| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА V
КРАСНАЯ МОСКВА!
"КАК МНОГО ГОРЯ В ЭТОМ ЗВУКЕ ДЛЯ СЕРДЦА РУССКОГО СЛИЛОСЬ,
КАК МНОГО СКОРБИ В НЕМ ОТОЗВАЛОСЬ..."
Перемена, которую внесли последствия революции в характер Московской католической группы. - Роль Анны Ивановны Абрикосовой в новых начинаниях. -Владимир Владимирович Абрикосов - настоятель Московского католического прихода. - Круг его деятельности, арест и высылка заграницу. - О. Николай Александров - второй Московский настоятель. - Абрикосовская община сестер терциарок ордена св. Доминика. - Наблюдения Ю. Н. Данзас и ее суждения о Московской общине. - Мнение о. Дмитрия Кузьмина-Караваева.
"Можно сказать, - пишет о. Филипп де Режис в статье "Святая Екатерина Сиенская в Москве" (в журнале "Унитас" в Риме, № 3 за 1946 г.), - что если Экзарх Леонид Федоров - это Петербургский приход, то Московский приход - это мать Абрикосова".
Можно тоже сказать, что автор приведенных строк, отождествив Российского Экзарха с петербургским приходом, не выразил глубокого понимания его миссии. Как мы видели, история этого прихода - явление настолько сложное, запутанное и мучительное, что знающему ее во всех подробностях вряд ли возможно отождествлять "Петербургский приход" вообще с какой-нибудь одной личностью. Петербург был местом болезненного зарождения восточного католичества, местом особо тесно связанным с духом митрополита Андрея, его вдохновителя и опоры, где он выполнил пророчески предначертанное ему Папой св. Пием X. "Петербургский приход" - это начало и завершение первого крестного пути русского католичества. Пройдя его, "Восточный обряд" о. Леонида взошел на Голгофу - Соловки, где "Зверь из бездны" завершил свою долгую и упорную борьбу с избранником Божиим -Российским Экзархом.
Прямого отношения к этой борьбе католическая Москва не имела, хотя и заняла после революции, по масштабу того времени, немалое, но своеобразное место в миссии о. Леонида. Тут уже надо признать, что о. де Режис не преувеличил, связав "Московский приход" с именем Анны Ивановны Абрикосовой, которая действительно играла в нем первостепенную роль, и по свойствам своей властной натуры, и по положению супруги настоятеля о. Владимира, находившегося под ее влиянием, и по своей принадлежности к именитому московскому купечеству, и, наконец, просто, как гостеприимная хозяйка квартиры, в которой, в конце концов, сосредоточились и приходская церковь, и община русских сестер-терциарок св. Доминика, и вообще все, что так или иначе было связано с католическим делом в Москве. Здесь, одним ударом, большевики все это разгромили, подвегнув аресту и заточению в тюрьмах всех связанных с домом Абрикосовых.
Один человек явно не поддался авторитету Анны Ивановны. Да он и не мог ей подчиниться, как в сиду своей исключительной одаренности, так и вследствие принадлежности к иному миру традиций и понятий, которому московский купеческий дух, даже в его мягкой, ослабленной и культурной форме, был по природе своей чужд и неприемлем. Это была "женщина с профилем Наполеона", все та же Ю. Н. Данзас, которую Анна Ивановна хотела было получить в свое распоряжение и подчинить в России и заграницей авторитету семьи Абрикосовых. Намерение это осталось безуспешным, но побудило Юлию Николаевну насторожиться и занять положение наблюдателя. В воспоминаниях, записанных с ее слов князем П. М. Волконским, остались весьма ценные показания о московской общине. В свое время они были доставлены для прочтения митрополиту Андрею, который оценил их по достоинству и высказал кн. Волконскому мнение, что было бы хорошо, если бы Юлия Николаевна выразила письменно готовность подтвердить под присягой истинность того, о чем она говорит. Юлия Николаевна, пересмотрев записанное князем Волконским, уточнила некоторые выражения, кое-что добавила и, после того, как рукопись была окончательно переписана, дала заявление о готовности подтвердить под присягой все, ею засвидетельствованное. Митрополит Андрей сообщил после этого князю, что Ю. Н. Данзас "в своем письме дала письменно присягу в том, что точно описала правду". Поблагодарив за присланные ему главы воспоминаний о московской общине, митрополит Андрей заметил по этому поводу в письме к князю Волконскому :
"Должен признаться, что я и сам подозревал немного, что это именно так. Я был в Москве в 1917 г. и обратил внимание на следы этого чрезмерного самодержавия. Во всяком случае сестра Данзас может быть спокойна, так как она сделала хорошее дело. Да, хорошее и полезное дело".
С квартирой Абрикосовых мы расстались еще в предвоенные годы, на страницах отчета о. Леонида об его четвертой поездке в Россию:
"Замкнувшись в своем тесном кружке, изолировавшись от народа, не имеющие ни малейшего понятия об его духе и потребностях, они похожи на изящные, чистенькие, фарфоровые статуетки, которыми дамы времен Людовика XV украшали свои воздушные этажерки".
"Святость, святость", - повторяют они как попугаи. "Целью католичества является освящение людей, т. е. личная святость каждого отдельного члена католической Церкви. К этой-то святости своих членов должна прежде всего стремиться и русская миссия. Мы хотим, чтобы наши католики были святыми! Это наша цель!"
"Кто будет с этим спорить? Но вот Абрикосовы обвиняют нас в том, что мы, петербургские католики, мало понимаем, какие средства ведут к этой цели".
Так формулировал тогда свои впечатления будущий Российский Экзарх, после целой недели, как он выразился, "настоящих диспутов с глазу на глаз" с супругами Абрикосовыми. В нескольких фразах он охватил здесь и понимание ими миссии, руководить которой они считали себя призванными, и то положительное, что они старались тогда делать для развития ее, и тот вред, который невольно проистекал из их дилетанства в отношении восточного обряда и работы о. Леонида в России. Все это дало повод Н. С. Ушаковой, сопровождавшей о. Леонида, заметить со свойственным ей юмором по поводу школы святости в Абрикосовском доме:
"Они или не дозрели или перезрели. Нужно их оставить в покое, чтобы не кусались".
Естественно, что митрополит Андрей, осведомленный о деятельности супругов Абрикосовых, был недоволен их тесным контактом с польским духовенством и той борьбой, в какую они были втянуты в связи с поляками с петербургскими католиками, его духовным детищем, и без того столь хилым. В силу этого он не был к ним особенно расположен, что, в свою очередь, питало предубеждение Абрикосовых против владыки Андрея.
