1. Тайна Царства Божия

Духовно-моральный и религиозный облик Иисуса стоит перед нами как нечто совершенно новое. Он не имеет ничего аналогичного в истории человечества, и не может быть без остатка понят из предшествующей и современной Ему исторической обстановки. Последнее и решающее понимание Его личности может нам дать только Сам Иисус. Он один знает, что Он Собою представляет, какое место Он занимает в многосложной реальности, каков смысл Его жизни.

Что говорит Иисус о Себе Самом?

Если представить себе образ Иисуса, как Он светит нам из Евангелий, то с самого начала следует ожидать, что Его высказывания о Себе носят точный отпечаток Его личности, - Его правдивости; чистоты и простоты, что они тем самым - в полном контрасте к шумному, назойливому апофеозу выступавших в эллинистическое время чудодеев, царей и князей (Деян 12.22), не имеют в себе ничего насильственного, судорожного и неестественного, но истекают, при всей их драгоценности, как нечто само собой разумеющееся, из самого Его существа, подобно нежному аромату чудесного цветка.

Его первое взрывающее душу слово и было не откровением о Себе, но радостной вестью о приближении царства Божия. Если Креститель в пустыне звал еврейский народ: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф 3.2), то благовестие Иисуса гласит: «Исполнилось время и приблизилось Царство Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк 1.15). Из этого благовестия органически вырастают Его свидетельства о Себе. Они не составляют в истории какого-либо отдельного, самостоятельного сообщения людям, но являются частью Его вести о Царстве Божием.

Что разумеет Иисус под Царством Божиим, под Царством небесным? Оба выражения обозначают одно и то же. Если Матфей писавший для христиан из иудеев, так же как и апокрифическое евангелие евреев, обычно предпочитали говорить о Царстве небесном, чем о Царстве Божием (Мф 6.32; 12.28; 21,31.43), то они делали это из поздней иудейской боязни прямо называть имя Божие. Они охотнее употребляют поэтому описательное выражение «небо». Впрочем и Сам Иисус употребляет иногда то же слово, чтобы обозначить Бога (Мф 21.25; Лк 15,7.18). Во всяком случае оба наименования обозначают всегда одно и то же самое-Царство, господство Бога.

Показательно, что Иисус никогда не старается точнее объяснить это основное, руководящее слово Его благовестия. Он нередко просто говорит о царстве (Мф 6.33; 8.12; 13.38; 25.34 и дальше), следовательно, просто предполагает, что слушатели уже знакомы с его смыслом и содержанием. Действительно, со времени пророков, в особенности со времени Исайи (40.1 и дальше; 59.2 и дальше; Мих 2.12 и дальше; Зах 14,9.16) было укоренившимся иудейским верованием, что Него а в конце времени установит Свое господство во всех концах мира. Позднейшие ветхозаветные писания, как Даниил (2.14) и Товит (13.1) точнее обозначали это царство, как царственное господство Бога. Поэтому со времени Даниила царство Божие, первоначально означавшее господство Бога над сердцами людей, стали понимать в конкретном узком смысле, как властное господство Бога, как точно ограниченное, в себе замкнутое царство святых, которое сойдет с неба и вытеснит все чисто земные царства.

Это царство имеет в виду Иисус, когда Он возвещает: «... исполнилось время и приблизилось Царствие Божие». Его посланничество и Его посланническое сознание стоят на службе этого Божьего Царства.

Каким путем Он хочет приготовить это царство Божие? Его проповедь гласит: «Покайтесь и верьте благовестию». Задача Иисуса, следовательно, есть прежде всего задача проповедника покаяния, который, подобно Иоанну Крестителю, должен пробудить совесть у людей и подчинить святой воле, господству Бога. Ибо Бог может действительно начать свое господство только там, где Его всесвятейшая воля достигла власти над совестью людей. Призыв Иисуса к покаянию есть, таким образом, в положительном смысле благовестие о всесвятейшей воле Божией. Вот что Он хотел запечатлеть в совести людей: «Да будет Твоя воля на земле, как и на небе». Тот Ему брат и сестра, кто выполняет волю Бога (Мф 12.50). Тем самым Его проповедь о царстве Божием имеет определенный этически-религиозный характер и значительно отличается от той веры в царство Божие, которое господствовало в Его время.

Когда благочестивые иудеи в Его окружении говорили о грядущем царстве, они мечтали о чувственных благах и радостях этого царства. Слишком печально и угрюмо было их настоящее, чтобы они могли представить себе грядущее царство иначе, как совокупностью всех земных благ и осуществлением всех своих земных влечений. По сирийскому апокалипсису Варуха (29.5), «земля будет давать десятитысячнократный урожай. На одной лозе будет висеть тысяча виноградных кистей, на каждой кисти будет тысяча виноградин и каждая виноградина даст боченок вина». Потусторонние ожидания иудейских апокалиптиков были таким образом полны чувственной эгоистической заинтересованности, страстного желания более счастливой и богатой жизни.

Страстью Иисуса была воля Его небесного Отца. Потому на передний план Его благовестия и выдвигаются до такой степени этико-религиозные требования, так, что Его проповедь, с первого взгляда, представляется проповедью не столько о новой блаженной жизни, сколько о новой нравственно-улучшенной жизни. У Него речь идет о «пути праведности» (Мф 21.32), и притом «более совершенной» праведности (Мф 5.20), которая сквозь внешние дела проникает в самую внутреннюю настроенность и в основе есть совершенная любовь к Богу и к ближним. Кто, подобно тому книжнику, который спрашивал Его о высшей заповеди в законе, знает об этой новой высшей нравственной цели царства, тот по крайней мере «не далек от царства Божия» (Мк 12.34). Кто с желанием голодных питает, жаждущим дает пить, тот будет обладать царством. Кто хоть малейшую заповедь исполняет и научит исполнять, тот назовется большим в царстве небесном (Мф 5.19).

А кто при этом остается, как дитя, мал и прост, тот и больше в Царстве Небесном» (Мф 18.4). Так внутренне срослись друг с другом в проповеди Иисуса приближающееся царство Божие и праведность, что они образуют единую цель жизни. «Ищите прежде царствия Божия и правды Его» (Мф 6.ЗЗ).

Когда Иисус, подобно своему Предтече Иоанну, в виду приближения царства зовет к покаянию, Его проповедь царства превращается в проповедь о воле Бога и о новой, лучшей праведности. Иисус возобновляет здесь линию пророков, Исайи, Иеремии и Осии, и доводит ее до конца. Он - ее исполнитель и завершитель. Иисус знает это. И потому сознает Себя также прирожденным Учителем Израиля, единственным Учителем, Которого никто не может заменить: «Вы зовете Меня Учителем и Господом, и вы правильно говорите, ибо Я точно то» (Ин 13.13). «Не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник Христос» (Мф 23.10). Но как серьезно ни настаивает проповедь Иисуса о царстве на покаянии и праведности, как ни существенна эта часть Его учения, покаяние и праведность все же не высшее и не последнее слово, которое Он имел сказать человечеству. Дело отнюдь не обстоит так, как будто для Него праведность и новое царство - одно и то же, как будто Его благовестие о царстве имеет целью приготовить только общение душ, стремящихся к правде Божией, вследствие чего самосознание Иисуса исчерпывалось бы стремлением стать провозвестником новой морали. Когда Его благовестие истолковывали в этом моралистическом смысле, из поля зрения выпадало специфически религиозное содержание этого благовестия, точнее - сверхприродный и эсхатологический элемент нового царства. Покаяние и праведность для Иисуса - путь к приближающемуся царству, а не само царство. Они относятся к царству Божьему как человеческие достижения к стократной награде (Мк 10.30; Мф 16.27).

Они, следовательно, -подготовка, условие и предпосылка для вступления в это царство. А само царство, стократное вознаграждение, будет дано одним только Богом, оно - Божье дело. Это - царство «уготованное от создания мира благословенным Его Отца» (Мф 25.34). Это - сад, который насадил Отец Небесный (Мф 15.13). Радости этого царства - «радости Господа». Это - «возлежание с Авраамом, Исааком и Иаковом» (Мф 8.11), «питие от плода сего виноградного в царстве Отца Моего» (Мф 26.29). Это -«блаженство», которым Сам Бог отвечает на верное служение человека, на голод и жажду праведности, - блаженство, лежащее по ту сторону всех природных человеческих возможностей.

В синоптических Евангелиях не достаточно ясно, какие же конкретные блага принесет царство. Иисус ограничивается краткими словами: с царством человек «наследует жизнь вечную» (Мф 19.29; Мк 10.17), человек «войдет в жизнь» (Мф 18.8). В Евангелии же Иоанна Он ясно говорит: «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин 17.3). Следовательно, Иисус понимает царство Божие как непрерывное, вечное жизненное общение с Отцом и Собою Самим.

