|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Эмануэле Северино

ХРИСТИАНСТВО И ТЕХНИКА

Задача нижеследующего текста - указать на глубинную созвучность между христианством и техникой. Техника, то есть внедрение науки в человеческую деятельность, часто понимается как нечто противоположное христианству; но таким образом (и даже при готовности признать, что у этих двух великих форм западной цивилизации есть общие составляющие) теряется из виду основополагающее значение их созвучности.

Техника немыслима без современной науки; однако в ней достигает полной зрелости и предстает в более радикальной форме то, чем является человек изначально (или думает, что изначально является): действие, решение, способность выбирать средства для осуществления цели. Такая способность есть прежде всего сущность западного человека, но одновременно и сущность техники. Человек сохраняет свойственные технике качества даже в менее прагматических представлениях западной мысли. Человеческая сущность, по мнению Запада, - сущность техническая, даже когда человек готов полностью раствориться в благодати Божией, ибо и такая готовность - это в любом случае решение, направляющее человеческое сознание к цели, определенной присутствием Бога.

Но основание неколебимого владычества техники над миром, какого более не дано никакому другому виду деятельности, - это не математический расчет и не экспериментальный метод. В основании всей западной культуры лежит греческая онтология, даже если эта культура не отдает себе в том отчета и, больше того, полагает, что далеко ушла от философской мысли греков. В основании техники также присутствует тот способ, каким греческая мысль истолковывала смысл бытия и ничто. Присутствие греческой культуры, прежде всего греческой философской мысли, во всей западной цивилизации - явление общеизвестное. Но следует значительно углубить наше понимание того, в чем состоит смысл этого присутствия. Углубить даже по сравнению с хайдеггеровским истолкованием истории Запада (при котором, впрочем, в этой истории видится не столько присутствие, сколько выхолащивание изначального философского опыта греков). Впервые в истории человечества греческая мысль обратилась к самому радикальному смыслу ничто - к тому смыслу, который Хайдеггер трактует как нечто очевидное, к чему стоит обращаться лишь затем, чтобы сказать, что о нем речь не идет, когда Sein мыслится как тождественное Nichts. Напротив, величие греческой мысли в том, что она открывает абсолютную негативность ничто - того nihil negativum, того me on medame, как говорит Платон (Государство, 477 а), которому противополагается сущее. Подобная бесконечная противоположность есть нечто неслыханное в истории человечества, хотя слова "бытие" и "ничто", безусловно, наличествуют в доонтологическом языке греков и в языках Востока.

В греческой мысли впервые человек соотносится с ничто, понимаемым не как частичное или относительное ничто (каким всегда выступает Nichts, которое у Хайдеггера совпадает с Sein), но как абсолютная негативность, абсолютное отсутствие позитивности: то Ничто, от которого нельзя избавиться, как говорит Платон в Софисте (238 c-d, 252 с), даже если оно объявляется немыслимым и несказанным. Впервые человек стал рождаться и умирать перед лицом ничто, и одно дело - умирать и рождаться, ничего не ведая о ничто, а другое - умирать и рождаться, соотнося себя с бездной абсолютного ничто.

В основании владычества техники лежит тот смысл, который греческая мысль однажды и навсегда придала сущему как неничто. Являющееся сущее для греков есть epamphotcrizein (Платон, Государство, 479 с): спор (erizein), колебание между (epi) "обоими" iamphotera), то есть между бытием и абсолютным ничто: сущее являющееся - это то (ti), что колеблется между бытием и ничто (ti hama on te kai me on, ibid., 478 d), иначе говоря, оно есть становление, то, что выходит из ничто и в него возвращается. Только если сущее мыслится как колебание между бытием и ничто, возможно надеяться на владычество над ним более безраздельное, чем в 'случае, когда о сущем и ничто ничего не известно. Только если сущее мыслится как колебание между бытием и ничто, обретает несравненно более радикальный характер и выбор средств, ведущих к цели, которая состоит в том, чтобы заставить сущее быть и отправить его в ничто.

