1. Преданность Отцу

«Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его» (Лк 11.28). В этих словах возвещает Иисус свое собственное отношение к ценностям бытия. «Блаженство» людей, высшая ценность, заключается в том, что человек усвояет слово Божие. В ряду личностей по их ценности религиозный человек занимает высшую ступень.

Мы теперь попытаемся дать простое описание религиозной внутренней жизни человеческой души Иисуса. И здесь мы пока еще сознательно оставляем в стороне Его Божественную тайну. Мы хотели бы знать, какие живые и святые силы, какие движущие религиозные представления, мысли и переживания приливали и отливали в глубине, внутри этого дивного человеческого строения, которое до сих пор мы рассматривали с Его формальной духовно-этической стороны, что Им владело и одушевляло Его, что было последней и собственной побудительной силой Его деятельности.

Чтобы сразу дать ответ: это была беспредельная преданность воле Отца Небесного. Ничто не подчеркивается пером евангелистов так взволнованно и настойчиво, так широко и наглядно, как сильная, пламенная любовь Иисуса к Своему небесному Отцу. Мы не знаем ни одного человека в доступном нам историческом мире, который библейскую заповедь: «Ты должен Господа Бога твоего любить от всего сердца, от всей своей души, от всего своего чувства» воспринял бы так во всей глубине, пережил бы так во всей широте, так исключительно и так мощно ввел бы в свою жизнь и осуществил бы в ней, как Иисус. Первые Его слова, которые нам известны, напоминают о доме Его Отца: «Разве вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2.49). И Его последнее слово - о переходе к Отцу: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой» (Лк 23.46). Евангелисты постоянно отмечают, как погруженно Он жил и действовал в Отце, и как эта Его теснейшая связь выливалась в молитве. Все крупные события Его жизни освящены молитвою и от нее получают силы. Когда Иисус был крещен, Он «молился, и отверзлось небо» (Лк 3.21). Когда Он начал избирать учеников, Он прежде всего «взошел на гору помолиться, и пробыл всю ночь в молитве к Богу. Когда же наступил день Он призвал Своих учеников» (Лк 6.12). Большая часть Его чудес, как например, исцеление глухо-немого (Мк 7.34), бесноватого мальчика (Мк 9.28), воскрешение Лазаря (Ин 11.41), умножение хлебов (Мк 8.6; Мф 14.19), распускались из Его молитвенной жизни, как благоухающие цветы. На вершине Его деятельности, когда Его ученики вернулись после плодотворной миссионерской деятельности, «возрадовался духом Иисус и сказал: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли» (Лк 10.21; Мф 11.25). В особенности великие события в Его страстях дышат духом и благородством молитвы. В зале Тайной Вечери Он посвящает Себя и Своих Отцу, и, вознося благодарение и благословляя, Он кладет начало Новому Завету в Своей крови. В Гефсимании Он падает на лице Свое и молит: «Отче Мой, если возможно, да минует Меня чаша сия, впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф 26.39). Его мучительная смерть на Голгофе была, во все новых и новых молитвенных призываниях, победоносной борьбой за волю Отца. Если спросить, что было самым внутренним, постоянным и неизменным среди потока мыслей и действий Иисуса, просвечивающим, как золотое дно, во всех Его словах и делах, то это - Его неразрывнейшая внутренняя связь с Отцом. Это - существеннейший элемент Его жизни. Здесь мы приближаемся к центру, к ядру Его жизненной воли. Уже теперь мы можем предполагать, что здесь берет свое начало тот святой источник, из которого проистекают Его одинокий героизм и Его всеохватывающая, ко всем людям сострадательная любовь, и здесь они имеют свое последнее единство.

Высочайшее наслаждение, вместе с тем необходимое для знания внутренней жизни Иисуса - прислушаться к Его молитве и уловить ее своеобразие. Только при этом условии мы можем проникнуть в самое внутреннее побуждение Его человеческих аффектов и увидеть Иисуса там, где Он-совершенно Он Сам, Один с Отцом.

