|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|

ГЛАВА V
ДУХОВНЫЙ ПУТЬ Ю. Н. ДАНЗАС - ОТ РАЦИОНАЛИЗМА К ВСЕЛЕНСКОЙ ЦЕРКВИ

Самообразование. - "Исповедь" св. Августина, Отцы Церкви и Иустин Философ. - Аттестат зрелости. - Полоса философских влияний. - Пессимизм Шопенгауера. - Эстетическая сторона христианства и быт русской Церкви. - "Жизнь Иисуса" Ренана. - Оккультизм. - Первая книга: "Запросы мысли". - Религиозно-философское общество. - Русское монашество. - Сектанство. - Вторая книга: "В поисках за Божеством". - Религиозные собрания в Петербурге у Е. Г. Шварца и гр. Игнатьевой. - Епископ Анастасий, ректор Петербургской Духовной Академии. - Сближение православия с англиканами и старокатоликами. - Идея Рима в истории Церкви .- Русские мыслители. - На приеме паломников У Папы св. Пия X. - Мистика. - Разговоры с Гарнаком и Дюшеном. - Мысль об уходе из мира. - В Зосимовой Пустыни у старца Алексея. - Переселение душ? - Война: два с половиной года в подвижном отряде Красного Креста. - Революция. - Встреча с о. Леонидом в "Доме ученых". - Воссоединение с католичеством в церкви на Бармалеевой улице. - "Община Св. Духа".

Юлия Николаевна Данзас родилась 9 мая 1879 г- в Афинах, где ее отец, Николай Карлович, был поверенным в делах русского правительства. Николай Карлович был внук французского эмигранта, Карла Данзас, второй сын которого, Константин, был товарищем Пушкина по лицею и впоследствии его секундантом. Третий сын, Карл, Харьковский губернатор, через брак с Ю. В. Зарудной стал богатым помещиком Харьковской губернии; его единственным сыном был Николай, отец Юлии Николаевны. Как сын православной, он был крещен православным, и дети его были тоже православными.

Мать Юлии Николаевны, Евфросиния Эммануиловна, рожденная Аргиропуло, была из Византийского рода, происходившего по. прямой линии от императора Романа Аргира (XI в.), женившегося на последней представительнице Македонской династии - императрице Зое. После объявления независимости Греции, одна ветвь этого рода приняла греческое подданство, другая - русское; из последней происходила мать Юлии Николаевны. Она была строго воспитанная светская дама, ничем особенным не отличалась, жила исключительно для мужа и семьи, но влияния на детей почти не имела.

Отец Юлии Николаевны скоропостижно скончался в 1888 г. После его смерти, мать с двумя детьми, сыном Яковом двенадцати лет и дочерью Юлией девяти лет (старший сын Эммануил умер незадолго до смерти отца в том же году, в возрасте 13 лет), переехала в имение Харьковской губернии, где прожила безвыездно около четырех лет; траура она не снимала до конца жизни.

В деревне Юлия Николаевна росла без всякого умственного влияния со стороны семьи. Воспитали ее исключительно книги. В доме была огромная библиотека, занимавшая два зала и насчитывавшая около 20.000 томов. Видя интерес дочери к книгам, мать заперла на ключ шкаф с французскими романами, а об остальном уже не заботилась. Внимание Юлии Николаевны привлек шкаф с фолиантами XVIII века, и она стала брать из него книги без разбора и всякого руководства. В возрасте от 10 до 15 лет она перечитала не только всех историков (к истории у нее пробудилось влечение уже в раннем детстве), но и философов: Декарта, Дидро, Вольтера, Руссо, всю Энциклопедию. Несмотря на невообразимую смесь, которая образовалась от всего этого в детской голове Юлии Николаевны, постоянное чтение дало ей навык к упорной работе мысли и развило в ней врожденную семейную черту - прекрасную память.

Учение давалось Юлии Николаевне очень легко, но протекало тоже своеобразно. Брата ее по слабости здоровья не могли отдать в учебное заведение и он проходил дома программу средней школы, готовясь к поступлению в университетские классы Училища Правоведения. Юлия Николаевна занималась совместно с братом, и ко времени его поступления в Правоведение, тринадцати лет, окончила гимназический курс. К этому времени семья Данзас переехала в Петербург.

