В Евангелиях мы имеем неискаженные апостольские предания об Иисусе, такие предания, которые в том, что составляет их существенное ядро, в их исповедании Бога Искупителя, совершенно самобытны, разработаны и утверждены в сознательной противоположности ко всем окружающим иудейским и эллинистическим религиозным представлениям. Евангелия по их глубинному намерению представляют собою письменные исповедания, и не отдельных учеников, но целой первохристианской общины, одушевленные и несомые, с одной стороны, страстной волей к верности преданию, к апостольскому наследию, а с другой - сильным тайным отталкиванием от всего нехристианского, иудейского, эллинистического. Это их своеобразие возбраняет нам объяснять их христианскую веру из иудейских и языческих корней. Здесь, именно здесь, нет ничего производного и вторичного; здесь все изначально, - изначальная вера, изначальное вероисповедание.

Что говорят нам эти Евангелия об Иисусе? Чтобы уверенно продвигаться, попробуем сначала уяснить себе все, что в историческом явлении Христа нам дано наглядно, что в Нем предлежит, что может быть точно установлено о Его внешнем виде, о Его духовном облике, далее о Его внутренней жизни, Его внутренних движениях, о Его влияниях и делах в плоскости истории. И только после этого, когда мы будем иметь сколь возможно более ясное и законченное представление о впечатлении, которое Иисус произвел на Своих учеников и современников, когда Иисус будет стоять перед нами таким, каким Его действительно видели Его близкие, тогда мы будем иметь право спрашивать о тайне Его личности, о том, что определяло Его внутреннее и внешнее поведение. Это - вопрос о самосознании Иисуса. Только когда мы ответим на этот вопрос, мы подойдем к рубежу того царства, где открывается как потрясающая действительность незримое, сверхприродное, Божественное, где всплывает чудо за чудом и откуда нам звучит то слово, вызывающее благоговение и трепет, что когда-то услышал Моисей: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо здесь святая земля» (Исх 3.5). Первый вопрос, который занимает нас, есть, следовательно, вопрос о внешнем и внутреннем облике Иисуса.

Так как интересы евангелистов, так же как и интересы святого Павла, сосредоточивались не столько на земном, человеческом явлении Иисуса, сколько на величии Христа, Сына Божия и Искупителя, заранее не приходится ожидать от Евангелий точного и исчерпывающего образа Иисуса или даже только попытки приблизить к нам Его исторический образ в конкретной наглядности. Иисус, стоявший перед учениками и первыми христианами, был Христос воскресший, просветленный, небесный Христос. Потому евангелисты описывали Его земную жизнь только на фоне Его небесной сущности. Но они ее описывали тем не менее. Они описывали ее прямо и просто, не стремясь как бы то ни было ее приукрасить, потому-что слава Его воскресения еще больше выделяется на фоне бедной, приниженной человеческой жизни Иисуса.

Рождество Иисуса, как уже Кеплер установил и как по-видимому подтверждается новыми исследованиями, приходится по всей вероятности на осень седьмого года до нашего летоисчисления. Тогда планеты Юпитер и Сатурн находились в одной точке небосвода. На основании тех же исследований смерть Иисуса следует отнести на 7 апреля 30 года. Ему было таким образом 37 лет когда Он был казнен. Если считать, что Его общественная деятельность продолжалась три года, Ему было 34 года когда Он покинул Свой родной городок и направился к Иордану, чтобы креститься от Иоанна. Следовательно, Он был в полном расцвете Своей жизни и Своих сил, когда начал свою проповедь. Как выглядел Он тогда с внешней стороны? Разумеется, Он не выделялся Своим одеянием от иудеев и раввинов своего времени. «Он сделался подобным человекам и по виду стал как человек». (Филип 2.7). Во всяком случае Он не носил особой, бросающейся в глаза одежды, как Его предтеча Иоанн, который по примеру пророков был подпоясан поясом из верблюжей шерсти. Подобно Своим землякам Он носил обычную шерстяную рубашку (хитон), пояс, служивший Ему одновременно сумкой для денег (Мф 10.9), и сверх того-плащ (Лук 6.20), а также обувь-сандалии (Деян 12.8). Из истории Его страданий мы узнаем (Ин 19.33), что Его хитон был «не сшитый, а весь тканый сверху». По предписаниям Закона (Чис 15.38 и дальше) Его верхнюю одежду украшали четыре шерстяные голубые, пурпурными шнурками обвитые кисти («воскрилия») (Мф 23.5; Лук 8.44). По обычаям Его времени для утренней молитвы Он повязывался также «молитвенными ремнями» («хранилищами»), на верхней части руки и на лбу. По крайней мере Он никогда не порицал фарисеев за самый обычай, но за то благочестивое тщеславие, с которым они «расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих» (Мф 23.5). В Своих дальних путешествиях Он защищал Себя от палящих лучей солнца обычным белым «сударом» - платком, окутывавшим голову и шею. Позднее Петр нашел этот плат в Его гробу (Ин 20.7). Впрочем, Иисус осуждал всякую тревожную заботу об одежде (Мф 6.28). Он и в отношении тела избегал всего бросающегося в глаза, необычного. Несомненно, Он носил по обычаю страны бороду. В отличие от назореев, у которых волосы буйными мотками свисали с головы, Его волосы были убраны и подстрижены на затылке. Ибо Павел свидетельствует (I Кор 11.14), что в то время считалось «постыдным, если мужчина носил длинные волосы». Вообще, как, достаточно ясно свидетельствуют Евангелия, Ему отнюдь не были чужды заботы о теле.

Если Он предостерегал от распространенной в Его народе переоценки культовых омовений и осуждал фарисеев, когда те «очищали внешность чаш и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды» (Мф 23.52), то это не мешало Ему придавать большое значение чистоте и разумному уходу за телом. Даже на время поста и покаяния, и особенно на это время, Он рекомендует мыться и помазывать тело. «Если ты постишься, то помажь главу твою и умой лице твое» (Мф 6.17). Он сам моет Своим ученикам ноги перед пасхальной трапезой (Ин 13.5) и слегка упрекает фарисея Симона за то, что он «ни воды Ему на ноги» -при входе его в дом - ни «головы маслом Ему не помазал» (Лук 14.7 и след.); Он проявлял тонкое чувство того, что приличествует. Его физический облик должен был быть чрезвычайно располагающим к себе и привлекательным, даже обаятельным. Правда, у нас нет никаких определенных сообщений об этом, что отмечает уже Ириней («Adv. Наеr.» 1.25) в конце второго века. Однако, свидетельство Луки (2.52), что Иисус в детстве «преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков», указывает не только на Его душевный рост, но и на Его телесную привлекательность. На это, по-видимому, указывает также и странно звучащее замечание Иисуса о выразительности здорового человеческого глаза: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло» (Мф 6.22).

Это, несомненно, было высказано Иисусом на основе Его личного опыта. Таким образом, нечто светлое, сияющее должно было исходить из Его образа, что привлекало к Нему и приковывало всех тонко чувствующих людей, в особенности женщин и детей. Если у женщины из народа совершенно непосредственно вырвалась восторженная похвала: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие» (Лук 11.27), то исправляющий ответ Иисуса: «Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его» (Лк 11.28) дает понять, что эта женщина рядом с Его духовны ми преимуществами имела в виду и телесные. Если впоследствии Иустин, а затем, по поводу враждебных замечаний Цельсия, также Климент Александрийский и Ориген приписывали Иисусу некрасивый, уродливый или по крайней мере невзрачный внешний облик, то они делали это по догматически-экзегетическим соображениям, так как пророк Исайя предрекал о «рабе Божием», что у него не будет привлекательного образа и красоты; то, что пророк предрекал о жалком виде страждущего, по улицам Иерусалима влекомого Христа, они не задумываясь отнесли к его человеческому облику вообще. Более глубоко это их объяснение вытекало из их эллинистических - неоплатонических установок, по которым тело, всякое тело, рассматривалось как нечто недолжное, нечто недостойное человека, как темница души, а прекрасного тела надо было опасаться как дьявольского искушения.

Потому они и не могли поступить иначе, как приписать Искупителю безобразное тело. Евангельские свидетельства дают прямо противоположные указания. Сильнейшее впечатление, которое Иисус сейчас же, первым же своим выступлением производил на простой народ, особенно на больных, грешников и грешниц, было следствием не только духовных и религиозных сил, но отчасти, несомненно, и Его увлекательного внешнего облика, который пленял всякого и удерживал в сфере Его обаяния. Особенно поразительны должны были быть глаза Иисуса, Его зажигающий, будящий, укоряющий взгляд. Показательно, что Марк нередко, сообщая то или иное значительное слово Господа, прибегает к такому обороту речи: «И Он взглянул на них и сказал» (сравни Мк 3.5.34; 5.32; 8.33; 10.21; 23.27). В Его взгляде было нечто властное и покоряющее.