Так как оно в строгом смысле сверхприродное царство, которое приготовляет Отец, оно есть в то же время эсхатологическое царство, т.е. царство, наступление которого лежит еще в будущем и о котором надо молиться: «Да при-идет царствие Твое». Сердце Иисуса воспламенялось и горело, речь Его была пламенно-красноречивой, потому именно, что царство Божие ворвется с неба к людям как мощная все переиначивающая новизна и даже, что оно уже приближается. «Исполнилось время и приблизилось царствие Божие» (Мк 1.15). Иисус, Учитель, становится здесь Пророком, перед Которым будущее лежит открытым, и Который с волнением и силой Осии или Исайи свидетельствует об этом. Нельзя понять Иисуса, Его посланничества и посланнического сознания, если не почувствовать во всей первоначальной силе эту Его переполненность тем неслыханно-новым, что уже возникает, этого Его знания о непосредственно предстоящем вмешательстве Бога. Его посланническая весть свою непреодолимую зажигающую силу черпает в значительной степени в том, что все это должно совершиться теперь в последний двенадцатый час, что решение предстоит непосредственно, здесь и теперь.

«Да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи» (Лк 12.35). «Не пройдет и этот род как все это случится» (Мф 24.34). «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти как уже увидят царствие Божие, пришедшее в силе» (Мк 2.39; Мф 16.28). Нет никакого сомнения, что Иисус видит пришествие царства в близком, ближайшем будущем; больше - для Него это пришествие уже началось. Вся задушевность и весь пыл, с какими Он любит Отца и людей, сосредоточились на той близкой точке, в которой откроется сила царства Божия. Это - живой Иисус, так сказать Иисус в действии, в движении: эсхатологический Иисус, Иисус в Его экзистенциальной обращенности к уже наступающему господству Бога.

Как это понять? Может-быть Иисус, подобно апокалиптикам его времени, был охвачен безумной мыслью, что конец концов, последнее время, с крушением старого эона, с гибелью мира, с судом над ним, с небом и адом, стоит непосредственно при дверях? Не связывает ли и Иисус, как и многие из Его современников, конец мира с близким разрушением Иерусалима? Не из этой ли тесной связи во времени конца мира с разрушением Иерусалима можно объяснить героическую доблесть Его благовестия, острый пафос Его требований и потрясающую силу, с какой Он призывал человечество: «будьте готовы»?

* * *

Не много времени прошло с тех пор, как отчасти под впечатлением тревожной книги Альберта Швейцера «От Реймаруса до Вреде», на этот вопрос не задумываясь отвечали утвердительно, считая, следовательно, необходимым рассматривать Иисуса как экстатического пророка, в духе Крестителя, к тому же как такого пророка, который ошибся в самой основе своей проповеди. В настоящее время в этом вопросе стали гораздо осмотрительнее.

Если известные особенно бросающиеся в глаза высказывания Иисуса, например, о том, что: «некоторые из стоящих здесь не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого в царствии Своем» (Мф 16.28), или что апостолы, посланные на проповедь «не успеют обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий» (Мф 10.23), - если эти высказывания предрекают скорое пришествие Сына Человеческого, то ни в какой мере нет оснований это скорое пришествие принимать только как пришествие к концу мира и к Страшному Суду. Таких оснований нет потому, что Иисус определенно и принципиально отказывается высказаться точно о «дне и часе» конца мира. На вопрос учеников об этом Он без обиняков и ясно отвечает: «О дне том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, только Отец» (Мк 13.32). Именно здесь перед нами - один из древнейших элементов Евангелия, который не может быть порожден верованиями первой общины, обеспокоенной тем, что Его, Им Самим обещанное, пришествие не осуществляется: потому уже не может быть, что первые христиане не стали бы приписывать своему «Господу», «Сыну Божию», «Судье мира» такое бросающееся в глаза несовершенство, как незнание дня суда. Отсюда по меньшей мере следует, что точное время и час суда для благовестия Иисуса не имеет никакого значения. В то время как апокалиптическая литература его времени, как например, «Книга Эноха» или «4-ая книга Ездры» пытается точно вычислить день и час конца мира с помощью таинственной мистики чисел, для Иисуса хронология конца мира была совершенно безразлична.

Даже больше, евангельские источники вынуждают к еще более важному утверждению.

Иисус не только умалчивает о дне и часе последнего суда, Он решительно считается также с возможностью, даже вероятностю, что наступление последнего дня волею Отца еще будет сильно отсрочено. В той же эсхатологической речи, в которой Он как будто предсказывает конец еще при современном Ему поколении, Он вместе с тем подробно говорит о внешних и внутренних потрясениях, которые перед этим поразят народы. Он указывает на предшествующую проповедь царства Божия «во свидетельство всем народам» (Мф 24.14), на ненависть к имени христианина, которая возникнет у всех народов (Мф 14.9), и на постепенный процесс духовного разложения внутри христианства, «где охладеет любовь многих» (Мф 24.12). Собственной мыслью Иисуса не могло быть, что все эти процессы, по самой природе своей более длительные, разыграются при жизни одного поколения. На это же указывают и некоторые из Его притчей.

Жених, которого ожидают девы, явится только в полночь (Мф 25.6). Далеко уехавший хозяин дома вернется только «после долгого времени», чтобы потребовать отчета от своих слуг (Мф 25.19). И лишь потому, что господин «медлит возвращением», бессовестный управитель растрачивает вверенное ему имущество (Мф 24.48).

Если искать господствующей тенденции этих эсхатологических притчей, то оказывается, что они говорят не о немедленном, скором, но только внезапном, неожиданном пришествии Сына человеческого. Как во времена Ноя люди будут есть, пить, наслаждаться, - и вот Сын человечеий уже здесь (Мф 24.37 и дальше).

Потому притчи отнюдь не заканчиваются предупреждением: «Будьте готовы, так как Сын человеческий придет сейчас, Он придет при жизни этого поколения». Напротив, они черпают побуждающую силу именно из неизвестности последнего дня: «Будьте готовы, так как неизвестно, когда придет хозяин дома, перед вечером, или в полночь, или при пении петуха, или утром. Только бы он, внезапно придя, не застал вас спящими» (Мк 13.35). Иисус желал жизнь каждого человека поставить именно в сумрачную неопределенность последнего дня и суда. В каждый момент каждая человеческая жизнь стоит у кризиса, перед потрясающей возможностью немедленного суда. Но только перед возможностью. Когда осуществится эта возможность - об этом Иисус принципиально избегает высказываться.

Нужно эти и подобные евангельские тексты полностью вычеркнуть или насильственно исказить, если серьезно хотят поддерживать мнение, что Иисус Сам определенно расчитывал на самое быстрое наступление последних времен, на совершение суда над миром еще при жизни этого поколения, и что Он «пришествие Сына Человеческого», Им возвещенное, понимал исключительно в этом узком хронологическом смысле. Однако, не менее ясно, что Его взор был направлен на ближайшее будущее, что Он со всею силою Своего внутреннего человека ожидал вмешательства Бога с неба, пришествия Сына Человеческого в самое ближайшее время, еще при этом поколении. Он знал о пришествии Сына Человеческого, для суда над миром, сроки которого зависят только от решения Отца. И тем не менее Он возвещал пришествие Сына Человеческого еще при этом поколении.

Как разрешить эту антиномию? Она разрешается в свете Его посланнического сознания. Иисус сознает Себя сейчас и здесь одновременно охватывающим в Своей личности будущее и настоящее, последнее время и теперешнее поколение. Он сознает Себя уже сейчас, в конкретное мгновение, Тем, Кто некогда воссядет на престоле Славы, окруженный всеми Своими ангелами, соберет перед Собой все народы, и разделит, как пастырь отделяет овец от козлов. «Овец поставит Он по правую, а козлов по левую сторону от Себя». Он сознает Себя уже здесь и сейчас как «Царь» нового Царства, который стоящим по правую сторону от Него скажет: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное нам от создания мира» (Мф 25.33 и след.).

Это - смелое, в устах человека невообразимое слово, которое дает нам ключ к пониманию Его посланничества и объясняет кажущуюся парадоксальность Его благовестия. Свидетельствуя о Себе, как о будущем Судье мира и Царе нового Царства, Иисус в Своем сознании каким-то образом это будущее Царство уже вводит в Свое настоящее. В Его Самосознании настоящее и будущее, время и вечность уже встречаются. В пророческом созерцании, непонятном для нас, обычных смертных, Он одновременно охватывает, в одном переживании действительности, Судию в настоящем и будущий суд, Царя в настоящем и Его будущее Царство, поколение настоящего времени и приближающийся новый эон. Великое грядущее для Него уже как-то здесь, в Его Лице, и оно мощно откроется уже в настоящем поколении. Силы нового Царства в Его Лице уже в самом ближайшем будущем, с истинно творческой новизной, начнут раскрываться и действовать. Если Иисус уже здесь и сейчас «перстом Божиим» преодолевает демонские силы, Он этим доказывает, что Царство Божие и Его силы находятся в действии уже в этом эоне (Лк 11.21). Они творят незримо. Их нельзя определить по месту в пространстве, как определяют, например, звезды в небе.

Царство Божие «не есть здесь или там». Оно «внутри вас» (Лк 17.20). Это значит: Он стоит среди иудеев со Своими невидимыми силами. Незаметно от Него исходят все новые благодатные дары и непрерывно растут, подобно горчичному зерну (Мф 13.31) и заквашенному тесту, которое женщина смешивает с мукой (Мф 13.33). Царство Отца в этом смысле есть также и Его Царство , «Царство Христово» (Мф 13.41; 16.28; 20.21 ;Лк 23.24). Где двое или трое молятся во имя Его, там Он посреди их (Мф 18.21). В Нем Его ученики уже здесь и сейчас едино. Его домашние, Его брачные гости, которые когда-то в Его царствии за Его столом будут радоваться на мессианском пиршестве (Лк 22.29-30).