Февральский переворот с последовавшим за ним появлением в Петрограде митрополита Андрея с полномочиями Папы св. Пия X и предстоявшее назначение о. Леонида Российским Экзархом смешали все карты и побудили всех имевших отношение к делу восточного католического обряда несколько изменить ориентацию. Время диспутов с о. Леонидом принадлежало уже, как-будто, далекому прошлому. Дело, доверенное ему Св. Римским Престолом принимало реальные формы - и поэтому нельзя было не только итти против него рука-об-руку с польским духовенством, но и по отношению к Экзарху стать на общие точки зрения с о. Зерчаниновым или о. Семяцким. Новое решение напрашивалось само собой, но для Владимира Владимировича оно было нелегким, ибо, как он сам засвидетельствовал (автор записал это с его слов), "восточный обряд не притягивал его, он не верил в него". Тем не менее В. В. Абрикосов решил стать священником восточного обряда и попросил митрополита Андрея рукоположить его. Этим он брал на себя, в судьбах русской католической Церкви, роль, к которой не лежало его сердце. Он признался, что сам по себе не имел в виду принимать тогда сан священника. Его личные стремления были направлены заграницу. Ему хотелось поступить на Западе в латинский монастырь, тогда как Анна Ивановна, по его словам, стала бы монахиней в каком-нибудь монастыре доминиканского ордена, к которому она принадлежала уже в качестве терциарки. О. Владимир утверждает, что мысль стать восточным священником ему внушил декан Зелинский, настоятель церкви св. Петра и Павла. Зелинского поддержали ксендзы Вербицкий и Квятковский. Этому не приходится удивляться, так как они, учитывая неизбежность образования в Москве церковной католической группы восточного обряда, естественно могли надеяться использовать свое влияние на Абрикосовых, чтобы через них влиять и на Московский приход, во главе которого мог оказаться, в силу намерений митрополита Андрея, Владимир Владимирович. Эти священники и указали Абрикосовым на пребывание в Петрограде митрополита Андрея и посоветовали просить у него посвящения. Того же мнения был и духовник о. Владимира, француз о. Видаль. Можно думать, что далеко не последнюю роль сыграло и отношение к этому вопросу Анны Ивановны. Обет воздержания, который дали супруги, говорит во всяком случае о её сочувственном отношении и серьезном взгляде на дело, за которое собирался приняться Владимир Владимирович. Свойственный ей большой здравый смысл в житейских делах указал и на решение, какое они и приняли. Она сопровождала мужа в Петроград на посвящение и находилась при нем, пока шли заседания собора русского католического духовенства, на котором он, после посвящения, участвовал. Тут-то она встретилась впервые с митрополитом Андреем, после чего написала откровенно о своем впечатлении о нем:
"Это святой человек и в полном смысле слова церковный. Мы были на его счет в полном заблуждении".
Вслед за этим Анна Ивановна признала, что о. Леонид "человек исключительно одаренный" (правда, говоря об этом, она тут же заметила, что и "о. Владимир не менее одарен, хотя в совсем другой области"; в какой именно, она не упомянула), обладает "редкими способностями миссионера", "замечательным талантом апологета", "глубоким знанием русского народа, с его духовными нуждами, запросами и надеждами" (однако, спустя месяц с небольшим, она же пишет о "таких знатоках России, как экзарх Леонид и о. Владимир"; разобраться же в этих знаниях и оценить их по достоинству, ей, типичной западнице, повидимому, было трудно). Не раз, как она сама говорит, ей пришлось вспомнить и Н. С. Ушакову. Анна Ивановна даже написала:
"Мы издевались над ней, но как она была в свое время права!"
Отношение Анны Ивановны к польскому духовенству изменилось коренным образом. Теперь она видит в нем только "враждебность и узкий провинциализм с врожденной ненавистью к восточному обряду, с упорным желанием сохранить руководящую роль в католической Церкви в России, со странной фантазией латинизировать русский народ, с упорным противодействием идее соединения Церквей и желанием образовать местную провинциальную русскопольскую церковь латинского обряда".
В частности, Анна Ивановна находит, что Чаевский показал себя теперь "грубейшим шовинистом, тупым и мало интеллигентным; он сделал много зла с тех пор как русские католики образовали независимую группу. В этом, - пишет Анна Ивановна, - наша постоянная трагедия. Тайное решение поляков ясно, как день: восточный обряд - это временное зло (слова декана Зелинского), которое должно быть уничтожено; никакого соединения Церквей, но обращения отдельных душ и их полонизация. Это движение выявляет себя.все больше...".
Анне Ивановне ясно, что "поляки делают все, чтобы помешать миссионерской работе в России и чтобы уничтожить ее". Правда, от нее как-то ускользает при этом, что она ставит знак равенства между "русской миссией", которой противодействуют поляки (но далеко не все!), и своей личной деятельностью в Москве, с той, по выражению Ю. Н. Данзас, "самодержавной повадкой", которая встречала, может быть, слишком резкую критику со стороны поляков (и тоже далеко не всех), так что, в конце концов, немало недоразумений происходило и на личной почве. Нужно признать, что разносившиеся и одной и другой стороной сплетни и слухи служили немалым препятствием к воссоединению Церквей в том виде, как это рисовалось духовному взору Анны Ивановны. Главным врагом ее благих начинаний оказался никто другой как московский декан Зелинский, внушивший о. Владимиру мысль сделаться священником восточного обряда.
Анна Ивановна поставила себе вопрос, почему же поляки так поступают, для какой цели? Единственный по ее мнению ответ она формулировала письменно в трех пунктах:
1) Вековая, инстинктивная ненависть поляков ко всему русскому, их желание уничтожить красоту всего, что есть русского и действительно национального; наш обряд, который прекрасен, представляет собою возвышенную поэму русской души, должен быть уничтожен!
2) Любовь поляков к власти. Польша должна господствовать, поляки должны быть единственными представителями католичества в России. Польский клир охватывает настоящий страх, когда они видят, что наша миссия развивается. Они боятся, что Россия придет к нормальному и здоровому состоянию, т. е. что в ней будет одна господствующая Церковь, состоящая из русских католиков, сохраняющих свой обряд, и иностранная польская, образующая в ней лишь колонию с ее латинским обрядом. Такого"анормального для них положения они не хотят допустить; стало быть, наша миссия должна быть уничтожена, и я должна засвидетельствовать, что они идут к этому с немалым успехом.
3) Третья причина чисто политическая и национальная. Сами же поляки признают, что могущественная и католическая Россия нежелательна. А мощной и независимой католическая Россия может быть только сохранив восточный обряд (отсюда и ненависть поляков к митрополиту Андрею Шептицкому и ко всему его делу)".
С большой вероятностью можно предположить, что эти мысли были еще в значительной мере чужды Анне Ивановне, когда она в 1913 г. вела диспуты с о. Леонидом, находясь на стороне латинского духовенства. В то же время, приведенные здесь "пункты" Анны Ивановны (заимствованные из ее первого послереволюционного письма к кн. М. М. Волконской) отражают достаточно ясно боевой характер, который приняло в ту пору ее миросозерцание. К сожалению, в нем психологически уже заключены элементы, отравлявшие взаимоотношения молодой московской общины с латинским .католическим клиром. Все сконцентрировалось постепенно вокруг Анны Ивановны с одной стороны; и декана о. Зелинского - с другой. Разрядилась же московская атмосфера, как это ни печально признать, только после того, как обе стороны сошли со сцены.