С этим внешним благообразием соединялось впечатление здоровья, окрыляющей силы, дисциплинированности во всем облике Иисуса. По согласному свидетельству Евангелий Иисус был весьма выносливым, закаленным, насквозь здоровым человеком. Уже одним этим Он отличается от других выдающихся основателей религий. Магомет, когда он развернул знамя пророка, - был больным человеком, с тяжелой наследственностью, с расшатанной нервной системой. Будда покинул мир, когда он был уже внутренне развит, перебушевался, истощил свои жизненные силы. Об Иисусе мы не имеем никаких указаний, чтобы Он был когда-либо чем-либо болен. Все страдания, которые постигли Его, были следствиями Его призвания, лишениями и жертвами, возложенными на Него Его мессианским посланничеством. Его тело было необычайно закалено. Об этом говорит уже Его обыкновение с самого раннего утра приступать к выполнению Своих задач. «А утром, встав весьма рано, вышел и удалился в пустынное место, и там молился» (Мк 11.35)». Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них 12» (Лк 6.13). Таким же здоровьем, свежестью, нерастраченностью дышет Его радостно светлое отношение к природе. Особенно любил Он горы и море. После напряженной дневной работы Он любил взойти на безлюдную вершину, или же поздно вечером дать увести Себя в ночную тишину по мерцающим водам Геннисаретского озера (ср. Мк 4.35; 6.23). Мы знаем далее, что вся Его общественная жизнь была жизнью странника: хождение и странствование по горным долинам Своей родины; хождение и странствование из Галилеи в Самарию и Иудею или даже до стран Тира и Сидона (Мф 15.21). И эти странствования Он проделывал при самом простом снаряжении, так, как требовал от своих учеников: «Ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды» (Лук 9.3). В силу этого Его спутниками часто были голод и жажда. Не без основания указывают, что при этих обстоятельствах Его последнее восхождение из Иерихона в Иерусалим было замечательным достижением. Под палящими лучами солнца, по тропинкам ничем не затененным, через дикое нагромождение скал, Он должен был в шестичасовом переходе совершить восхождение более чем на 1.000 метров. И самое удивительное - Иисус не был утомлен. В тот же самый вечер Он принимает участие в пиршестве, приготовленном для Него Лазарем и его сестрами (Ин 12.2). Значительнейшая часть общественного служения Иисуса протекает вообще не в домашнем уюте, а в открытой природе, подверженной всем превратностям погоды.

Он родился и умер вне заселенных мест. Между вифлеемским загоном для скота и Голгофским холмом протекла жизнь более бесприютная и бедная, чем жизнь птиц, имеющих гнезда, и лисиц в норах. Если Он заходил в дом, то это был дом Его знакомых или друзей; сам же Он не имел, где голову преклонить (Мф 8.20). Нет сомнений, что Иисус сотни раз ночевал под открытым небом, и отчасти поэтому так близко знал лилии на полях и птиц в небе. Только в корне здоровое тело могло соответствовать всем этим требованиям. К тому же эта жизнь странника была полна трудов и необычных напряжений. Святой Марк неоднократно подчеркивает: они не имели времени даже поесть (Мк 3.20; 6,31). До глубокого вечера к нему «шли в великом множестве» больные (Мк 3.8); а с больными шли и коварные враги, фарисеи и саддукеи. Слово сталкивалось со словом, дух с духом. Произносились речи в возбуждающем споре, шла опасная словесная борьба и росло напряжение. К этому прибавлялись утомительные объяснения с собственными учениками, - та тяжелая обуза, которую они возлагали на Него своим непониманием и себялюбием. Любая болезненная или только слабая конституция не могла бы выдержать этого и сломилась бы. Но Иисус никогда и ни перед чем не терялся, даже в самых тяжелых и опасных положениях, как например, во время бушующей бури на Геннисаретском озере, когда Он спокойно спал на своей подушке, пока ученики не разбудили Его и Он, очнувшись от глубокого сна, мгновенно понял обстановку и овладел ею. Все это доказывает, как чужды Ему были распущенность и суетливость, как твердо владел Он своими чувствами, как внутренне здоров Он был. Была ли в этом здоровом теле также и здоровая душа? Этот вопрос должен быть поставлен. При необычности Его выступлений и неслыханности Его высказываний и притязаний, само собой понятно, что именно средние люди, занятые повседневными делами и неспособные воспринимать исключительное и героическое, обычно мерящие все на среднюю человеческую и только человеческую мерку, негодовали на Иисуса, и, не задумываясь, легко могли приписать Ему душевную ненормальность. Первые, кто поносил Его, говоря, что Он «вне себя», были Его собственные родственники (Мк 3.21). И Его противники из фарисеев выражали по-своему то же самое, когда утверждали, что в Нем действует злой дух (Мф 12.24). Эти толки о болезненном и злом духе прошли через века и опять были жадно подхвачены в новейшее время, чтобы таким простым и грубым образом покончить с загадкой Иисуса. Уже поэтому необходимо возможно отчетливее выяснить чисто человеческое духовное своеобразие Иисуса. Только в том случае, если мы достаточно четко увидим ведущие линии, основные очертания Его духовного облика, мы сможем ответить, стоял ли Его образ в линии упадочничества, или же в линии высокой, даже наивысшей, просто несравненной, абсолютной. Божественной ценности. Мы ставим таким образом вопрос о характерной духовной сущности Иисуса. Как выявлял себя Иисус в качестве просто человека? Как Он представляется нам по Своей чисто человеческой духовной структуре? Евангелисты дают нам на это однозначный ответ. Что особенно бросалось им в глаза в человеческом существе Иисуса, и что они постоянно подчеркивали, - это исключительно ясная целеустремленность Его мышления и основанная на этом строгая выдержанность и законченность Его воли. Если попытаться сделать невозможное и свести к одному всеохватывающему конечному выражению духовное своеобразие Иисуса, то скорее всего следовало бы говорить о твердой целеустремленной мужественности, с которой Он видел и принимал волю Отца, как Свою задачу, и ее выполнял до последнего предела, до пролития Своей крови. Уже в Его речи, в постоянно повторяющихся выражениях: «Я пришел, - Я не пришел» проявляется это ясное по цели, полное решительности, твердое «да» и «нет» Его жизни: «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф 10.34). «Я пришел призвать не праведных, но грешников к покаянию» (Мф 9.13). «Сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее -» (Лк 19.10). «Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою за искупление многих» (Мф 20.28; Мк 10,45). «Не думайте, что Я пришел нарушить закон, или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф 5.17). «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк 12.42). Иисус знает, чего Он хочет, и знает это с самого начала. Уже в 12 лет, в Иерусалимском храме, Он дает Своей жизненной программе ясное и отчетливое выражение: «Или вы не знаете, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2.49).

Три искушения в пустыне представляют собою с психологической точки зрения победную борьбу с богопротивной, сатанинской возможностью свою мессианскую силу использовать для самовозвеличения, для эгоистических целей, а не для построения владычества Божия. Здесь мы убеждаемся непосредственно, как ясно Иисус с самого начала Своей общественной деятельности видит новый путь, и как решительно Он идет по этому пути - самоотдачи и жертвы ради небесного Отца. Впоследствии не только Его враги пытались отвлечь Его от этого пути. По меньшей мере в трех местах заметны влияния из Его собственного окружения, которые хотели свести Его с раз навсегда принятого пути, ведущего Его к страстям. Уже в Капернауме они начались тайным противодействием Его собственных последователей (Мк 3.21 и след.). Эти стремления сгустились в определенном протесте Петра у Кесарии Филипповой: «Будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!» (Мф 16.22). Они привели в конце концов к тому, что отпала масса Его учеников, когда Иисус заговорил о еде Своего тела и питии Своей крови (Ин 6.57). «С того времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ин 6.66). Но Иисус продолжал идти своим путем, решившись, если нужно, идти совершенно один, в полном одиночестве. В этом пункте у Него не было ни одного успокоительного слова для учеников, - один только острый сжатый вопрос: «Не хотите ли и вы отойти от Меня?» Вот Иисус, - с ясной волей, с целеустремленным делом. Во всей Его общественной жизни нельзя найти ни одного мгновения, когда бы Он раздумывал, колеблясь в нерешительности, или тем более взял бы обратно хоть одно Свое слово, отказался бы хоть от одного Своего действия. И от Своих учеников Он желает такой же твердой, целеустремленной воли. «Возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для царствия Божия» (Лк 9.62) «Кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек (Лк 14.28). «Какой царь, идя на войну против другого, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он... противостать идущему на него?» (Лк 14.31). Это Его собственный личный образ действий, который Он хочет вкоренить в души учеников. Необдуманно-поспешная деятельность, неуверенные колебания, или тем более соглашательство, поиски компромиссов - Ему совершенно чужды. Его существо и жизнь, это-да! или нет! и ничего другого. Иисус всегда целен, всегда готов, так как Он никогда не говорит и не действует иначе, как в цельном, светлом сознании и с полнотой сильной жизненной воли. Потому Он и только Он один имеет право повелевать: «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх того, то от лукавого» (Мф 5.37). Его существо и жизнь есть полное единство, законченность, светлость, изначальная ясность и правда. Он в такой степени был отмечен подлинностью, правдой, прямотой и силой, что даже Его враги не могли избавиться от этого впечатления. «Учитель, мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо» (Мк 12.14).

