| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА IV
"ДАНЫ БЫЛИ ЗВЕРЮ УСТА, ГОВОРЯЩИЕ ГОРДО И БОГОХУЛЬНО,
И ДАНО БЫЛО ЕМУ ВЕСТИ ВОЙНУ СО СВЯТЫМИ И ПОБЕДИТЬ ИХ "
"Расписки" вместо "договора", запрещенного Ватиканом. - Памятная записка о. Леонида Петроградскому Исполкому. - Преследование католичества. - Протест католического духовенства перед центральной властью в Москве. - Открытая борьба большевизма с религией. - Меры, принятые о. Леонидом на случай ареста и его виды на будущее. -.Вызов на суд в Москву по "делу архиепископа Цепляка". -Отъезд католического духовенства из Петрограда. - Письмо о. Леонида митрополиту Андрею перед арестом. - Заключение священников в Бутырскую тюрьму и показательный судебный процесс. - Приговор: десять лет тюремного заключения. - Перевод о. Леонида в "Сокольнический исправдом" для отбывания наказания.
5 декабря 1922 г. всех католических священников вызвали в местные исполкомы, где им предложили подписать "расписки", которыми правительство заменяло прежний "договор", отвергнутый св. Престолом. Вопрос о договоре был возбужден еще в 1918 г.; на основании его советская власть хотела тогда определить свое отношение к Церкви. Духовенство отказалось подписать договор, и этот вопрос так и остался открытым. Правда, в 1922 г. некоторые католические церкви, поддавшись давлению власти, все-же подписали договор с оговоркой: "впредь до разрешения Апостольского Престола"; другие же церкви, в том числе самые крупные приходы Петрограда, наоборот, решительно отказались его подписать, опираясь при этом на огромное большинство своих прихожан.
В мае 1922 г. советская власть предъявила категорическое требование: не подписавшим договор - подписать, а подписавшим условно - подписать безусловно. После долгих проволочек, духовенство добилось разрешения снестись предварительно со св. Престолом. Это было разрешено официально и при этом обещано, что до получения ответа не будет предъявлено никаких новых требований. Тем не менее, обещание исполнено не было, и с мая до августа духовенство переживало тревожные дни, опасаясь в любой момент арестов и запечатания храмов. Один раз о. Леонид даже думал, что не вернется домой из Смольного института, где находился тогда центр болыпевицкого управления.
Получив через Варшавского нунция ответ из Рима, запретивший подписывать договор, духовенство стало ждать решения своей участи.
Приблизительно через месяц, советская власть предложила подписать упомянутую выше "расписку". Единственным ее преимуществом, по сравнению с прежним договором, была краткость, но по сути дела она осталась попрежнему явно антикатолической. Хотя многое неприемлемое в договоре было теперь устранено, однако, наиболее существенное, делавшее также прежний договор неприемлемым, в расписке осталось. Упорно проводилась та же идея, что с советской властью договариваются только миряне и только они являются хозяевами и распорядителями церквей, тогда как священнослужители - нанятые ими лица. Вследствие этого католический приход превращался в подобие протестантской общины, если не хуже, ибо по советским законам духовенство лишено прав юридического лица. Желая "демократизировать" все на свой лад, большевики нашли необходимым проделать это и с церковью, лишив ее "аристократического" влияния духовенства. В этом тоже должна была выразиться пресловутая "диктатура пролетариата". Православную церковь они успели ослабить настолько, что отколовшиеся от нее группы носили уже явно протестантский характер: епископы были уравнены с пресвитерами в церковном управлении; миряне играли главную, а иногда и подавляющую роль; правительство могло распоряжаться в церквах по своему усмотрению.
Католикам указывалось, что и они должны тоже революционизироваться и "эмансипироваться" от Папы. Отказ от этого считался контрреволюцией. Власти обвиняли католиков в желании устроить в России, "государство, в государстве". Перемена правительства после революции при всей диаметральной противоположности воззрений и методов их проведения в жизнь, по отношению католической Церкви не изменила самого главного: и царское правительство и советская власть не могли примириться с ней, как с духовно - независимым учреждением. И те и другие требовали, чтобы Церковь шла за ними и делала то же, что и они. На православной Церкви это успело уже отразиться. В ней действовали группы, приспособившиеся к идеологии теперешней власти: заговорившие ее языком, начавшие, так сказать, устраиваться по ее масштабу и даже пользоваться ее административной терминологией (в ВЦУ - Высшем Церковном Управлении появились свои "завкомы", "завхозы" и т. п.).
Так как правительственная расписка была неприемлема для католического духовенства, то оно, собравшись под председательством архиепископа Цепляка, составило проект другой, приемлемой расписки, которую и представило властям. Через три недели правительство отвергло этот проект и категорически потребовало подписать первую расписку. Духовенство столь же категорически отказалось от этого. Тогда, не взирая на энергичный протест духовенства, церкви были опечатаны, так что невозможно было совершать в них никаких служб. Этим началась кампания большевиков против католичества. Преследование стало развиваться совершенно открыто. Особенно остро они повели борьбу с католической идеей духовной независимости Церкви.
В виде протеста, о. Леонид подал заявление "заведующему столом регистрации обществ и союзов Исполкома Петроградского района". В исполкоме власти сняли окончательно маску. Председатель исполкома Иванов, посмотрел в упор на о. Леонида и вызывающе заявил ему, что теперь наступили "времена Юлиана Отступника". Он резко сказал, что за отказ подписать расписку может грозить и расстрел. О. Леонид, по собственному признанию, ответил на это не менее резко, что ни расстрелов, ни тюрем он не боится и смотрит на них, как на мученический венец.
- Вот посмотрите, товарищи, - воскликнул Иванов, обращаясь к трем стоявшим возле них коммунистам, - что делает католичество из простого русского человека. Какой фанатизм!
Затем он заявил о. Леониду, что постарается отправить его туда, где он имеет "вес и значение", намекая этим на высылку заграницу. Кроме того Иванов пригрозил о. Леониду отдачей под суд, обещав год тюрьмы за то, что он учил Закону Божию детей моложе 18 лет и допускал их прислуживать в алтаре и петь на клиросе. Все это теперь строго запрещалось законом. До восемнадцатилетнего возраста, учить детей Закону Божию могли только родители, священники же не имели на это права ни в церкви, ни у себя на дому. О. Леонид заявил ему в ответ так же резко и прямо:
- Скорее приму смерть от руки насильников, нежели соглашусь подчиниться таким законам!
Прелат Будкевич, вместе с двумя представителями мирян, поехал для переговоров в Москву. Туда же отправился и о. Леонид и 10 декабря пошел вместе с ними в Кремль протестовать перед центральной властью в лице известного "пьяницы Красикова" и хлопотать о раскрытии запечатанных храмов.