Сильная, властная, самоуверенная, способная и на подлинный героизм, Анна Ивановна не останавливалась на полпути. Богу она служила по собственному разумению и если она с чем-нибудь, основательно или неосновательно, не могла согласиться, то поладить с ней, не подчинившись ее суждению, было нелегко. Однажды она дала в письме к мужу такой совет-указание:
"Кротость, мягкость, терпение, но упорно гнуть свое и стараться создать себе положение, главное, рассчитывая на сверхъестественное: святость, прежде всего, всегда и во всем".
В этой фразе она сама охватила и запечатлела ту смесь понятий, которые лежали в основе ее побуждений и которые, естественно, не могли не вести к таким же смешанным результатам.
Ко времени рукоположения о. Владимира, в Москве было уже шесть сестер-терциарок св. Доминика. Начало третьему ордену русских доминиканок положила Наталия Розанова ("сама того не подозревая" по словам Анны Ивановны) еще в то время, когда она жила в Москве. В этом, как думала Анна Ивановна, был, может быть, главный смысл и значение приезда сюда ее близкой подруги. Чтобы удовлетворить свое стремление к духовной жизни,, сестры-терциарки решили объединиться под покровительством Анны Ивановны, поселились у нее на квартире и, что вполне естественно, выбрали ее своей "старшей". После рукоположения о. Владимира, эти сестры приняли на себя все заботы об организации прихода и об устройстве богослужебной жизни: пение, чтение, обслуживание храма и т. п. Группа московских католиков, объединявшаяся в Абрикосовском доме, за небольшими исключениями, стала вместе с ними следовать восточному обряду и образовала ядро будущего прихода. Таким образом, и община сестер и приход нашли себе приют в квартире Абрикосовых, жертвенно предоставленной хозяевами для русского католического дела. В одной комнате устроили домовую церковь (без иконостаса), которая могла вместить до пятидесяти человек. В другой поместился о. Владимир, ставший настоятелем прихода и духовником общины. Одну комнату оставила за собой Анна Ивановна; в ней же она помещала и больных сестер. Когда община возросла, и число заболеваний увеличилось, эта комната, временами, представляла собою подобие лазарета. Еще две комнаты были отданы хозяевами под общежитие сестер. Ночью они спали вповалку на ковриках на полу; по утрам все тщательно убиралось, так что днем одна из этих комнат служила приемной, в которой по вечерам устраивались собеседования и читались лекции, а другая была классной и библиотекой, и в ней занимались сестры и прихожане.
Трудно даже представить себе, что мог бы предпринять экзарх в тогдашних условиях и при отсутствии всяких средств для устройства прихода в Москве, если бы Абрикосовы не дали для дела всего, что могли, и сами не отдались ему. Не будь их, кого экзарх мог бы послать в Москву? Назвать здесь имена Зерчанинова и Дейбнера или Трофима Семяцкого можно было бы только в шутку. Между тем нельзя закрывать глаза и на то, что даже более серьезные кандидаты, как напр. Диодор Колпинский и Глеб Верховский, тоже могли скомпрометировать в Москве молодое русское католичество. Первый, оказавшись впоследствии заграницей, отпал в православие и был вторично воссоединен со Вселенской Церковью; второй же, попав в Киев, заключил непозволительный брак. Эту грустную сторону дела нельзя обойти молчанием, чтобы оценить помощь, какую о. Владимир оказывал экзарху уже тем, что тот мог на него вполне положиться. В смысле строгости нравов дом Абрикосовых был действительно безупречным.
О. Владимиру пришлось нелегко на посту московского настоятеля; немало забот и хлопот, испытаний и трудностей разного рода легло на его слабые плечи. О. Леонид должен был кроме того серьезно считаться с отсутствием у о. Владимира богословского и философского образования. Во время своих частых наездов в Москву (в среднем раз в два месяца), что в условиях того времени было очень затруднительно, о. Леонид восполнял своими общественными выступлениями это слабое место своего настоятеля и сглаживал своим влиянием иные стороны его характера, о которых он однажды написал откровенно владыке Андрею, став при этом всецело на защиту о. Владимира:
"Его недостатки: резкость характера, скептицизм, заставляющий временами падать духом, ригоризм и слишком строгое отношение к латинянам".
"Вас смущает, может быть, его резкость, соблазняющая других, но это еще не такой большой недостаток; он скоро исчезнет. На нем отражаются церковно-политические события, вредно влияющие на его тонкие нервы".
О. Владимир научился служить, а в устройстве хора ему помог ксендз о. Вербицкий, хороший музыкант и знаток русского церковного пения. По собственной инициативе, этот латинский священник, поляк, поставил церковный хор и разучил с ним всенощную и обедню. Сам о. Владимир, в отличие от о. Леонида, музыкальными способностями наделен не был. Среди сестер была одна, также весьма одаренная в этом смысле, Анна Спиридоновка Серебренникова, родом из Саратова, по профессии - сельская учительница. О. Дмитрий Кузьмин-Караваев думает, что юна была из крестьянской семьи:
"Лицо у нее было чисто русское и притом с поразительно правильными чертами. Она была регентшей в хоре сестер и когда заводила тропари своим звучным голосом - надо помнить, что в нашем приходе было принято унисонное (по-русски - столповое) пение - Анну Спиридо-новну нельзя было не принять за старообрядческую головщицу. Если держаться этой терминологии, то Анна Спиридоновка была в общине не только головщицей, но и уставщицей. Каждый вечер она. приходила к о. Владимиру с тем, чтобы составить службу на завтра. Типикон и богослужебные книги она, надо признаться, знала лучше нашего почтенного настоятеля, и я не раз любовался, когда мне приходилось вечером засиживаться у о. Владимира, с какой почтительной настойчивостью она его подводила к тому, что у нее было решено заранее".
Из числа близких ему мирян, о. Владимир выбрал и подготовил к рукоположению инженера технолога Николая Александрова. По представлению о. Леонида, епископ Цепляк посвятил его в начале 1922 г. Выбор о. Владимира был очень удачным, и о. Леонид мог вскоре сообщить владыке Андрею, что о. Николай стал "прекрасным священником". Это сказалось особенно ясно уже после высылки о. Владимира, когда "он стал его заместителем и вел московский приход не хуже о. Владимира". О. Леонид засвидетельствовал, что "приход не только не распался, но еще более окреп и возрастал с каждым днем". "Несмотря на отсутствие о. Владимира, - писал он, - дело ничуть не падает, обращения не прекращаются".