Здесь, в этом единстве, чистоте и светлости Его внутреннего человека, лежит тот психологический пункт, где начинается Его жизненная борьба против фарисеев, против снаружи побеленных гробов, против всех этих представителей поддельного, мишурного, внешнего, судорожно-неискреннего в религии и жизни, и отсюда Его путь непосредственно вел ко Кресту. С психологической точки зрения это Его трагический рок: правдивость и подлинность Его существа, верность Себе Самому в служении Отцу.

Иисус - всецело героический, рыцарский характер, вочеловечившееся геройство. Он требует и от своих учеников этого геройского чувства, готовности отдать свою жизнь за узнанную истину. Героическое для Него само собою разумеется. Богатому юноше, который выполнил все заповеди закона, недостает только одного: продать все, что он имеет, и следовать за Христом (Мк10.21). Таким храбрым, таким способным на полную решимость должен быть настоящий ученик Иисуса, что он не должен даже оставлять себе времени на похороны собственного отца. «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8.22; Лк 9.60). Нужно думать не о мертвых, но о живых. Ученик благодаря тому делается учеником, что «ненавидит» отца и мать, жену и ребенка, брата и сестру, даже и свою собственную жизнь, что в арамейском словоупотреблении означает -отодвинуть все это на задний план, чтобы следовать за Иисусом (Лк 14.26; Мф 19.29; 10.29).

Эта сжатая, на своей цели сконцентрированная воля, эта ипостазированная инициативность и энергия делали Иисуса прирожденным вождем. Он призывает Симона и Андрея , и те сейчас же оставляют свои сети (Мк 1.16 и далее). Он призывает Иакова и Иоанна, и они оставляют отца своего вместе с работниками (Мк 1.20). Он гонит торгующих из преддворья храма и никто не осмеливается сопротивляться. Он - прирожденный повелитель, царственный образ.

Ученики чувствовали это. Отсюда их боязливая почтительность перед Учителем, сильное чувство расстояния, на котором они держатся от Него и считают должным держаться. Евангелисты постоянно отмечают, как они изумлялись, как ужасались Его речами и поступками (Мк 9.6; 6.51; 4.41; 10.24.26) и не осмеливались говорить с Ним (Мк 9.32). Марк описывает начало путешествия Иисуса в Иерусалим на смерть замечательными словами: «Иисус шел впереди их, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе» (10.32).

Эта трепетная боязливость сковывала и народные массы. «И они боялись», это было первое, изначальное чувство, которое возникало у них при виде Иисуса (Мк 5.15.33.42; 19.15). Он не был как один из них. Он не был также похож ни на одного из их вождей, как книжники и фарисеи. Он был, как власть имущий. Так сильно было это впечатление превосходства, чрезвычайного мужества в облике Иисуса, что люди обращались к высшим, им известным образам и именам, чтобы выразить его: «Креститель Он? Илия? Иеремия или один из пророков?» (Мф 16.14). Иисус знал об этом Своем существенном отличии от народа и от всех прочих. В дальнейшем нужно будет еще остановиться на том, как дорого было Ему это знание и как вся Его жизнь и смерть из этого сознания получали свое побуждение и содержание, теплоту и силу. Иисус знал, что Он не был, как все. Потому Он любил одиночество. Проповедуя, исцеляя, Он отдавал Себя массе, но едва окончив это Он уходил в Себя Самого, направлялся в уединенное место или на молчаливую вершину горы. Евангелист подчеркнуто отмечает: «Отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине, и вечером оставался там один» (Мф 14.23). Мы еще услышим, что это было одиночество «в недрах Отца», следовательно, - уединенность вдвоем. Но это был тем не менее уход от толпы, молчание сосредотачивающейся силы, молчание из которого, как из скрытого источника, брызжет вода жизни.

Психологически необходимо, что эта неслыханно концентрированная и дисциплинированная воля, эта сжатая психическая сила должны были разряжаться вовне суровым словом и смелым делом, когда злостные враждебные силы выступали против Него. Тогда Иисус мог воспылать гневом не меньше любого из пророков Ветхого Завета, как Осия и Иеремия, или как Моисей, бросивший в гневе на землю скрижали Завета. Нужно уметь видеть и это, чтобы узнать Иисуса. В Иисусе живет не только сдержанная сила, не только дисциплинированная воля, но и огонь священной страсти. Нужно только взвесить эмоциональное содержание Его слов и действий. «Отойди от меня, сатана!» - так гонит Он от Себя искушающее явление (Мф 4.10). «Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн!» - так властно говорит Он Петру, когда тот хочет сломить Его волю к страстям (Мф 16.23). «Отойдите от Меня, делающие беззаконие, Я никогда не знал вас!» Так скажет Он тем, кто не сделал доброго на земле своим страждущим братьям (Мф 7.34). Здесь не тихая, спокойная сдержанность души, здесь - из глубины идущее движение, страсть. Этим пламенным движением внутреннего человека дышат и многие из его притчей. В них гремят и грохочут громы и сверкают молнии. Так, в притче о сорной траве, «Сын Человеческий пошлет своих ангелов, и они соберут из его царства все соблазны и делающих беззаконие и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» (Мф 13.41). Также и в притче о неводе: «Ангелы выйдут, отделят злых из среды праведных и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» (Мф 13.49 и сл.). Тем же судом гнева заканчиваются притчи о десяти девах, о талантах, об овцах и козлищах (Мф 25.1 и дальше; 25.14 и дальше; 25.33 и дальше). В притче о немилосердном рабе царь, «полный гнева», отдает немилосердного раба истязателям, пока тот не отдаст своего долга полностью (Мф 18.34).

И на браке сына царя, царь тоже «гневен» и высылает свое войско перебить убийц и города их сжечь. И после, когда царь видит в брачном зале человека не в брачной одежде, он приказывает в полном негодовании: «Связав ему руки и ноги, бросьте его в тьму кромешную; там будет плачь и скрежет зубов» (Мф 22.13). В притче о добром и злом управителе хозяин дома неожиданно возвращается и приказывает бессовестного управителя «рассечь и подвергнуть его одной участи с неверными» (Лк 12.46).

Нет сомнения: совокупность чувств и настроений, из которой родились эти притчи, полна непреодолимой динамики. Ни малейшего следа сентиментальной чувствительности. И еще больше речи Иисуса, направленные против фарисеев и книжников, против господствующей касты, против учителей Израиля и творящие суд над ними, прямо горят пламенным негодованием: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: зато примете тем еще большее осуждение... Вожди слепые, отцеживающие комара и поглощающие верблюда... Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды» (Мф 23.14,24,25). Здесь нельзя представить себе Иисуса иначе как с пламенными глазами и пылающими щеками. Та же живость и тот же пыл его внутренних переживаний прорываются с неменьшею силою и в Его действиях, особенно незадолго до Его страданий при очищении храма. Он изгнал продавцов и покупателей из храма, опрокинул столы менял и скамьи торговцев голубями и не допускал, чтобы кто-нибудь пронес через храм какую-либо вещь (Мк 11.15 и дальше). То же самое проявляется затем в Его проклятии бесплодной смоковницы, не принесшей никакого плода, так как еще не было время для смокв (Мк 11.13 и дальше). В обоих этих случаях возбуждение Иисуса принимает формы, которые, если эти эпизоды рассматривать отдельно, могут удивить. Торговцы во дворе храма считали себя совершенно правыми. Они, ведь, с ведома и согласия иудейского начальства арендовали право торговать у первосвященника Анны. Совершенно безвинно было и фиговое дерево, когда оно раннею весною еще не имело плодов. Потому и не преминули, основываясь именно на этих двух фактах, говорить о тяжелой эмоциональной напряженности, о маниакальной депрессии, указывающей на какое-то ненормальное предрасположение.

Все это можно было говорить, пока не обращалось внимания на своеобразие евангельского предания, которое хочет видеть и показать жизнь Иисуса только на пророчески-мессианском фоне и основании. Евангелисты заняты как раз мессианскими откровениями их Учителя, отчетливо выделяя все то в Его жизни, что указывает на Него как на владыку всех пророков и Мессию. Настоящий признак пророка и тем более Мессии в том и состоял, чтобы действиями, которые кажутся парадоксальными и непонятными, возвестить совершенно новое, совершенно другое, восхищающее и совершающее мессианский переворот. Именно парадоксальность поступков должна была привлекать внимание к пророку и Его деятельности, означающей настоящий переворот. Потому у евангелистов и был особый интерес к очищению храма и они несколько раз сообщают об этом (Мф 21.12 и далее; Мк 11.15 и дальше; Лк 19.45 и дальше; Ин 2.14 и дальше); и Марк тщательно отмечает в эпизоде проклятия смоковницы, что еще не пришло время для созревания плодов (Мф 66.13).

