными чертами: драматизмом и радостью. Драматизм состоит в неотложности изменения в жизни через предложенный ответ (это и есть ответственность). Радость — это тот покой, который присутствует в душе при самых плачевных обстоятельствах, даже при констатации собственной скудости.

Используя другое выражение, мы должны были бы в данном случае говорить о евангельской встрече: встрече, которая восстанавливает жизненную силу человеческого начала, как встреча Христа с Закхеем. Для мытаря из Капернаума этот впервые увиденный человек был тем самым непредвиденным присутствием, которое открыло ему новое о самом себе, подобно обетованию, которое ни с чем невозможно спутать. Взгляд Христа, Его слово, коснулись человеческой природы Закхея с такой неотразимостью, что в закрытые ранее рамки его жизни ворвалась перспектива Судьбы.

3) Реальность нашего движения⁵⁹ закладывается и питается, защищается и расширяется не общиной, но личностью.

Открытие личности означает открытие того, что образует личность: разума и привязанности.

Пришло время вновь обрести глубины разума, ставшего сегодня столь опасно поверхностным. Разум — это энергия, с помощью которой личность познаёт реальность, то есть постигает её смысл. Пришло время также утвердить свободу, не испытывая более страха перед собственными пределами и собственным злом. И действительно, ценность нашей личности не зависит в своём пределе от того, что мы делаем, но от отношений с бесконечным, которые составляют её природу. В итоге наши пределы и заблуждения опрокидываются неукротимой и неисчерпаемой энергией, проистекающей из этих отношений.

4)  Мы должны отчётливо понимать, что программа власти состоит именно в том, чтобы умалить личность. Нет необходимости уничтожать её (как поступали нацистский или марксистские перевороты), но именно, по крайней мере на Западе, умалить её. Власть хочет добиться от личности такой степени согласия, для достижения которой необходимо, чтобы личность забыла саму себя и не поднималась до критики. Содержимое знания о самом себе, которым обладает личность и которое делает её способной рассуждать критически, это то, что в Религиозном чувстве⁶⁰, опирающемся на библейский язык, называется сердцем: изначальные неискоренимые потребности и очевидности, с которыми человек всё сопоставляет.

Власть (господствующая культура) пытается как раз задушить и умалить желания, прямо~таки атрофировать их источник. Поэтому начало борьбы с властью состоит в том, чтобы осознать собственное желание и выразить его. Именно бедность сердца, то есть осознаваемая потребность в истине, счастье, справедливости и любви, побеждает власть; богатство бедного в духовном побирательстве.

5)  Часто возникает возражение: Христос не есть что~то непосредственное, более того, Он предстаёт как что~то отдалённое. Мысль об этой (мнимой) дистанции питает основу нашей неуверенности; иногда почти как в том случае, когда хочешь попробовать действенность какого~нибудь лекарства, возникает волнение, являющееся скорее показателем самонадеянности, чем подлинной вовлечённости в жизнь, своего рода интеллектуальное волнение.

Упомянутое возражение обнажает глубинную нравственную проблему, а ответ на него совпадает с коренным разрешением данной проблемы, суть которой мы могли бы сформулировать так: не избавляться от привлекательности идеала. Нравственная проблема состоит в том, чтобы не быть сообщниками слабости, влекущей нас к пустоте.

Где можно обнаружить эту привлекательность, предлагаемую идеалом? Во встрече. Нужно не прятаться от неизбежного следа, который настоящая встреча оставляет в нас, от ни с чем не сравнимого тона, каким обладает истина.

Заметим теперь, что истинное — не абстрактная идея, оно всегда «во плоти». Ошибка книжников и фарисеев по отношению ко Христу была в том, что они отвергли истину потому, что она явила себя во плоти. То же самое происходит с нами: наше пособничество лжи кроется в неполной вовлечённости нас самих в компанию, давшую нам возможность пережить подлинную встречу.