Под непосредственным впечатлением виденного и слышанного, о. Леонид написал отчет, митрополиту Андрею, в котором изложил ему нижеследующее:
"Метод, принятый советской властью для "проведения своих идей" представляет из себя сплошное насилие над совестью. Все приемы царского режима кажутся теперь верхом свободы в сравнении с тем, что мы испытываем на самих себе. Под предлогом диктатуры пролетариата " они выдвигают такой лозунг: "Мы не можем дать свободы буржуям до тех пор, пока пролетариат не окреп и культурно не стал на ноги". Таким образом, уничтожая свободу печати, они спасают пролетариат от буржуазного обмана, с которым пролетариат еще не может справиться собственными силами. Уничтожая богословскую литературу и тиранически стесняя всякую деятельность духовенства, большевики спасают этим пролетариат от "духовного гнета и обмана", иначе бедные рабочие не смогут сами преодолеть "религиозных суеверий и предрассудков". Диктатура пролетариата, а, следовательно, вместе с тем и такая духовная тирания, будут продолжаться по их словам "лет сорок". После этого периода времени, когда пролетариат сделается вполне сознательным и будет уже в силах вести культурную борьбу с буржуазией, снова будет полная свобода слова, печати и т. д. Поэтому все большевицкие законы, в которых громко возвещаются религиозные свободы, сталкиваясь с "диктатурой пролетариата", терпят крушение. Большевики не "преследуют Церковь", а только мешают ей распространять "контр-революцию", "ложь", "обман", "суеверия" и "портить" пролетарских детей, делать из них "смиренных рабов Божиих", а не гордых, никого не боящихся "сынов коммунизма". Так как мощи и чудотворные иконы "слишком явные суеверия", то их нужно уничтожить. Чтобы пролетарская душа не размякла, не развратилась "пустой поповской идеологией", не попала под "гипноз Церкви", запрещено печатать богословские, богослужебные, мистические и спиритуалистические книги. Но в особенности они налегают на детей, справедливо рассуждая, что в них будущее и от них зависит все. Постоянные глумления и издевательства над религией в присутствии детей - вещь самая обыкновенная.
Чтобы развратить юношество, организован "КОМСОМОЛ" (КОМмунистический СОюз МОЛодежи"). Разные удовольствия, театры, спорт, все рассчитано на то, чтобы из этих несчастных создать полузверей, совершенно лишенных какой бы то ни было спиритуалистической идеи.
Для того, чтобы развязать руки произволу в области религии и Церкви, в уголовном кодексе имеются два параграфа, в силу которых карается:
- (§ 119) "Использование религиозных предрассудков с целью свержения рабоче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротивлению ее законам и постановлениям". Таким образом, священник, проповедующий против гражданского брака, атеистического воспитания детей и других насилий над религиозной совестью верующих, вытекающих из каких-либо антирелигиозных постановлений советской власти, может быть привлечен к суду, как бунтовщик и поджигатель.
- (§ 120) "Совершение обманных действий с целью возбуждения суеверия в массах населения, а также с целью извлечь таким путем какие-либо выгоды". Следовательно, священник, открывающий мощи или чудотворную икону, тем самым уже карается как "обманщик", ибо советская власть непогрешимо учит, что мощи - это "мумифицированные тела", а чудотворные иконы - прямой обман.
Параграфами 121, 122 и 123-м создается также очень выгодная почва для того, чтобы по доносу какого-нибудь отступника, жалующегося, что священники его в чем-либо принуждают или за что-либо карают, наказать самого священника, как человека, присваивающего себе право юридического лица. По советскому законодательству (декрет об отделении Церкви от государства), священник, как таковой, не имеет прав юридического лица, но, как гражданин, он таковые имеет. Как же применяется этот закон?
Если с меня нужно что-либо взять, то меня рассматривают не как гражданина, а как священника: не дают никаких привилегий и дерут семь шкур. Священник не считается лицом, занимающимся какой-либо работой. Однако, когда дело идет о налогах, то оказывается, что он наравне с врачами и артистами занимается "вольным трудом", и потому должен платить гораздо больше "трудящегося". Спрашивается, когда я являюсь гражданином перед советским законодательством? Когда я могу иметь какие-либо привилегии? Это трудная задача, разрешить которую никто не может...
Нас собираются взять, если не "мытьем", то "катанием". Сначала ограбили все церкви под предлогом помощи голодающим, и вот теперь, когда мы превратились в нищих, не имеющих никаких золотых и серебряных вещей, на наши церкви накладывают такие колоссальные арендные платы, выплатить которые нет никакой возможности (например, на Храм Христа Спасителя в Москве наложено два триллиона). Примите во внимание, что ведь церковный приход, из одних только церковных доходов, должен содержать духовенство, заботиться о церковной утвари, одеждах, облачениях, свечах, дровах, ладоне и пр. и, кроме того, ремонтировать церковь. А теперь прихожане всех церквей за малыми исключениями, представляют из себя только прилично одетых нищих. Конечно, в отношении арендной платы, все церкви отнесены к разряду торговых помещений.
Вот тактика наших властей к постепенному удушению Церкви. Предупреждайте св. Престол и всех, кого нужно, что все законы большевиков о свободе совести только бесстыдный обман, в особенности пусть не верят никаким их обещаниям, даже писанным, так как они подпишут, что угодно и не будут ничего исполнять.
Те же из них, которых можно считать идейными коммунистами, представляют из себя слепых фанатиков, которых исправит только могила и для которых во имя идеи все средства хороши, даже самые ужасные. В особенности бесстыдны они в журналах, в которых совершенно определенно объявляют, что хотя нрвые церкви, вызванные ими к жизни, для них явление очень выгодное и гораздо менее опасное, чем прежняя "Тихоновская Церковь", однако же они должны расшатывать и эти церкви, так как их цель - уничтожить всякую религию. Новые церкви для них только "временное средство" до тех пор, пока они еще не покончили с "деревенской темнотой"; когда же "товарищи крестьяне" будут уже достаточно "просвещены", то полетят ко всем чертям и эти революционные церкви.
Такие журналы, как "Живая церковь" и "Соборный разум" допускаются только для того, чтобы вносить больше разложения в Церковь, ибо грызущиеся между собою не представляют опасности для коммунизма. Кроме того они понимают, что нельзя слишком грубо задевать религиозное чувство верующих. Они хотят вливать антирелигиозный яд постепенно и потому запрещают те атеистические журналы, которые это делают слишком "неудачно" (так например, запрещены за ругательства и дикие выходки журналы "Атеист" и "Наука и религия". Теперь будет выходить новый журнал "Безбожник").