Разумеется, до появления греческой онтологии человек действовал (полагал, что действует), и в этом смысле можно сказать, что он связывал себя с техникой. Но до появления греческой онтологии становление вещей - это их конечное превращение: это не то бесконечное превращение, в котором сущее преодолевает бесконечное расстояние, отделяющее его бытие от его бытия ничем. Поэтому до появления греческой онтологии действие и техника также конечны, то есть еще не могут быть той волей, которая бесконечна именно потому, что выбирает средства, чтобы заставить сущее преодолеть бесконечное расстояние (разницу) между бытием и ничто. На основе греческой онтологии развиваются математическое понимание сущего и экспериментальный метод, которые определяют развитие современной техники. Греческая онтология - основное содержание изначальной веры Запада: веры в то, что существует становление изначальной веры в epamphotenzein сущего, внутри которого и возникает самое противопоставление "разума" (философско-научного) и христианской "веры"⁷⁷.

Мощь будет тем больше, чем дальше действие - человека или бога - отстоит от того, что уже существует. Если действие воспроизводит уже существующее, то это действие лишь по видимости "творческое". Без творчества нет настоящего действия. Действие становится тем более активным и творческим, чем сильнее его результат отличается от объема уже существующего. Греческая мысль впервые предполагает огромное расстояние между тем, что уже существует, и тем, что действие желает произвести; и следовательно, впервые представляет действие как причину "перехода вещей из небытия в бытие и из бытия в небытие". Это знаменитое определение понятия poiesis в Пире Платона (205, b-c). Poiesis - это любая причина (aifia), по которой совершается переход ek tou me ontos eis to on, "от небытия к бытию". И Платон добавляет, что всякая techne есть poiesis и все "техники", ремесленники (demiourgoi) - poietai, деятели-создатели. Действие тем активней, чем больше удаляется от уже существующего и преодолевает бесконечное расстояние, разделяющее бытие и ничто.

Но в греческое понимание действия, а значит, в греческое истолкование колебаний сущего между бытием и ничто, целиком погружено и христианство. Христианство уходит своими корнями в ту же почву, что и техника. Разумеется, для христианства истинное царство не от мира сего, тогда как техника желает построить свое царство в этом мире; для христианства проводником в его царство служит божественная потусторонность, тогда как для техники - мирская посюсторонность. Можно сказать, что христианство и техника стремятся быть "крайними точками", между которыми располагается все "среднее", составляющее культуру и цивилизацию Запада. И тем не менее противостояние христианства и техники не исключает их глубинной тождественности: в противостоянии находит свое выражение одна и та же душа.

Христос говорит, что вера может сдвинуть горы. Если кто - сказано в евангельском тексте - "не усомнится в сердце своем, но поверит" (et non haesitaverit in corde suo), тот сможет сказать горе: "Поднимись и ввергнись в море", и "сбудется по словам его" (Мк 11, 23). В это месте из Евангелия от Марка "технический" характер христианской веры проявляется самым несомненным образом. У кого есть вера, тот обладает большей мощью. И если вера - это воля к тому, чтобы сбылась воля Божия, то в вере человеческая мощь отождествляется с Божьей мощью. Если человек убежден, что сдвинуть горы - это воля Божия, человек становится способен двигать горы и стяжать жизнь вечную. Христианин не имеет своей целью двигать горы, но горы могут быть сдвинуты, и это действительно бывает, когда вера его подлинна и признает мощь божественной воли. Сегодня считают, что горы движет уже не вера, а техника. Но несмотря на существующую разницу между целями и возможностями техники и целями и возможностями христианской веры, и в христианстве, и в технике заложена мысль о том, что последним основанием вещей служит сила, способная действовать для достижения целей, то есть воля к власти, которой соответствует свойство вещей пребывать в бытии и в ничто, их epamphoterizein.

В христианской вере суть техники находит даже крайнее свое выражение, ибо в вере речь идет не просто о спасении тела (как мыслится, напротив, в иудаизме и в определенных редукционистских концепциях техники), но о спасении души, о стяжании вечного спасения, включающего в себя воскресение тела. С другой стороны, христианская вера есть сила, которая своей последней целью имеет не саму себя, но неизменный Порядок царства небесного, ограничивающий способность веры преображать мир. Сила, способная ввести человека в вечность, ограничена существованием вечного, которого никакая техника не может изменить; тогда как техника в принципе не признает никакого неизменного порядка, столкнувшись с которым она должна остановиться, так что техника имеет своей целью бесконечное приращение своей способности достигать целей, И тем не менее сила подлинной веры, способной сдвигать горы, отражает всемогущество Божие и даже отождествляется с этим всемогуществом, желающим быть не идеей (к которой наращивание силы бесконечно приближается), но актуальным бесконечным могуществом.