Мессия открывался им в необычном. В кажущейся несправедливости и произвольности изгнания продавцов из храма они видели торжественное, размалывающее все земные человеческие желания, провозглашение открывающегося мессианского поклонения Богу в духе и истине, -новый мессианский храм и разрушение старого. И кажущаяся бессмысленность проклятия смоковницы именно своей жестокой непонятностью становилась для них пророчески-символическим выражением надвигающегося ужасающе-жуткого проклятия Израиля, той смоковницы, которую насадил Господь и которая оставалась бесплодной и в благоприятные, и в неблагоприятные времена. Оба эти факта означают также конец мессианской деятельности Иисуса и ведут к катастрофе, к концу Ветхого Завета и к смерти Мессии. Так ощутительно, как нигде в другом месте Евангелий, тут становится ясным профетически-мессианский фон, на котором в свете евангельского благовестия разыгрывается жизнь Иисуса. Кто этого фона не видит, тот понимает Иисуса неправильно.

Но поскольку несомненно, что Иисус здесь, и именно здесь выступает как Мессия и как Мессия хочет быть понят, то столь же несомненно с другой стороны, что Он знает себя как Мессию божественного гнева в смысле старых пророков и ни в каком случае не как Мессию в цветочках. И в других местах евангелисты сообщают об этом «гневе» Христа, так например, когда Он становится недоволен своими учениками, препятствовавшими маленьким детям подходить к Нему (Мк 10.44); или когда фарисеи «в слепоте сердец своих» отказывались прозреть и замыкались в упорное молчание (Мк 3.5). Тогда могло случиться, что внутреннее недовольство, уязвленное чувство истины и правды, оскорбленное моральное чувство разряжались в сильных и жестоких словах о лицемерах, «о змеях и порождениях ехидны» (Мф 23.33), и Он даже не страшился владыку своей собственной страны, царя Ирода назвать «лисицей» (Лк 13.32). Иисус не ходил на цыпочках, не был боязливым и дряблым, когда нужно было свидетельствовать об истине. У Него была натура бойца. Но и здесь, среди борьбы, Он всегда остается самим собой, Он не забывает и не теряет себя. Его гневность - всегда выражение высшей моральной свободы, дело знающего, который только для того «пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине» (Ин 18.37). Так как Иисус был так непоколебимо верен воле Отца и Самому Себе, так как Он был только или «Да», или «Нет», Он и реагировал с несравненной силой против всего безбожного и противобожественного, где бы оно ни было-в закостеневших богословских формулах или в славе могучего правителя. И история Его жизни доказала, что Он в каждый момент готов был вместе с силой и чистотой своих слов ввести в борьбу саму свою жизнь и умереть за Истину.

Первое, что в Его человеческой сущности бросается в глаза психологу, это ясно, целеустремленная мужественность, захватывающая правдивость, резкая прямота, одним словом, героичность личности Иисуса. Это же было первое, что приковывало к Нему Его учеников. Это закаленное как сталь «Да» и «Нет» Его существа ярко выражалось в кратких и сжатых изречениях Иисуса. Они наряду с Его притчами были непосредственным излиянием Его неустанной воли к целости, последовательности, и внутренней чистоте, до такой степени, что с полным правом именно в них ощущается дыхание изначальности и неподдельности. «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя» (Мф 18.9). «Кто потеряет свою душу, спасет ее» (Мф 10.30). «Никто не может служить двум господам» (Лк 16.13).

Отсюда, исходя из этого героического «Да» и «Нет», может показаться, как будто Иисуса должно причислить к типу радикальных, неуклонных людей, или же по крайней мере поставить в ряд чуждых реальности мечтателей, для которых серая повседневность с ее людьми и делами утопает в блеске их упоительного идеала или только легкою тенью покрывает окраину их сознания. Так ли это? Как относится Иисус, этот одинокий, неслыханно героический дух к вещам и людям своего окружения, к данностям и требованиям момента, к «здесь» и «теперь»? Как раз при ответе на этот вопрос нам открывается новая перспектива в далях и глубинах Его человеческого существа. И мы замечаем, что человечество Иисуса нельзя сравнивать со средним типом человека и что напрасно пытаться включить Его в какой-либо типический ряд; наоборот, мы имеем в Нем единственный человеческий образ, который может быть понят не из исторических аналогий, но только из Него Самого. Мы ставим, следовательно, вопрос о чувстве реальности у Иисуса, о степени Его близости к жизни. Как относится Иисус к вещам и людям этой земли? Были ли Его мышление и воля мышлением и волей мечтателя или экстатика? Начнем с последнего: Иисус не был экстатиком подобно Магомету или подобно также св.Павлу. Магомет значительную часть своей жизни провел в сомнамбулическом состоянии. Павел с радостной гордостью описывает свои экстатические состояния, когда он был восхищен до третьего неба и слышал неизреченные слова (2 Кор 12.2 и дальше). Ничего подобного мы не узнаем об Иисусе. Как ни высоко ставила первохристианская община экстатические дары, видения, дар языков, пророчества; как ни решительно Павел запрещал приглушать это духовное цветение (1 Фес 5.10), и как в этом ни видели явления духа и силы (1 Кор 2.4), - об Иисусе никогда не рассказывалось ничего столь странновозвышенного и это - ясное и решительное доказательство того, что в жизни Иисуса видения, молитвы и речи экстатического характера действительно никогда не имели места. Кстати, это также ясное и решительное доказательство того, что первохристианской общине было совершенно чуждо стремление свои собственные идеалы искусственно переносить на Иисуса и Его образ рисовать собственными красками. Правда, был час жизни Иисуса, когда Его облик выступил из теневой и мглистой области земного, когда Его одежды засветились блистающей белизной , как «на земле белильщик не может выбелить» (Мк 9.3), и когда восхищенным глазам учеников явились Илия и Моисей, говорившие со Иисусом. Но здесь идет речь не о внутреннем восхищении, не об уходе духа Иисуса в иной мир, не об экстазе в собственном смысле, но о сверхземном просветлении Его внешнего облика. Это было предвосхищением чуда воскресения, это было делом божественной силы, которое должно было помочь ученикам преодолеть непосредственно предстоявшие тяжелые часы страданий Иисуса. Это было откровение не в субъективном, но в объективном смысле. Мы ничего не узнаем при этом о внутренних процессах в сознании Иисуса. Если говорить об экстазе , то он имел место не у Иисуса, а у Его учеников, и прежде всего у Петра, у которого этот неожиданый прорыв божественного в Иисусе вызвал восторженный возглас: «Равви, хорошо нам здесь; сделаем три кущи» (Мк 9.5), «ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе» (Мк 9.6).

Если взять экстаз в его первоначальном узком смысле слова, как состояние души, исключающее, если не сознание, то всю чувственно-духовную активность, так, что можно говорить об «обезличенности», при которой душа, отказавшись от себя самой в пассивной самоотдаче, в действительности тем не менее бодрствует в высшей сознательности, в сильнейшей степени концентрируя аффективную жизнь на божественном, и так захвачена этим Божественным, что в чистой непосредственности созерцает его, сопереживает и соприкасается с ним, - если взять экстаз в этом узком, всю чувственно-духовную активность исключающем смысле, то Иисус не был экстатиком. Евангелисты не знают ни одного момента в Его жизни, когда Он, человек исключительной активности, отказался бы от нее и в состоянии чисто пассивного восхищения стал бы одно с Богом.

Поэтому невозможно также говорить о зрительных или слуховых экстазах в жизни Иисуса. Разумеется, Иисус видел и слышал скрытое от обыкновенного человека. При крещении в Иордане Он видел отверстое небо и слышал небесный голос: «Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мк 1.11; Мф 3.17; Лк 3.22). В пустыне Он боролся с искушающими явлениями (Мф 4.1 и дальше). Потом приступили к Нему ангелы и служили Ему (Мф 4.11). Незадолго перед Его страданиями опять голос с неба обещал приближающееся прославление (Ин 12.28) и на Елеонской горе ангел подкреплял Его (Лк 22.43). В жизни Иисуса таким образом имели место сверхъестественные феномены. Приходят и уходят ангелы и сатана, совершаются воспринимаемые чувствами воздействия с неба, и они также непосредственно доступны Его опыту, как нам предметы видимого мира.