Я приготовляю целый отчет ad usum privatum Summi Pontifici, о котором будете знать Вы и самые преданные и близкие люди. Это будет уже не отчет о нашей миссии, а изложение тех причин, которые губят дело восточного католичества. Пускай за этот memorandum меня сгонят с места, но нужно, хотя бы в самой спокойной и почтительной форме показать, как иногда бывают огромны ошибки правящих кругов Церкви.
В связи с этими вопросами о. Леонид указывает митрополиту Андрею на необходимость, в силу целого ряда привходящих обстоятельств, подчинить теперь Российский Экзархат непосредственно Св. Престолу. Вопрос о местном епископстве он считает тоже назревшим и находит, что он должен быть решен не позднее как через год-два. При этом снова и самым категорическим образом о. Леонид повторяет свое убеждение в том, что он "к епископству положительно не годен".
"Провидение указывает мне другую дорогу, пишет о. Леонид: я оказался хорошим проповедником, апологетом и незаменимым, пока, специалистом по вопросам схизмы. Меня впоследствии нужно будет освободить даже от душепастырства и дать возможность работать языком на кафедре и пером у себя в комнате. Непреодолимая тяга к монашеству и уединению усиливается во мне настолько, что я думаю теперь не о студитах, а о камалдулах. Даже в качестве проповедника и специалиста по вопросам схизмы я продержусь только до появления тех лиц, которые вполне смогут заменить меня на этом поприще, а потом буду усиленно проситься на покой, и надеюсь, что Вы, дорогой Отец души моей, пожалеете избитого душевно человека и не откажете ему в заслуженном покое. Мне ведь уже 42 года, и если продержусь в миру еще лет 5-6, то это будет чудо благодати Божией. Главное - во мне нет таланта воспитывать людей и привязывать их к себе, нет никакой охоты к делам административного характера, никакой начальнической выдержки, никакой любви к общественности".
Так думал тогда о себе о. Леонид. Его личные стремления сводились к тому, чтобы использовать так или иначе свои силы и способности для дела, которому он посвятил свою жизнь. Высказал он это митрополиту Андрею у порога нового периода жизни, возможность которого он, хотя и смутно предчувствовал, но не мог предвидеть, что мученичество его будет столь длительным и именно такого характера, как оказалось впоследствии. Между тем все вокруг начало складываться теперь совсем по другому, чем можно было думать. Крест, данный о. Леониду состоял главным образом в том, что " другой повел его, куда он не хотел" (Ио. - 21, 18).
Сразу же по возвращении о. Леонида в Петроград, его потребовал к себе следователь Лопатинский, который уже успел опросить петроградских латинских священников. Все они обвинялись в контрреволюции и намерении свергнуть советскую власть при помощи священнической организации. Лопатинский указал о. Леониду на эти обвинения и предложил составить показание, на что тот, конечно, согласился и тут же написал его в продолжение трех часов. Как и от всех остальных, следователь взял и с него подписку о невыезде из Петрограда.
Суда пришлось .ждать больше трех месяцев; были даже слухи, что его совсем не будет. На случай ареста, о. Леонид разделил экзархат на две части, "впредь до распоряжения митрополита Андрея": временное управление экзархатом в отсутствие о. Леонида должно было перейти в Петрограде к о. Алексею и в Москве к о. Николаю Александрову. Сделал это о. Леонид с намерением отделить таким путем большую часть экзархата от о. Алексея. О. Леонид не считал его "на что-нибудь способным"; назначая о. Алексея, он хотел избежать нареканий со стороны латинян, что обошли "святого старца". О. Епифания Акулова, этого "чудного славного юношу", он назначил заместителем настоятеля церкви Св. Духа на Бармалеевой улице и сделал его на этом посту несменяемым, чтобы о. Алексей не мог распорядиться потом как-нибудь иначе. Кроме того он предписал ему не назначать о. Дейбнера ни на какой ответственный пост и не пускать ни на какую миссию вне Петрограда; О. Дейбнеру он окончательно запретил выступать с докладами на конфессиональные темы.
Тем не менее, несмотря на крайне тяжелые условия и неизвестность будущего, положение католического дела в России, в конечном итоге, не могло не быть утешительным для о. Леонида. Гонение на Церковь встряхнуло многих православных. Великим постом (1923) ряд образованных лиц присоединился к католической Церкви. "Так что, - писал тогда о. Леонид, - если, что мало вероятно, меня оправдают, я уже буду иметь вокруг себя прекрасный апологетический кружок, ничуть не хуже московского". Собрания при церкви св. Екатерины велись теперь главным образом восточными лекторами при деятельном участии Ю. Н. Данзас; "На долю латинян, - заметил о. Леонид, - остаются только самые невинные темы и мелодекламация". Директивы епископа Шапталя, одобренные Восточной Конгрегацией, были для о. Леонида особенно большим утешением, так как, очевидно, "все это было сделано по мановению Ватикана" и в связи с тем, что он писал об этом Папе. Отдел о "схизме" и "схизматиках" почти дословно повторял мысли о. Леонида. О. Леонид велел распространить перевод этих директив на русский язык в большом количестве экземпляров.
О. Уольш, представитель католической помощи голодающим в России, отнесся с самым теплым участием к русским католикам и обнаружил замечательное понимание русской миссии. Он ясно подошел к разрешению всей восточной проблемы. Это очень обрадовало о. Леонида, так как он увидел воочию, что его дело доступно пониманию "умов практических, видящих гораздо дальше своего носа и не увлекающихся временным, легким успехом".
Спустя три месяца после первого опроса у следователя Лопатинского, всех обвиняемых - архиепископа Цепляка, о. Экзарха, 13 приходских священников и одного несовершеннолетнего мирянина внезапно вызвали в Москву "по делу архиепископа Цепляка". В Петрограде не последовало арестов. Власти ограничились тем, что назначили обвиняемым срок, к которому они должны были прибыть в Москву. Их обязали даже купить железнодорожные билеты на собственный счет. Но ехать велено было всем вместе и в их распоряжение предоставили два вагона. Все петроградские католики собрались на вокзал провожать уезжавших. Получилась величественная и вместе с тем глубоко трогательная манифестация. Согласно указанию архиепископа Цепляка, переданному прихожанам через священников, на вокзале царил образцовый порядок. Верующие избегали всякого слова и жеста, которые могли бы вызвать вмешательство охраны, окружавшей провожавших. Не будь такого категорического приказания, настроение публики, по свидетельству очевидца, было таково, что в случае столкновения, толпа "смела бы всю стражу и дело дошло бы до форменного боя". Согласно желанию архиепископа, публика молча построилась на платформе. В то время как духовенство из окон вагонов благословляло верных, все провожавшие стали на колени и запели "sub tuum praesidium confugimus" ("Под Твою милость прибегаем"). Под их пение тронулся поезд, и оно продолжалось, пока он не скрылся из виду.