6)  Основополагающая безнравственность далеко не связана с непоследовательностью наших мыслей и дел. Полнота вовлечённости во встречу может и не быть ослаблена ею. Безнравственность – это забвение, потеря подлинной меры в отношениях с реальностью. Встреча же предлагает свою меру отношений с реальностью, и утерять эту меру — грех, который сразу же приводит к дистанцированию от реальности; такой разрыв мы пытаемся облечь в собственные представления, то есть в идеологию.

Дистанцирование от реальности всегда несёт с собой страх перед тем, что происходящее изменит нас: потому мы и не терпим исправления чего~то в себе. Когда кто~либо заполняет пустоту, отделяющую его от реальности, своими выдумками или предвзятостью, он совершает насилие, ведущее к тому, что человек даже не чувствует нужды оправдать свою предвзятость, даже не позволяет сомнению прикоснуться к себе.

7)  Мы призваны защищать человеческое начало, которое одинаково пребывает в нас и в нашем друге, в самом чужом и далёком для нас человеке. Призывает нас к решению этой задачи не некая справедливость, но Правда Божия, ставшая человеком: Христом.

Педагогический подход, развивающий ответственность при решении этой задачи и утверждающий полноту сознания и устойчивость перед лицом власти, ориентирован на то, чтобы быть прилепленными к лицам, бросающим наибольший вызов, то есть к компании.

Людям всегда кажется, что логика власти побеждает, и маленькое ядро апостолов испытывало то же впечатление.

Но победа власти мнима; господствующее мировоззрение по своей природе эфемерно. Не уступая ему, мы делаем нашу жизнь точкой опоры для того, что постоянно, что продолжается в истории: для истины, справедливости, любви, радости.

Власть ищет для себя победы в повседневности; именно в повседневности осуществляется альтернатива, выбор, когда человек должен решить, служит ли он власти или Другому, власти или Тайне, пронизывающей нашу компанию. Полнота нашей ежедневной жизни должна насыщаться памятью, присутствием Другого.

Когда первопричиной нашей собственной жизни является утверждение Другого, это называется любовью. Любовь означает утверждение Другого как смысла самого себя. Можно вспомнить Варавву, персонажа романа Лагерквиста⁶¹, который предстаёт перед нами символической фигурой, достойной размышления. Варавва — великий бандит, образ свободолюбивого человека, которого власти не удаётся обуздать. Однако время неумолимо. Варавву схватывают и осуждают, приговаривая к работе на рудниках, закованным в цепи нога к ноге с фригийским рабом, обычным человеком. Варавва чувствует, что его товарищ, к которому он питает бесконечное отвращение, неожиданно начинает вызывать в нём непонятную привлекательность, ибо он обладает силой, не ведомой ему, Варавве. У него на шее табличка императора, однако он держится так, словно совершенно свободен. В конце концов Варавва понимает, почему так: фригиец — раб только Христа.

И в нашей ежедневной жизни перед нами встаёт выбор только между следованием за шумной мощью Вараввы или за кротостью фригийского раба, христианина, который никогда даже не видел Христа.

IV. БОЛЬШЕ ОБЩЕСТВА, МЕНЬШЕ ГОСУДАРСТВА

Я часто говорю, что христианство не возникло подобно одной из религий, но проистекло как мощная любовь к человеческому началу, проявленному в конкретности личности, в ясном характере индивидуума, рождающегося от женщины. Страсть к человеку: позволю себе подчеркнуть, что без такого восприятия отправной точки, как я считаю, трудно понять смысл самой фигуры Христа.

Страсть к человеку, и, следовательно, страсть к свободе, — коротко поясню это отождествление между человеческим началом и свободой.

«Истина сделает вас свободными»⁶², значит, истину человеческого начала должно утвердить, подтвердить и помочь ей выразить себя.