Что особенно характерно для молитвы Иисуса, это - мужественное целомудрие и сокровенность, в которых она протекает. Если Он требует от Своих учеников: «Когда ты молишься, войди в комнату свою и помолись Отцу своему, который втайне» (Мф 6.6), то прежде всего так поступал Он Сам. Он никогда не молился так охотно, как в одиночестве, там, где нет ни одного другого человека, где только Отец. «И отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине и вечером оставался там один» (Мф 14.23; Мк 6.46; Ин 6.15). В ночном одиночестве, когда спят и солнечные лучи и травы, когда великое таинственное молчание окутывало Его, - Он находил Своего Отца, Его Одного. На горе Преображения Его связанность с Богом просвечивает и сквозь Его внешний облик, Его лицо сияет как белизна снега на Ермоне. Если мы оставим в стороне молитву «Отче наш», которую Иисус создал не для Себя, а для Своих учеников и потому преднамеренно облек в рифмованную форму, сохранившиеся от Него молитвы дышат до сегодня крепким теплым ароматом личной захваченности, непосредственного полнокровного переживания. «Благодарю Тебя, Отче, что Ты услышал Меня» (Ин 11.41), «Отче, не как Я хочу, но как Ты» (Мф 26.39). «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл младенцам; ей, Отче, ибо таково было Твое благоволение» (Мф 11.25 и дальше). Именно вследствие этого они, в отличие от молитв св.Павла, просты и несложны, коротки и сжаты, как молитвенные возгласы.

Но эта одинокая молитва Иисуса вытекала не только из Его благочествой потребности молиться сконцентрированно, собранно. Здесь скрыто еще нечто гораздо большее. Мы снова соприкасаемся с Его тайной. Иисус переживает не просто обычное одиночество благочестивого человека; у Него - полное тайны одиночество Сына. Хотя о Его сознании Сыновства более подробно речь будет только в дальнейшем, тем не менее мы должны уже теперь на это указать, так как только это позволяет понять до конца Его человеческую молитвенную жизнь. Когда Иисус молится, Он полностью выходит из круга людей, чтобы исключительно стать в жизненный круг Своего Отца.

Это своеобразие сказывается и вообще: Иисус не нуждается в людях. Ни в одном из них. Ему нужен только Отец. Уже почти три года ученики живут вместе с Ним, но внутренно Он не нуждается в них. Никогда Он не советуется с ними о Своих планах и решениях; никогда не спрашивает у них совета. Он никогда не ищет у них утешения или успокоения. Когда Он некоторых из них взял с Собою на Елеонскую гору и внушал им «оставайтесь здесь и бдите со Мною» (Мф 26.38), Он делал это не ради Себя, но ради них: они должны подготовиться к надвигающейся опасности и закалить себя. «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение» (Мф 26.41). Ученики ничего Ему не давали. Он давал им все. А как было с Его Матерью? Разумеется, Он любил Ее, как только дитя может любить свою мать. Умирая, Он думает о Ней на кресте (Ин 19.26 и дальше). Но нельзя отстранить впечатление, что Его сыновняя любовь к Матери всегда была сдержанной самоотверженной любовью. Как будто бы слово, сказанное Им в утро воскресения Марии Магдалине, всю жизнь имело силу и по отношению к Матери: «Не прикасайся ко Мне» (Ин 20.17). Уже из уст двенадцатилетнего мальчика Она услыхала удивленый вопрос: «Разве вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2.49). Мария и Иосиф потеряли тогда в Иерусалиме Отрока из виду.

Потерял ли их также и Отрок? Слова 12-летнего звучали уже так же, как в Капернауме слова тридцатилетнего, когда Его хотели отвести из толпы к ожидавшей Его Матери, а Он отклонил это на таком основании: «Кто Моя мать, и кто Мои братья?» (Мк 3.33). При этом Он взглянул на Своих учеников и сказал: «Вот Моя мать и братья Мои» (Мк 3.34). Так же нужно понять и Его слово, прозвучавшее в Кане на свадьбе: «Что Мне и Тебе, Жено? Еще не пришел час Мой» (Ин 2.4). В Иисусе было внутреннейшее святое святых, куда даже Его Мать не имела доступа и где был только Его Отец. В Его человеческой душе был пункт, и именно глубочайший и внутреннейший пункт, где не было места ни для одного человека, пункт, совершенно свободный от всего земного, совершенно отрешенный от всех земных отношений, в совершенно неземной и сверхземной девственности всего существа посвященный Отцу.