По приезде в Москву, обвиняемых сперва поместили в одном из реквизированных больших особняков. Архиепископ Цепляк поселился при церкви св. Петра и Павла и оставался там до 10 марта. 4 марта все были у следователя, который объявил им, что следствие по делу закончено, и взял с них подписку о невыезде из Москвы. Он предупредил обвиняемых, что до суда пройдет дней десять, а потом они будут "по всей вероятности" арестованы. Его "предположения" оправдались: суд начался 13 марта; обвиняемых перевезли в Бутырскую тюрьму и поместили в камере № 56, где было уже десять уголовных преступников. В соответствии с этим была и новая форма обхождения с арестованными священниками: с ними теперь говорили на "ты". Совместным заключением с уголовным элементом, власти преследовали, повидимому, двойную цель: сделать политическим заключенным пребывание в тюрьме более тягостным и, кроме того, дать повод доносам, так как уголовные старались таким путем заслужить себе снисхождение.
В ожидании суда, о. Леонид использовал последние свободные дни, чтобы написать письмо митрополиту Андрею (7-III-1923):
"Нам грозят расстрелом, ссылкой и тюрьмой, но, кажется, в большинстве случаев дело обойдется высылкой заграницу. Обвиняемся мы в том, что с 1918 года составляли незаконные священнические собрания, на которых принимали все меры для того, чтобы возбудить "религиозные предрассудки" народных масс и путем всяких проволочек, оттяжек и других препятствий не допускать подписания договора, всячески мешая при этом советской власти проводить в жизнь свои полезные реформы. Интересно, что обвинение, которое формулировал против нас следователь Лопатинский в Петрограде, в Москве теперь отменено и будет предъявлено какое-то другое. Заведующий пятым отделом комиссариата Юстиции Красиков (бешеный ненавистник Церкви и Бога), путем всяких подпольных и грязных махинаций, повел дело так, что сам архиепископ и мы все, якобы нарочно, не хотели открывать церквей, чтобы еще больше возбудить народ против правительства и тем произвести контрреволюционную агитацию.
Я думаю, что и меня ждет участь о. Владимира. Хотя, может быть, будет и хуже, ибо теперь пошла мода отсылать в самые отдаленные закоулки Сибири. К обычным обвинениям в контрреволюции присоединили еще обвинение (для архиепископа Цепляна и его клира) в "полонизации". Я от этого обвинения чист, зато Чичерин сказал Уольшу, что, мол, экзарх действовал так же, как Патриарх Тихон, будируя народ против советской власти. Как видно из нашего "дела", мне кроме того вменяется в вину и то, что в 1918 году я организовал протесты православного и католического духовенства против антицерковных мероприятий советской власти. Если дело дойдет до расстрелов, то жертвой будет сам преосвященный Цепляк, Будкевич и еще кто-нибудь, а быть может и я, чего бы мне, каюсь Вам, очень хотелось. Я убежден, что если прольется наша кровь, и притом в возможно большем количестве, то это будет самый лучший fundamentum Ec-clesiae russicae catholicae, иначе мы будем не жить, а прозябать среди нашего темного, беспросветного " советского " быта! Впрочем, не "якоже аз хощу"...
Спасибо, дорогой, милый Отец, за Ваше письмо! Наконец-то светлый, радостный луч, наконец-то струя чистого воздуха в мое исстрадавшееся сердце! Вспомнишь о Вас и снова хочется жить, получишь от Вас весточку - и снова хочется работать! Как хотелось бы обнять Ваши ноги, всю жизнь не знающие покоя, услышать дорогой голос, неумолчно вещающий Христову истину!"
"Суд" начался в среду 23 марта 1923 г. Происходил он в голубом зале бывшего Дворянского Собрания. Около подсудимых находилась стража - несколько солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Судеьей был Галкин, его помощниками - Немцев и Челышев, прокурором - Николай Крыленко. Все названные лица заявили перед началом суда, что они коммунисты. Свидетели - сплошь коммунисты -были только со стороны обвинения. Защитниками по назначению суда были Бобрищев-Пушкин и Комодов. Положение их было нелегким: они сами находились, под угрозой ареста и были лишены возможности вызвать свидетелей в защиту обвиняемых. Декан Зелинский, настоятель церкви св. Петра и Павла, был тоже арестован во время суда. Присутствовавший на процессе Francis Mac Cullagh сравнил атмосферу, в которой происходило судебное разбирательство, с таковою же во времена Нерона. По его словам, этот суд был походом РСФСР versus unam sanctam Catholicam et Apostolicam Ecclesiam, походом Антихриста против Церкви Христовой.
Когда ксендзы, обвиненные в обучении религии малолетних и детей ниже восемнадцатилетнего возраста, ответили, что это их право и к этому их обязывает священническая совесть и божественный закон, то судья заявил: "Тут нет никакого закона выше советского и, если советский закон стоит в противоречии с каким - нибудь другим, то надо выбирать, за каким из двух следовать". Совесть же подсудимых его не касается. О. Леонид пытался дважды вызвать обсуждение вопроса об обучении детей, но судья уклонился от спора на эту тему, указав ему, что таков закон; его нельзя подвергать критике, а нужно повиноваться.
Обвиняли подсудимых и в совершении богослужений в частных помещениях без разрешения советской власти, так как это противно декрету об отделении Церкви от государства.
22 марта начался допрос о. Леонида.
Крыленко: Пойдем дальше. Возьмем дело костелов в Петрограде. Подсудимый Федоров! Вы тоже отказались подписать договор?
О. Леонид: Так точно.
Кр.: Ваша церковь называется св. Бонифация?
О. Л.: Нет, сошествия Св. Духа.
Кр.: Вы не отрицаете фактов, представленных в обвинительном акте?
О. Л.: Не отрицаю, поскольку они касаются моей личности.
Кр.: Вы отказались притти на собрание прихожан, потому что ваша духовная власть не признает постановлений советской власти относительно церковного имущества?
О. Л.: Да, именно по этой причине.
Кр.: Вы не хотели присутствовать на собрании прихожан, где должна было обсуждаться редакция договора? Правда ли это?
О. Л.: Да, это правда.
Крыленко обратился с вопросом к о. Будкевичу, после чего опросил о. Леонида, бывал ли он на собраниях духовенства и сколько раз.
О. Л.: Был только на трех собраниях в 1919 г.
Кр.: Что делалось на этих собраниях?
О. Л.: На одном из них обсуждалась кодификация Церковного Канонического права, начатая при Пие X. На двух других вырабатывался проект договора, который можно было бы принять по окончании переговоров между советской властью и Апостольским Престолом.
