| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Святой Грааль и Вальтер Maп
Джеффри был первым, кто ввел Артура в литературный обиход и сделал его столь привлекательной фигурой, однако сразу бросается в глаза, что в его книге нет упоминаний ни о Круглом Столе, ни о Святом Граале. Происхождение Грааля - это та топь, в которой утонули без следа многие ученые репутации. В целом Грааль происходит, как и сам Артур, из туманного прошлого древних легенд, однако только самые отчаянные смельчаки могут утверждать с уверенностью, что та или иная легенда имеет кельтское, или восточное, или какое-либо иное происхождение; эти легенды были позаимствованы, приспособлены и изменены многочисленными авторами рыцарских романов для их нужд и в соответствии с их вкусами. Эта адаптация принимала разнообразные формы, и четыре из них заслуживают особого рассмотрения. Если вы хотели бы прочитать легкий, изящный приключенческий роман, имеющий при этом, однако, некий сокровенный смысл, легко ощущаемый, но трудно определяемый (и до конца не расшифрованный), тогда Cont du Graal («Сказ о Граале») Кретьена как раз для вас; если вы желаете изучить Грааль как пример средневекового мистицизма, тогда Queste del saint Graal («Поиски Святого Грааля»; в этом романе Сэр Персиваль Валлиец уходит в сторону и на первый план выступает Сэр Галахад) -это то, что вам нужно; если вы хотите проследить историю Грааля на фоне великой музыки, вам следует обратиться к Вагнеровскому «Персифалю»; если вам хочется послушать чудесную историю, да еще и отменным образом рассказанную, вам нужно взять в руки поэму Вольфрама. Это поистине захватывающее чтение; поэма позволяет заглянуть в мысли и сердце мирянина XII века, не имевшего формального образования, но умудренного литературной традицией возрождения XII века.
Автор «Поисков», писавший огромные прозаические произведения по-французски в 20-х годах XIII века (или приблизительно в то время), заявлял, что «Поиски» и их продолжение - Mort Artu («Смерть Артура») являются переводами с латинского оригинала, которые хранились в Солсберийском аббатстве (такого, кстати, никогда не существовало); переводы были сделаны «Вальтером Мапом, по просьбе своего господина короля Генриха». Можно быть совершенно уверенным, что таких переводов не существовало; почти с такой же уверенностью можно сказать, что имелись достаточно веские причины приписывать одну из версий о Граале Вальтеру; небольшие псевдоисторические упоминания, обнаруживаемые в рыцарских романах, предназначались для того, чтобы представлять роман как «правдивую» историю, преподнося при этом заведомую выдумку. Включение правдоподобных элементов возбуждало воображение читателей. Подобный прием сродни заявлению Джеффри о том, что его книга якобы представляет собой перевод Бретонской книги, полученной от другого Вальтера, который был, как и Man, архидиаконом в Оксфорде. Вероятно, мы никогда не разгадаем жгучей тайны, окутывающей личность Вальтера Мапа, но мы можем предположить, что Вальтер Maп, помимо того, что он был высокочтимым архидиаконом епархии, которую возглавлял Св. Хью Линкольнский (1186-1200), вращался также в кругах, в которых задумывались и писались куртуазные романы.
Единственное-из дошедших до нас - сочинение, которое можно с достаточными на то основаниями приписать ему, это поразительно беспорядочный сборник, известный под названием De nugis curialium («Придворные пустяки»). Среди множества историй, переполняющих эту книгу, имеется небольшая героическая легенда о Гадо и Оффе, которая представляет собой удивительную пародию на вымышленную историю (если перед нами и не пародия, то явно пародирующее подражание) Джеффри Монмутского, причем пародия эта явно написана человеком, который хорошо знал принцип работы Джеффри. Римские дороги, Стоунхендж и руины Карлеон-он-Уск вдохновили Джеффри па особо смелые взлеты воображения, и похоже, что валы Уота и Оффы на границах Англии и Уэльса послужили отправной точкой для создания образов Гадо и Оффы. По этой легенде, Оффа женился на дочери Римского императора, и автор поясняет, что в этом ничего особо удивительного не было, «ибо имеются письменные свидетельства о многих таких браках»; велеречивость, надергивание имен, эпизодов и тем из источников, мыслимых и немыслимых, которые использовались для написания истории «лучшей, чем у кого бы то ни было» из предшественников - все это указывает на возможное влияние Джеффри, а некоторые прямые параллели подтверждают такое предположение. Самый знаменитый пример, демонстрирующий умение Мапа перерабатывать традиционный материал, представлен в ученой истории, включенной в «Пустяки», в которой один человек убеждает своего друга не жениться. Автор заимствует кое-что у Цицерона, кое-что у Квинтиллиана и кое-что у Авла Геллия, и вот что получается:
«Пакувий, заливаясь слезами, сказал своему соседу Аррию: «Друг мой, у меня в саду растет дерево, приносящее несчастье,- моя первая жена повесилась на нем; моя вторая жена сделала то же самое и вот только что моя третья жена поступила так же». Ответствовал Аррий: «Странно, отчего же ты плачешь? ведь тебе так несказанно, да еще столько раз, повезло!» И добавил: «Милостивые боги, подумай, от каких расходов это дерево избавило тебя!» И еще прибавил: «Друг мой, дай мне несколько черенков от этого дерева, чтоб я мог посадить их у себя в саду!»