Глубокое согласие между волей к господству в технике и христианской волей к вечному спасению - это их общая воля к спасению: суть спасения как раз и заключается в способности преображать мир, используя epamphoterizein сущего: нет спасения, если нет власти над миром; нет власти над миром, если нет спасения. (Старое латинское слово sollus, обозначающее "целое", родственно слову salvus (спасенный): спасен тот, кто целостен и целен.)

Подлинная и глубинная созвучность между христианством и техникой состоит в их общей воле к могуществу, основанной в конечном счете, на греческой онтологии. Понятие "творчества" - коренное для христианства. Бог не творящий не может быть христианским богом. Но христианский Бог-Творец существует неотделимо от Его собственной способности быть творцом ех nihilo, из абсолютного ничто, то есть из абсолютной негативности ничто, которую впервые отметила только греческая мысль. Творить значит вызывать из ничто; и только греки впервые стали понимать poiesis как искусство (techne) выводить вещи за пределы небытия. Разумеется, для греков не только человеческое искусство (anthropme techne), но и божественное (the ia techne; Софист, 265 b-c) не способно творить все то, что вне Бога: "материя" мира не сотворена. Но утверждая, что Бог творит материю, христианство (и христианская философия) не изобретает понятия творения - не изобретает вызывание из ничто, - а распространяет, прилагает его не только к некоему ограниченному полю, но ко всему, что отлично от Божественной бытийности. Известно, что в платоновско-аристотелевской онтологии становление всегда происходит от чего-то к чему-то; но при таком понимании становления всегда необходимо, чтобы, невзирая на неизменность основы, существовало нечто, что прежде, чем быть, было абсолютным ничто, и возвращается в абсолютное ничто после того, как было. Иначе, если бы не было чего-то, что было и вернулось в ничто, все было бы вечно. Но вечность всего, сущего как сущего, как раз и есть то, что западная мысль держит подальше от своего поля зрения.

Христианство и техника - две великие драмы, разворачивающиеся на почве греческой онтологии; но несмотря на общие корни, их отношения обретают глубоко конфликтный характер.

Подлинный смысл этой драмы обнаруживается в связи с неизбежным процессом, который ведет на Западе к закату "истины". "Истина" в греческом значении слова - это не просто aletheia, открытие, но то. что при открытии пребывает, остается, то, что проявляется в "перекрывании" всего того, что стремится его опровергнуть, сдвинуть и отрицать; она есть поэтому то, что в открытии является episteme (слово, построенное на индоевропейском корне stha); так что episteme - это то, что остается, способное перекрыть собой становление мира.

Содержание episteme - неизменный и необходимый порядок бытия; и христианская вера стремится обрести формальные черты, которые греческая мысль приписывала истине (то есть черты несомненности, неотменяемости, неизбежности, бесспорности, не предположительности), хотя христианская вера не хочет и не может объяснить, почему ее собственное содержание следует считать истиной. Когда Пилат спрашивает Иисуса, что есть истина, Иисус не отвечает, ибо для него совершенно ясно, что она такое: она есть та способность "не усомниться" (non haesitare), которая сдвигает горы, потому что, в конечном счете, это значит, что человек поп haesitat в божественном порядке, открытом ему Христом. Так и для Иисуса истина - это то, что остается, что обнаруживается, когда открывается aletheia (хотя Он и не может объяснить, почему Его весть - это то "остающееся", в котором не должно сомневаться.

Структура и неизменный смысл мира раскрывается в рамках неизменного и неопровержимого знания, присущего episteme. Но истина, присущая episteme, обречена на закат. Закат истины можно без сомнения считать фактом (феноменологическим содержанием). Сам Ницше считал "решающим" "историческое возражение" существованию Бога, заключающееся в признании (феноменологическом) того факта, что народы больше не веруют в Бога. (А "смерть Бога" составляет самую суть смерти истины, так как Бог в западной традиции - это архетип всякого неизменного порядка, проявляющегося в рамках episteme.)