До отъезда о. Владимира, после рукоположения о. Николая, ежедневно служились две обедни: раннюю служил о. Владимир для сестер, а позднюю - о. Николай для прихожан. На этих службах бывали и православные. После обедни, по воскресеньям и праздникам, устраивался "чай" ("агапа"). Чай, правда, как и полагалось тогда в советском государстве, был морковный, а хлеб и сахар прихожане приносили с собой. Во время чаепития шло собеседование, а после него бывало духовное чтение. Читала всегда сама Анна Ивановна, что-нибудь переводное из западной католической литературы, поучение или жития святых.
"Надо сказать, - вспоминает о былых днях о. Кузьмин-Караваев, -читала она с редким умением: спокойно, не повышая голоса, и в то же время весьма вразумительно. Чувствовалось, что она переживала и хотела, чтобы с ней переживали слушатели то, о чем идет речь".
За духовным чтением присутствовали и сестры и прихожане. После чтения обсуждалось прочитанное и говорили о текущих приходских делах.
Раз-два в месяц устраивались по воскресеньям закрытые вечерние собрания исключительно для прихожан; на них тоже читались переводы из западной католической литературы и происходили собеседования.
Кроме того, тоже раз или два в месяц бывали открытые собрания, смешанного характера, и на них католики могли приглашать своих знакомых - не католиков. Тут читались доклады всеми желавшими, назависимо от вероисповедания, на разнообразные темы; не допускались только доклады политического содержания. О. Леонид, приезжая в Москву, выступал на открытых собраниях. После докладов допускались прения. Иногда приходили представители московской профессуры. Бывал тогда у Абрикосовых и Николай Бердяев. Раз как-то зашел композитор Гречанинов. Можно бьшо встретит среди гостей и православных церковных деятелей из духовенства и мирян. Однажды о. Владимира посетил даже пресловутый епископ Варнава, ставленник Распутина.
Когда было решено устраивать "униальные собрания" с ограниченным числом избранных участников, их перенесли с благословения патриарха Тихона на квартиру Абрикосовых (об этом уже говорилось в конце IV главы II части). У них состоялось третье собрание. Гостеприимные хозяева сделали все возможное, чтобы принять православных гостей с должным почетом. На третье собрание пришло около 20 священников и один мирянин. Был заслушан "Меморандум о соединении Церквей", написанный протоиереем Арсеньевым, настоятелем храма Христа Спасителя, "самым ученым и святым православным священником", как о нем тогда говорили. Один протоиерей, весьма расположенный к соединению Церквей, задал в этот вечер вопрос:
- Какое место займет наш патриарх в случае соединения с Римом?
Католики, присутствовавшие в этот вечер на собрании, вынесли впечатление, что у православных по отношению к Риму - чувство обиженного родственника; у них создалось ошибочное представление, что Рим только и хочет подчинить их себе и при этом еще как-то унизить.
На четвертом собрании о. Владимир сделал сообщение о Папе Венедикте XV, создавшее дружественную атмосферу. Православные спрашивали, признает ли католическая Церковь их таинства. Слабым местом католиков в отношении православных оказалось отсутствие нового авторитетного заявления из Рима, на которое можно было бы опереться в таком собеседовании. Приходилось ссылаться на уже устаревшие заявления, которые в современных условиях не только ничего ясно не говорили православному миру, но и вызывали с его стороны новые вопросы.
Самым значительным и интересным из всех было пятое собрание. На нем присутствовал цвет московского духовенства: 15 православных священников и кроме того 18 православных мирян, среди которых были такие представители русской интеллигенции, как профессора Чулков, Банков, Покровский, Громогласов, Сахаров, Которков, Кузнецов, бывший дипломат и губернатор Арсеньев, молодой князь Трубецкой, бывший губернатор князь Урусов, Рачинский, Полуэктов; были и студенты Духовной Академии. Все пришли в этот вечер послушать Российского Экзарха, выступившего с докладом на тему "Ты еси Петр". Вот что о. Леонид написал об этом вечере митрополиту Андрею:
"В Москве, перед Великим Постом (1922), я читал в собрании избранных православных священников и мирян мой первый реферат на тему: "Ты еси Петр" (разбор только одного 18-го стиха XVI главы Матфея). Среди мирян были самые настоящие церковники из среды бывшей правящей интеллигенции. Всего было 33 человека, заседание происходило в квартире о. Владимира. Дух любви и мира не покидал нас ни на минуту. Я читал три с половиной часа при напряженном внимании слушающих. Возражал мне только протоиерей Орлов, профессор по разбору иностранных вероисповеданий, и то до того слабо, что иногда становилось,неловко и стыдно за него. Он сразу признал, что православная Церковь ничего не имеет против католического толкования, но что св. Апостол Петр - это только символ единства, при чем, как за единственный якорь спасения, уцепился за текст св. Киприана в его трактате "De unitate Ecclesiae". Остальные хранили гробовое молчание. Многие сердечно благодарили меня за реферат. Уже этот первый опыт спокойного разбора католической доктрины показал им их полную беспомощность. Скоро еду с новым рефератом "О власти ключей" (разбор 19-го стиха). Всеми высказывается горячее желание, чтобы подобные собрания происходили возможно чаще. Это первые проблески еще далекого единения...".
Следующий доклад о. Леонида предполагался примерно через месяц. На шестом собрании в квартире Абрикосовых о. Кузьмин-Караваев говорил на тему: "Учение о природе Церкви в системе русского мышления". Из православных присутствовало 18 человек. Настроение православных мирян складывалось явно в пользу церковного единения. Некоторые из них высказали недовольство медленностью работы и ее чрезмерной научностью. Решено было устраивать впредь собрания двух видов: научные, согласно желанию духовенства, и популярные,, чтобы удовлетворить мирян. Была выбрана комиссия из пяти лиц, которой поручили ведать этим делом. В нее вошли от православных: ректор Духовной Академии протоиерей профессор Орлов, настоятель храма Христа Спасителя протоиерей Иоанн Арсеньев и бывший сенатор Арбузов; от католиков - о. Владимир и Кузьмин-Караваев. Было предусмотрено, что о. Экзарх, во время своих приездов в Москву, будет также участвовать в работах комиссии.
Однако, ни предположенный доклад о. Леонида "О власти ключей", ни вообще какое-либо "соединительное собрание", как их называли тогда, не могло уже состояться вследствие последовавшего ареста лучших представителей православного духовенства, в числе которых оказалось немало посетителей квартиры Абрикосовых. В апреле 1922 г. положение в Москве сделалось поистине мрачным. Интерес к "соединительным собраниям" от этого не пропал, но устраивать их стало уж очень опасным. Об этом о. Леонид сообщил митрополиту Андрею в следующих выражениях:
"В Москве нам принес много вреда арест православных священников; два самые выдающиеся - Орлов и Арсеньев сидят в тюрьме, так что мои богословские лекции о главенстве Апостола Петра пока что остановились. К о. Владимиру собираются только члены постоянной комиссии кружка, состоящего из нескольких священников и выдающихся русских интеллигентов. Они глубоко преданы делу соединения и в особенности восхищены тем, что могут говорить о католичестве без поляков, с чисто русскими людьми. Все они понимают необходимость возрождения морально опустившегося народа при помощи религии и сознают, что это может сделать только католическая Церковь. Единственный страх - потерять свою самобытность от вторжения в русский религиозный быт латино-польской культуры. "Надо, - говорят они, -чтобы Папа дал нам абсолютные гарантии сохранения нашего обряда и церковной культуры, чтобы Папа показал себя русским"!