Что думать об этих явлениях? Евангельские источники не дают ни малейшего основания объяснить их чисто психологически, например, из чрезмерного напряжения чувств Иисуса и связанного с этим раздвоения личности. Именно там, где они возникают, Иисус ни в малейшей степени не производит впечатления внутренней разорванности человека, переживающего какой-либо тяжелый душевный конфликт, борющегося с самим собою. Именно здесь Он вполне Он Сам, совершенно на высоте сознания Своего призвания и Своей жизненной воли. Особенно ярко выступили эта полная законченность и совершенное единство Его воли на Иордане, когда после крещения Иоанном, Он вышел из воды и увидел отверстые небеса (Мк 1.10). Здесь Он -полнота, завершенность, с бодрствующим сознанием приступающая к великому делу. Но и Его борение с искусителем в пустыне не обнаруживает никакого неуверенного колебания, здесь нет никакого метания туда и сюда между взаимно исключающими друг друга возможностями, но немедленное, ясное, решительное, смелое: «Отой-ди от Меня, сатана!» И, хотя на Елеонской горе страх смерти напал на Него и «был пот Его как капли крови падающие на землю» (Лк 22.44), Его моральная воля и в этот тяжелый час твердо коренилась в воле Отца: «Не как Я хочу, но как Ты» (Мф 26.30). В этих необычных встречах с ангелами и нечистыми силами открывается не больной и разбитый, но в самой основе здоровый, сильный, героический дух. От обычных зрительных и звуковых галлюцинаций, с которыми имеет дело психиатр, эти феномены в жизни Иисуса отличаются так же, как Сам Иисус с Его стальной волей, с Его ипостазированной сознательностью и единством, отличается от всякого разложившегося и больного духа.

К этому необходимо присоединить и другое важное наблюдение. Эти необычные события появляются в евангельском повествовании не как внешние случайности в жизни Иисуса, не как арабески на Его образе, но стоят в теснейшей, органической связи со всем исключительным и необычным в Его личности. Они - необходимый элемент в целом Его необычного явления. Они возникают как раз в поворотные или высшие моменты Его общественной жизни, - когда начинается Его проповедь, при крещении Иоанна, когда эта проповедь с полным сознанием цели отвергает все противобожественное, при искушении в пустыне; и наконец, тогда, когда она устремляется к своему высшему пункту, при начале Его страстей. Таким образом, все эти необычные события органически укладываются в остальной, чудесный, сверхъестественный ход жизни Иисуса. Там, где Чудо-Христос, там с самого начала нужно ожидать, что ангелы и злые силы выступят в его жизни. Отношение к этим явлениям определяется в конечном итоге отношением ко всей чудесной стороне в жизни Иисуса и только отсюда получает свое решающее освещение. Уже здесь нужно настойчиво подчеркнуть: чрезвычайность явления отнюдь не дает основания, во имя так называемого достаточно проверенного опыта, заранее отрицать его объективную действительность и насильственно объяснять его душевным расстройством. Точное исследование обязано как раз ради точности не выносить предвзято отрицательного приговора на основании одной только возможности бесчисленных обманов чувств в оккультной области, но должно производить тщательную проверку каждого конкретного случая. Вообще очень сомнительно, и даже составляет признак все еще не преодоленного наивного просвещенства, когда грандиозное царство действительности, с его безмерными глубинами, втискивают целиком в формы предвзятых воззрений и мышления. Действительность всегда оказывается богаче, глубже и шире, чем все сети, которые стараются на нее наложить философы, чтобы внести порядок в хаос. Как раз в области парапсихологии мы стоим сейчас перед явлениями, к которым невозможно подойти нашими принятыми тысячелетними приемами. Повседневная действительность, повседневный опыт не есть вся действительность. Это должно сказать также и прежде всего о действительности религиозного опыта. Где только была живая религиозность, а она была там, где были живые люди, дело шло всегда и всюду о сверхъестественных феноменах,о неземных, сверхземных восприятиях бытия. Здесь прорывается действительность, которую нельзя определять обычными масштабами земного опыта и этим путем нельзя овладевать ею. Здесь слово принадлежит только человеку религиозного склада. Потому и чрезвычайные явления в жизни Иисуса должны быть рассматриваемы и объясняемы только из целостности этого религиозного человека. И тем самым мы опять возвращаемся к историческому образу Иисуса.

Мы снова ставим вопрос: как относился Иисус к вещам и людям окружающей действительности? Уже неслыханная целевая устремленность, сознательность, мужественность Его явления, которую мы установили, не позволяет поставить его в ряд фантазеров и мечтателей. Наоборот, в Нем нужно предположить четко выраженное предрасположение к пониманию реальности. Насколько художественно-интуитивен взгляд Иисуса, когда Он охватывает целое действительности и ее глубочайшее, последнее смысловое содержание; настолько рационально без прикрас и трезво в логической последовательности его мышление, когда дело идет об установлении логических последовательностей и отношений, об утверждении и обосновании отдельных истин. Сколько ни старались Его враги поймать Его на словах, они должны были со стыдом отступать, так как не могли ничего противопоставить остроте Его мысли, прозрачной ясности, с какою Он вскрывал следствия содержащиеся в их собственных предпосылках. Он умел уличить, например, саддукеев, отрицавших воскресение мертвых, благодаря прозрачной ясности ими самими принятого понятия о Боге. Если они признают Бога Богом Авраама, Исаака, Иакова, то это признание имеет смысл только в том случае, если Авраам, Исаак, Иаков не мертвы, а живы, - так как Бог не есть Бог мертвых, но живых (Мк 12.27). Так же использует Он против фарисеев их собственное мессианское истолкование одного стиха из Псалма (109.1): «Сказал Господь Господу Моему», и как бы легким движением руки Он именно из этого факта, что Давид собственного потомка называет «Господом», доказывает сверхземное происхождение Мессии из рода Давидова: «Если Давид называет Его Господом, как же Он - сын ему?» (Мф 22.45). И как Иисус здесь логическую четкость, смелую ясность Своего мышления впрягает в схему раввинистического школьного доказательства, так же поступает Он обычно и по отношению ко всяким другим данным в любой обстановке; и поэтому Его доказательства всегда действуют как вспышка молнии, как прямая очевидность, и этим приводят противника к молчанию. Когда фарисеи возмущаются тем, что Он исцеляет больных в субботу, Он сводит всю, для их мышления почти неразрешимую, проблему к ясному и простому вопросу: «Должно ли в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить?» (Мк 3.4). «Если у кого из вас осел или вол упадет в колодезь, не тотчас ли вытащит его и в субботу?» (Лк 14.5).

Можно даже сказать, что вся Его борьба против законнического благочестия фарисейства была борьбой ясного, простого, прямого, сущностного мышления против извилистости и тупой предвзятости казуистической диалектики и против невероятно узкого и закостеневшего толкования Писания. Его афоризмы, направленные против фарисейства, стремятся свести и сосредоточить религиозно-моральные требования к их существенному смыслу. Иисус Своею мощной рукой сбрасывает со святыни внешние человеческие прикрасы, все «человеческие установления» (Мф 15.9; Мк 7.7), все «предания старцев» (Мф 15.2; Мк 7.3.5), как Он выражается, чтобы открыть взору ядро, сердцевину святого и морального: «Лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставляете важнейшее в законе: суд, милость и веру» (Мф 23.23). Освобождая святое от всех человеческих добавлений и отягощений, Он достигал того, что святыня начинала сиять всей своей глубиной, всей своей силой, захватывающей человека, с его тайными мыслями и глубочайшими влечениями. «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй; а Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф 5.27). «Древним сказано: не убивай... а Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Мф 5.21).

Взор Иисуса не может задержаться только на внешней стороне человеческого поступка, Он видит и знает весь поступок до его корней, до его возникновения из сердца. «Извнутри, из сердца человеческого исходят злые помыслы» (Мк 7.21). Отсюда его горячая борьба против внешнего формально-юридического понимания и истолкования фарисеями Десятисловия. Отсюда его страстное отстаивание лучшей, совершеннейшей правды (Мф 5.20), далеко от всякого послабления и не допускающее «нарушения» ни одной, даже самой малой, из заповедей, данных Моисеем (Мф 5.19), но требующее каждую из них переживать и осуществлять изнутри, как веления сердца. Человек, действующий как моральная личность на основе изначальной, неиспорченной совести, есть тот человек, которого хочет Иисус, не человек внешних законов и предписаний, не внешне приукрашенный легализированный человек. Представим себе страшное парализующее действие многовековых преданий, «преданий старцев», ложившихся на совесть людей и настолько искажавших первоначальное, простое и чистое восприятие морального и святого, что его в конце концов уже не мыслили иначе, как в культовых законнических формулировках, перемешанных с множеством посторонних представлений: нам тогда, именно в этом отношении, станет понятным, до какой совершенно необычайной степени дух Иисуса должен был быть чист, ясен, проницателен и независим, чтобы уверенно подняться над этими закостеневшими в жизненные нормы предрассудками Своего народа и вернуть человечество себе самому, к его врожденному, здравому, нравственному чувству, к настроению прямого, простого, не дифференцированного ребенка. Призыв «назад к детству», характерный для учения Христа, решительность, с которой Он ставил ребенка своим ученикам в образец и мерило (Мк 9.35; 10.13), происходят из такого мышления, которое сквозь толщу всякой культурной лакировки, сквозь все сплетения заплесневевшего богословия пробивается и прорывается к неподдельному и изначальному, - такого мышления, которое остается сущностным и до последней степени чуждо всяких преувеличений, всякой фантастики и взвинченности.