И тем не менее в истории Запада закат истины имеет характер окончательный, неотвратимый, неизбежный, не позволяющий больше тешиться иллюзиями о возможности возродить эпистемическую традицию (в которую вписывается христианская "истина"). И это так даже в том случае, если подлинный смысл "неотвратимости" заката истины ускользает от сознания самих протагонистов процесса разрушения episteme.

Феноменология заката истины приложима ко всем сферам западной культуры и цивилизации. Политика, экономика, наука, религия, искусство, философия расстаются с неизменными структурами, с моделями и принципами, с основаниями западной традиции. К примеру, разрушение тоталитаризма демократией есть закат неизменности в политике; победа рынка над плановой экономикой означает, что подвижность и непредсказуемость рынка взяли верх над притязаниями марксистской экономии контролировать экономическое развитие, исходя из неподвижной схемы. Падение традиционных ценностей в области морали есть победа позитивного (то есть исторического, меняющегося) закона над законом природным, неизменным. Кризис понятия "прекрасного" - это закат убеждения в том, что существует некий обязательный и неизменный образец, которому искусство должно соответствовать. Абстрактное искусство XX века, можно сказать, относится к традиционному канону прекрасного так, как современная демократия относится к абсолютизму этического государства. Так же, как в философской мысли - и здесь корень процесса - разрушение всякой окончательной истины (средоточия, основания, неизменного и непреложного) относится к эпистемической традиции. Вся современная философия - это великое отрицание убеждения в том, что существует абсолютная и неопровержимая истина. "Кризис оснований" в научной сфере также обязан своим возникновением этому духу отрицания. Наука более не приемлет того, что для Галилея было очевидно: что изучение природы приносит истины столь непреложные, что их не может поколебать даже Священное Писание, и что математические истины присутствуют в сознании человека в том же качестве и столь же мощно, как в разуме Божием. Наука отныне также признает, что она есть знание гипотетически - дедуктивное. Христианство пронизано попытками освободиться от греческой метафизики и греческого понимания истины. Неизменность и всемогущество Бога - греческие определения божественного (поскольку и христианское всемогущество, как уже было отмечено, исходит из греческой категории, то есть из греческого понимания могущества) - становятся сегодня в христианском сознании все более несовместимыми со злом и болью мира, и в этом сознании укрепляется идеалистически-романтическое представление о Боге страдающем и становящемся; так что разница между страданием и становлением Бога и страданием и становлением мира постепенно стирается.

Можно возразить на это, что подобное, пусть даже и грандиозное, разрушение прошлого - это всегда простой "факт", а факты можно опровергнуть и заместить противоположными фактами. Равно и христианство способно своей волей преодолеть простой факт, возникший из отрицательного духа современной культуры. И разумеется, если современная мысль предстает всего лишь волей к отрицанию западной традиции, то непонятно, почему к традиции нельзя вернуться и с помощью этой традиции восстановить также и христианскую традицию. В отрицательной форме нигилизма Ницше проницательно увидел закат Незыблемого, но "решающее возражение" становится решающим только если безусловно подразумевается смерть истины; между тем, речь как раз и идет о том, чтобы установить неотвратимость этой смерти - неотвратимость, следовательно, которую только внутри некоего порочного круга можно приписать тому историческому "факту", что простой народ и люди культуры больше не верят в существование окончательной, непреложной, божественной истины.

Тем не менее, как становится очевидно, современная культура освобождается от традиции, следовательно, и от религиозной традиции Запада, с такой уверенной и необоримой силой, которую в сущности не сознают даже те, кто является носителем этой культуры. Закат незыблемых ценностей западной традиции неизбежен, и поэтому, притязания традиционной и религиозной культуры сделать возврат к прошлому возможным на деле иллюзорны. Разрушение незыблемых ценностей и богов западной традиции "неотвратимо" и неизбежно потому, что утверждение некоего неизменного измерения, обнимающего собой и подчиняющего себе становление, делает невозможным то, что для всей западной цивилизации - следовательно, и для самой христианской традиции - составляет исходную и высшую очевидность: существование становления мира, epamphoterizein сущего. Веру в становление (рассматривающую саму себя не просто как веру, но как высшую очевидность) делает невозможной и немыслимой вера в то, что над становлением или в средоточии его существует скала Незыблемого⁷⁸. Мы здесь можем указать только направление, в котором можно уловить силу современной мысли независимо от того, как она понимает себя. Но эта сила просматривается в том, что мысль нашего времени проговаривает открыто.