О. Владимиру становилось все труднее и труднее. Чем дальше, тем все больше и больше ему приходилось разрываться. Все происходило у него на квартире. Собрания, посещения, разговоры отнимали у него много времени, и он сидел из-за этого почти безвыходно дома. Кроме того он был еще духовником и руководителем сестер, число которых в общине непрерывно росло. К концу 1921 г. было уже 15 сестер и кроме них терциарок, живших у себя дома. К такой напряженной работе о. Владимир не был подготовлен прежним образом жизни в покое и довольстве. Здоровье его заметно расстроилось, три раза он болел и кроме того сильно страдал сердцем. В течение трех последних лет его дважды арестовывали и при втором аресте продержали в тюрьме около месяца. Состояние его Анна Ивановна считала настолько серьезным, что в апреле 1922 г. она написала княжне Марии Волконской:
"Если о. Владимир умрет, что вполне возможно, так как он уже ни одной службы отслужить не может без крайнего утомления, то останется один о. Леонид; какое одиночество, какая пустота...".
О. Владимир не умер, но одиночество и пустота, которой опасалась тогда Анна Ивановна все же ее не миновали, 17 августа, на рассвете, когда сестры начали петь утреню, о. Владимира снова арестовали. В последние две ночи по Москве прошел целый шквал арестов, которым подверглось до самидесяти профессоров и литераторов. Одновременно с о. Владимиром арестовали и Кузьмина-Караваева. Их продержали в тюрьме около недели вместе с представителями интеллигенции, в числе которых оказалось немало членов "соединительных собраний". После краткого допроса, о. Владимира приговорили к "высшей мере наказания", заменив расстрел бессрочной высылкой заграницу. Та же судьба постигла Кузьмина-Караваева и сотню выдающихся представителей русской интеллигенции. Среди них преобладали люди либерального и, вообще, левого направления. Всем им было разрешено выехать вместе с семьями и взять с собой из вещей, что они хотели, но книги и рукописи подлежали цензуре. Николай Александрович Бердяев выехал с женой, ее сестрой и их матерью; Борис Александрович Вышеславцев -с женой. Среди уезжавших было много детей. Как ни тяжело жилось тогда в Москве, но уезжавшие, в общем, приняли приговор без особого оптимизма. За границу их не тянуло; к русской эмиграции они относились критически. Некоторые (как, например, Кондратьев, человек левого направления) даже просили заменить им высылку за границу-ссыл-кой в Сибирь. Это неудивительно, ибо высылаемые трогались в дальний путь без всяких средств; им разрешалось взять с собой денег лишь на дорогу. Они получили визированные германским правительством паспорта, как высланные за границу граждане РСФСР.
27 сентября, по новому стилю в канун праздника Воздвижения Креста, о. Владимир покинул навсегда родную Москву и направился в Петроград. Там он остановился у о. Леонида, пробыл у него два дня и имел с ним долгое собеседование. Воспользовавшись этой высылкой, о. Леонид назначил о. Владимира своим представителем в Риме. Он дал ему на этот счет ряд указаний. Ю, Н. Данзас была свидетельницей большой сердечности, с которой о. Леонид его принял и проводил. О. Владимир отслужил литургию у нее на квартире; она прислуживала, читала и пела. В его лице она впервые увидела одного из католических москвичей.
29 сентября о. Владимир сел на немецкий пароход, доставивший его в Штетин. Оттуда он отправился дальше, прибыл 2 октября в Берлин, а 6 октября был уже в Риме.
"Конечно, - писала Анна Ивановна княжне Марии Волконской, -отъезд о. Владимира - это удар для дела, и если бы это было на месяц, на два, но это минимум на три года...".
Никто не учитывал в то время, что "зверь из бездны" воцарится на святой Руси на многие десятки лет и участникам Российской трагедии, тогда казалось что нужно как-то выдержать и продержаться "минимум три года"... Отсюда-то проистекала эта острая и слепая борьба латино-поляков и русских восточников за занятие позиций в ближайшем будущем. Но кто из них знал в те грозные дни, что бич Божий, ударивший по России, занесен уже и над Польшей и что скоро-скоро и ей придется дать ответ перед Богом?
Анна Ивановна нашла более разумным не "ломать спешно свою жизнь и отправляться неизвестно куда" подобно многим русским семействам, а оставаться у домашнего очага, терпеть и ждать лучших дней, положившись на волю Божию. Расстаться с о. Владимиром ей было, что и говорить, нелегко, но она понимала, что ему все-таки лучше покинуть Россию, в которой он, пожалуй, не долго бы выдержал. Не прошло и полугода, как она ему написала:
"Я должна сказать, что ежедневно благодарю Бога за то, что Он так чудесно и милостиво изъял Тебя отсюда".
"Что касается меня, - написала она княжне Волконской почти накануне отъезда о. Владимира за границу, - то я в полном смысле слова одна, с полуодетыми детьми, с разрывающимися на части сестрами, с юным,, чудесным, святым, но таким молодым священником о. Николаем, который сам требует поддержки, с растерянными прихожанами, сама ожидая ареста, так как во время обыска забрали все наши уставы и правила... Мы здесь чувствуем себя щепками в руках Божиих, и куда нас унесет - не знаем, никаких планов, никаких предвидений, ничего... Надо жить чистыми актами веры, надежды, любви. А между тем дело идет, души присоединяются, община сестер растет, вместо шестнадцати нас уже ютится в трех комнатах восемнадцать, и за последнюю неделю к приходу присоединилось трое, а у о. экзарха, после двух иеромонахов, присоединяется какой-то ученый архимандрит".
Сестры, действительно, день за днем, копошились, как муравьи в своем муравейнике, и работали, "разрываясь"... Одна из них давала уроки приходским детям, чтобы избавить их от посещения советских школ. В библиотеке сестры читали рукописные книги вместе с прихожанами, у которых по тогдашним условиям жизни в "красной" Москве или не было отдельной комнаты или же царивший в ней холод делал чтение невозможным. Почти все переводы католических авторов в переписка книг в нескольких экземплярах были сделаны самими сестрами. В общинной кухне кормили ежедневно до десятка буквально голодавших стариков и старух и кроме того давали обеды "бездомным" католикам, положение которых в Москве было тогда очень тяжелым. Сестры брали на себя и уход за больными прихожанами. К этому еще нужно добавить, что они же содержали своим трудом общину и на их полном попечении было около десятка детей, в том числе несколько сирот. Осенью 1922 г. стало особенно трудно, так как пять сестер было удалено со службы в государственном детском саду. Им поставили в вину, что они живут согласно религиозным убеждениям и, следовательно, по болыпевицким понятиям, их влияние на детей может быть вредным. Уволенные сестры были принуждены зарабатывать частными уроками и бегать целыми днями по городу, а вечерами делить с другими в общине физический труд.