Разумеется, еще нет полной окончательной победы, окончательного прорыва господства Бога. Его Царство в этом смысле -по существу становящееся, постоянно приближающееся. Потому Иисус есть и остается в постоянной внутренней напряженности и направленности в будущее. Он есть и остается эсхатологически направленным. Но так как Он сознает Себя Тем, в Ком это великое грядущее уже в самое ближайщее время забьет ключем во все новых откровениях и явлениях силы, Тем, от Кого уже в этом поколении берет свое начало и продолжение тот последний суд и то господство Бога, - поэтому Он может предвозвещать в истинном и глубоком смысле пришествие Царства на самое близкое, на ближайшее время.

Таким образом Его слово о Царстве и его пришествии в силе имеет двойной смысл. Оно равномерно относится как к последнему времени, так и к настоящему и внутренно связано с концом времени и с ним слито. Его пророчески-мессианскому замыслу соответствовало - открыть не столько их хронолическую последовательность, сколько существенную связность и соподчиненность. Очень показательно, что именно евангелист Иоанн, стремившийся как никто другой приблизить к нам внутреннюю жизнь Иисуса, выдвигает в своем литературном изложении эту интуицию внутренней связи. Гораздо отчетливее, чем у синоптиков, у Иоанна эсхатолическая настроенность Иисуса включает в себя также и настоящее. Не так нужно думать, будто князь века сего будет судим только в конце времен; «Он уже осужден» (Ин 16.11). «Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ин 12.31).

Мы не можем обойти этого факта: все благовестие Иисуса и именно Его таинственный парадокс коренятся в Его сознании, что Он, Галилеянин, сегодняшний человек, есть вместе с тем будущий Судья мира и Царь приближающегося Царства Божия. Здесь в совершенно новом свете выступает перед нами Его образ. Мы видим Иисуса уже не среди цветов, детей, больных и грешников, но на Божьем Престоле Судьи и Царя. Падающие звезды - Его одеяние. Он не только высокий Учитель и пламенный Пророк, но Господин нисходящего конца времен. Он - развязка нашей судьбы, судьбы мира.

Иисус выразил это сознание в тесной связи с тем обозначением себя Самого, которое нам, теперешним людям, кажется странным. Он назвал Себя «Сыном Человеческим». Этим Он подводит нас к глубинам Своей личности, которые нам следует теперь точнее раскрыть.

Что имеет в виду Иисус, называя Себя Сыном Человеческим?

Выражение «Сын Человеческий», которое первоначально обозначало просто человека, какого-либо человека, со времени Даниила, впервые говорившего о «подобном сыну человеческому» (Даниил 7.13), который явится на облаках небесных по правую руку «Ветхого деньми», получило у иудеев, в особенности в Апокалиптическом ответвлении этого народа, подчеркнуто религиозное, даже мессианское звучание. Это выражение никогда не стало собственным, торжественно догматически признанным обозначением грядущего Мессии, тем не менее оно направляло религиозное мышление к тому таинственному образу, который, по верованию лучших, однажды, как царь последних времен, освободит Израиль. Намеренно называя Себя Сыном Человечсским и присваивая это наименование исключительно Себе, Иисус в Свою очередь придал ему своеобразную таинственную окраску.

Это было загадочное слово, заставлявшее прислушиваться и направлявшее мысль в сверхземную божественную сферу, к облакам небесным, о которых говорил Даниил, направо от Ветхого деньми, в отличие от выражения «Сын Божий», с которым тогдашний иудей связывал чисто земные или по крайней мере тварные представления.

Если бы Иисус с самого начала присвоил Себе святейшее имя Ягве, то Его соплеменники, воспитанные в строгой вере в несравненную единственность и возвышенность Бога, без дальнейших размышлений побили бы Его камнями как богохульника, прежде чем Он начал бы по-настоящему Свою проповедь. И если бы Он, основываясь на мессианской терминологии Своего времени, назвал Себя просто Сыном Божиим, ничего к этому не прибавляя, то это выражение скорее скрыло бы Его Божественную тайну, чем раскрыло, так как тогдашний иудей это святое имя применял к тварным существам, преимущественно к ангелам Божиим, дальше к самому избранному народу Божию, к его помазанному Царю, даже к отдельным благочестивым людям, и тем самым имел в виду лишь тварное существо, называя и ожидаемого Мессию «Сыном Божиим». Чтобы уклониться от обеих опасностей, Иисус оперся на пророчество Даниила. Как только Он начинал говорить о последнем времени, Он говорил и о Сыне Человеческом, сидящем одесную Силы Божией и являющемся на облаках небесных (Мк 13.23; 14.62; Мф 24.30; Мк 8.38).

С самого начала Он знает с исключительной уверенностью, что это пророчество на Нем исполнилось. В образе Даниилова Сына Человеческого Он открыл Себя миру как грядущий Судья мира и Царь нового, с неба сходящего Царства. Сознание Его призвания и посланничества завершается, следовательно, в сверхвременном и вечном. Его деятельность во времени осуществляется в тесной связи с миссией, начинающейся в чистой трансцендентности, по ту сторону всякого времени, и имеющей своим содержанием абсолютное господство Бога.

Отсюда Его земная жизнь - только пролог, план или, скорее, временно-пространственное просвечивание вечной последней действительности. Его действительное глубочайшее поле деятельности есть Царство невидимого, сверхземного, Божественного, - там, где трон Ветхого деньми. В Его лице прорывается вечность во время, сверхисторическое в плоскость истории, Божественное в человеческое. В этом смысле притязание Иисуса на имя «Сын Человеческий» лежит в той же линии, как и учение Иоанна о Слове Божием, ставшем плотию. Речь идет о явлении десницы Силы Божией, о явлении небесного в человеческом обличий. Только оно рассматривается здесь, в рамках пророчества Даниила о Царстве Божием, не в настоящем, но в будущем, в своем социологическом действии, как явление Царства Божия, нисходящего Слова в частности.

В Нем, в Сыне Человеческом, уже явился вечный суд Божий и вечное Царство. Потому Он - кризис (суд) для людей, «лежит на падение и восстание многих в Израиле и в предмет пререканий» (Лк 2.34). Он- камень, отвергнутый строителями и ныне ставший краеугольным (Мф 21.42). Отношение к Его личности во времени имеет решающее значение на всю вечность. «Кто исповедует Меня перед людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным» (Мф 10.32). «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди за Сына Человеческого» (Лк 6.22).

Здесь ясно как день: если Иисус относит к Себе пророчество Даниила о Сыне Человеческом, Его сознание переступает границы всех человеческих возможностей. Его притязание простирается до облаков небесных, «одесную Бога».

Оно простирается даже еще дальше. Вообще знаменательно, что осознание себя Сыном Человеческим у Иисуса не покрывается и не исчерпывается пророчеством Даниила. Действительность в Нем живущая так высока, глубока и богата, что она устремляется дальше Даниила, и древнему слову о Сыне Человеческом дает более глубокий смысл и новое содержание. Иисус берет слово о Сыне Человеческом не только в эсхатологическом смысле. Меньше половины Его самовысказываний о Сыне Человеческом относятся к последнему суду. Их большая часть относится к Его искупительному делу в настоящем, совершенно соответственно внутреннему взаимопроникновению будущего и настоящего, вечности и времени, что так характерно для Его проповеди о Царстве.

Когда Иисус это настоящее с Его нуждою и грехом ставит в яркий свет последнего суда и в блеск нового Царства, Он сознает Себя Тем, Кто снимет эту нужду и грех и спасает людей для нового Царства. Как Сын Человеческий, Он в одном Лице Судья и Спаситель. Потому Его посланничество и в отношении к настоящему времени есть посланничество радости. «Блаженны очи видящие то, что вы видите, ибо сказываю вам, что многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели» (Лк 10.23). Так как Он, Сын Человеческий, будет Владыкою и Царем будущего Царства Божия, Он уже и в настоящем есть действительное прибежище. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас» (Мф 11.28). Его эсхатологическая задача предполагает, следовательно, мессианскую.

Или точнее, они взаимно обусловливают себя.

Потому Иисус предпочитает именовать Себя Сыном Человеческим именно тогда, когда Он начинает говорить о Своей спасительной деятельности в настоящем. «Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее» (Лк 19.10). «Сын Человеческий сеет доброе семя, детей нового Царства» (Мф 13.37). Дело Сына Человеческого освободить нравственно-религиозную волю от всех посторонних уз, даже если речь идет о такой святыне, как суббота: «Сын Человеческий господин и субботы» (Мк 2.28).