Это был Его мир, Его реальность, Его жизнь - Отец. Только через Отца Его одиночество становится общностью, плодотворнейшей общностью жизни. Евангелист Иоанн неоднократно приводит Его странное слово: «Я не один» (Ин 8.16.19). В последний раз Он произносит его перед лицом смерти: «Вот наступает час и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мной» (Ин 16.32). Здесь ощутим внутреннейший жизненный круг Иисуса, Его существенное и жизненное отношение к Отцу. Его молитва - ничто иное, как постоянно новое соприкосновение с Отцом, осчастливливающее понуждение разрешить и освободить одиночество своего «Я» в «Ты» Отца. Как раз в молитве Он включает Себя в то единство с Отцом, в котором не участвует никто из людей, даже ни один из Его учеников. Когда Иисус говорит о людях и их отношении к небесному Отцу, Он тщательно избегает включать Себя в их число. Бог - «их» Отец, «ваш» Отец. Один только Иисус молится: «Мой Отец». Отец, Которого Он призывает, принадлежит Ему совершенно в особенном смысле. Молитва Иисуса - своеобразная молитва, так как она - уединенность Сына с Отцом. В этой уединенности коренится в конце концов уединенность Его геройства, то сознание безусловного превосходства, та заполненность и пронизанность высшими целями и задачами, та закаленность и решительность Его воли, о которых мы говорили выше.

С этим связано еще и дальнейшее своеобразие молитвенной настроенности Иисуса. Если молится человек, если молится святой, то у них это прежде всего «помилуй мя», зов из глубины человеческой немощи и моральной вины, молитва трепета перед тайной Бога и Его сущностной святостью. Чем больше человек ищет чистой жизни, тем отчетливее и ужаснее выступает перед ним в свете Божественного потрясающая сомнительность всего его существования.

Совершенно иначе ощущает и молится Иисус. Правда, Он влагает в молитве «Отче наш» в сердце мольбу: «Отец, прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение». Но лично Он не знает таких молений. От Него никогда не исходила мольба: «Отец, прости Мне». Даже тогда, когда смертная тень окружала Его и безграничная оставленность тяжестью легла на Его душу, Он так не молился. И тогда можно было слышать только: «Отец, прости им» (Лк 23.34).

Он молится как незнающий греха. В этом причина, почему Его молитвы по большей части были не молитвой прошения, но хвалы и благодарности, ликующим потоком Его благодарной радости об Отце: «Славлю Тебя, Отче, что Ты открыл это младенцам (Мф 11.25). «Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня» (Ин 11.41). И даже тогда, когда Он просит о чем-нибудь, это не опасливая смиренная просьба, а скорее радостно доверчивое выражение пожелания, стремления и воли ребенка, уверенного в том, что он будет услышан. Это - как бы скромный стук, напоминание о своем природном праве. «Отче, которых Ты Мне дал, хочу, чтобы там, где Я и они были со Мной» (Ин 17.24). Поэтому Его молитва почти всегда - просьба за других. Иисус молится о Петре, чтобы его вера не колебалась (Лк 22.32). Он молится о Своих учениках, чтобы Отец послал им Утешителя и чтобы они были с Ними едино (Ин 14.16). И даже тогда, когда Он молится как бы за Себя, как на Елеонской горе, в конце концов и это - воля и прославление Отца. «Не как Я хочу, но как Ты» (Ин 12.27). Иисус стоит перед Своим небесным Отцом не как нищий и ни в коем случае не как блудный сын. С откровенными сияющими глазами, как ребенок, взирает Он на Него и смыкается с Ним самым естественным образом во внутреннейшее личное сообщество, сообщество Я и Ты. Еще никогда с того момента, как мы знаем о молитвах и жертвах, так не молились ни грешник, ни благочестивый человек, ни святой.

Теперь мы обратимся для большей ясности от субъективного акта молитвы Иисуса к рассмотрению объективной религиозной действительности, которую Иисус в своей молитве утверждает и принимает. В глубине это вопрос об Образе Божием, который светит в Его человеческой душе и определяет Его мироощущение. На переднем плане религиозной действительности Иисуса стоит все производящий Бог - Творец. Тот, Которому Он молится, не есть далекий от мира, строго потусторонний, в молчание погруженный Бог современного Иисусу эллинизма; это и не Бог мистики - место успокоения блаженных, до которого в состоянии подняться только восхищенный дух. Это - все творящий и все производящий Бог Моисея и пророков. «Отец Мой доныне делает и Я делаю» (Ин 5.13). Его Бог одевает лилии, питает воронов. И как жизнь природы, производит Он и жизнь истории. Им посланы все водители человечества, пророки и Креститель. Как овцы пастырю, принадлежат и люди своему Богу (Лк 15.6). Все потрясения и войны, все великое и малое в истории мира есть дело Божие. Вся история человечества есть для Иисуса раскрытие живого Бога.