Это умение схватывать в вещах их сущность имеет основой и необходимой предпосылкой острейшую наблюдательность Иисуса, необычную способность отчетливо видеть. Его дух героически отдается самым высоким и самым далеким целям, но это ничуть не мешает Ему просто и без оговорок обращаться к малому и даже самому малому в жизни. Стоит только припомнить Его притчи. Так наглядно, живо и тепло изображают они в сжатых чертах занятия крестьянина, рыбака, виноградаря, торговца жемчугами, арендатора и купца, поденщика, плотника и садовника, домашней хозяйки и одинокой вдовы, и выше по социальной лестнице вплоть до судьи, до полководца и царя. Так пестро и разнообразно, с такими переливами света и тени изображает Он повседневность, шумно играющего ребенка на улице, широкие воскрилия и длинные кисти книжников, свадебное шестие в тихую ночь, веселые пиршества, строгий этикет за праздничным столом, бедного покрытого ранами нищего на улице, безработных, стоящих на углу и вдоль заборов, так как никто их не нанял, боязливого сборщика податей в углу храма, бедную женщину в комнате, зажигающую свечу, чтобы найти затерявшийся грош, счастливую родильницу, забывшую при виде своего ребеночка все перенесенные ею страхи, богатого крестьянина, который с удовольствием, уютно ложится спать, так как его сараи наполнены, - вся жизнь и быт его времени, вплоть до мельчайших подробностей, так наглядно, конкретно и живо выступает перед нами в притчах Иисуса, что в их свете легко было бы описать совершенно точно весь мещанский мирок того времени. Как жизненно мыслит Иисус и как сознательно Он исходит из непосредственно данного, это видно из того, что следы Его собственной профессии плотника отчетливо заметны в притчах: например, когда Иисус говорит о занозе и о бревне в глазу, или о краеугольном камне, которым пренебрегли строители, или о твердо заложенном фундаменте, которого не повредят ни проливной дождь, ни буря, или о дополнительных расходах, необходимых, когда хотят строить башню.

Такое же понимание действительности и такая же близость к жизни господствуют в Его установке по отношению к общественным, хозяйственным и политическим обстоятельствам и порядкам. Иисус видит их и берет их такими, каковы они и в действительности, а не такими, какими они могли бы быть, или какими Он хотел бы их видеть. Он не думает о том. чтобы насильственно разбить внешние рамки, в которых движется жизнь Его народа. Искусителю в пустыне, который хотел бы внушить Ему политическое преобразование, установление мирского, полного блеска и славы мессианства, Он бросает свое: «Отойди от Меня!» «Отдавайте кесарю» (Мк 12.17). «Петр, вложи меч в ножны!» (Мф 26.52). Он принципиально отклоняет от Себя вмешательство в правовые тяжбы. «Кто поставил Меня судить или делить нас?» (Лк 12.14). Даже в Своей, Ему самой ближайшей, религиозно-культовой области Он утверждает старые Моисеевы установления и порядки: храм, синагогальные богослужения, посты, обрезание. Сам носит рекомендованные законом (Числ 15.38) кисти на своей одежде (Мф 14.36; Мк 6.56) и уплачивает причитающуюся с него храмовую подать (Мф 17.27). Конечно, Ему ясно, что «никто к ветхой одежде не приставляет заплату из небеленной ткани» (Мк 2.21) и «нового вина не вливают в мехи ветхие» (Мк 2.22). Он знает, что новые люди, которых Он пробудит, «новый завет в Его крови» создадут и должны создать свое собственное выражение, свои особые формы жизни, свой особый вид бытия. Потому у Кесарии Филипповой Он говорит о Своей Церкви, которую Он созиждет на скале-Петре (Мф 16.18). Но знаменательно, что Он эту Церковь предвозвещает только для будущего, но не устанавливает формально уже для настоящего. Сначала должны быть избраны и подготовлены новые люди, Его «братья» (Мф 12.50; МкЗ.35), Его «домашние» (Мф 10.25), «сыны чертога брачного» (Мк 2.30) и «сотрапезники» (срав. Лк 22.30), сначала должна их потрясти и опалить буря духовной Пятидесятницы, тогда только может вступить и вступит в жизнь новая община.

Не извне внутрь, а изнутри вовне, от нового живого человека должно возникнуть и расти новое тело, новая община, Церковь. Дух Иисуса слишком конкретно мыслит, слишком близок к реальности, чтобы витать в пустых идеологиях и ожидать спасения только от новых порядков и установлений, или даже только преимущественно от них. Они в его глазах не первое, а уже только второе. Только когда будет новое вино, понадобятся и новые меха. Ничто не чуждо так Иисусу, как идолопоклонство перед окоченевшими, мертвыми формами и порядками. Не они составляют то последнее и высшее, на что направлено его благовестие, но только живой человек.

Только живой человек. Тут мы приступаем к вопросу об отношении Иисуса к людям, о том, как именно Он на них смотрел и судил о них и как с ними обходился.

Нет более превратного понимания Иисуса, как брать в отдельности его бессмертную весть о любви, самое возвышенное и самое нежное, что было когда-либо сказано человеком, особенно его слова: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас» (Лк 6.27; Мф 5.44) и, отрывая это от Его духовности и Его установок в целом, в этой изолированности, принимать все это за героические, но эксцентричные, переступающие всякую меру, невозможные требования Его человеколюбивой души, за учение человека, который, как выразился однажды Ницше, «выше всех взлетел и прекраснее всех заблудился».

Благовествование Иисуса о любви, и именно оно, укладывается в его чувство действительности, близкое к жизни. Оно может быть правильно понято и истолковано только отсюда.

Его любовь к людям ни в каком случае не мечтательная, преображающая, идеализирующая любовь. Она ни в каком случае не простой культ человечности.

Иисус, наоборот, видит человечество во всей его сомнительности и слабости. Оно для Него «злой и прелюбодейный род» (Мф 16.4). Те галилеяне, кровь которых пролил Пилат, и те 18 несчастных, которые были убиты при падении Силоамской башни, «не были виновнее всех, живущих в Иерусалиме» (Лк 13.4). Он видит таким образом весь Иерусалим под грехом. Даже там, где самообман был бы наиболее понятен - по отношению к собственным ученикам, от Него ничуть не ускользает ущербленность, извращенность их существа, настолько, что временами ему трудно оставаться с ними (Мк 9.18; 8.17.18; 8.13 и 18; 7.18). Даже в самом доверенном из своих учеников, в Петре, он замечает нечто злокачественное, даже дьявольское (Мф 16.23). Хотя Он никогда с такою выразительностью, как например святой Павел, не говорит о первородном грехе, Он тем не менее видит, как в человеке действует слишком человеческое и ниже, чем человеческое, и Он говорит, как нечто само собою разумеющееся, что все Его слушатели «злы» (Мф 7.11). У Него ясный глаз (Мф 11.16 и дальше) и на слабости детей, которых он очень любит, на их капризность, своеволие и поверхностную игривость. В их детскости отражается, с Его точки зрения, вся духовная незрелость Его времени. Потому его первое слово, сказанное человечеству, было словом о покаянии: «покайтесь» (Мф 4.17). Нельзя об этом умалчивать: в любви Иисуса к людям есть легкая сдержанность, даже временами сдержанное неудовольствие и отталкивание.

Иисус страдает за человечество. Его любовь несет на себе тайные раны. Это знающая любовь.

Но именно потому, что она - знающая любовь, она видит не только темную глубину человеческого сердца, но знает также о человеческой обусловленности и хрупкости. Потому она запрещает всякое поспешное суждение и осуждение. «Не судите, да не судимы будете» (Мф7.1; Лк6.37). «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь?» (Мф 7.3; Лк 6.41 и дальше). Иисус упрекнул Своих учеников, когда они хотели низвести огонь на неверующие города (Лк 9.55). Нельзя преждевременно и своевольно выполоть сорную траву на пшеничном поле (Мф 13.29). Бог сам озаботится об этом и для этого пошлет своих ангелов в день жатвы. Когда к Нему привели застигнутую на месте преступления прелюбодейцу и требовали от Него ее осуждения, тогда Он, наклонившись к земле, стал писать пальцем на песке. А когда они и после этого осаждали Его своими вопросами, Он дал им многозначительный ответ: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин 8.7). Это - слова насыщенные знанием человека, полные жизненности и совершенной объективности. И это не только Его слова; это - Его сущность, Он Сам весь в этих словах. Когда солдаты плевали на Него, и били, и надели на главу Его терновый венец, Он молчал. Нет ничего красноречивее этого молчания. Глаз Иисуса видит сквозь покрывало Майи, сквозь самое толстое покрывало человеческих страстей, ту глубину, где человек один сам с собою, где он беден и наг, в своей незаконченности, в своей зависимости от тысячи телесных, душевных,общественных влияний, -незавершенный, незрелый человек. И потому Иисус не хочет судить даже тогда, когда они Его мучают и оскорбляют. Он хочет только простить, постоянно прощать: «Не говорю тебе, Петр, до семи, но до седмижды семидесяти раз» (Мф 18.22).