Сын Человеческий делает даже то, что один только Бог делает, и чего некоторые иудейские книжники не хотят допустить даже для ожидаемого Мессии. Он отпускает грехи. «Чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, говорит Он расслабленному: тебе говорю, встань, возьми постель твою, и иди в дом твой» (Мк 2.11). Таково же Его слово грешнице: «Прощаются тебе грехи» (Лк 7.48). Здесь, в прощении грехов, спасительное дело Сына Человеческого, охватывающее нынешний посюсторонний мир, достигает своей высшей и прекраснейшей вершины, а Его мессианское притязание - самого сильного, самого подчеркнутого выражения. Здесь Иисус проникает не только одесную Бога, но в самое сердце Божие.

И так как Он переполнен сознанием, что спасительное дело Сына Человеческого должно завершиться по воле Отца в страдании на кресте, что Он, Господь и Царь нового Царства, должен приобрести Своих Своей собственной Кровью, - то Он постоянно называет Себя Сыном Человеческим и тогда, когда Он говорит о Своих страданиях. Везде в Своих предсказаниях о Своих страданиях Он подчеркивает: Сын Человеческий должен пострадать (Мк7.31;9.12; Мф 16.21; Лк 9.22). «Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф 20.28; Мк 15.45). Когда Иисус говорит это, образ страдающего Раба Божия у Исайи и пророчество Даниила о Сыне Человеческом сливаются в одно грандиозное видение. Он, Который с беспримерной уверенностью видит Себя в дали времен Судьей мира и Царем нового Царства, сознает Себя одновременно в смысле Исайи (53.11 И след.). Тем, Кто «грехи многих на Себе понесет и предает душу Свою на смерть».

В одном кратком наименовании Сына Человеческого, в самом простом, что Он мог сказать о Себе, в имени «Человек» таятся самые гигантские напряжения Его самосознания. Иисус сознает Себя вознесенным до неба и видит Себя низведенным в прах земли. Он пришел, чтобы судить и господствовать. И вместе с тем Он пришел послужить и умереть за людей. Он Царь Небесный и вместе с тем раб людей. Понятно теперь, что Иисус, предпочитая выражение «Сын Человеческий», намечает и предсказывает в нем, как в простом символе, все то, чем Он хочет быть для людей: человеком между людьми, тем, кто служит, и вместе с тем их Царем, Судьей, Спасителем, Человеком с неба.

Оттого новый смысл приобретает и другое выражение, которым Его современники высказывали свою веру в Царя последнего времени: «Мешиях», т.е. «Помазанный», «Христос». Если иудеи, молясь о пришествии Христа в своей ежедневной, из восемнадцати прошений состоящей, молитве, думали при этом о восстановлении царства Давида во всей Его славе, то Иисус видел этого «Христа» не иначе, как в знаке грядущего Сына Человеческого, как Спасителя и Судью мира. В этом смысле принял Он исповедание Петра: «Ты Христос» (Мк 8.29; Лк 9.21), и объяснил его, в виду Его таинственной глубины, внушением свыше: «Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах» (Мф 16.17). В этом смысле приняли это первые христиане от Петра и с тех пор нет сладчайшего имени ни на небе, ни на земле, как имя «Иисус Христос». Если прежде выражение «Христос» было отягчено иудейскими представлениями, что грядущий Мессия будет земного происхождения, то теперь оно направляло сердца к Сыну Человеческому, одесную Ветхого деньми, к Спасителю настоящего времени, к будущему Судьи и Царю.

В этом новизна и потрясающая сила притязания Иисуса. Оно стояло в самом резком противоречии к тому, во что иудеи Его времени верили относительно Мессии и на что надеялись под влиянием своего эгоистического национального инстинкта. Здесь лежит и побуждение к Голгофской драме. Если бы Иисус объявил Себя Христом в иудейском национальном смысле, Он не был бы распят, даже и в том случае, если бы Его претензия встретила отпор и была бы отвергнута; ибо согласно действующему иудейскому праву такая претензия, даже и необоснованная, не составляла богохульства и потому не была преступлением, заслуживающим смертной казни.

В серьезнейший час, на торжественный вопрос первосвященника: «Ты ли Христос, Сын Благословенного?» Иисус дал не просто утвердительный ответ, но в самом решительном исповедании, с тою исключительностью и ясностью, которая была самим Его существом, добавил: «Отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных»; вопрос первосвященника все же мог, в общей связи иудейских представлений, пониматься различно, - но Своим ответом Иисус придал ему совершенно определенный смысл и дал на него совершенно определенный ответ.

Закованный в цепи, Он видит Себя одесную Силы. Стоя перед земным судьей, Он знает, что Сам Он восседает на судилище Божием. Был ли когда-либо больший парадокс и более страшный соблазн? «Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует; на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его. Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти. Тогда плевали Ему в лицо и заушали Его» (Мф 26.65 и д.).

Иисус умер, должен был умереть, потому что люди были слишком ничтожны и узки, слишком тупы и низки, чтобы уверовать в Его небесную тайну. Он умер, потому что Он был Сын Человеческий.

Для самосознания Иисуса, для его ясности и глубины показательно, что с первого мгновения Своей общественной деятельности Он без малейшего колебания и без постепенного внутреннего развития знал, что Его призвание Судьи мира в будущем и Его искупительное призвание в настоящем коренятся в самой Его сущности, и в одном простом слове «Сын Человеческий» выразил, сокровенно, но и достаточно ясно, обе эти задачи, превосходящие все человеческие масштабы, достигающие до небес и даже до самого сердца Божия.

Не Павел впервые показал нам «небесного Человека» и Спасителя мира. К тому же послания этого апостола нигде не применяют выражения «Сын Человеческий». И не иерусалимская первообщина изобрела догмат о Сыне Человеческом, будто бы для того, чтобы в силу своей эсхатологической настроенности выразить свою веру в возвращение Воскресшего как Господа последнего времени и Судии мира.

Ведь выражение «Сын Человеческий» никогда, даже в словоупотреблении Иисуса, не имело собственно догматического содержания. Оно не было формулой исповедания веры. Это было загадочное выражение, которое должно было привлекать внимание иудеев к сокровенной реальности в явлении Иисуса. Что это за реальность, вытекало лишь из общей связи, в которой Иисус применял это выражение: «Сын Человеческий». Потому Иисус и хвалил Петра совсем не за то, что тот признал Его «Сыном Человеческим», а за то, что в Сыне Человеческом Петр узнал и исповедал Христа.

И речи Петра в Деяниях Апостолов доказывают, что в первохристианской общине не «Сын Человеческий», а воскресший «Господь», «Христос», «Отрок Божий» ставился в центр проповеди.

Выражение «Сын Человеческий» стало осмысленным и заняло особое место только и единственно в особом положении Иисуса. Это была защитная формула по отношению к злонамеренным и вместе с тем приглашение, обращенное к тем, кто имел добрую волю. В этом смысле, это было понятие переходного момента, имевшее смысл и практическое значение лишь до тех пор, пока Иисус оставался со Своей тайной один, в величавом одиночестве. Это выражение возникло из того конкретного, неповторимого положения, в котором Иисус находился тогда и которое, действительно, никогда больше не повторилось. Этим и удостоверяется его изначальность и подлинность. И только отсюда можно понять, почему выражение «Сын Человеческий» скоро было забыто в иудео-христианских кругах, а в особенности в эллинистических общинах, и уже с начала второго столетия перестало быть понятным.

Так именно историческая обусловленность этого выражения вскрывает и исторически обусловленный элемент в проповеди Иисуса. Иисус стоит не по ту сторону Своей эпохи и ее людей. Он - в ней и среди них. Поэтому Он принял и те представления, в которые облекались религиозные надежды и идеалы Его окружения, в том числе и в особенности эсхатологическую схему о мессианском Царе.

Но Он принял все это для того, чтобы все это исполнить в Своей собственной Личности, претворить в творческое дело силою Своего сознания что Он бы послан и обогатить новым содержанием. Сквозь легко разбивающуюся и уже разбитую форму исторически обусловленного идеала мы видим вневременные дали, мир сверхъестественный и небесный, откуда потоки света в обратном движении струятся в Его присутствие. И этот свет горит в Его словах и делах.

Итак, если бы даже мы рассматривали Иисуса только в пределах Его проповеди о Царстве Небесном и о Сыне Человеческом, только в связи с мессианскими движениями его времени, мы уже не могли бы изгладить из Его исторического образа вневременное и небесное притязание.

Нельзя признавать в Иисусе только благородную, чистую человечность, т.е. любить в Нем только вочеловечение невинности, правдивости и доброты, предоставляя богословским идеологиям Его сверъхестественные притязания.

Исторический Иисус выступает с ясным, четким сознанием сверхвременного призвания и посланничества и даже присущего Ему небесного образа бытия и существования.

Место, где Он стоит и где Его должны видеть согласно Его воле, это - престол Ветхого деньми на облаках небесных в окружении ангелов Его. Вся Его земная деятельность освящается этим потусторонним и эсхатологическим мотивом и в этом черпает свою спасительную силу.

Исторически дело обстоит даже так, что сущность его проповеди лежит в этом благовестии, т.е. именно в том, что Царство Божие со всей своей силой приблизилось в Нем Самом, в Его личности.