В одной или двух историях, рассказанных Мапом, ощущается интерес к некоторым темам куртуазных рыцарских романов, но никакой симпатии к «куртуазной» или «романтической» любви здесь нет. Его история о Садие и Гало написана в русле этого жанра, мастерски, с сатирическим оттенком, и тем не менее производит крайне неприятное впечатление. Но она представляет большой интерес для истории литературы, потому что здесь мы можем в какой-то степени проследить механику влияния классического возрождения на темы, разрабатывавшиеся литературой на национальных языках того времени. Часто обсуждался вопрос, возникла ли идея куртуазной любви благодаря арабским влияниям, идущим через Испанию, или благодаря Овидию истинному, или Овидию, неправильно понятому, или благодаря Христианскому мистицизму, или же она самостоятельно произросла на местной почве, в виноградниках Прованса, распространяясь затем в районы Кларе, Бургундии и Шампани. Теперь становится все более очевидным, что здесь имело место влияние всех этих компонентов, что корни куртуазной любви, ее существо значительно более глубоки и сложны, чем представляла себе снисходительная литературная критика еще недавних времен. В истории о Садие и Гало Man показывает нам, как умелый рассказчик может использовать материал и темы, в значительной степени почерпнутые у Теренция и Овидия. Гало - рыцарь, который влюбляется в даму, и после преодоления препятствий, возникающих на их пути, они соединяются для счастливой жизни. Здесь пока все идет так, как и в обычной романтической истории. Но при этом Man использует сюжетный поворот, обратный тому, который мы обычно находим в романах той поры (можно сказать, что он вводит чуть ли не извращенческий момент): вместо того, чтобы показать, как рыцарь добивается благосклонности дамы, у него дама (да еще и к тому же королева, которую охватывает страсть к рыцарю) преследует рыцаря своими притязаниями. В лице Гало соединяются две темы: с одной стороны, он рыцарь преследующий - из первой, традиционной истории, и рыцарь преследуемый- из второй истории, в которой все меняется местами. Садий - его друг, который пытается помочь отделаться от королевы весьма неучтивым образом.
Насколько нам известно, почти никто не читал книгу Мапа в те времена, когда она только появилась. Поэтому она интересует нас не с точки зрения ее влияния, а прежде всего как индикатор духовных настроений той эпохи. В образах Садия и Гало мы видим связи между классическими источниками и сложившимся романом XII века, и не случайно, что некоторые характерные черты королевы, обхаживавшей Гало, проявляются в Изольде Готфрида Страссбургского. Образы Гадо и Оффы указывают на связи между реальной историей и выдумкой; в книге встречаются обширные псевдоисторические пассажи, которые не имеют целью вводить в заблуждение, а предназначены для того, чтобы пародировать тогдашние исторические сочинения. Здесь для нас представляет интерес то, что подобные явления не возникали бы, если бы собственно исторические сочинения и беллетристика в умах людей XII века ясно разграничивались; в принципе, они четко различались, но на практике часто смешивались. Дело историка, как его определил Беда Достопочтенный, заключалось не в том, чтобы описывать происшедшее в действительности, а в том, чтобы верно передать все те сообщения, которые дошли до него. На практике сам Беда, конечно, знал, что некоторые из этих сообщений не соответствовали истине, и он разрешал эту проблему либо опуская сомнительную информацию вообще (так он поступил с жизнеописанием Вильфрида Эддия), либо состыковывая различающиеся сообщения (как, например, он поступил с сагами, описывающими крещение Эдвина). Но люди, подобные Вильяму Мальмсберийскому, считали, что при написании истории требуются три вещи: исследование, мастерство и интересный рассказ. Традиция требовала, например, чтобы в текст включались диалоги, которые должен был придумывать сам историк. Вильям был честным человеком, хотя и не лишенным предубеждений; Джеффри Монмутский был совершенно бесчестным человеком, однако вряд ли его намерения были очень серьезными. Некоторые, подобно Эдмеру, сочетали в себе и то, и другое. Во всем, что Эдмер рассказывал о личности Св. Ансельма, он скрупулезно следовал правде, ибо он описывал то, что требовало преданности историка истине-по крайней мере, так, как он ее видел. Во многом из того, что он рассказывал о достоинствах Архиепископа Кентерберийского, не было правды, а после смерти Ансельма он оправдывал подделки, если они, по его мнению, были направлены на святое дело. Тому, что XII век оказался эпохой всевозможных литературных подделок, способствовало много факторов. Письменные свидетельства стали играть совершенно новую роль, так как теперь они принимались в качестве правовых документов при получении привилегий и прав на собственность. В Англии Норманнское Завоевание привело к неразберихе в условиях владения землей, но одновременно и показало средства для разрешения этих проблем. Возрождение XII века возбудило интерес к подделкам и обеспечило требующееся умение - и не только литературное; для подделки документов требовалась также подделка печатей и матриц для них.
Но с течением времени происходили перемены, которые привели к тому, что подделки, наряду с некоторыми явлениями латинской литературы и тогдашней учености, сошли на нет в плотной духовной атмосфере специализации XIII века. Эдмер, Ордерик и Вильям Мальмсберийский известны не только как мастера латинской прозы, но и как писцы, мастера каллиграфии. Эта традиция сочетания того и другого пережила любопытный период бабьего лета в XIII веке в творчестве Мэтью Париса. Но, вообще-то говоря, от таких людей, как Иоанн Солсберийский, Св. Бернар или Вальтер Maп, нельзя ожидать книг написанных, а затем и каллиграфически переписанных ими же, просто потому, что у них были секретари. Прикладная деятельность стала уделом профессионалов, и искусство подделок в конце XII века сначала перешло в руки профессиональных изготовителей грамот, документов о привилегиях и т. п., а затем и вовсе захирело.