В одном месте из Так говорил Заратустра Ницше пишет: "Если бы были Боги, как бы мог я вынести то, что я не бог? Стало быть, богов нет... Нет больше творчества! Ах, не приближайся ко мне никогда это великое изнеможение!.. Что бы осталось от творчества, если бы боги существовали?" (На Блаженных островах). Ницше говорит, что если бы Бог существовал, человек не был бы творцом; но человек - творец (это очевидно, это высшая очевидность); следовательно, никакого Бога быть не может. Это рассуждение - одна из тех щелочек, через которые становится видно, с какой силой современная мысль - в принципе бессознательно - разрушает традицию Запада. "Творчество" у человека - это способность переносить вещи из ничто в бытие, или, когда творчество является в негативной форме, из бытия в ничто (так как в уничтожении тоже создается новый мир; и сотворение бытии невозможно без уничтожения старого мира). Творчество, о котором говорит Ницше, - это poiesis, способность проводить epamphotenzein сущего между бытием и ничто (которая в творчестве христианского Бога - если отвлечься от того общего места, что творчество есть изобретение христианства, - не ограничено вечностью материи мира). Творчество человека, как оно понимается у Ницше, есть высшая очевидность, признаваемая всеми обитателями Запада, для которых действительность - это становление мира и деятельность человека (вписывающаяся в становление мира в такой степени, что властвует над ним и его направляет). Но если бы Бог существовал (тот неизменный Бог, которого, впрочем, человек призывает, чтобы избавиться от тревоги становления, порожденной высшей очевидностью), все то, что человек создает, оказалось бы фикцией, поскольку это якобы созданное уже существовало бы в Боге ("Что бы осталось от творчества, если бы боги существовали?"). Если бы Бог существовал, становление было бы кажимостью; но очевидность творчества и становления нельзя отрицать; следовательно, Бог существовать не может.

Еще первичнее, чем Бог, - истина той episteme, внутри которой возвышается любой Бог Запада. Если существует истина episteme - какой бы Бог ею ни утверждался, - все то, что происходит в становлении, должно соответствовать истине и неизменному порядку; следовательно, в становлении все происходящее уже не возникает из ничего - что, между тем. в изначальной вере Запада есть вещь очевидная. - уже не обладает той свободой и новизной, которые ему присущи именно благодаря возникновению из ничего, но происходит из того обстоятельства, что оно внимает и служит незыблемому закону, в котором и состоит истина и который, как episteme, "накладывается" на все происходящее. Ничто становится учеником бытия. Ничто становится сущим. Становление отныне иллюзорно, невозможно. Episteme, желающее быть истиной становлении, делает становление невозможным. Становление делает невозможным та самая истина, которая в западной мысли есть изначальная форма признания того, что становление существует. Но именно потому, что становление - иными словами, историчность, кратковечность, бренность, конечность сущего - есть высшая очевидность для Запада, не может быть никакой архетипической и неизменной истины, которая предвосхищает то, что происходит из ничего, и делает невозможным становление, превращая в не-ничто то ничто, происхождение вещей из которого считается очевидным.

Закат Незыблемого есть, вместе с тем, утверждение господства технической цивилизации. Техника, в свой черед, не неподвижна, как полагает Хайдеггер. Если эпистемическая истина, открывая незыблемый смысл, которому должно соответствовать всякое событие, стремится быть неопровержимым предвидением будущего и, следовательно, делает невозможными ничто и будущее, располагающиеся в средоточии изначальной веры Запада, то техника, ведомая современной наукой, есть, напротив, предвидение, осуществляемое на основе гипотетической логики, которая не стремится неопровержимо предвосхищать развитие событий, а стремится функционировать, добиваться успеха, то есть не ставить свое функционирование в зависимость от неопровержимости собственных предвидений, и готова, чтобы не терять эффективности, вносить изменения в собственные прогнозы. Метод науки "экспериментален" потому, что, в отличие от эпистемического метода, он открыт возможным изменениям в опыте становления - и теперь уже и логико-математическое мышление, признающее ныне возможность возникновения противоречий в развитии любой группы принятых им постулатов, стало "экспериментальным" методом. Математика тоже рассталась с episteme.