Эту сущность отнюдь не следует искать в первую очередь в Его учении о морали. В очень многом и важном, Его проповедь большей праведности имеет в Ветхом Завете, как и в современном Ему еврейском богословии и в эллинистической философии, параллели, которые можно найти. Верно, что эти унаследованные ценности Иисус высвободил из всевозможной человеческой шелухи и впервые показал по-настоящему их блеск, сводя их к концентрированному, сжатому выражению. И тем не менее, в своих самых важных чертах все это уже было как-то дано, как-то существовало уже ранее. Следовательно, не в этом лежит то собственноновое, что Он хотел принести и принес.

То новое, на чем преимущественно сосредоточивалось Его внимание, - это была благая весть о том, что с Его пришествием вечность вступает во временное, что спасение приближается, наступает «лето Господне благоприятное» (Лк 4.19). Поэтому сверхъестественное, небесное притязание Иисуса невозможно изъять из Его благовестия, не разрушая самого этого благовестия.

Кто этого не видит или это отрицает, тот исторически лишает себя права трогаться человеколюбием и невинностью Иисуса. Все Его высокие человеческие качества вырастают, напротив, непосредственным образом из Его сверхземной сущности и призвания. Исторически они могут быть поняты только как излучения и откровения человека, по своей глубинной сущности и по своему жизненному ощущению стоящего не на стороне людей, а на стороне Бога. Да и как могла бы из окружавшего Его мира, переживавшего внешний и внутренний распад, закостеневшего в религиозном буквоедстве, в кастовой ограниченности и в материалистическом благочестии, а с другой стороны, раздиравшегося нерешенными проблемами, скептицизмом и легкомыслием, возникнуть такая несравненно-чистая, связанная с Богом, святая, благостная, внутренне цельная, свободная, подлинная человечность, - такой святой росток из порочного корня? Кто одно принимает, не имеет права отвергать другое. Нам нельзя закрывать глаза на Его небесную тайну.

* * *

В чем самая глубина этой тайны? На чем основывается самосознание Иисуса, когда Он называет Себя Сыном Человеческим, тем самым свидетельствуя, что Он - Судия и Царь последнего времени, Искупитель и Спаситель в настоящем? Когда Он притязает быть выше всех пророков и царей, выше всех ангелов и людей, быть возвышенным одесную Бога -то каково Его отношение к этому Богу? Сознает Он Себя отделенным от Него, или единым с Ним? Кто Он, Сын Человеческий: творение Божие, или Он -Сам Бог?

Вопрос неслыханный, даже ужасающий. Перед нами -человек, состоящий из тела и души, с человеческим сознанием, с человеческими волей и чувствами, и мы спрашиваем: не Бог ли этот человек? И все же этот вопрос должен быть поставлен. Потому что все то, что мы видим в этом Человеке, нельзя понять до конца на основании одной только Его человечности. Он всему указывает одно направление: туда, где Бог. Если лишить нас права искать в этом направлении, то исторический образ Иисуса остается для нас мучительной загадкой. Именно поэтому все наброски образа Иисуса, делавшиеся «либеральным» богословием, половинчаты и отрывочны, - потому что они принципиально оставляют в стороне Его божественную природу. И было только логично, что их безудержные продолжатели уже не знали, что делать с этими отрывками, поэтому грубо порвали их и дерзко объявили: этого Иисуса никогда не было.

В известном смысле, они при этом говорили правду. Того Иисуса, которого имели в виду они и их учителя, действительно, не было никогда. Было бы, действительно, противно всякому опыту и всем историческим аналогиям, если бы когда-либо в простом человеке явились те несказанные чистота и величие, которых даже самым острым резцом нельзя изгладить из нарисованного Евангелиями образа Иисуса. Такой человек фактически не существовал никогда. Существовал только один человек - Человек Иисус , - сознательно, в Своей самой подлинной и самой глубокой сущности, ставивший Себя как-раз не на сторону людей, а на сторону Бога. Исходя из этого, окончательно решить загадку Его исторического явления можно только, если пойти дальше и поставить вопрос: если Иисус стоит на стороне Бога, то как точнее определить Его отношение к Богу? Небесное ли Он существо, посланное нам Богом, или Он - Сам Бог, явление Бога в человеческом образе?

Чтобы полностью измерить всю щекотливость, всю трудность этого вопроса, мы должны также помнить о том, что по Своему человеческому происхождению Иисус был членом иудейского народа, придерживавшегося строжайшего единобожия и ежедневно молившегося: «Слушай, Израиль! Господь, Бог твой, есть Господь егин» (Втор 6.4); и Сам Иисус в Своих молитвах и в Своем учении свидетельствовал на каждом шагу о Едином Боге неба и земли, о едином Отце. Памятуя об этом, наш вопрос - приписывал ли Себе Иисус божественную сущность - может иметь смысл только в том случае, если он не исходит из предпосылок многобожия и не может сбиваться на многобожие, т.е. только в том случае, если, в противоположность эллинскому политеистическому представлению о божестве, единство Бога и Его единственность при этом сохраняются во всех отношениях.

Следовательно, речь не может идти о том, что Иисус сознает Себя божеством равным Ягве, или о том, что Он ставит Себя, как Сына Божества, под Ягве или рядом с Ним. Речь может идти только о «Сыне Божием», Который полностью единосущен Ягве, о «Сыне Божием», Который Сам есть Ягве и так нерасторжимо принял в Себя человеческую природу, что она уже не принадлежит себе самой, но стала совершенно Божией, превратилась в явление Бога в человеке.

Ясно, что как сам вопрос, так и эта возможность могли вырасти только на почве единобожия, т.е. иудейских представлений. Поэтому при нашей постановке вопроса нельзя и нет надобности прибегать к идейным построениям эллинистического многобожия, если мы не хотим упускать из вида или отрицать основной догмат иудейского народа, из которого вышел Иисус, и Его собственное основное исповедание Единого Живого Бога неба и земли.

Тем самым, необосновано и ошибочно утверждение, будто наш вопрос о божественности Иисуса и сама вера в эту божественность могли иметь смысл только на почве эллинистических мистерий, которые одни допускали существование сынов Божиих в натуралистическом значении этого выражения. Иисус именно не был Сыном Божиим в этом натуралистическом эллинистическом смысле и не желал им быть. У Него не могло быть такого сознания уже и потому, что в основе всей Его проповеди о приблизившемся Царстве Божием лежит вера в Единого Бога Живого. И столь же твердо единобожие соблюдалось и соблюдено всем христианством, за всю его многовековую историю, до сего дня. Для политического и эллинистического понимания образа Христа здесь не было места. Каждый раз, когда такое понимание пыталось, как в арианской ереси, вторгнуться в Церковь, оно преодолевалось и уничтожалось именно живой верой в Единого Бога.

Таким образом, при строго монотеистическом характере проповеди Иисуса, формулировка нашего вопроса может быть только следующей: как представлял Себе Иисус, как выразил Он в Своем учении отношение Своего человеческого существа, Своей человеческой природы, к единому живому Богу? Сознавал ли Он Себя, в вершине Своего существа, единосущным этому Богу? Был Он, или не был, телесным явлением Единого Бога живого? Что говорит нам об этом Его дело? Что Он об этом высказал словом?

* * *

Если на деятельность Иисуса посмотреть в ее исторической перспективе, т.е. в связи с предшествующей проповедью пророков и с благовестием Иоанна Крестителя, то прежде всего бросается в глаза, как сознательно и уверенно она от них отдаляется и отличается. Она стремится быть исполнением и завершением. По отношению к ней, все предшествующие откровения - только подготовка, все они только уготовляли путь. «И вот, здесь больше Ионы... И вот, здесь больше Соломона» (Мф 12.41 и д.). Таким образом, самые славные образы пророков и царей - меньше Иисуса. Блаженны очи учеников, видящие то, что видят, ибо «многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели» (Лк 10.24). Авраам «рад был увидеть» день Иисуса (Ин 8.56; ср. также 12.41). Верно, что Креститель больше всех рожденных женами, больше, следовательно, всех ветхозаветных пророков и царей; и тем не менее: «Меньший в Царстве небесном больше его» (Мф 11.11). Здесь Иисус ставит Свою деятельность не только в относительном, но и в абсолютном смысле выше всей предыдущей деятельности пророков и царей. Согласно Его сознанию, с Его проповедью началось нечто ни с чем несравнимое и совершенное. «Ныне»-в день, когда Он впервые выступает в Своем родном городе, - исполняется обетование Исайи, несущее исцеление сокрушенным сердцем, измученным и пленным освобождение, слепым прозрение (Лк 4.18-21).

Эта новизна, это безусловное превосходство Его проповеди коренятся, в конечном итоге, в несравненном превосходстве, в беспредельной авторитетности Его собственной личности.