Кр.: Значит, вы полагаете, что советские законы в их теперешней форме неприемлемы?
О. Л.: Да, законы, касающиеся церковного имущества неприемлемы, так как мы не смеем распоряжаться им без разрешения нашего духовного начальства.
Кр.: И теперь вы .остаетесь при том же мнении?
О. Л.: Я останусь при нем до тех пор пока обе стороны не придут к соглашению.
Кр.: Вы считаете советскую власть только стороной?
О. Л.: Она является стороной, поскольку издает законы, касающиеся церковного имущества. Таково мое убеждение.
Кр.: Таким образом вы действовали в полном согласии со своим начальником, обвиняемым гражданином Цепляком?
О. Л.: Архиепископ Цепляк не является моим начальником.
Кр.: От кого же вы зависите?
О. Л.: Моим начальником является владыка Андрей Шептицкий, митрополит Галицкий.
Кр.: Где он .живет?
О. Л.: Во Львове.
Кр.: (с удивлением) Что это за новость? Прошу объяснить нам.
О. Л.: Я тоже католик, но другого обряда, и разница заключается в различии обряда.
Кр.: Других разниц нет?
О. Л.: Нет.
Крыленко читает заявление о. Леонида.
Кр.: Это вы написали?
О. Л.: Пять лет я добивался того, чтобы правительство поняло нашу точку зрения. Я не получил никакого ответа.
Кр.: Да, действительно. И вы отказались подписать договор?
О. Л.: Да.
Кр.: Считаете ли вы закон для себя обязательным?
О. Л.: Я руководствуюсь советскими законами постольку, поскольку они не противоречат моей совести.
Кр.: Оставьте нас в покое с вашей совестью. Спрашиваю вас ясно, будете ли вы подчиняться советской власти или нет?
О. Л.: Если советское правительство будет от меня требовать того, чего не позволяет мне совесть, то я не могу этого исполнять. Что касается обучения детей Закону Божию, то католическая Церковь постановила, что детей надо учить религии независимо от постановлений правительственных властей по этому вопросу. Совесть выше закона. Закон, противоречащий совести, не может обязывать.
Кр.: И это действительно так?
Галкин: (раздраженно) Достаточно мы уже слышали о вашей совести. Что нам до этого. Ваша совесть нас не касается.
О. Л.: Но меня она очень касается.
После этого были допрошены другие обвиняемые. По вопросу о совершении литургии вне закрытых костелов, все ксендзы показали, что священные сосуды были их личной собственностью, подарком, полученным от прихожан.
Кр.: (обращаясь снова к о. Леониду) Совершали ли вы богослужения после закрытия костелов?
О. Л.: Да.
Кр.: Где?
О. Л.: У себя дома.
Кр.: Сколько было присутствующих?
О. Л.: От 20 до 25 человек.
Кр.: А какие сосуды вы употребляли?
О. Л.: Мои собственные.
Галкин: Где вы получили образование?
О. Л.: Заграницей. Пять лет провел в Папской коллегии в Ананьи, шестой год в Риме, седьмой в Фрейбурге, в Швейцарии.
Галкин: Когда вы получили священство?
О. Л.: В 1911 году.
Галкин: Вы православный?
О. Л.: Нет, я католик.
Галкин: Что означает слово греко-католик?
О. Леонид объяснил разницу между католиком и православным и указал, что восточный обряд существует в католической Церкви, как обряд греческий.
Крыленко: Вы русский?
О. Л.: Да, я русский, уроженец Петербурга.
Кр.: К какому общественному классу вы принадлежите?
О. Л.: Я сын ремесленника, мои родители были рабочего класса.
Кр.: Каким образом вы могли получить высшее образование заграницей?
О. Л.: Сперва я учился на собственные средства, а потом на средства митрополита Шептицкого.
В тот же день, в и часов вечера, суд допрашивал архиепископа Цепляка. Много времени заняло рассмотрение вопросов материального характера в связи с церковным имуществом. Архиепископ Цепляк упомянул о мнении архиепископа Роппа, считавшего условия, поставленные Церковью приемлемыми для советской власти.
Весь следующий день, 24 марта, был посвящен, главным образом, допросу архиепископа Цепляка. Во время допроса, Крыленко напомнил ему процессию из церкви св. Екатерины на Гороховую улицу после ареста митрополита Роппа 29-4-1919 Получив исчерпывающую информацию о каноническом праве Римской Церкви, Крыленко обратился к о. Леониду за справкой о православной церкви.
После этого, Крыленко перешел к чтению протеста против отделения Церкви от государства и, назвав имена о. Леонида и священника Кузнецова, спросил тот ли это Кузнецов, который был приговорен к смертной казни. О. Леонид ответил ему утвердительно.
Кр.: За что его приговорили? За сопротивление?
О. Л.: Не знаю за что. Меня только попросили выработать вместе с ним проект протеста против распоряжений, предусматривавших исполнение декрета об отделении Церкви от государства.
Кр.: Кузнецов был под судом.
О. Л.: Я ничего не знаю об его дальнейших действиях. Я познакомился с ним в 1918 г. в связи с разработкой проекта против проведения в жизнь распоряжений, о которых шла речь. По поводу этого декрета были совещания не только среди католиков, но и между католиками с одной стороны и православными и евреями - с другой стороны.
Кр.: Хорошо, отметим только то, что вы его знали.
Переходя к вопросу о совещаниях, Крыленко обратился ко всем подсудимым с вопросом, может ли кто-нибудь из них сообщить, привели ли эти совещания к какому-нибудь результату? Ответ дал о. Леонид:
- Я с этим соприкасался больше, чем кто-либо другой, и хорошо это помню. Когда мы получили распоряжение, в силу которого нам запрещалось крестить и венчать без предварительной регистрации в комиссариате, то мы поняли, что тут дело идет о покушении на наши священные права...
Кр.: Простите, а кому были посланы эти циркуляры?
О. Л.: Их переслали нам.
Кр.: Были ли эти распоряжения опубликованы?
О. Л.: Нет. Лично я был за образование общих католическо-православных комитетов. Почему их не удалось осуществить, этого я не знаю.
После этого было задано несколько вопросов о. Будкевичу. Процессу придавался чисто политический характер.
24 марта, архиепископ Цепляк сообщил, что от Апостольского Престола получено согласие на подписание договоров аренды церквей по форме, представленной Ватикану через советского посла Воровского в Риме. Красиков, возглавлявший V отделение в Наркомюсте (религия), заявил, что официально ему ничего неизвестно о том, что за три недели до начала процесса выражена готовность подписать договоры.
Крыленко снова обратился к о. Леониду, прося дать объяснение по поводу заявления, касающегося распоряжений власти об отделении Церкви от государства; заявление это находилось при деле в суде.