Как ни жертвенна была такая жизнь, полная подвижничества, при условии, что все делалось не только по крайней нужде, захватившей тогда всех в тяжелой борьбе за существование, но главным образом, во имя высшей идеи, которой искренне хотели служить, - все же, подобные условия серьезно мешали монашеской жизни, к которой стремились многие из сестер. Наладить настоящее монашество, как средство для достижения цели, какую оно преследует, тут было нельзя, и естественно, что общинная жизнь сестер не могла дать тех результатов, каких от нее в монастырских нормальных условиях можно было бы ожидать. Правда, сестры "разрывались", силясь делать все, что могли: утром и вечером читали свой доминиканский "официум"; положенное для этого время отдавали умной молитве и испытанию совести; уединившись в укромном уголке, практиковали "дисциплину" - т. е. самобичевание; - перед большими праздниками совершали сорокочасовое поклонение св. Дарам, повторявшееся периодически в особых случаях для предотвращения разных бед, грозивших общине ("Поставила сестер на 40 часов поклонения св. Дарам", - сообщила 23-Х-22 Анна Ивановна в письме к о. Владимиру); несли по очереди и ночное бдение перед св. Дарами. Однако, при самой доброй воле, ненормальные условия жизни, тяжело отражались на жизни сестричесгва. Кроме того, чтобы учесть это положение общины, нельзя упускать из виду отсутствие у них опыта, порядка, выработанного долголетней практикой, наличия уклада жизни, точно утвержденного монашеским уставом. Всего этого не могла заменить внешняя дисциплина, которую успешно насаждала и строго поддерживала в соответствии со своими взглядами на дело Анна Ивановна. Многое здесь отдавало импровизацией, исполнением взятой на себя роли. К сожалению, это приходится отнести прежде всего к той, которую сестры выбрали старшей и которая играла роль настоятельницы, усиленно стараясь быть их "матушкой". Увы, суровый монашеский опыт, ей незнакомый, ясно говорит о том, что для этого мало одной доброй воли, здравого смысла и некоторой доли фантазии; чтобы стать матушкой - недостаточно быть по природе властной, даже "самодержавной". Для руководства душами, да еще в таких исключительно трудных условиях, настоятельница должна иметь за собой серьезную и длительную школу смирения, послушания, и самоотречения. Переставить мебель в квартире, стать в новые отношения с любимым мужем, продолжая жить с ним бок о бок (хотя это и было тогда требованием условий жизни и дела), не значит еще возвыситься до настоятельницы - духовной матери сестер, ибо для этого необходимо самой быть духовно зрелой, настоящей монахиней. Чтобы обрести дар или просто способность работать над вверенными душами, нужно предварительно пройти немалый, нелегкий и для некоторых очень длительный и мучительный путь в монастыре. Мирским людям, судящим о незнакомой им духовной жизни по-мирски, это, конечно, может быть непонятно. Но все-таки, они могут согласиться хотя бы с тем, что и тут нельзя заменить личный опыт чтением хороших книг. Как увидим дальше, именно в этом было слабое место Анны Ивановны.
Изучением русских монастырей и сектанства, Юлия Николаевна Данзас была подготовлена к тому, чтобы выступить здесь в роли серьезного наблюдателя. Первые известия о московской общине стали доходить до нее уже ко времении ее перехода в католичество. От русских кругов она слышала только хорошее. Отношение же латинского духовенства было сдержанное; у нее даже создалось впечатление, что в латинских кругах при ней избегают говорить об общине. О. Леонид, бывая в Москве, всегда навещал Анну Ивановну. Он хвалил дисциплину, отмечал тишину, царившую в небольшом помещении, несмотря на присутствие в нем почти двух десятков сестер. Когда в Петербурге положили начало общине Св. Духа, о. Леонид просил прислать к нему сестру Хмелеву, чтобы наладить уставную жизнь, но Анна Ивановна отказала. Повидимому она была недовольна тем, что в Петрограде создается "параллельное дело", и с своей стороны выразила желание, чтобы Юлия Николаевна отправилась к ней в Москву. О. Леонид на это не реагировал и не сказал даже ничего Юлии Николаевне; она узнала об этом через Подливахину. Только раз о. Леонид как бы вскользь ей заметил:
- В сущности, может быть лучше было бы ехать на готовое дело...
Однако, осуществить это все равно было невозможно, даже при согласии Юлии Николаевны. У нее была на руках тетка, полуразбитая параличей; о. Леонид нуждался в ее помощи, а своим заработком и пайком она делилась с ним и общиной. В то же время Юлия Николаевна подчеркивает, что лично она, принципиально, не имела ровно ничего против переезда в Москву, и у нее не было никакого предубеждения против московской общины. Напротив, по всему, что ей приходилось слышать, она верила, что "жизнь там святая, полная духовного горения". Летом 1921 г., когда ей предстояло воспользоваться двухнедельным отпуском, она сказала в разговоре о. Леониду, что было бы хорошо провести это время у Анны Ивановны и сделать там духовные упражнения, но он ей ответил:
- Нет, это не выйдет; Анна Ивановна хотела вас совсем заполучить, а так она не согласится.
У Юлии Николаевны, при ее любознательности, явилось желание узнать подробнее об общине, и она стала расспрашивать о. Леонида. Тогда она была уже его близкой сотрудницей, и он говорил с ней о делах откровеннее, чем в начале совместной работы. Из ответов о. Леонида Юлия Николаевна выяснила, что он знает об общине в сущнос-
ти только со слов Анны Ивановны, так как та не допускает его к прямому общению с сестрами.
- И вообще, - сказал о. Леонид, - я в ее дела не вмешиваюсь, ведь она мне не подчинена.
Это удивило Юлию Николаевну.
- Как это может быть? Община восточного обряда и не подчинена экзарху?
О. Леонид немного смутился:
- Потому что они доминиканки и подчинены ордену.
- Разве у доминиканцев есть ветвь восточного обряда?
- Нет, но община была начата, как латинская, и только потом перешла в восточный обряд.
Юлия Николаевна продолжала и дальше настаивать:
- Кто же их канонически оформил? Кто собственно ими ведает? Доминиканец Амудрю? Может быть он имеет право визитатора?
- Нет, - ответил о. Леонид, - Амудрю тут не при чем, они прямо с Римом сносятся.