И так как Иисус во всех вещах и людях встречает творческую волю своего Отца, потому Он и видит эти вещи и этих людей не извне, в их сомнительных проявлениях. Он видит их изнутри, в их сущностном отношении к воле Бога, как откровение Его творческой воли, как опредмеченную волю Своего Отца. Потому и принимает Он вещи и людей в Свою любовь, которою Он любит Своего Отца. Его любовь к миру - прикладная любовь к Отцу. Отсюда становится понятным и парадокс, что Иисус одной любовью может охватить бесконечного Бога и конечные вещи, вечность и время, потусторонность и посюсторонность и что Его героизм в вертикали сочетается с героизмом в горизонтали. Иисус любит все вещи и всех людей, так как они для Него не просто знак, но проявления Божественной воли.

Но этим не все еще сказано: если Иисус говорит о действующем Боге, то это слово имеет у Него гораздо более глубокое и полное звучание, чем у обычного благочестивого человека, в особенности у современного, у которого объяснения помрачили и даже расстроили всю непосредственность религиозного переживания. Иисус не останавливается, как они, на посредствующих причинах, которыми Бог производит возникновение и развитие бытия. Еще менее эти посредствующие причины смыкаются у Него в постоянный, в себе самом покоющийся, природный порядок, который располагался бы между Творцом и творением, как функционирующая по своим собственным законам совокупность сотворенных причинных рядов. Иисус никогда не разделял такой веры в устойчивый порядок природы. Таковой представился бы Ему вернее всего только идолопоклонством перед чисто человеческими понятиями и системами. Ибо в конечном итоге эти законы и системы созданы и постоянно вновь творятся людьми, чтобы с их помощью овладеть безмерною, бездонною, неисчерпаемою тайной действительности и в них на короткий миг отдохнуть. Иисус не нуждался в этих искусственных средствах, чтобы подойти к миру вещей. Его подход к ним - со стороны Бога, а не со стороны людей. Иисус видит вещи не там, где они для человеческого мышления уже застыли в неподвижно-твердом значении и бытии; наоборот Он видит их там, где они только лишь проистекают из рук Творца. Он видит их в их связанной с Богом внутренней динамике, в живом потоке творческого возникновения, в творческой подвижности их происхождения от Бога. И потому эти вещи принципиально в каждое мгновение подчинены Божественному зову. Они не могут бежать от Него в скорлупу или панцырь какого бы то ни было природного порядка. Нагие и открытые лежат они в руке Творца и не имеют никакой земной поруки за свое бытие, кроме Его всемогущей воли.

Устанавливая это, мы касаемся существенной черты Его благочестия. Это - знание о свободе и безусловности Божественной воли, знание о том, что в основе вещей и по ту сторону их находится не мертвая, бездушная механика, не какой-либо «фатум», слепо проявляющийся в законах природы, но абсолютная Жизнь и Дух, абсолютная подвижность и самостоятельность, свобода Бога. Иисус живет этой свободой. Бог для Него абсолютно свободная воля; абсолютно свободная мощь, перед которой распыляются всякая другая воля и мощь. «Для Бога все возможно» (Мк 10. 27). Кто доверяется этой абсолютной мощи, тот может, «если не усомнится в сердце своем, сказать горе сей: «поднимись и ввергнись в море, и сбудется по словам его» (Мк 11.22 и дальше; Мф 21.21 и дальше; 17.19; Лк 17.5 и дальше). Иисус мог с доверием ждать от Своего Отца самого невероятного, так как Он видел действующего Бога всюду и всегда непосредственно в деле. Бог для Него самое близкое, самая ошутительная действительность, самое первое, что открывается Ему в вещах и людях, таинственный и коренной смысл всего бытия, реальность из реальностей. Творческую деятельность Бога Он схватывает непосредственно в вещах, «сейчас и здесь». Это - уже не вера; это -созерцание и потому в этом нет уже ничего судорожного и насильственного, это для Него столь непосредственно понятно и естественно, что ничто не болезненно для Его души так, как неверие или маловерие людей. В этом созерцающем переживании всемогущего Бога основывается уверенность, с какой человеческое сознание и человеческая воля Иисуса преодолевают возможности тварного, чтобы осуществлять возможности Бога, осуществлять чудеса и знамения, не только изгнание бесов и исцеление больных, но даже воскрешение мертвых. «Я знал, Отче, что Ты всегда услышишь Меня» (Ин 11.42). Его человеческая воля настолько вошла в божественную творческую волю и ею воспринята, словно это уже одна единственная воля. С психологической точки зрения Его чудеса - превозмогающее свидетельство и доказательство безусловного единения Его человеческой воли со всемогущей волей Отца, горы передвигающая вера, штурмующее небеса доверие.