О. Л.: Пятое отделение Наркомюста просило архиепископа Роппа и меня выработать проект проведения декрета в жизнь. Мы очень обрадовались этому предложению. Я не раз говорил с Бонч-Бруевичем и Курским, которые уверяли меня в том, что никакое распоряжение по этому вопросу не будет опубликовано без предварительного соглашения с нами. Тем не менее пришлось убедиться, что свое слово они не сдержали. В результате, было опубликовано распоряжение, заключавшее в себе ряд противоречий. Это поставило нас в трудное положение. Мы не знали, чему следовать - декрету или распоряжению. На наши запросы не приходило ответа, пока, наконец, не началось дело о договорах. Разумеется, я протестовал против изъятия ценностей, потому что не имею права распоряжаться церковными вещами. Лично, я все же считал, что ценности должны быть выданы, однако не нарушая при этом неприкосновенности храмов.
Галкин: Когда вы стали католиком?
О. Л.: В 1902 году.
Галкин: Где вы родились?
О. Л.: В Петербурге.
Галкин: Вы сын ремесленника?
О. Л.: Да. Мой отец был поваром. Как человек дальновидный, он скопил 15.000 рублей, которые по его смерти получила моя мать. Она дала мне 1500 рублей, как мою часть наследства. На эти деньги я учился в течение многих лет.
Галкин: Вы принадлежали к поварской артели?
О. Л.: Да, это стоит у меня в паспорте.
Галкин: Московские повара имели автомобили, дома.
О. Л.: Возможно, но мы этого не имели. Может быть я и хотел бы иметь и дом и автомобиль, но я их не имел. Дед мой был крепостным.
Галкин: Вы стали католиком по убеждению?
О. Л.: Само собой разумеется.
После этого о. Леонид обратился к прокурору с просьбой сообщить ему, какие именно обвинения выдвигаются против него, чтобы он, не имея адвоката, мог сам защищаться.
Крыленко: Первые 13 обвиняемых, в том числе и вы, обвиняются в образовании тайной контрреволюционной организации, имевшей целью противодействовать проведению декрета об отделении Церкви от государства, использовать религиозные предрассудки, противодействовать декрету о национализации имущества храмов и передачи актов гражданского состояния в руки гражданской власти; внедрить в народ нерасположение к советской власти и противодействовать ее распоряжениям. Вы обвиняетесь по статьям 62, 119 и 121 Уголовного Кодекса.
О. Л.: Могу ли я просить присоединить к актам суда документ, свидетельствующий о том, что мы вместе с Кузнецовым старались объяснить, почему мы не можем принять в целом распоряжения, касающиеся декрета об отделении Церкви от государства. Хотел бы также, чтобы было включено и мое заявление. В нем указано, в какой мере требования в этих распоряжениях не согласованы друг с другом.
Кр.: Я против включения этих документов в акты суда.
Суд выносит постановление - отклонить просьбу о. Леонида.
О. Л.: В § 24 Уголовного Кодекса указывается, что огромное значение имеет момент психологический. В то же время, всякий раз, как мы ссылаемся на суде на наше священническое звание, нам отвечают: "Нам нет дела до вашего священнического звания". Я спрашиваю, согласуется ли это с § 24?
В ответ, Крыленко сослался на § 25, который говорит о непризнании какой бы то ни было Церкви.
О. Леонид просил прокурора выяснить, в чем, по мнению властей, разница между обучением детей в костелах и обучением в церковных школах. Однако, суд оставил его вопрос без ответа.
После допроса о. Будкевича был объявлен трехчасовой перерыв.
Крыленко начал свою обвинительную речь уже после шести часов вечера и заявил в ней, что "плюет на всякую религию". Он подчеркнул, что наивысший трибунал суда должен стоять на страже революции и установленных ею законов. Суд должен подчеркнуть политическую сторону процесса, принимая во внимание утрату выборных прав служителями культа согласно § 65 Конституции. § 23 Конституции ограждает интересы трудящихся масс от тех групп, которые приносят вред республике советов и революции. В 1920 году трибунал осудил на смерть Кузнецова, вместе с которым обвиняемый Федоров написал свой протест. Крыленко назвал о. Леонида "изворотливым иезуитом" за то, что тот сказал: "советы признают разные спортивные организации, а не хотят признать Церкви". Между тем, каждая организация, угрожающая конституции, отвечает по § 57 Уголовного Кодекса. Крыленко охарактеризовал поступки всех обвиняемых, как действия политические. А так как все обвиняемые были членами одной и той же организации - католической Церкви, то и преступления их определяются по §§ 63 и 119 Уголовного Кодекса и могут быть караемы смертью. Главной целью обвиняемых было ослабить действие советской власти и сделать невозможным проведение декретов в жизнь. Ими было организовано православно-католическое общество.
Крыленко направил главные обвинения против архиепископа Цепляка и о. Будкевича. После них он обрушился на Федорова, охарактезовав его как "выдающегося человека", напоминающего о. Будкевича, но "превосходящего его смелостью и интеллигентностью". "Федоров, - по его мнению, - действует открыто и его действия нельзя объяснить одним фанатизмом. Он создал проект общих собраний с православным духовенством, дал мысль согласовать действия всех этих контрреволюционных организаций против советской власти. Мы должны его обезвредить, это только охранительный метод. Суд должен покарать его не только за то, что он совершил, но и за то, что он был бы способен совершить".
Крыленко, признав деятельность подсудимых контрреволюционной, потребовал для архиепископа Цепляка и ксендза Будкевича смертной казни, но не как мучеников за веру, а как верноподданных международного капитала, ибо "за веру в трудовой России не судят". Для Хветько и Эйсмонта он также потребовал смертной казни; для о. Леонида, Ходневича и Юневича - по десяти лет тюремного заключения; для остальных священников - по пяти лет; для несовершеннолетнего Шарнаса - шесть месяцев. "Исполнение этих приговоров, - заявил он, - спасет советскую власть от контрреволюционных действий. Суровый приговор суда должен послужить для католического духовенства уроком, что законы карают тех, кто. с ними не считается". Присутствовавшие на суде коммунисты выразили одобрение этим словам прокурора.
В своей защитительной речи Комодов старался подчеркнуть религиозные мотивы конфликта и специфически - религиозную психологию обвиняемых: ведь это были собрания чисто духовных лиц, а отнюдь не контрреволюционеров. Речь Комодова вызвала аплодисменты в зале, после чего Крыленко предупредил, что удалит публику в случае повторения.