В Ветхом Завете нет ничего высокого и священного, -будь то даже храм, или суббота, или сам Закон, -что не было бы подчинено Его воле и Его власти. «Говорю вам, что здесь Тот, Кто больше храма» (Мф 12.6). Верно, что субботу установил сам Бог (Исх 20.8 и д.; Втор 5.12 и д.), но «Сын Человеческий есть господин и субботы» (Мф 12.8). Верно, что всесвятой Бог дал Закон через служителя Своего Моисея. Но Тот, Кто здесь стоит, постигает этот Закон еще совершеннее, чем Моисей, выявляет и исполняет его до самых сокровенных глубин, дальше Моисея и даже вопреки Моисею. Не менее шести раз Иисус исправляет предписания Моисея во имя нового духа внутренней жизни и любви. При этом Он не ссылается, как древние пророки, на особое полномочие от Бога. Он действует по собственному праву. Никогда из Его уст не раздаются те слова, которыми пророки обычно указывали на свое посланничество от Ягве: «Так говорит Господь». От Него слышны только слова, выражающие собственную ответственность, собственную совесть и собственное право: «Я же говорю вам» (Мф 5.18. 20.22 и пр.). Если принять во внимание, что в иудейском сознании Ягве не мыслился без храма и субботы, без Моисея и Закона, то притязания Иисуса на высшую власть нельзя понять иначе, как только в том смысле, что Он сознает Себя, в конечной глубине Своего существа, совершенно единым с Ягве. Он - там, именно там, где по иудейской вере есть только Один: Сам Ягве.

Такое же впечатление сущностного единства с Богом производят чудеса Иисуса. Сколько бы ни возражала предвзятая критика против чудес Иисуса, невозможно отрицать, что не только Его ученики, но и Его самые ожесточенные противники находились под сильнейшим впечатлением от деяний силы, неустранимо присутствующих в Его жизни.

Ведь даже иудейский Талмуд упоминает о чудесных исцелениях именем Иисуса.

Но Свои чудеса Иисус совершал не так, как остальные чудотворцы. Для Его чудес характерна та царственная уверенность, с которой Он их творил, по единогласному свидетельству Евангелий. Не мало чудес сообщали и о пророках. Илия и Елисей даже мертвых возвращали к жизни (I Ц 17.19 и д.; II Ц 4.32 и д.; IV Ц 13.21). И раввины изгоняли бесов. Сам Иисус на это ссылается (Мф 12.27). Но все эти деяния силы совершались с призыванием Всемогущего и в Его имя. В чудесах же Иисуса поражает то, что во многих случаях они представляются не как услышанная молитва, а как естественное излучение Его собственного существа. Действие исходит не от Отца, а от Него Самого: «Хочу, очистись» (Мк 1.41); «Еффафа, отверзись» (Мк 7.34); «Талифа куми, девица, тебе говорю, встань» (Мк 5.41); «Тебе говорю: встань, возьми постель твою, и иди в дом твой» (Мк 2.11). Здесь не полномочие, а всемогущество.

Правда, мы говорили о том, что человеческая воля Иисуса нераздельно слилась с божественной волей, и что все, Им совершавшееся, Он совершал в моральной связи Его человеческой воли с божественной. Но если вдуматься глубже, то эта моральная связь была все же лишь орудием, посредством которого он действовал, а не источником, из которого Его действия вытекали. Его единение с волей Отца охватывалось и пропитывалось единством более высокого порядка. Его личной связью с Богом. Оно коренится в личном «Я», Которое было Самим Богом.

На это Его сознание единства со всесвятым Богом яркий свет проливается той уверенностью в Себе и свободой, с которой Иисус, читая пророчески-мессианские тексты Ветхого Завета, ставит на место Бога Свое собственное «Я» всюду, где пророки имеют в виду действие Божие.

Только сознавая Себя тожественным с Ягве Он может по праву относить к Своим собственным действиям все то, что пророки ожидают от действий Ягве. Он Сам - тот «Господь сил», Которому согласно Малахии (3.1) особый предтеча уготовит путь (Мф 11.10; Лк 7.27). Он Сам - тот чудотворный Ягве (Мф 11.5), действие Которого предрек Исайя (35.4 и д.). В Нем Самом жива та пастырская заботливость (Ин 10.11), которой Исайя (40.11) и Иезекииль (34.11) чают от Ягве. К Нему Самому применимо (Мф 21.16) написанное о «Господе»: что из уст младенцев и грудных детей Он вызвал хвалу, дабы сделать безмолвным врага (Пс 8.3). В Его сознании, Ягве и Его собственное Я - едино. Потому Он и называет Себя Женихом Своих верных (Мк 2.20) в том самом смысле, в каком Ягве есть жених Израиля (Иер 3.14;Ез16.8).

Это сознательное отожествление с Ягве особенно ярко проявляется в исцелении расслабленного (Мк 2.10 и д.). Так решительно приписывая Себе власть прощать грехи, принадлежащую согласно иудейскому верованию одному только Богу (ср. Ис 34.25; Ез 36.25), при этом вовсе даже не упоминая о Боге и торжественно подтверждая исцелением расслабленного Свое собственное, чисто личное притязание, Он показывает с полной ясностью, что Он сознает Себя явлением Ягве и что именно в Его единстве с Ягве -основа его власти, спасающей и прощающей грехи.

Но тем самым и Его духовно-нравственный и религиозный образ предстает перед нами в новом свете, и только исходя из этого, становится нам понятным до самых корней. Эти корни - ничто иное, как единство Иисуса с Самим Словом Божиим.

Только от Божественного Слова Его человеческая воля получает ту смелую, уверенную и безусловную целеустремленность, то внутреннее единство, ту цельность в действиях и ту крайнюю готовность на святое и божественное, которые характеризуют Его образ. Именно в том своеобразие Его совершенной человечности, что в ней нет постепенного развития и достижений, приобретаемых в борьбе, она, напротив, несет на себе печать изначальности, так, что несовершенства, грех чужды не только действиям Иисуса, но и Его природе, чужды настолько, что Он в точном смысле слова имеет власть над грехом, побеждает его в других и прощает; но происхождение этой вполне новой, несравненной, чистой и святой человеческой природы можно осмысленно искать только там, где есть сущностная святость - Сам Бог. Лишь потому, что Иисус есть Бог, Его человеческий образ есть также явление святости. Только божественность Иисуса может до конца объяснить чудо Его святейшей человечности.

Только при этом всякая невнятность исчезает и в Его благовестии о Царстве Божием. Лишь потому, что Иисус сознавал Себя, в глубине Своего существа, явлением вечного Бога, становится психологически понятным, что Его благовестие в равной мере охватывало конец времен и современность, что вечность и время встречались в Его сознании, что Он ощущал Себя Спасителем и Судией мира одновременно и что Царство Божие было вместе с тем Его собственным Царством. Притязание быть Сыном Божиим лежит таким образом в основе Его проповеди Царства Божия. Это притязание нельзя оттуда изъять, как нечто постороннее и внешнее, объявляя его более поздней добавкой. Его происхождение там же, откуда исходит и благовестие о Царстве Божием: в знании и совести Иисуса.

В единстве Иисуса с Ягве коренится далее и та исключительность и сила, с которыми Он Свое собственное Я, Свою собственную личность, ставит в центр Своей проповеди. Верно, что ее непосредственный, ближайший предмет составляет Царство Божие. Но это Царство неотделимо от Его личности, ибо оно открывается в Нем.

Ничего подобного мы не встречаем больше нигде в истории религий. Где бы еще ни основывались религиозные учения историческими личностями, эти основатели всегда выступали не как предмет веры, а лишь как ее посредники. Не личность Будды, Магомета или Моисея была настоящим содержанием новой веры и нового культа, а их учение. В каждом из этих случаев, учение можно вполне отделить от личности и изложить, как таковое.

Совсем иное в христианстве. Христианство это - Иисус Христос. Христианская проповедь это: Иисус есть Христос. «За кого вы Меня почитаете?» - это был решающий вопрос, поставленный Иисусом, когда приблизилось Новое Царство. Поэтому и живой центр и источник творческих сил новой общины - только в Его личности. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их» (Мф 18.20). В последние часы, когда Он должен покинуть круг учеников. Он «очень желает» (Лк 22.15) дать Своим «в воспоминание» Себя Самого, Свои спасительные тело и кровь. «Приимите, ядите, сие есть тело Мое». «Пейте из нее все; ибо сие есть кровь Моя нового завета». Это Его последнее, высшее желание: чтобы те, кто Ему принадлежат, оставались соединенными с Ним в теснейшей общности плоти и крови.

И с самого начала Иисус ничего не требовал от Своих учеников так настоятельно, как безусловного присоединения лично к Нему, последованияЕму до крайнего предела, до несения Его креста включительно. «Кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф 10.38). Это - та же настойчивость, с какой Иисус обычно требует исполнения воли Божией. То, чего Он добивается для Своего Отца Небесного, Он ищет и для Себя Самого: в Него должны верить непоколебимо и должны Его беспредельно любить. «Блажен, кто не соблазнится о Мне» (Мф 11.6). «Блажен ты, Симон, сын Ионин» (Мф 16.17). «Веруйте в Бога, и в Меня веруйте» (Ин 14.1). «Неверующий уже осужден» (Ин З.18). Если Иисус говорит, что «первая и наибольшая заповедь» - любить Бога всем сердцем и всею душою, - то в том же духе и в таком же повелительном тоне Он ставит и новое требование: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф 10.37; Лк 14.26).

Где и когда был простой человек, обязывавший и имевший право обязывать своих современников, и даже все человечество, к такой крайней самоотдаче лично ему? Здесь прорывается такое сознание, которое превосходит все тварные масштабы. Иисус не только становится рядом с Богом и одесную Его, Он - Сам Бог. Против этого факта можно внутренне восставать, против него можно протестовать, но его нельзя устранить. Дело Иисуса и Его учение это - дело и учение Человека, Который сознает Себя лично единым с Богом.