Пытливый, ум Юлии Николаевны был поставлен здесь перед вопросом, который она по свойствам своего характера не могла обойти. За дальнейшими разъяснениями она обратилась к о. Амудрю, но тот ей быстро и немного резко ответил:
- Я тут не при чем... я не знаю, чем они занимаются, а мать Абрикосова не любит, чтобы вмешивались в ее дела, и так как никто меня на это не уполномачивал, то я и остерегаюсь этого.
Еще больше удивило Юлию Николаевну то, что о. Леонид сообщил ей однажды по возвращении из Москвы:
- Анна Ивановна рада новому признаку божественной благодати, излившейся на ее начинания, а именно: у некоторых сестер начались экстазы; сестра сидит, спокойно разговаривает и затем тихо, тихо опускается на пол; все ее оставляют и потом ничего ей об этом не говорят.
Сам о. Леонид, правда, этого не видал и только передавал рассказанное ему Анной Ивановной. Юлия Николаевна читала как раз в то время сочинения св. Терезы (Испанской) и вдумывалась в ее поучения монашествующим. Все, что говорила в них-эта святая, так мало подходило к тому, что она слышала теперь об общине, в особенности к рассказу об экстазах, поразившему ее больше всего. Св. Тереза решительно предостерегала молодых монахинь от экстазов. Будучи сама мистически высоко одаренной, она с удивительной трезвостью рассматривала их физиологическую основу, говоря, что если у молодых монахинь проявляется склонность к экстатическим моментам, то таких надо посылать на работу в сад или на огород, вообще, на свежий воздух.
Раз заинтересовавшись чем-нибудь, Юлия Николаевна не могла уже не довести своего исследования до конца. Личного опыта тут у нее, повидимому, не было или он был еще недостаточен для суждений в этой новой для нее области духовной жизни. Она делала здесь первые шаги и притом тоже в ненормальных и тяжелых условиях. Говорить на эту деликатную тему ни с о. Леонидом ни с о. Амудрю она не решилась и обратилась за разъяснением к женщине - своему другу и руководительнице, матери Мелании Яблонской, которой она очень доверяла. С ней Юлия Николаевна беседовала по этому вопросу "как на духу". Ей было интересно услышать мнение Яблонской, которая в самых определенных выражениях осудила всякую склонность к экстазу у недоразвитых монахинь и разобрала патологическую основу таких явлений, считая их проявление отсутствием смирения, духовным грехом; в особенности она считала недопустимым культивирование публичных проявлений экстаза.
Вскоре после заключения о. Леонида в тюрьму, к Юлии Николаевне приехала присланная Анной Ивановной, как доверенное лицо, София Александровна Иванова, бывшая при ней на положении секретарши. Она была терциарка, но не жила при общине. Целью ее приезда в Петроград было ознакомиться с общиной Св. Духа. На Юлию Николаевну это произвело впечатление, будто у Анны Ивановны возникла мысль присоединить ее теперь к Московской общине. С. А. Иванова передала Юлии Николаевне приглашение при поездках в Москву, когда она будет навещать о. Леонида, останавливаться у них в общине. С. А. Иванова сообщила ей, что избрала Анну Ивановну своей руководительницей и является ее духовной дочерью. Юлия Николаевна не преминула возразить, что духовным наставником может быть только священник, но получила такой ответ:
- Это фальшивое понимание духовничества, так как дар духовничества принадлежит всякому лицу, облеченному благодатью, а таковым является Анна Ивановна!
В первый раз Юлия Николаевна поехала в Москву в июне 1922 г. и прямо с вокзала направилась на Пречистенский бульвар к Анне Ивановне. Та встретила ее ласково; тем не менее, первое впечатление от общины у Юлии Николаевны было неясное. В первом же разговоре с Анной Ивановной она услышала от нее, что Петроградская община Св: Духа не могла существовать далее, так как не имела от Бога той благодати, которая дана ее общине. Слушая Анну Ивановну, Юлия Николаевна быстро пришла к заключению:
- Никогда не поступлю в эту общину.
На замечание Юлии Николаевны, что она любит латинский обряд, Анна Ивановна решительно возразила, что Бог ясно показал на развитии ее общины, чего Он хочет, какой обряд предпочтительнее; Юлия Николаевна сможет понять это только вступив в Московскую общину. Та ответила, что оказалась в восточной общине Св. Духа уступив настояниям о. Экзарха и епископа Цепляка, но в душе осталась латинянкой и положительно не понимает, почему Бог должен предпочитать один обряд другому. На это Анна Ивановна стала возражать, что не даром, когда она переводит латинянок в восточный обряд, сестры именно в нем находят спасение, и Бог ясно показывает, что это - то и нужно, а тяготение к латинскому обряду - "просто снобизм":
- Месса, месса! Одно слово это ненавистно! Люди говорят: пойдем на мессу, как пойдем на раут; считают, что это шикарно! Юлия Николаевна холодно ответила:
- Меня трудно заподозрить в снобизме, в смешивании мессы с раутом; а человека вообще тянет туда, где он научен молиться. Для меня лично христианство стало понятно, озарило меня в римско - латинской форме, а восточный обряд явился для меня вопросом рассудка и целесообразности в смысле работы. Кто знает, может быть, тут говорит и мой латинский атавизм.
- Какой там атавизм, - резко сказала Анна Ивановна. Сестры Енткевич и Комаровская именно у меня узнали, что такое Церковь и что такое благодать.
Юлия Николаевна ничего не ответила и встала, чтобы уйти, так как ей хотелось спросить:
- Да поняли ли они здесь, что такое Церковь?
В следующие посещения, более близкое знакомство с порядками общины вызвало в Юлии Николаевне несколько неприятное впечатление. Обедала и завтракала она вместе с Анной Ивановной и обратила внимание, что сестры едят "какой-то гороховый кисель" (был Петров пост), тогда как Анна Ивановна не постилась (объяснила она это докторским предписанием вследствие болезни желудка). Прислуживающие сестры, подавая ей, становились на колени. Обстановка ее комнаты не походила на келью. Это была обычная спальная: большая постель, пуховики, взбитые подушки. Рядом с этим, сестры спали в общей комнате на полу; утром все убиралось, и комната превращалась в гостиную.
В одно из воскресений Юлия Николаевна присутствовала на службе в домашней церкви общины. Все сестры были в форменных платьях - черная юбка, белая кофточка и черная короткая безрукавка, с непокрытой головой. Это показалось ей скорее похожим на женское учебное заведение, чем на монастырь, тем более, что многие молодые сестры были без чулок.