За Комодовым говорил Бобрищев-Пушкин, старавшийся доказать суду, что действия обвиняемых не были "контрреволюционными" в полном значении слова, тем более, что § 57 определяет контрреволюцию, как действия, направленные к свержению советской власти. Могут быть, конечно, разные степени противоправительственных действий, но контрреволюции, как таковой, дается только указанное определение. Весь материал и документы, использованные обвинением, ясно свидетельствуют о том, что со стороны обвиняемых не было никаких противоправительственных действий, а лишь намерение обратиться с просьбой к правительству. Поляки, в том числе и Будкевич, не могли желать свержения советской власти, давшей им возможность объединиться. Во всех выступлениях и собраниях духовенства не было решительно ничего контрреволюционного, их кампания была чисто идейной. Поэтому Бобрищев-Пушкин просил суд заменить смертную казнь высылкой или ссылкой.
После этого слово было предоставлено в порядке защиты о. Леониду. Он сделал хорошо, что взял ее в свои руки, так как, несмотря на то, что председатель суда все время прерывал его речи ему все же удалось лучше разъяснить суть дела, чем адвокатам, защищавшим латинских священников. По отношению к о. Леониду, конечно, не могло быть речи о какой-либо "польской интриге", так как он был русским и не находился в юрисдикции архиепископа Цепляка. При крайне неблагожелательном отношении польского правительства к митрополиту Шептицкому, уже самая личность иерархического начальника о. Леонида защищала его от всяких подозрений в отношении Польши.
Галкин: Слово в порядке защиты предоставляется подсудимому Федорову.
О. Л.: Вся моя жизнь была построена на двух элементах: на любви к Церкви, к которой я присоединился, и на любви к родине, которую я обожаю. Если для меня безразлично, присудят ли меня к десяти годам заключения или к расстрелу, то это не потому, что я фанатик. Часто приходится казнить невинного, чтобы не выпустить из рук виновного. С того времени, как я присоединился к католической Церкви, единственной задачей моей сделалось приблизить мою родину к той Церкви, которую я считаю истинной. При царском режиме я был два с половиною года в заключении в Тобольске. Один из подведомственных мне священников просидел три года в Суздальской тюрьме.
Галкин: Ближе к делу. Нам нет дела до того, как страдали католические священники.
О. Л.: Я хочу сказать, что правительство нас не понимало. Я с величайшим трудом доказывал, что русские католики - такие же католики, как и все; между тем, нам приходилось все время помнить про "Макара" с его "телятами". Я был рад, когда в 1918 году митрополиту Роппу было прислано Бонч-Бруевичем приглашение нам участвовать в комиссии по пересмотру инструкции об отделении Церкви от государства. Если бы высказанные нами соображения при этих переговорах были приняты во внимание, то мы не сидели бы здесь в качестве подсудимых за составление тайной организации: к этой мысли не было бы и повода.
Галкин прерывает о. Леонида и просит не отвлекаться.
О. Л.: Тайной организации нет никакой. О наших совещаниях было известно и пятому отделу и Бонч-Бруевичу; говорить о какой-то тайной организации тут не приходится. Что противозаконное гражданин прокурор видит в наших действиях? Мы работали вместе с правительством и, когда мы уже шли к разрешению вопроса, нежданно-негаданно вышла эта непродуманная инструкция. Она явно противоречит декрету. Я не хочу критиковать действия власти. Но гражданин прокурор вменяет мне в вину переговоры с православными и мою встречу с Кузнецовым. Совершенно верно, я был инициатором общего заявления о пересмотре инструкции, но мне не было дела до того, за что судился Кузнецов. Для меня Кузнецов не был избранником или каким-то инспиратором, а он только рядом со мной участвовал в выработке соображений по поводу инструкции...
(О. Леонид цитирует свое заявление по поводу инструкции и указывает на противоречия между декретом и некоторыми параграфами правительственных распоряжений).
Снова мы видим в инструкции признание религиозных обществ. Тогда, 4 января 1920 года, был подписан договор о моей церкви. Я прошу Верховный Суд принять во внимание, что инструкция требует каких-то 20 граждан РСФСР для заведывания имуществом церкви, не считаясь с их религиозной совестью. Если мы были против этих имущественных постановлений, то мы не руководствовались здесь какими-нибудь жреческими соображениями, а только законами нашей Церкви. Каноническое право является для нас предметом безусловно священным. Существование Римского Первосвященника есть догмат нашей католической веры. Послушание ему, как Викарию Христа на земле, для нас - безусловная обязанность. Поэтому вопрос стоял для нас принципиально, а не в смысле столкновения из-за материальных ценностей. Моя бедная паства, которой и осталось то всего около 80 человек, постоянно терпела материальную нужду. Какие же это сокровища должны были выйти из моих священнических рук? Нельзя вее сводить к борьбе за ценности. Нужно же считаться с тем, что мне приходилось защищаться, когда возникла коллизия обязанностей.
Галкин: Как относилось к вам Временное Правительство?
О. Л.: При Временном Правительстве стало легче защищаться от вторжения государства в сферу нащих чисто религиозных прав. Временное Правительство признало нас, но причисляло все время к департаменту иностранных исповеданий. Как верующий человек, я готов был считать, что освобождение Церкви, при отделении ее от государства, было провиденциальным. Вам же, как неверующим, это совершенно чуждо. Поэтому вы пошли дальше и дали место всяким комсомольским безобразиям...
Галкин: Что вы имеете в виду?
О. Л.: Антирелигиозные процессии, устроенные на Рождество Христово.
Галкин: (делает замечание) Правительства не критиковать и не отвлекаться.
О. Л.: Затем - эта противоречивая и неясная инструкция. Нам было непонятно, почему нельзя крестить, венчать до регистрации? Что до того правительству, будут ли люди венчаны в Церкви или не будут? Поэтому мы опять собрались с представителями православной Церкви, прося объяснить нам, как это и почему. Нам не было дано никаких объяснений. Теперь же дело поставлено уже так, что говорится: "не рассуждать, а исполнять". Председатель пятого отдела Наркомюста, гражданин Красиков, заявил мне, что этот договор имеет временное значение, страна переживает боль и вы должны подчиниться. Я согласился и успокаивал своих прихожан на собрании. Если следовать утверждению Священного Писания, что всякая власть от Бога, то я, как католический священник, должен признать, что эта власть - тоже от Бога, может быть, она послана нам за грехи...
(в зале движение, смех)
Галкин: Вы думаете, что рабоче-крестьянская власть послана вам за грехи?
О. Л.: Да, это в области наших христианских воззрений. Власть-одно, а проповедь безбожия - другое. Я всегда выступал с критикой этого безбожия и доказывал его несостоятельность. Я часто выступал на собраниях в Петрограде; при этом политика была исключена, и не найдется такого человека, который мог бы обвинить меня в том, что в моих речах была хоть какая-нибудь тень политики. Что же касается учения детей, то понятие об учении входит в существо и понятие католического догмата. Мы перестанем исполнять наши священнические обязанности, если не будем учить. Как литургию я буду совершать всегда, так же и детей должен буду учить всегда. Советская же власть запрещает учить Закону Божию, а это для нас, граждане судьи, коллизия ужасающая. Я оставляю на совести прокурора, что мы хотим вколотить что-то в головы детей.