* * *

Мы подходим к последнему вопросу: как Сам Иисус судит о Своем личном отношении к Богу? От Его дел мы переходим к Его словам.

Уже при разборе Его молитвенной жизни нам пришлось заметить, в какой непосредственной внутренней связи Иисус сознает Себя с Отцом и как четко Он Свое молитвенное отношение к Отцу отграничивает от отношения всех других молящихся. Он один молится: Отче «Мой».

Для учеников Бог- «их» Отец, «ваш» Отец. У Иисуса это сыновнее сознание дано изначально, это - сама собою разумевшаяся предпосылка всей Его жизни, дающая счастие, внутренняя потребность, которая уже в отроческом возрасте влечет Его в те места, которые принадлежат Его Отцу (ср. Лк 2.49). Двенадцати лет, в храме, на вопрос и на жалобу Матери - «Отец Твой и я с великою скорбью искали Тебя» - Он отвечает: «Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» - ответ, который составляет также, не прямо, но косвенно, возражение на слова Матери: «Отец Твой и я». Его истинный, настоящий отец - Отец Небесный.

Уже здесь прорывается глубочайшая реальность Иисуса, реальность Его в своем роде единственной соединенности с Отцом, Его Богосыновство. Возражение, будто здесь перед нами не подлинное свидетельство Господа о Себе, а позже добавленная культовая легенда, произвольно. Оно так же недопустимым образом ставит под вопрос строжайшее правдолюбие Луки, который в самом начале своего Евангелия заявляет, что он «сначала тщательно исследовал все», что пишет. И оно противоречит стилю всего рассказа, простоте и сдержанности, с которыми на тайну Иисуса не указывается прямо, а скорее лишь намекается; такие простота и сдержанность чужды настоящим культовым легендам, как например «Евангелию от Фомы» о детстве Иисуса. Сомневаться в достоверности сообщения Луки нет оснований. Это означает, что Иисус с детства ощущает Себя в особом смысле Сыном Отца.

В начале Его общественного служения при крещении Его Иоанном, это сыновнее сознание подтверждается Ему голосом с неба. «Ты Сын Мой возлюбленный, в Тебе Мое благоволение» (Мк 1.11; Мф 3.17; Лк 3.22). Все богатство любви, которое Ягве теми же словами некогда выразил Своему избранному народу (ср. Пс 2.7; Ис 42.1), теперь в новом и более высоком смысле изливается на Иисуса, в самый момент, когда Он получает Свое посвящение, как Мессия. «Отец Мой» - с детства взывал Он к небу с несравненной внутренней силой. «Сын Мой возлюбленный» -раздается теперь Ему в ответ, как не раздавалось еще никогда ни для кого из смертных.

Это сознание Иисуса, что Он - возлюбленный Сын Отца, составляет Его тайное счастие, сокровенное блаженство Его жизни, сияющее в Его взгляде и придающее всему Его человеческому явлению отблеск сверхъестественного, святого, божественного. Эту «славу Божию» евангелист Иоанн видит на Его лице, «славу, как Единородного от Отца» (Ин 1.14; 3.16; 5.23; 17.1). Это впечатление божественности в прямом смысле слова и побуждало бесноватых кричать : «Ты - Святый Божий» (Мк 1.24; ср. 5.7), оно вложило в уста язычнику, Капернаумскому сотнику, слова: «Я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой» (Лк 7.6), - и оно повергло Петра на колени: «Выйди от меня. Господи, потому что я человек грешный». (Лк 5.8).

В чистой и победоносной ясности этого сознания тонули все темные призраки искушения в пустыне, все сомнения, подсказывавшиеся Ему дьяволом: «Если Ты Сын Божий». Но в ней же потонули и все черные тени Его страданий. Ибо через шесть дней после того, как Он начал говорить Своим ученикам о предстоящих страданиях Сына Человеческого, Он Сам и некоторые из них, на горе Преображения, вновь услышали те же радостные слова: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, Его слушайте» (Мк 9.7). Для Иисуса это были самые сладкие и самые дорогие слова, золотым светом осенявшие отныне и Его приближавшиеся Страдания.

Что разумеет Иисус, более точно, под словом «Сын»? Каково содержание Его сыновнего сознания?

В свете того факта, что Он сознавал Себя Судией мира и Царем последнего времени, заранее не подлежит сомнению, что Свое сыновство Он разумел в сверхземном, в своем роде неповторимом смысле. Как «единственный», «возлюбленный Сын», он стоит над «слугами», т.е. пророками Ветхого Завета (Мф 21.33 и д.; Мк 12.1 и д.; Лк 20.9 и д.). Когда Он заявляет (Мк 13.32), что «никто, ни ангелы небесные, ни Сын» не знают о дне и часе последнего Суда, он этим заметным усилением ставит Сына не только выше людей, но и выше ангелов. А Матфей (22.41 ид.) сообщает о споре Иисуса с фарисеями, во время которого Он прямо отверг распространенное иудейское мнение о Мессии как о простом человеке, являющемся всего только отпрыском Давида. Мессия не может быть чисто земного рода - аргументирует Иисус в обычной форме раввинических доказательств, - раз сам праотец Его Давид в одном из своих псалмов (109.1) называет Его своим «Господом». Впрочем, как бы крепко ни держалась основная масса иудеев Его времени за представление о земном происхождении Мессии, были все же с другой стороны благочестивые круги, которым, как это видно из четвертой книги Ездры (ср. 7.28 и д.), не была чужда вера в Его сверхземное происхождение. Поэтому свидетельство Иисуса о том, что Он «Сын» Отца в трансцендентном, сверхземном смысле, не было вполне лишено исторических предпосылок.

Как же истолковывает Сам Иисус эту сверхъестественность Своего Богосыновства? Ответ, устраняющий сомнения, исчерпывающий, дан в знаменитом тексте, который с малыми различиями приведен у Матфея (11.25ид.)и у Луки (10.21 и д.); по своей глубине и силе полностью соответствующий духу Евангелия от Иоанна, он должен рассматриваться, как высшее и последнее слово Иисуса о Его тайне. Сдержанности, с какой Иисус обычно излагал Свое учение, всегда тщательно избегая «метать бисер перед свиньями» (ср. Мф 7.6), вполне соответствует то, что этот заключительный, высший акт Своего откровения о Себе Самом Он совершил не перед иудейской толпой, а в кругу Своих доверенных.

Иисус разослал Своих 72 учеников, чтобы всюду возвещать приближение Царства Божия. Вернувшись, они сообщили, ликуя, что злые духи повинуются им, когда они призывают Его имя. Иисус сказал им в ответ, что они должны еще больше радоваться тому, что их имена записаны на небе. В тот час возрадовался духом Иисус и сказал: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам. Ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение. Все предано Мне Отцом Моим; и кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть». И, обратившись к ученикам, сказал им особо: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите! Ибо сказываю вам, что многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели» (Лк 10.21 и д.).

Иисус говорит здесь в доведенном до высшей степени радостном и победном сознании. Успех семидесяти двух доказывает Ему, что мессианские семена начинают произрастать, что вера в Его тайну пробуждается. И то, что именно «младенцы» верят в Имя Его, дает Ему почувствовать благость и милосердие Отца. Увлеченный этой любовью. Он и обращается к Своему внутреннему существу, чтобы черпать из богатства этой любви там, где она засвидетельствована с такой творческой силой, как нигде больше.

Три великие славы вложил в Него Отец. «Все предано Мне Отцом Моим» - все, всякая честь и всякое величие, всякое полновластие и сила, все ангелы и люди. Не существует по-просту ничего, что принадлежало бы Отцу и не принадлежало бы вместе с тем и Ему. В этих словах объята бесконечность. Евангелист Иоанн поясняет и дополняет это дальнейшими высказываниями Иисуса, которые он приводит из сокровищницы своих воспоминаний: «Все Мое Твое, и Твое Мое» (Ин 17.10). «Как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет. Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца» (Ин 5.21 и д.). «Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную» (Ин 17.2).

Вторая слава лежит еще глубже. Она и есть, в сущности, источник первой. «Кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына». Сын есть реальность, в своей последней глубине недоступная никому кроме Одного Отца, и обратно, реальность Отца открыта Одному Сыну. Отец и Сын находятся таким образом в совершенно единственной, исключительной жизненной общности, в которой не участвует больше никто, и эта единственность жизненной общности основана на том, что Они - Отец и Сын. Иисус выражает здесь Свое сущностное отношение к Отцу в рамках представлений и понятий, получивших распространение среди иудейского народа и, более широко, в мистике окружающего эллинистического мира. Согласно этим представлениям, человек не может иметь совершенного познания Бога. Только Бог может иметь такое познание о Себе Самом. Человеку возможно только быть познанным Богом (ср. 1 Кор 8.11; Гал 4.9). Совсем иное - в отношении к Богу Иисуса, и Он это здесь подчеркивает. Он, и только Он один, имеет об Отце такое же совершенное познание, какое Отец имеет о Нем. И это познание присуще Ему, потому что Он, Он Один, есть Сын. С другой стороны, для человеческого взора реальность Сына таинственна не менее реальности Отца. Она столь сокровенна и недоступна, что только Один знает ее, Один Отец, и потому знает, что Он - Отец.