Что касается становления, то христианская вера, напротив, еще сохраняет здесь жесткость, присущую episteme: она делает становление невозможным и немыслимым, ибо фундаментальный Смысл всего отныне возвещен откровением Христовым, с которым должно соотноситься всякое событие и всякое становление мира. Следовательно, самая вера в становление требует заката христианства (которое, между тем, сделав творческую способность Бога бесконечной, подняла epamphotenzein сущего на величайшую высоту, возможную в пределах episteme) и пришествия цивилизации техники, то есть формы цивилизации, более соответствующей тому смыслу, что заложен в epamphoterizein и poiesis.

Спор между техникой христианской веры и техникой современной науки разрешается в пользу последней, поскольку с закатом истины на поле брани остаются только разные формы техники, то есть силы становления, спор между которыми решается в конечном счете их мощью, а не их истиной. Не истина, но мощь определяет их право на выживание и их "ценность". (Это мысль, которую я высказываю давно и которая, как мне кажется, разделяется и Католической Церковью - ср. Centesimus annus, 44.) Современная культура означает неизбежную смерть истины episteme'ы и, следовательно, есть становление сил, спор, в котором верх берет сила, способная подчинить себе цели противоборствующих сил.

Реальный социализм и его ныне победоносные противники - капитализм, демократия, христианство, - между которыми вновь разгорается неприязнь, затихшая было перед лицом общего врага, - это главные силы нашего времени. Они ставят своей целью созидание разных миров, но добиваться этих целей все они намереваются с помощью техники. Именно это обстоятельство определяет подчинение технике тех великих целей, что присущи великим силам западной традиции. Подчинение неизбежное.

Церковь желает, чтобы общество стремилось к "всеобщему благу"; каковой задаче, однако, капитализм не намеревается подчинять собственную цель, то есть прибыль. И поскольку капитализм, не имеющий своей целью прибыль, - это уже не капитализм⁷⁹, Церковь, даже если она не отдает себе в этом отчета, желает выхолащивания капитализма, а капитализм желает выхолащивания социальной доктрины Церкви. Церковь желает также исчезновения демократии, в которой "свобода лишена истины". Современная демократия - это метод, устанавливающий, как общество должно принимать решения, избегая насилия и уверенности в обладании истиной, которое опять-таки ведет к насилию. Демократия не может иметь своей целью ни истину (христианскую или нехристианскую), ни прибыль. И отношения между демократией и капитализмом также конфликтны, потому что этот последний стремится не допустить того, чтобы цель экономической деятельности, прибыль, была ограничена, кроме принципов христианской морали, еще и принципами демократии.

Борьба между великими силами западной традиции ведется не только орудиями концептуальной критики, но и орудиями научно-технологического аппарата, то есть всей совокупностью социальных функций, чей статут все более приближается к статуту научной рациональности физико-математического типа. Аппарат техники - это совокупность орудий, которыми великие силы традиции стремятся пользоваться для осуществления своих специфических и несовместимых друг с другом целей. Христианство также питает подобные устремления, поскольку отныне уже невозможно милосердие, оторванное от техники, в которой необходимо, чтобы правая рука очень хорошо знала, что делает левая. Христианское милосердие, чтобы действовать успешно, также должно пользоваться частью научно-технического аппарата.

Однако аппарат имеет собственную цель, отличную от всех целей, выдвигаемых силами западной традиции. Если эти последние стремятся использовать технику для создания мира капиталистического, или демократического, или христианского, или, в недавнем прошлом, коммунистического, - то научно-технологический аппарат преследует свою цель, которая не есть нечто определенное и особое, но состоит в наращивании возможностей осуществлять любую цель. Следует понимать всю неизбежность подчинения традиционных целей той цели, которую техника преследует для самой себя, - неизбежность переворачивания отношений средство-цель, в котором силы традиции тешат себя иллюзией, будто могут использовать технику в качестве орудия для осуществления собственных особых задач.