Гребнем между рабством и свободой для христианской традиции является существование ядра индивидуума, которое не может быть сведено к наследованию своим био~историческим предкам. Это ядро сущностно проявляется как комплекс потребностей, глубоко единых со своим корнем; как совокупность основополагающих потребностей, отмеченных в качестве характерной черты структурной неудовлетворимостью, а потому содержащих в себе возможность великой догадки или великого предчувствия.

Правду сказать, утверждение этой великой реальности, которая осеняет весь горизонт, раскрытый динамикой данных потребностей, представляет собой самое великое и самое значительное открытие в жизни, но, прежде всего, оно определяет ценность отдельного индивидуума, личности.

«Не хлебом единым будет жив человек»⁶³ — подразумеваемые здесь основополагающие потребности обретают своё выражение в сущностных желаниях. Желание — форма выражения динамики, легко узнаваемой в нём так же жизненно. Как говорил Леопарди⁶⁴:

Бесконечные желания

И гордые видения

Порождает в смутной мысли,

Благодаря естественным добродетелям, мудрое созвучие.

Именно в этих отношениях с бесконечным коренится ценность того изначального ядра, которое делает человека с первых шагов его жизни и вплоть до глубокой и внешне бесполезной старости, в какой бы ситуации и условиях он ни находился, существом (я, несколько утрируя, сознательно использую данное слово), достойным поклонения и неприкосновенности. Как человек, я не могу найти иного истока достоинства человека, перед которым всё должно сгибаться или ради которого всё должно двигаться, даже вся общественная жизнь, помимо отношений с бесконечным. Не будь этого, утверждение индивидуальности, личности, оказалось бы лишь волюнтаристским насилием.

Социальная структура должна служить человеческой структуре, а не наоборот, хотя бы в такой органичности, которую тяжело вообразить и сохранить. Однако власть, самое большое богатство, которое человек может использовать в своём существовании, интересуется лишь тем, что может укрепить её, то есть она стремится поддержать саму себя. Поэтому власть либо не особенно интересуется человеком, либо впадает в искушение заняться не человеком собственно, но его реакциями, потому что их она может программировать и управлять ими по своему усмотрению.

Одним словом, власть пытается осуществить дотошное регулирование реакций человека, и чем с большей хитростью используются для этого рычаги коллективных отношений, тем более возрастают возможности данной регуляции. Социальная же структура стремится подчинить функциональные потребности к status quo, либо к проекту, к программе, скажем, революционной, провала status quo.

Упорство во внедрении в жизнь и сознание людей, к примеру, «общепринятых ценностей», кажется мне игрой на понижение, попыткой уравнивания, приводящей к компостированию и стиранию личностных различий, неудобных, но в конечном счёте подлинных проявлений человеческой самобытности. Потому кажется невозможным, чтобы принадлежность к власти, свойственной определённому моменту истории, не побуждала власть предержащих потенциально поступать вопреки исконной ценности личности. Именно здесь власть становится всевластием, если только она постоянно не оспариваема; по~моему, бдительность и сотрудничество в этой сфере как раз и будут проявлениями настоящей и живой демократии.

Данная проблема аналогична той, что возникает между мыслящей личностью и её Судьбой: если личность не несёт в себе постоянного призыва, её собственная подчинённость и предназначенность Судьбе невозможна. Не может пройти и часа без того, чтобы она не вошла в противоречие с самой собой, без того, чтобы не был искажён её собственный путь! Существует нечто вроде силы гравитации, удушающей все её порывы, даже самые идеальные: пока они развиваются, эта сила уже сгибает их, приводя в порядок, противоположный самому порыву.

Поэтому власть общества, как мне кажется, не может войти в противоречие с исконным порывом личности только при условии, что она массово оспаривается, просеивается и сопровождается формами сотрудничества. Только благодаря бдительности народа власть не становится всевластием.