Отсюда и благоговейная сдержанность, благочестие, чистота, скромность Его чудотворчества. Иисусу было чуждо притязание быть чудесным врачем-исцелителем. Совершение чуда если бы оно не означало совершенной преданности Божественной воле и, следовательно, как-либо служило собственной или сторонней корысти, Он в пустыне решительно отвергает как сатанинское искушение. Где замешан эгоизм, как у Его соотечественников, «там Он не мог совершить никакого чуда» (Мк 6.5; Мф 13.58). Он не мог этого, так как Его Отец произносит свое «нет», а воля Отца - начало и конец Его собственной человеческой воли и возможности. Чудеса Иисуса - неслыханное, единственное в своем рода «да», сказанное действующему, творящему Богу; они - молитва, но, разумеется, такая молитва, которая, как никакое человеческое слово, проникала в сердце Бога и раскрывала глубины тварной природы.

Итак, благочестие Иисуса в Его первом аспекте: непосредственное созерцание и переживание вседействующего Бога; но с этим одновременно тесно связана Его другая уверенность: во всесвятости Бога. Абсолютная воля Бога к возникновению и существованию вещей есть в то же время и абсолютная воля к ценности, к высшей ценности, чистоте и святости, к благу и совершенству, какими обладает Он Сам. Человеческая душа Иисуса так проникнута трепетом «Единого Святого», что в свете этой бесконечной полноценности Бога ее собственная человеческая ценность, собственная доброта расплываются в ничто. «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мк 10.18).

Для нас, рожденных из праха, невыносимо страшно видеть, в каком лучистом сиянии стоит этот святейший Бог в душе Иисуса, как Он ярче молнии сверкает в Его благовестии и преображает Его собственную жизнь. Его благове-стие в большей своей части есть извещение о всесвятейшей воле Бога и Его побуждающей и принуждающей мощи. Ради этого единого на потребу, ради той драгоценной жемчужины, ради этого сокровища в поле следует отдать все остальное. Иисус стоит здесь совершенно в линии Ветхого Завета, особенно пророков. Он очищает ветхозаветную проповедь от всего внешнего, законнического, чисто культового, в особенности от тех культовых добавлений, которые современный ему раввинизм присоединил как «человеческое предание» к закону. Не десятина мяты, аниса и тмина - самое важное в законе, но суд, милость и вера (Мф 23.23).

И если речь идет о том, чтобы обеспечить родителей, то никакая жертва на храм не может освободить от этого долга. Воля Бога есть по существу воля к нравственно-доброму, к тому, что Господь Бог требует в Своих десяти заповедях от человека, особенно то, что в Своей «первой и наибольшей заповеди» (Мф 22.38) Он возвел в обязанность из обязанностей: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим» (Мф 22.37). И как Иисус здесь выделяет святую волю Бога в ее полной красоте, освобождает ее от всех человеческих примесей, и тем самым неслыханно упрощает нравственный закон - «на этих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф 22.40), - так же Он углубляет и исполняет с другой стороны этот закон в сознательном, резком отвержении всех внешних дел раввинов, исполняет до последних возможностей, до его таинственнейших и тончайших требований. Воля святейшего Бога проникает до самых внутренних корней человеческих склонностей и дум. Хороший человек там, где хорошее сердце. И там плохой, где испорчено сердце (Мк 7.15-20).