Если выделить это свидетельство Иисуса о Себе Самом из его мистической оболочки, то его ядром оказывается ничто иное, как ясное, недвусмысленное свидетельство о единственном в своем роде и природном сущностном отношении Его личности к Отцу и Отца к Нему. Только у Них есть взаимное знание, обладание и проникновение до самых глубин Их существования, и именно потому, что только Они стоят во взаимоотношении Отца и Сына. То, что Иисус здесь открывает с высочайшей простотой, по сути дела совпадает с теми Его возвышенными и величавыми свидетельствами о Себе Самом, которые приводит Иоанн, евангелист глубины и интимности. «Видевший Меня видел Отца. Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?» (Ин 14.9-10). «Вы не знаете ни Меня, ни Отца Моего: если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего» (Ин 8.19). «Знаю Моих и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца» (Ин 10.14-15). «Верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем» (Ин 10.38).

Из этой сущностной общности Сына с Отцом как бы сама собою вытекает третья слава, присущая душе Иисуса и в том же Его свидетельстве о Себе выраженная в кратких, но исчерпывающих словах: «Кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть». Таким образом, только Сын открывает нам Отца. В этом - содержание, глубочайший смысл Его благовестия и всего христианства: через Сына к Отцу. Нет иного пути к Отцу, кроме Сына.

И здесь опять сквозь синоптическое изложение мы слышим голос Иоанновского Христа, - отчетливое доказательство того, что именно Иоанн, любимый ученик, с наибольшей верностью сохранил и передал нам самые внутренние переживания Иисуса и способ, каким Он их доводил до сознания Своих учеников. Когда Фома Его спрашивает: «Господи, как можем знать путь?» ~ Иисус отвечает ему: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин 14.5-6). «Отче праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня» (Ин 17.25).

Таким образом, спали последние покровы с тайны Иисуса. Начав с чисто человеческого, с Его духовно-нравственного образа и его религиозного внутреннего мира, мы дошли до Его сверхъестественной тайны, до небесной стороны Его существа, до Сына Человеческого, как Судии и Господа в будущем и Спасителя в настоящем. Мы увидели, что земное в Нем укоренено в этом сверхземном и только в этой связи становится исторически понятным. А Его сверхземная сущность в свою очередь открывается нам в самом конечном итоге как тайна Сына, как непосредственное участие в сущности Отца, как природное единство с Ним. Загадка Его исторического явления тонет в лучезарном свете Его слов: «Кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына»; «Я и Отец одно».

* * *

Когда мы это высказываем, мысль грозит остановиться и отняться язык. Пот прошибает. Не чудовищно ли представить себе, что однажды в историческое время был человек, совершенно здоровый физически и духовно, наделенный необычайно трезвым взглядом на все явления бытия, от самых великих до самых малых, и обладавший необычайно проницательным умом, - человек, который, как никто другой на земле, был чужд эгоизма и самоотвержен, всю свою жизнь отдавая служению бедным и обременным, - и этот здоровый, трезвый духом, самоотверженный Человек с самого начала и всю Свою жизнь сознавал Себя единственным возлюбленным Сыном Отца, Тем, Кто знает Отца так, как не знает Его больше никто.

И еще более того: однажды во времена доступные историческому знанию, был человек, который, как сын иудейского народа, признавал только Единого Бога неба и земли, Единого Отца Небесного, и до глубины души благоговел перед этим небесным Отцом, - человек, хлебом которого была именно воля этого Отца, только эту волю искавший и любивший, начиная с самой ранней юности, во все свои как счастливые, так и тяжелые дни, превративший всю свою жизнь в молитву, - человек, до такой степени всем своим существованием соединенный с этой божественной волей, что ее всемогущею силой он исцелял больных и воскрешал мертвых, - человек, который, наконец, всю свою жизнь отдавался этой воле с такой внутренней силой и исключительностью, что не отклонился от нее никогда, никогда не омрачился ни малейшим сознанием греха, никогда не произнес за себя ни одного слова покаяния или просьбы о прощении, даже в смертный час просил прощения не себе , а только другим, и который из глубины своего единения с Богом говорил, обращаясь к измученным людям: «Прощаются тебе грехи твои». И этот без остатка отдавшийся Богу, перед Богом благоговеющий, в Бога погруженный святой Человек, говорит всю жизнь, как нечто само собою разумеющееся и вполне естественное, что Он - Судия нашего мира, страждущий служитель Божий и даже единородный и единосущный Сын Божий: «Я и Отец одно».

Можем мы, дерзнем мы, имеем мы право поверить этому Человеку? Когда речь идет о вочеловечении Бога, о том, что Бог Сам унизился до того, что до полной опустошенности совлек с Себя Свою божественную славу, как пишет Св.Павел (Фил 2.7), не обязаны ли мы предположить, что человек, будь он хоть самый святой, сам заблуждается, скорее, чем допустить такое бесконечное самоуничижение Самого Бога? Не противостоит ли здесь человек Богу? Не будет ли по существу неверием, если поверить? Само наше пробужденное благоговейное сознание единственности Бога и Его бесконечной высоты - не повелевает ли оно нам сказать «Нет» и либо, как Каиафа, разодрать свои одежды и закричать «Он богохульствует», либо, как Его родственники, говорить с грустью: «Он вышел из Себя»? Именно в свете и в силу нашего понятия о Божестве, не следует ли думать, как писал Честертон, что скорее «трава иссохнет и птицы мертвыми попадают с воздуха», чем то, что заявляет этот странствующий плотник, «беспечно, как бы между прочим»: «Я и Отец одно»?

Да, это так. Тот, кто тут ужасается, не может дальше идти и рушится перед этим парадоксом всемогущего, всесвятого, бесконечного Бога, с одной стороны, и человека, иудея, плотника, осужденного, распятого, с другой стороны, - тот может - быть ближе к живому благочестию, чем тот, кто невозмутимо принимает все это к сведению и безучастно повторяет слова Символа Веры, или, тем более, тот, кто дерзает слова Иисуса о Нем Самом выдавать за невинную болтовню, за безвредные «представления о Божестве»? Не человеком ли душевности, отвешивая вместе с тем поклон Его благородной человечности.

И все же, человеку ли, с его верой и с его представлением о Божестве, принадлежит последнее слово в этом вопросе всех вопросов? Что значит: «представление о Божестве»? Не человеком ли оно создано? Разве Божий мысли - наши мысли? Разве человеческая мудрость не безумие перед Богом? А что, если Бог хотел явить Себя Богом, хотел показать бесконечность Своего всемогущества и безмерность Своей любви именно тем, что Он из любви к нам стал творением, человеком, и таким человеком, который отдал себя на распятие? В бесконечности Божиих возможностей заключены все осмысленные возможности, в том числе и возможность Вифлеема и Голгофы. Что, если Бог требует от людей именно этой веры в невероятное? Если именно в этой невероятности Его возможностей Он хочет сломить человеческую гордость, сокрушить человеческие возможности и масштабы и Себе, Себе Одному, покорить нас, наше мышление и наше бытие? Пройти мимо Иисуса мы не можем. Он - возможное для Бога. И мы ясно видим, что если такая возможность вообще существует, если возможно явление Бога в Его Сыне на земле, то единственное место, подобающее такому Богоявлению, можно найти только в человечности Иисуса.

Ибо нигде, как в ней, не сияет так чисто и незатемненно то, что присуще Богу: Божий слава и всемогущество, святость и праведность, милосердие и благодать. Если Бог является на земле, если он является в человеке, то Он мог явиться только в Иисусе. И мы видим даже больше того. Сверхприродное, божественное светит нам из жизни Иисуса в такой полноте, с такой неиссякающей жизненностью и с такой убедительной ясностью, что мы должны были бы надеть повязку на глаза и принципиально отрицать возможность всякого исторического познания, если бы захотели его отрицать. Перед нами - реальность, столь очевидно правдоподобная, что в своем знании и в своей совести мы не можем с ней не считаться.

Но имеем ли мы право поверить, если бы даже захотели? Разве наша оценка правдоподобия не основана в конечном итоге все еще только на свидетельстве одного человека, притом на свидетельстве о нем же самом? Как бы ни был он свят и высок, и как бы ни было ясно то, что он говорил о своем единстве с Отцом, - разве он все же не чисто человеческий образ, выступивший перед нами со всей человеческой спорностью, со всевозможными исторически временными и преходящими чертами?

Действительно, когда речь идет о столь грандиозном, потрясающем, возвышенном и святом, о божественном и о Самом Боге, только Сам Бог и может дать нам решающий ответ. Боже, где Твой «аминь», Твое свидетельство? На коленях у ног Иисуса, не выпуская Его святых рук из своих, нам остается с жаждущей верой и с горячей мольбой взывать: Боже, Боже, где Твое свидетельство, Твое ясное «да», Твой «аминь»? Боже, Боже, «прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя!» (Ин 17.1).

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|