Любовь Иисуса коренится в этом объективном знании психологической обусловленности всех человеческих действий, а не в болезненной экзальтации духа. Когда Он требует подставить левую щеку, если кто-либо ударил в правую, за этим резко заостренным оборотом речи стоит глубокое понимание нелогичности, недостойной человека животности всякого слепого проявления аффектов. Аффект, повреждающий любовь, возникает из глубины животного, темного подполья, где лают псы, а не из лучезарного царства неповрежденного Духа, не из светлой, ясной объективности, которая вопреки всем диким чувственным навождениям, вопреки всему вою страстей утверждает и сохраняет более глубокое, существенное. Богом заложенное, изначальное отношение человека к человеку. Только тот есть цельный, прямой, сильный человек, кто молчит там, где шумит чернь, и кто ради высшего элемента в человеке жертвует животным элементом. Никогда Иисус не был более высок и непредвзят, благороден и героичен, как в часы Своих страстей, когда Он молил со креста: «Отец, прости им, ибо не знают, что делают» (Лк 23.34).

Так как любовь Иисуса к людям была до такой степени реалистична, она не имеет ничего общего ни с любовью мечтателя, который обожествляет чисто человеческое, ни с любовью фанатика, который считает чисто человеческое дьявольским. Это-любовь знающего, любовь человека, который знает как никто другой все возможности человеческого существа вплоть до высочайших высот и до последних глубин, и все же всею душою объемлет это человечество. Это «и все же» делает Его любовь к людям настолько несравненною и единственною, настолько матерински нежною и жертвенною, что она остается навсегда запечатленною в памяти человечества.

Особая радость - отмечать в духовном облике Иисуса отдельные проявления этой Его любви к людям. Основа Его любви - сострадание к людям в первоначальном смысле этого слова. Отличие Его любви от гуманитарности мудрецов и философов в том, что это - не просто учение, но жизнь, и даже страдание и смерть вместе с людьми. Эта любовь не просто видит нужду человека и размышляет о том, как ей помочь. Она входит в эту нужду. Она не может перенести простого знания этой нужды без того, чтобы лично взять ее на себя. Любовь Иисуса взрывает границы Его собственного сердца, чтобы принять в него других, или вернее, чтобы Себя Самого излить другим, изжить и исстрадать. Эти «другие» прежде всего - беднейшие из бедных, сборщики пошлин и грешники. Потому Он так охотно бывает среди них, Он не только зовет их к Себе, но и им предоставляет звать Его к себе в гости, что больше. «Закхей, сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме» (Лк 19.5). Своими «братьями» он называет самых малых среди людей, обездоленных, потерпевших крушение в жизни. Он сознает себя так внутренно тесно, совершенно лично сплетенным с их судьбой, что считает лично ему сделанным то, что сделается самому меньшему из Его братьев (Мф 25.40). Эта личная связанность с бедными и угнетенными побуждает Его, незадолго до самого торжественного момента Своей жизни, перед началом пасхальной трапезы, как слуга, как батрак, как раб склониться перед ними на колени и вымыть им ноги. Он «не пришел, чтобы Ему служили, но Сам другим послужить». И когда затем Он благословлял хлеб и смешанное вино, Его чувство братской солидарности, Его горячая потребность все множество людей, их горе и грехи воспринять в Свое собственное чистое существо, в Свою жизнь и смерть и в них освятить - выразились в таинственном и властном повелении: «Ядите, пейте все от предлагаемого Мною; это Мое тело и это Моя кровь».

С бедными он хочет быть бедным, с гонимыми - гонимым, с искушаемыми быть искушаемым, с умирающими -распятым. Он хочет принять в Себя и в Себе нести все человеческое горе, так как Он один способен его преодолеть. Здесь - тот психологический пункт, где спасающая деятельность Иисуса имеет свой природный корень, где его любовь к людям вспыхивает как любовь Искупителя.

Мы незаметно приблизились к тайне Мессии. Начало солидарности, точнее - творческого материнства Его любви, которое в себя принимает всю нужду многих, как свою собственную и несет ее до кровавого конца, есть нечто единственное и новое в истории человечества, настолько для всех нас возвышающее и увлекающее, что остается сказать: если есть где-либо место, где каждый человек может найти свою родину и успокоиться душой, то это - здесь.

Этот дух чистой, себя забывающей, творческой любви и повлек Иисуса, - человека героической исключительности, великого Одинокого, - с солнечной высоты его лучезарных мыслей и целей, в низину грязной, серой, человеческой, слишком человеческой повседневности. Евангелисты постоянно подчеркивают: «Ему жалко народа» (Мк 8.2; Мф 9.36; 14.14; 15.32; Лк7.13). «Он сжалился над ними, потому что они были как овцы не имеющие пастыря» (Мк 6.34).

Неслыхано, что Человек, Который с крайней напряженностью направляет все Свои силы на служение возвышенной идее и со всею страстностью Своей пламенной воли стремится прочь от земли, от людей, к попросту сверхчеловеческой, к сверхземной цели, - что этот же самый Человек все же берет на руки деток, ласкает их и благословляет, и проливает слезы над приговоренным к гибели Иерусалимом, или над гробом своего друга Лазаря. И был пункт в широкой мировой действительности, где Его сердце особенно трогалось, где Он становился нежным и мягким, как мать заботящаяся о своем больном ребенке, и с Его уст сходили нежнейшие слова и глубочайшие сравнения, как в притче о блудном сыне, о потерянной драхме, о добром пастыре, о милосердном самарянине. Это бывало у больных и у грешных. Он не мог сказать «нет» там, где горе вопило к Нему, даже если это было горе язычницы, Сирофиникиянки (Мк 7.26 и дальше). Он должен исцелить больного даже если Его за это обвинят в нарушении субботы (Мк 1.21 и дальше; 3.2; Лк 13.14). Он должен быть сотоварищем сборщиков податей и грешников, даже если благочестивые и праведные возмущаются этим (Мк 2.16). Он должен распятому справа разбойнику сказать, хотя Его собственные смертные муки едва позволяют ему это выговорить: «Сегодня же будешь со Мною в раю» (Лк 23.43).

На этом основании можно воистину сказать: любовь к людям Иисуса в своей глубине есть любовь к страждущим и угнетенным. «Ближний» для Него тот, кто лежит перед Ним в нужде и ранах (Лк 10.29 и дальше). И тут опять раскрывается реализм его мышления, воли и ощущений. Его дух всецело живет потусторонним и божественным, приближением Царства Божия - о чем мы еще будем говорить подробнее, - но эта устремленность к Царству Божию и его радостям не затемняет и тем более не вытесняет сознания нужды данного момента. Он ясно видит и переживает жестокость полного страданий настоящего, с такой непосредственностью, что преодоление всего этого стало существенной частью Его радостного благовестия. Именно оттуда Его проповедь берет свои ярчайшие краски и свое радостное сияние, что она не только грешникам, но и угнетенным, всему объему земного горя обещает спасение. Она приносит избавление от всякого зла. Значительная часть Его жизненного дела и состояла в благодеяниях без числа и в исцелении больных. Лука лучше других евангелистов отмечает эту внутреннюю направленность посланничества Иисуса, когда он в заповедях блаженства в Нагорной проповеди особенно подчеркивает именно освобождение от земных бед: «Блаженны нищие, так как вам принадлежит Царство Небесное. Блаженны алчущие ныне, так как вы насытитесь. Блаженны плачущие ныне, так как вы воссмеетесь» (Лк 6.20 и дальше). Было бы напрасно не слышать пролетарского звучания этих заповедей блаженства и насильственно перетолковывать их в этическом смысле.

И в то же время было бы совершенно ошибочно в связи с этим предполагать в Иисусе социального реформатора в современном смысле слова. И здесь, как везде, Его взгляд проникает слишком глубоко, чтобы от внешних социальных преобразований ожидать спасения. Особенно нужно помнить, что нет никакого всеисцеляющего средства от бедности. «Нищих всегда имеете с собою» (Ин 12.8). Спасение, избавление от всех зол осуществляется не в настоящем, но только в будущем. Это область эсхатологии. И потому речь не может идти о том, чтобы уже в этом временном мире уничтожить бедность и страдания. Наоборот, дело обстоит так: поскольку земная нужда может служить к тому, чтобы отвлечь человеческое сердце от земных вожделений и открыть его для будущей славы Царствия Божия, поскольку она, иными словами может пробудить и углубить у человека потребность в искуплении, постольку она - верное средство и прямой путь к Царствию Божию. Таким образом, Иисус любит бедных, точнее говоря, не за их бедность, а потому, что они более, чем богатые, способны душою слушать слово о грядущем царстве и алкать и жаждать правды. Даже если они были прежде «мытарями и блудницами» , они, тем не менее, подобны тому сыну, которому отец сказал: «Сын мой, пойди сегодня, работай в винограднике моем». Но он сказал в ответ: «Не хочу», а после, раскаявшись, пошел (Мф 21.28 и дальше).