Юлия Николаевна обратила внимание, что Анна Ивановна во время службы не стоит с сестрами, а сидит в кресле в коридоре около двери в церковь. Присмотревшись б.лиже к быту общины, она убедилась, что Анна Ивановна вела жизнь, отдельную от сестер, и сама не подчинялась никакому уставу. Да и монашеского устава, по ее словам, у них в сущности не было, а имелось лишь "абсолютное, беспрекословное подчинение всякому велению настоятельницы, но без такого общего правила, которому сама настоятельница подчинялась бы наравне с остальными". Юлия Николаевна невольно вспомнила, как мать Мела-ния Яблонская, разделявшая жизнь с сестрами, всем им подавала пример, даже мыла посуду наравне с ними. Тут, напротив, распределение времени у настоятельницы было совершенно свободно; она уходила на несколько часов, бывала у свекрови, делала покупки, визиты, как-будто даже не считаясь нисколько с распределением времени в общине. Положение сестер при ней напоминало скорее безропотных и неукоснительно преданных прислужниц. Особенно казались такими те из них, которые постоянно оставались в общине (не ходили на службу).
Среди совершенно необразованных, Юлия Николаевна нашла несколько хороших, смиренных, искренно верующих девушек. Особенно милое впечатление на нее произвела сестра-кухарка, Анна Кирилловна Давидюк (сестра Лукия), малограмотная, но хорошая, подлинно святая душа. Именно ее держали почему-то в "черном теле", говорили с ней повелительно, как в былое зремя с прислугой. Юлии Николаевне удалось несколько раз заговорить с сестрой Лукией. Она нашла в ней "одну из чистых душ с настоящим монашеским призванием".
В общине строго соблюдалось молчание. Сестры его не нарушали, но Юлия Николаевна наблюдала, как они все время переговаривались по азбуке глухонемых. Ей казались забавными их длительные безмолвные разговоры с жестикуляцией. Возвращавшиеся со службы делились с подругами своими впечатлениями и новостями. Все они в большинстве были молодые девушки, некоторые довольно веселого характера. Однако в присутствии Анны Ивановны " все замирало, и на лицах изображался не только страх, но какое-то подобострастие". "Опять, - говорит Юлия Николаевна, - невольно приходило на ум сравнение с общиной матери Яблонской, где сестры, наоборот, всегда спокойные, сдержанные, живущие внутренней жизнью, радостно оживлялись при виде начальницы; глядели на нее, как дочери на любимую мать, а не как ученицы на строгую учительницу".
"...Прихожане, человек двадцать, люди окружавшие Анну Ивановну, - по словам Юлии Николаевны, - вечно толпились в общине. Была беспрерывная сутолока, в которой сестры показывались с напускным безмолвием, со скрещенными на груди руками и с каким-то таинственным и торжественным видом". Юлия Николаевна отмечает, что ей, "много изучавшей быт сектантов, бросалось в глаза сходство с духом и внешним обликом сектантской общины".
О. Николай Александров просиживал долгие часы в своем рабочем кабинете настоятеля, принимая посетителей. По словам Юлии Николаевны он держался перед Анной Ивановной как "запуганный школьник"; она "командовала им без церемонии". Юлия Николаевна была свидетельницей, как она в недопускающей возражение форме приказала ему, вместо назначенного служения одному святому, отслужить другому, а вопрос службы был у них запутанный. Службы являлись какой,-то мешаниной западного, восточного и доминиканского обрядов. Так, вместо восточных святых, служили многочисленным святым ордена. Святому Доминику пели каждый день тропарь "Правило веры и образ кротости" (который полагается только святителям, а св. Доминик епископом не был). Всякая служба заканчивалась пением "Salve Regina", в русском переводе: "Радуйся Царице, милосердная Мати". Каждый день сестры вместе с о. Николаем ("и тут настоятельницы не было с ними") читали розарий по западному образцу, но с заменой "Ave Maria" - русским "Богородице Дево". - "Словом, -говорит Юлия Николаевна, - мешанина была такая, что привела в ужас ее, знавшую, как экзарх отстаивал чистоту восточного обряда". Не было ничего "восточного" и в монашеских именах, которые Анна Ивановна давала сестрам. Тут у нее были: Имельда, Осанна, Магдалина (Мадлен), Тереза, Доминика, Мария-Вероника, Мария-Цецилия, Роза, Мария-Роза Лиманская, Екатерина Риччи, Екатерина Сиенская, Маргарита Венгерская, Гиацинта и т. д.
Однако, необходимо все-таки подчеркнуть еще раз, что виной всем внутренним бедам была тут не только неопытность и даже неспособность Анны Ивановны, о которой она же сама красноречиво свидетельствует со страниц своих писем (правда, в распоряжении автора только вырезки, предоставленные ему о. Владимиром), но и исключительно неблагоприятное влияние окружающей среды, в которой община думала было, по словам Анны Ивановны, "стихийно расти" под покровительством и защитой св. Доминика.
Как увидим дальше, последовавшая вскоре резкая перемена внешних условий заглушила в значительной мере нездоровые уклоны и на смену им вызвала к жизни здоровые начала, которые в общине были также заложены. Благодаря этому, в дальнейшем, на крестном пути Абрикосовских сестер, .этот здоровый элемент возобладал над первыми, хотя отголоски и следы неправильного воспитания сказывались потом долгое время и выявлялись иной раз там, где их можно было меньше всего ожидать. Но об этом речь еще впереди.
Эту главу мы закончим тоже отрывком из предоставленных автору московских воспоминаний о. Дмитрия Кузьмина-Караваева, в которых он подводит итог своим впечатлениям:
"На всех московских есть особый отпечаток" - это наблюдение было сделано еще Грибоедовым и возражать против него не приходится. Различие двух средоточий, одного древнейшего московского, другого позднейшего петербургского, в течение всего девятнадцатого столетия отчетливо сказывалось и в истории русской литературы и в истории русской Церкви. Оно не могло не сказаться и еще будет долго сказываться и в истории русского католичества.
Успех московской общины и московского прихода, в известном смысле, был обусловлен в значительной мере этим московским сродством и, в частности, тем обстоятельством, что и отец Владимир Абрикосов и матушка Анна Ивановна были москвичами до мозга костей, москвичами со всеми их достоинствами и недостатками.
Кроме того, в более глубоком смысле, московское католичество не могло не быть знаменательным, так как свидетельствовало о проникновении римской идеи в самую гущу древнерусского самосознания, но, в то же время, московский отпечаток, столь явственно сказавшийся в свойственном московской общине подходе к людям и к делу, не -мог не быть значительным испытанием для петербуржцев. Для них, войти в этот малопривычный уклад, помириться с неожиданным и вместе с тем несомненным преимуществом московской настойчивости, которая могла казаться им узостью, и, в частности, позабыть о тех широких надеждах, которые легче зарождаются на берегах Невы, чем под сенью Ивана Великого, было более, чем не легко.
Нужно воистину удивляться тому редкому такту и внутренней сосредоточенности, которые позволяли покойному о. Экзарху удерживать равновесие между численно большим и, главное, внутренне сплоченным московским католичеством и, может быть, умственно более богатым, но зато разрозненным, разбросанным и метущимся петербургским".