Именно для того, чтобы достигнуть цели и сохранить результат - средство должно быть изношено и поглощено. Прибегая к технике для осуществления своих целей, силы традиции объективно склонны к тому, чтобы допустить износ техники, иными словами, ограничение бесконечного роста ее мощи, то есть той цели, которую техника преследует для самой себя. Именно потому, что средство есть средство, преследовать некую цель означает ограничивать совершенствование средства; а не ограничивать совершенствование средства означает превращать средство в цель. Прибегая к технике как к средству, силы традиции неизбежно ограничивают ее совершенствование. Принимать технику в качестве средства, значит, подтачивать ее - подтачивать основное условие выживания человека на Земле. Чтобы осуществить собственные цели, силы традиции подтачивают то орудие, с помощью которого эти цели могли бы осуществиться, и тем препятствуют их осуществлению.

Когда они осознают, что не могут отказаться от такого орудия и не могут его ослаблять, а должны его усиливать, чтобы справляться с антагонистическими силами, то неизбежно начинают стараться все полнее и глубже избегать того, что может помешать оптимальному функционированию орудия, которым пользуются и в конце концов они принимают в качестве последней цели мощь и эффективность аппарата техники и подчиняют ему те особые цели, которые хотели бы осуществить и которые, наоборот, все больше изнашиваются и поглощаются в процессе их превращения из целей в средства. Именно это и произошло в Советском Союзе с реальным социализмом.

Подчинение цели христианства цели аппарата принадлежит, следовательно, к более широкому кругу явлений, в котором все цели западной традиции превращаются в средства, способствующие функционированию аппарата, то есть неограниченному росту возможностей осуществлять цели. Уже не техника используется для осуществления ценностей христианства, демократии, коммунизма, социализма, но - воображая себе, время от времени, что ничего не меняется, - эти ценности используют для того, чтобы способствовать возрастанию технологической мощи; и при таком подчинении технике христианство, демократия, коммунизм, капитализм - старые формы техники и воли к власти - перестают быть самими собой.

В этом контексте особая судьба христианства задана следующей дилеммой: либо христианская вера смирится с отказом от самоутверждения в мире ("Царствие Мое не от мира сего") и будет подчеркивать, что она сама есть техника спасения в вечности; либо она будет стремиться к самоутверждению и в этом мире и потому войдет в противоборство с другими силами западной традиции (или вообще с другими формами культуры и цивилизации), которая вынуждает каждую их них - именно из-за того, что они хотят и должны пользоваться техникой как средством, - саму превращаться в средство, которым пользуется техника. Чтобы вера была действенной, ее надо вооружить; но вооружение и есть тот аппарат, который уничтожает веру. Чтобы быть действенной, вера не должна ослаблять орудие, приносящее ей победу; но не ослаблять его означает признать своей главной целью уже не созидание христианского мира, но поддержание и укрепление того орудия, которое должно его созидать. Если и поскольку в истории Запада истина мертва, не существует больше никакой "причины", по которой великие силы западной традиции, охраняя собственную истину, не должны подчинять собственные цели аппарату техники.

Изложенные здесь соображения не имеют ничего общего с апологией техники. Они ставят своей задачей показать, что цивилизация техники есть неизбежное следствие первого шага Запада: размышления греков о смысле бытия и ничто; и что ей предназначено подчинить себе великое прошлое Запада (христианство, демократию, капитализм и, прежде всего, истину, порожденную episteme), потому что техника - это наиболее строгая форма бытования греческой онтологии. Смысл подобной "неизбежности" и подобного "предназначения" не может оставаться неопределенным. Прежде всего, не может оставаться неопределенным то пространство, внутри которого существуют структура и история Запада. Если вера в греческое понимание становления сущего есть господствующая мысль западной цивилизации и исходное условие всякой poiesis Запада, - останется ли по-прежнему вне сомнения эта вера, на которой держится все, чем стал Запад, - следовательно, и христианская вера тоже? Возникающий в этом месте вопрос - решающий, это высочайшая задача мысли: он касается смысла, содержания, истины греческой онтологии и того смысла, который может здесь содержаться в словах "смысл", "содержание", "истина". Но иллюзорно думать, будто можно вырваться из греческой онтологии, оставаясь внутри нее, как происходит со всеми формами критики, которую современная культура обращает к западной традиции. Подвергать сомнению фундаментальную веру Запада означает свидетельствовать о том давно открытом пространстве, в котором она предстает как крайнее безумие⁸⁰.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|