Демократия рождается как диалог и сотрудничество между человеческими существами, которые уважают друг друга, поскольку являются конкретными самобытными личностями и ценят друг друга не потому, что одинаково ограничивают сами себя, но ради непостижимой Судьбы различия, которая являет собой соединение и дифференциацию «различных путей к общей судьбе»⁶⁵, если вспомнить слова Пасколи. Именно в этом смысле подлинно религиозный дух может быть только подлинно демократичным. Но без такого ракурса или такой перспективы Тайны, внутренне присущей каждой личности, я не знаю, способен ли человек подступить к тому «почтению», которым питается уважение, умерщвление самости в общежитии, способность к сотрудничеству, бдительность, переживаемая сообща.

Для меня очень важно подчеркнуть прежде всего, что нельзя принимать только то, что сочтено нами возможным, допустимым, законным. Сопротивляться этому ложному ограничению (говорю «ложному», потому что верю, что обычно, по крайней мере в начале, оно проявляется бессознательно) не легко; но сопротивляться ограничению, которое допускает и принимает в другом только то, что сочтено мною возможным, допустимым или законным, означает (и это очевидно!) разрушать захватывающее исконное различие. Нужно уметь жить вместе с антропологической и социальной концепцией, носителем которой является та или иная личность.

Существует в этом моменте и другое следствие, которое я хотел бы прояснить: я полагаю, что тот, кто обладает властью, не может избирать себе в качестве цели обладание полнотой власти. Настоящий плюрализм должен позволять выражение личности также в её культурных и социальных измерениях, в том числе и в свободе ассоциаций и групп. Этот третий вывод напоминает мне Mater et magistra (Мать и наставница) Иоанна XXIII, который в перечень основополагающих прав включает право на образование ассоциаций⁶⁶.

Здесь я подхожу к заключительной мысли, которую позволю себе напомнить читателям: если достоинство человека проистекает из того исходного ядра, которое ведёт происхождение не от его отца или матери, не от совокупности прежних факторов, функцией и орудием которых они являются; если достоинство человека находится в отношении с последним quid (нечто), которое кристаллизуется и выражается — кристаллизуется метафизически, а выражается экзистенциально — в бесконечных потребностях и желаниях; если, следовательно, общежитие должно зиждиться прежде всего на уважении самобытности других, — тогда потребности и желания побуждают человека организовывать структуры, которые несут в себе ответы на эти желания и потребности. Эти желания, как показывает опыт, тем более побуждают человека, чем более интенсивно в нём осознание потребности в желании; они побуждают его вершить дела, в которых структура обретает своё осуществление, становясь как бы облегчающим и стабильным ответом на его потребности. Человек не может не искать родства, не может не искать компании, и именно в таком смысле ценность ассоциаций становится, в дополнение ко всему, возвышенно деятельной.

Я утверждаю, что основополагающий пункт для того, чтобы вынести суждение об отношениях между личностью (или свободой) и властью (общество и власть), находится именно здесь: если общество управляется таким образом, что сила власти используется прежде всего для облегчения, придания ценности, насыщенности делу (одному или многочисленным), идущему от индивидуума и особым образом от ассоциированного индивидуума.

Поэтому я всегда настаивал на формуле, согласно которой настоящее народное правительство, в живом по~человечески обществе должно прежде всего способствовать развитию творческого начала самого народа, вмешиваясь (согласно «принципу вспомогательности», провозглашённому социальным учением Церкви) только ради того, чтобы обеспечить завершение, поддержку и, возможно, дабы внести в деятельность сознательных, живых людей то, о чём они прежде и не думали. Призыв «Больше общества, меньше государства»⁶⁷ не только не содержит намерения хотя бы слегка бросить тень на ценность государства, но должен просто указать государству на предельный горизонт его деятельности, состоящей в сотрудничестве с человеком, с отдельным человеком, идущим навстречу своей Судьбе с максимальной продуктивностью, а потому полезностью (во всех смыслах), на которую он стал способен от Природы.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|