Наоборот, богатство угрожает настолько прельстить человеческое сердце, что оно уже не стремится больше к небесным благам. «Дети, как трудно надеющемуся на богатство войти в царство Божие. Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие» (Мк 10.24 и дальше). Иисус высказывает здесь суждение по существу дела. Ему важно установить с полной определенностью, что бедность по самому существу своему несравненно больше, чем богатство, делает человека восприимчивым к благой вести,

Это суждение везде и всегда имеет силу. Но тем не менее всегда и везде будут бедные и богатые, действительное поведение которых отклоняется от этого. Иисус это знает. Его проницательная установка и не выдается Им за практическое суждение об отдельных бедных или богатых. Его любовь к людям не знает никаких исключений и не имеет ни малейшего уклона в борьбу классов. Она охватывает и богатых. Мы знаем об Его общении с фарисеем Симоном (Лк 7.36 и далее) и с членом Синедриона Никодимом (Ин 3.1). Богатый Иосиф Аримафейский прямо упоминается среди Его учеников (Мф 27.57). В странствованиях Его сопровождает Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода, и Сусанна и многие другие, которые служили Ему имением своим (Лк 8.3). Насколько можно судить, и Его апостолы происходили не из низшего слоя населения, а из среднего, подобно Ему самому. Следовательно, не всегда владеющие и богатые, но всегда богатство затрудняет доступ в Царство Божие. У большинства выступавших против Иисуса фарисеев и саддукеев, этих типических представителей владеющего и господствующего класса Его страны, опустошающие следствия служения маммоне проявлялись устрашающим образом. То, что их удерживало от следования Ему и отдаляло от Царствия Божия, было их корыстолюбие и высокомерие, поставившее на службу их национальному эгоизму и фанатизму даже самое драгоценное, что было вручено израильтянам: принадлежность к избранному народу и потомству Авраама; этими своими чертами они до такой степени свели религию к одной только внешности и настолько обременили ее тысячью человеческих постановлений и запретов, что она стала делом богатых, а все бедные и малые, у которых не было достаточно времени и денег для точного выполнения всех этих обязательств, объявлялись попросту «явными грешниками» (Мф 23.4 и д.). Рожденная из богатства и богатством питаемая, религиозная установка среднего фарисея могла быть только такою, какою ее с изумительной наглядностью изобразил Иисус в Своей притче о мытаре и фарисее (Лк 18,10): полною самодовольства своими достижениями (во внешнем выполнении внешних предписаний), и полною презрительной безлюбовности в отношении к мытарю в углу храма. Здесь не было алкания и жажды правды, не было и потребности в искуплении. Они были сыты. Потому борьба Иисуса против фарисеев носит черты и борьбы против богатства. «Никто не может служить двум господам... не можете служить Богу и маммоне» (Мф 6.24). Отсюда кажущийся «пролетарский» оттенок в отдельных притчах Иисуса, принадлежащий не одному только Евангелию Луки. Он не есть продукт какого-либо социально-экономического идеала. Он - увлекательное выражение той глубокой любви Иисуса к людям, которая не ослепляется никакими соображениями государственного и классового положения, не знает никакого «смотрения» на лицо, но ищет и находит живого человека даже там, и именно там, где унаследованные религиозные или социальные предрассудки неспособны видеть ничего кроме упадка и отверженности. Всякий раз, когда речь идет о любви Иисуса, нужно помнить Его притчу о блудном сыне, которого отец обнимает и целует (Лк 15.20). И образ бедного Лазаря, который «был отнесен ангелами на лоно Авраама», в то время как богатый должен был переносить большие муки в аду (Лк 16.22.24), останется всегда запечатленным в человеческой памяти. Богатый и бедный будут помнить о том радостном пире, на который богатые не пожелали придти и к которому «нищие и увечные, хромые и слепые», а в конце концов «стоящие по дорогам и изгородям» были призваны (Лк 14.21-23).

И опять это предпочтение Иисуса к бедным и убогим проистекало не из чисто рациональных соображений, не из простого сознания, что они имеют большую душевную восприимчивость к благовестию. Оно скорее нечто изначальное, - первичное чувство его сердца, вытекающее из той сильной потребности сострадания, которое не может вынести насыщенности, если другие голодают, и радости, если другие печальны. Потому Он Сам не хочет иметь, где главу преклонить, и потому Он требует от всех, желающих быть Его учениками: «Иди, продай все, что имеешь, и раздай нищим» (Мк 10.21). Любовь Иисуса к страждущим - не только требование его рассудочного мышления, она - глубочайшая внутренняя потребность, вырывающаяся из последней глубины, это - мука Его сердца. Иисус весь выразился в словах: «Будьте милосердны, как Отец ваш милосерден» (Лк 6.36). Если оценивать эту любовь с психологической стороны, то опять перед нами выступает героизм, невиданный доселе на земле. Но это героизм не по вертикали, но по горизонтали, героизм широчайшей открытости для живого человека, нежнейшей преданности его внутренней душе и его внешней судьбе. Как далек тут Иисус от типа фанатического подвижника, мечтательного пророка или отошедшего от всего земного мечтательного мистика. Их интересы целиком всасываются и поглощаются их кумирами. Они проявляют к людям внутреннее участие лишь постольку, поскольку эти люди привержены к тем же мечтам. Сердце Иисуса принадлежит людям, каждому человеку, всему человеку, его страданиям и его радостям.

Что Иисус открыт для радостей людей, что Он - не человек пустыни, подобно Крестителю, не носит волосяной одежды, не питается саранчей и диким медом, что Он ходит среди людей и заходит в их храмы и дома не в повседневном платье, а в несшитой (Ин 19.23) одежде, украшенной кистями (Мф 14.35; Мк 6.56; Лк 8.44), что Он не только свободно принимает участие в их празднествах и пиршествах, что Его враги поносят его как «обжору и пьяницу» (Мф 11.19); что Он не стесняется совершить для веселых гостей Свое первое чудо; что Он не заставляет Своих учеников поститься, пока «жених с ними» (Мк 2.19); что Он к одному из Своих особенно сердечно расположен и предоставляет ему возлежать на Своей груди (Ин 13.23), что, наконец, Он всю эту подвижную и пеструю жизнь вставляет в такие привлекательные, очаровательные и прекрасные рамки, что по одному этому в Нем нельзя не узнать очень крупного, великого поэта; что Он умеет одним творческим жестом заставить природу звучать и петь, с ее фиговыми деревьями и лилиями, с горчичными рощами и виноградными лозами, воробьями и лисицами, сверкающими лучами солнца и ярыми бурями, - все это указывает на такое великодушие, открытость, широту и вместе с тем способность реагировать на все, такие нежность и тонкость души, какие как раз не встречаются у героических или строго аскетических натур.

Кто этот Иисус? Не кажется ли, что его человеческое существо устремлено в противоположных направлениях, вверх, к небу, и вниз, к человеку, к земле? Не двойственна ли (не биполярна ли) Его духовность, не вращается ли она вокруг двух полюсов? Не был ли Он внутренне неуравновешен, в постоянном беспокойном напряжении и движении?

Мы видим, что ярко выраженные линии его существа указывают в одном определенном направлении.

Так решительно и мощно, так настойчиво они берут это направление, что их легко можно принять за характернейшее, основные линии Его существа. Однако и другие линии, не менее четкие и не менее выразительные, идут в противоположном направлении, и с нашей до сих пор принятой точки зрения совершенно невозможно увидеть тот пункт, где все они соединяются в жизненно-полное единство. Иисус - Властитель по природе, царственный Образ, и в то же время Он моет ноги Своим ученикам. Бурно стремительна Его воля, тверда до жестокости, и все же Он может любить так кротко и нежно, как свойственно только матери. Он весь - Божий, освящен молитвой долгих ночей, и все же Он так охотно пребывает у мытарей и грешников. Он отдается неземной бесконечности, созерцанию небесных далей, и все же Его взор видит малое и мельчайшее на земле, а Его сердце радуется полевым цветам. Он пламя пожара, вспыхивающее в пророческом гневе, и вместе с тем Он молча переносит грубейшую брань. Он - единственный и одинокий, и все же Он любит людей, как никто еще их не любил, и умирает за них.

Кто же этот Человек? Где тот пункт, из которого проистекают все эти противоположности, и из которого они становятся понятными нам?

Чтобы найти и рассмотреть этот пункт, мы должны оставить нашу прежнюю точку зрения, откуда нам был виден духовный облик Иисуса только в Его внешних очертаниях. Мы должны подняться выше, на Его душевные вершины, туда, где Он взывает «Авва, Отче»! Мы должны обратиться к внутренней жизни Иисуса, к Иисусу в часы тишины, когда Он входит в Себя Самого. Мы должны идти к Иисусу во время Его молитвы.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|