Если человек сознательно замкнет эти свои последние глубины от воли Бога, он не принадлежит больше царству Бога, но царству сатаны. Для Иисуса не существует переходов между добрым и злым. И грешники и мытари, которых Он любит, остаются для Него действительно грешниками, неправедными и больными. Блудный сын для Него действительно заблудший. Добро и зло, добрых и злых Иисус видит в резкой противоположности, разделенными на «да» и «нет». Героичность Его существа переносится без малейшего ущерба для себя в область этики. Религия для Него - безусловное послушание до крайнего предела. Потому в ней существуют заслуга и награда, вина и наказание, небо и ад. Напрасный труд - стараться вычеркнуть эти понятия из проповеди Иисуса и снизить ее до одного из видов автономной морали. Нагорная проповедь и также немало Его притч развиваются в представлениях о достижении и награде. Как раз в противоположностях награды и наказания, неба и ада, раскрывается Ему абсолютная противоположность добра и зла, вечных «Да» и «Нет» Божией святости. С неумолимой силой ставит Иисус человека перед этим «Да» и «Нет». Не одна только эсхатологичность Его проповеди, но в значительной степени и эта резкая исключительность Его требований поражала сознание людей. Он проповедовал как власть имущий, как имеющий право судить, даже как Сам являющийся судом.

И как Он проповедовал, таким Он и был - воплощением воли всесвятейшего Бога. Как животный человек - хлебом, так Он жил этою волей. «Моя пища есть творить волю пославшего Меня» (Ин 4.34). Где бы мы в евангельском повествовании ни видели и ни слышали Иисуса, в пустыне, у постели больного, на свадебном пиру, на кресте, Он постоянно занят выполнением воли Отца. Постоянно словом и делом распространяет Он семена слова Божия, хотя бы они падали на каменистую почву. Даже когда Он усталый сидит у колодца, Он черпает для самарянки воду живую. Даже в гостях Он больше дает, чем берет, Его путь есть непрерывно продолжающийся путь вверх. И Он идет по нему именно там, где этот путь особенно крут, и идет точно по равнине. В истории людей, даже великих и величайших, неизвестен такой путь вверх. Иеремия, Павел, Августин, Будда, Магомет - их путь невозможно описывать без упоминаний о грандиозных потрясениях и переменах, и о их духовных поражениях. Единственно жизнь Иисуса протекает без кризисов и без духовных поражений. Его первый и Его последний день светят в четкой ясности всесвятейшей божественной воли.

Поэтому в свете исторического предания об Иисусе приходится высказать нечто чрезвычайно смелое. Однако, это впечатление святости, исключительной безгрешности и чистоты еще усилится и дополнится, если мы переведем наш взор с Его внешних дел на Его внутренние желания и стремления, на подсознательные проявления Его наклонностей и желаний. Какие бы внутренние низшие закоулки Его желаний мы ни исследовали на основании Евангелий, мы не найдем там абсолютно ничего кроме одной только воли Его Отца. Верно, что Он проливает слезы, когда внутренне видит Иерусалим и его будущую гибель: Он любит Свою родину и Своих соотечественников (Лк 19.41). Его собственное благовестие не обходится без национальной окраски (Мк 7.27; Мф 10.5). И тем не менее Он оставляет Своих ради Отца, и тем не менее Он видит и внутренне принимает в разрушении Иерусалима гневную, наказующую волю Своего Отца. И как связи с отечеством и семьею, так отпадают от Него и остальные земные узы.

Он - свободнейший из свободных, так как Он, как никто другой, - раб Божий. Золотые цепи имущества и богатства не обременяют Его. «Сын человеческий не имеет где главу преклонить» (Мф 8.20; Лк 9.58). Земные почести, признание толпы Его не соблазняют. Он запрещает рассказывать о Своих чудесных делах (Мк 1.44; 3.12; 5.43; 7.36 и дальше). Исцеленные должны благодарить не Его, но Отца (Лк 17.18). Когда Его хотят провозгласить царем, Он скрывается (Ин 6.15). Он не ищет радостей семейной жизни. Есть «сделавшие сами себя скопцами ради царства небесного» (Мф 19.12). Он никогда не ищет Своего. Он отклоняет даже сострадание, которое оказывают Ему плачущие женщины на Его крестном пути (Лк 23.28). Он предоставляет предать Себя и ставит предателю только один вопрос, который должен пробудить у того совесть и спасти его (Мф 26.50). Он предоставляет Петру отказаться от Него и тем не менее настойчиво и доверчиво спрашивает: «Петр, любишь ли ты Меня больше этих? Паси агнцев Моих» (Ин 21.15 и дальше). Где бы мы ни искали в душе Иисуса, мы не найдем чисто земных влечений и вожделений. Даже самое сильное стремление, какое только может иметь человек, -стремление к жизни преодолено и поглощено Его волей к Отцу. «Потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф 10.39). Земная жизнь ничего не может ни дать Ему, ни взять у Него.