Крыленко: Довольно. Комедия.
О. Л.: Как угодно. Конечно, если вы нас считаете шарлатанами, жрецами, если вы скажете, что я ломаю комедию, то я лишен возможности защищаться, и мне остается только стать жертвой и больше ничего... Бонч-Бруевич сказал мне лично, что учить детей - это наше священное право, а Красиков сказал: вас будут хватать за это.
Галкин: Не говорите ничего такого, что не может быть подтверждено, это нужно было говорить на следствии, тогда мы вызвали бы на суд этих свидетелей, а теперь прошу вас держаться в рамках предоставленного вам права.
О. Л.: Хорошо. Что представляет из себя Церковь без учительства? Если, например, придут ко мне венчаться восемнадцатилетние и шестнадцатилетние молодые люди, как же я буду их венчать, не внушив им известных религиозных познаний? Разве вы сами не обучаете людей до 18 лет? Что же это будет за ребенок, не обучавшийся до 18 лет?
(В зале смех)
Галкин: Вы занимаетесь критикой законов советской власти.
О. Л.: Я объясняю вам нашу религиозную психологию. По конституции я могу проповедовать свои религиозные идеи, почему же я не могу этого делать по отношению к детям?
Галкин: Закон это карает, и вы даете не психологию, а рассудочные доказательства.
О. Л.: Мои объяснения поневоле рассудочны, не могу же я вынуть мое сердце и показать вам.
Галкин: А вот Аввакум проклинал от сердца.
О. Л.: Аввакумовых доводов у нас нет, слава Богу, потому что, если нам дают свободу совести, то нас не будут жечь на кострах...
Галкин останавливает о. Леонида.
О. Л.: Тогда позвольте подойти к объяснению нашего душевного состояния с другой стороны. Наша вера является единственным источником нашей религиозной жизни и побуждением к приобщению к ней других. Если коммунисту предпишут не преподавать своих коммунистических идей детям до 18 лет, согласится ли он на это? Почему же у нас отнимают этим законом возможность передать детям свое богопочитание?... Все издания по этим вопросам изгоняются и не допускаются в России.
Галкин: Вы пробовали их выписывать?
О. Л.: Да, я выписывал. Философские книги пропустили, а богословские оставили на границе.
Галкин: Это опять нужно было указать при следствии и можно было бы обжаловать. А теперь уже поздно.
О. Л.: Я заканчиваю. Наши обращения к правительству ничего контрреволюционного не имели. Я повторяю, что изъятие у меня прошло гладко. На обвинение, что мы будто бы не хотели дать церковное имущество для великой цели спасения голодающих, мы указываем на те 40 вагонов, которые прислал Папа Бенедикт XV, на те 12.0000 детей, которых питает и теперь Папа Пий XI.
Галкин: При чем тут Папа? Папа может помогать голодающим, и сопротивление может иметь место среди католиков. Ближе к делу.
О. Л.: Я приступаю к делу.
Галкин: Давно пора.
О. Л.: Тайного у меня ничего не было. Правительство знало все, и обвинять нас в каком-то участии в каких-то тайных организациях нельзя. Все недоразумения объясняются запутанным кругом идей, за которым мы вращаемся после противоречивых инструкций и из которых мы не могли найти выхода. Мы находимся в положении не виновных ни в контрреволюции, ни в тайных организациях. Тем более у нас не было идеи о каком-либо сопротивлении советской власти. Больше ничего не имею сказать.
Во второй речи Крыленко сказал:
"Что такое революционная совесть, что такое революционное самосознание, всякий революционер знает. Наш кодекс мы признаем, но вносим в него изменения по требованиям жизни. Это все временно и кодекс имеет много дефектов.
Письмо Эдуарда Роппа к Будкевичу, где говорится о "борьбе с большевицкой заразой" прямо подходит под первую статью Конституции. Гражданин Федоров может с амвона говорить о Боге, об Илье Пророке. Но если он будет говорить малосознательным детям, что Илья Пророк съедет и тебя переедет, то мы этого не позволим.
На прямое требование закона о запрещении забивать голову детей, вы заявляете: "я буду". А мы говорим: "вам не позволим". Мы знаем, как на это реагировать. Карта ваша бита. Остается вам только нести свой крест".
Защитник Комодов заметил:
"Пусть суд рассудит. Борьба с большевицкой заразой в их (жест в сторону обвиняемых) понимании, есть борьба с атеизмом. Они с одинаковым основанием будут бороться с баптизмом, с магометанством и т. д. Сказать еще не значит доказать".
Защитник Бобрищев-Пушкин в последней короткой речи добавил:
"Если рассматривать католическую Церковь, как контрреволюционную организацию, имеющую центр вне России, то у вас есть средство на это - Варфоломеевская ночь".
Слово в порядке защиты было предоставлено и о. Леониду, но он ограничился только тем, что подвел всему краткий итог:
"Мне сказать больше нечего. Наши сердца наполнены не ненавистью, а скорбью - нас не могут понять. Свобода совести для нас не существует: это вывод из всего, что мы здесь слышали".
Галкин: Это ваш вывод?
О. Л.: Да, это мой вывод, и кроме тяжелого чувства для моего последнего слова ничего не остается.
Как того требовал Крыленко, суд приговорил о. Леонида к десяти годам тюремного заключения. До 21 апреля он просидел в Бутырской тюрьме, откуда его перевели в "Сокольнический исправдом". В сравнении с "Бутырками", "Сокольники" показались ему прямо раем. Тюрьма находилась на окраине города и потому воздух был чистый. Кроме того, здесь не запирались тюремные камеры, и можно было ходить по коридору. Порядки в тюрьме были по сравнению с "Бутырками" просто патриархальные. Заключенным разрешались свидания через решетку в течение четверти часа, в присутствии надзирателя. За небольшую взятку (5-10 рублей) свидание можно было продлить еще на несколько минут. Не запрещалось и подойти к самой решетке. Посетители могли передавать заключенным пакеты и письма и получать от них письма; при этом можно было и пошептаться. Словом, в этой тюрьме царила относительная свобода. Надзиратель тюрьмы проявлял ко всему достаточно безразличия.
О. Леонид, конечно, использовал благоприятные условия прежде всего для того, чтобы снестись с митрополитом Андреем и сообщить ему подробно обо всем происшедшем за это короткое время, так насыщенное тягостным содержанием.