В человеческой душе Иисуса нет таким образом никакой точки приложения для искушения. Зло могло приблизиться к Нему только извне, и в Нем не было ничего, что могло бы реагировать на это согласием. Холодное, деловое свидетельство истории заключается в том, что Иисус всюду, где только Он вступал в сферу ее света, был ни чем иным как явлением святости. Никакое другое впечатление не врезалось так глубоко в память древней общины, как это. Оно показывало Его «непорочным и чистым Агнцем» (1 Петр 1.19), «Первосвященником, святым, непричастным злу, непорочным, отделенным от грешников в превознесенным выше небес» (Евр 7.26).

Серьезно и строго, свято и возвышенно смотрит на нас отсюда образ Иисуса. И тем не менее это не весь образ и не все Его благочестие. Насколько осязателен и близок Иисусу всемогущий Бог в Своих делах, и насколько Его самые внутренние стремления полны трепетом перед всесвятейшим Богом и служением Ему, настолько же радостно и блаженно, непосредственно и нежно познает и переживает Его душа этого же Бога, как бесконечно благого, как любящее всемогущество и любящую святость, как Отца небесного. Здесь в сердце Иисуса прорываются источники, которые в Ветхом Завете больше предчувствовались, чем виделись, и которые к Его времени были почти полностью засыпаны. В этом заключается творческое дело Иисуса, что Он ветхозаветное слово о благом и милосердном Боге (Исход 34.6 и д.; Пс. 103.13) и об Отце небесном (ср. Иер 3.4 и дальше) из окраинной зоны благочестия опять поставил в центр и скрытые там истины и ценности с их освобождающей силою и сияющей радостью сделал доступными непосредственному знанию и переживанию. В этом - вершина Его благовестия: Бог - наш Отец. «Так молитесь: Отче наш, Который на небе». Этим маленьким словом «Отец» Иисус шлет теплый солнечный свет на отношения человека к Богу и прогоняет все те темные тени, которые дикий демонический страх язычников и холодная, застывшая иудейская вера в воздаяние набросили на образ Божий.

Да, Бог - всемогущий и всесвятой. Да, в Его свете зло остается злом, больной - больным, грешник - грешным. «И будет препоясанием чресл Его правда» (Исайя 11.5). Кто упорствует в своей вине не оставит тюрьмы, пока не выплатит свой долг до последнего гроша (Мф 13.34). Но так как всемогущий, всесвятой Бог есть в то же время и всеблагий, так как Он - Отец, то Он не оставляет человека должником. Как только человек погрузится в себя и воззовет из глубины своего сердца: «Отец, я согрешил перед небом и тобою» (Лк 15.18), Отец склоняется к блудному сыну, чтобы опять одеть его в праздничные одежды. Религия есть любовь и благодать. Где только человек, подобно мытарю в углу храма, ударяет в грудь, или как Мария Магдалина плачет о своих грехах, там близок Отец и отцовское прощение.

Если всмотреться глубже, то Отец и Его любовь находятся даже не в конце спасительного пути, но в его начале. Всемогущество Божие и Его всесвятая воля есть могущество и воля любви. Они не витают в бесконечности, но основаны на любви и в ней коренятся. Любовь, которая есть Бог, стоит в начале и конце всего бытия. Воробей на крыше и лилия в поле охраняются ею, тем более человек, которому дозволено сказать Богу «Отец». Подобно светлому облаку, которое указывало в пустыне путь народу, бодрящая благость Отца, Его требовательная и дарящая любовь предшествует всем человеческим достижениям. «Предваряющая благодать», называют богословы эту драгоценную силу, которая всякому религиозному деланию только и дает содержание, освящение, блеск и радость, и которую святой Иоанн облек в восхитительные слова: «Бог прежде возлюбил нас» (10.4.19). Здесь в этом знании о предваряющей, всемилосердной любви Бога коренится любовь Иисуса к бедным грешникам. С такою силою признавая всемогущего и всесвятого Бога также и Богом благодати и милосердия, Иисус высказал глубочайшее и последнее слово о тайне божественной спасительной воли, слово, которое ранее доносилось как-бы только издали, а отныне пронеслось по всей земле с новым чистым звучанием.

И еще более потрясает, с какою же душевностью и теплотою, с какой доверчивостью и убежденностью передает Иисус Себя Самого в руки Отца. Пусть любовь Отца ведет Его через Гефсиманию и Голгофу: «Отец, не как Я хочу, но как Ты». В беспредельном доверии к Отцу лежит счастье, радость, ликование Его благочестия. Для Иисуса немыслимо, решительно невозможно, чтобы Отец мог оставить без ответа настойчивую просьбу, неотступное стучание в Его дверь (Лк 18.1 и дальше; Мф 7.7). Это -невозможность в тысячу раз большая, чем та, где земной отец, который своему собственному ребенку, просящему яйцо, подал бы скорпиона (Лк 11.12). Из этого безусловного доверия к Отцу истекает жизненное мужество Иисуса. Иисус редко удивляется; но Он удивляется тому, что люди могут бояться. «Где ваша вера?» - спрашивает Он своих учеников среди бушующей бури (Лк 8.25). «Не бойтесь, только веруйте» - так говорит Он отцу, стоящему у трупа своего ребенка (Мк 5.26). Самое худшее, самое ужасное, что может случиться с человеком, с отцом, для Иисуса еще не основание для страха и озабоченности. Озабоченность по существу нечто чуждое Ему, нечто несвойственное, и она должна и Его настоящим ученикам быть и оставаться такой-же чуждой.

Разумеется, Он не обманывает Себя относительно опасностей, которые угрожают Его последователям: «Вот, Я посылаю вас как овец среди волков» (Мф 10.16). Но сильнее всех опасностей - доверие к Отцу. Он «заповедал им ничего не брать на дорогу, кроме одного посоха; ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясах» (Мк 6.8; Мф 10.9; Лк 10). «Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? Или что пить? Или во что одеться? Потому что всего этого ищут язычники, и потому, что Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом» (Мф 6.31 и дал.; Лк 12.29 и дал.).

Мы у предела и дальше идти не можем. Кто этот Иисус, способный так свято молиться, с таким доверием жить и так безвинно умереть? Здесь святое безумие, избыток веры и доверия, расточительность нравственных сил, невероятность чистоты и доброты. Да, безумием кажется эта жизнь. И тем не менее она лежит перед нами как Божий праздник. Являлся ли человек на земле, Ему подобный? Здесь уже не применимы никакие человеческие масштабы. Как духовно-моральный облик Иисуса, так и Его религиозный облик перерастают в измерение, стоящее по ту сторону всего человеческого. Его жизнь - как бы изумительная поэма из иной земли.

И тем не менее - это полнокровная реальность. Все, что о нем рассказывают, не чисто внешне ложится на Его исторический образ, как благоухающий венок из прекрасных изречений, жизненных правил и примеров, подобно тому, как это было, например, с Эпиктетом или Лаоцзе. Все это, напротив, непреднамеренно, неподражаемо и без возможности выдумки запечатлено в Его конкретной жизни, в Его повседневности, действительности данного момента, «здесь и сейчас», так запечатлено, что мы только через живого, действующего Иисуса можем проникнуть в Его внутренний мир. Мы стоим, таким образом, на гранитной скале истории. Однажды действительно был человек, который сознавал себя в теснейшей связи любовью и жизнью со своим Отцом небесным, видел как бы невооруженным глазом творческую деятельность Бога, и всем Своим историческим явлением был явлением святости.

Кто же этот человек Иисус? Никто не может с уверенностью ответить на этот вопрос - кроме Него Самого. Как обстоит дело с Его внутренними жизненными отношениями, с последними глубочайшими корнями Его бытия, с Его тайной, - этого никто не может знать достовернее Его Самого. Мы должны, следовательно, обратиться к Самому Иисусу. Ничье сознание не яснее, ничье сердце не чище, ничьи уста не правдивее, чем Его Самого. Господи Иисусе, что говоришь Ты о Себе Самом?

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|