Дальше Юлия Николаевна хотела заниматься только историей и историей литературы. Преподавателем к ней пригласили будущего профессора и академика В. Н. Переца. Кроме того она училась рисованию (в школе Григоровича "Поощрение Художеств") и музыке. Наряду с этим продолжалось все то же беспорядочное чтение. "Исповедь блаженного Августина" дала Юлии Николаевне первый толчок к пробуждению религиозных интересов. До этого религиозные вопросы представлялись ей только в форме каких-то бытовых подробностей жизни. "Исповедь" раскрыла перед тринадцатилетней девочкой философскую сторону христианства, о которой ей до этого никто не говорил. После этого она достала (в родительском доме это было не так легко!) и прочитала Евангелие; однако, еще детский ум, поврежденный слишком ранним и серьезным чтением, оказался невосприимчивым к евангельской простоте. Африканский ритор заставил_Юлию Николаевну задуматься над тем, что же такое христианство, раз оно привлекает и таких сильных людей. Под влиянием "Исповеди" она решила, перейти к чтению отцов Церкви. В книжном магазине Тузова она приобрела восемь томов творений св. Иоанна Златоуста, издание Казанской Духовной Академии. Однако, после попытки читать, - последовало разочарование. Риторика в тяжеловесном русском переводе показалась ей нестерпимой, а добраться до сути она еще не могла. Решив, что другие Отцы, может быть, более интересны, и вспомнив, что Церковь, наряду с Иоанном Златоустом, почитает Василия Великого и Григория Богослова, Юлия Николаевна снова отправилась к Тузову в сопровождении неизменной англичанки. Пока прикащик доставал требуемые книги, взгляд Юлии Николаевны упал на скромный томик с заголовком "Творения св. Иустина Философа и Мученика", находившийся среди прочих книг, разложенных на прилавке. Мелькнула мысль: "Раз философ, должно быть интересно!" Святого Иустина присоединили тоже к покупке.

С него-то и началось чтение новых приобретений. Оно явилось поворотным пунктом в жизни молодой мыслительницы, каковой уже тогда стала Юлия Николаевна. Рассказ св. Иустина о своих исканиях, о разных философских учениях, не удовлетворявших его, показался ей таким близким, а путь его - таким понятным. А изумительные беседы на шестоднев св. Василия Великого, его же - о Св. Духе, или глубокая метафизика Григория Богослова! Перед юным умом раскрылся целый мир метафизических представлений, в котором он буквально был готов захлебнуться. Какими пошлыми и бездарными показались после этого все издевательские описания христианской космогонии Вольтера и Энциклопедистов! На пятнадцатом году жизни, Юлия Николаевна пережила действительное откровение христианства. Однако, всему этому не хватало еще самого существенного: отсутствовала живая личность Самого Иисуса Христа. Все оставалось в области философских умозрений, и в этом для искательницы истины таилась немалая опасность.

Шестнадцати лет Юлия Николаевна блестяще выдержала экзамен на аттестат зрелости при шестой Петербургской (классической) гимназии. По всем предметам она получила полный балл - пять. Ввиду ее юных лет потребовалось даже специальное разрешение Попечителя Округа на право держать экзамен.

Вопрос о мировом зле, в какой-то смутной форме, тревожил Юлию Николаевну еще в ранней юности. При здоровом организме, нормальном физическом развитии и спортивной жизни в деревне (лошади, собаки, охота), у нее не было никаких болезненных исканий, но были странные явления. Началось это, когда ей было около десяти лет. Она просыпалась по ночам с чувством, что слышит какие-то вопли: крики боли, скорби. Крики подступали отовсюду, и в них ей чудился какой-то странный, безотчетный отклик мирового страдания. На яву все эти видения исчезали, а к 14-15 годам совсем прекратились; из области подсознательного они перешли в область сознательного мышления. В философских умозрениях она стала как-то инстинктивно искать ответа на смутные, еще не оформленные вопросы о мировом зле. В христианской философии ее поражало глубокое отношение к сущности мирового бытия, но в то же время, чем глубже она вдумывалась в эту философию, тем больше у нее возникало чувство неудовлетворенности от избытка в ней какого-то оптимизма. Молодой душе, не прошедшей через горнило испытаний, не была еще понятна до конца идея благости Божией на фоне земного страдания.

На этой почве пессимизм Шопенгауера явился своего рода откровением, и постепенно христианская философия стала ей казаться недостаточно глубокой. Результатом нового и более глубокого увлечения безотрадным пессимизмом XIX века, явилось разочарование в жизни, влечение к самоубийству. Молодая Юлия Николаевна, баловень судьбы, имевшая все для личного счастья и никаких поводов для личного горя, была несколько раз близка к самоубийству. Несколько раз оно было предупреждено в последнюю минуту.

Такого рода переживания еще сильнее толкали Юлию Николаевну на путь философского углубления. Ей начало казаться, что христианство уже пройденный этап. Оно представлялось ей какой-то прекрасной, лучезарной, оптимистической философией, которая все же не давала ответа на сущность бытия. Ей казалось, что даже такие высокие умы, как Иустин философ и Василий Великий, и те многого не понимали из-за недостатка научной подготовки. Словом, Юлии Николаевне дано было испытать на себе, к чему приводит вера в необычайный прогресс науки, свойственная людям ее поколения. Решение напрашивалось само собой: нужно изучить в точности строение мира на основе новейшей науки и уже на этом основании решить вопрос о происхождении страдания. Для Юлии Николаевны настала теперь пора увлечения Дарвинизмом и, вообще, естественными науками XIX века. Самое сильное влияние на ее психологию оказывал Геккель. Его книги стали для нее как бы новой Библией. В этом Юлия Николаевна пошла по стопам своего отца, увлекавшагося исследованиями в области естественных наук, личного друга Геккеля, поддерживавшего с ним переписку и собравшего у себя почти полную библиотеку научных книг XIX века. Этот этап длился у Юлии Николаевны довольно долго. Правда, у нее он как-то сочетался с шестодневом Василия Великого, но при мнении, что он многого не знал, а если бы жил в наше время, то был бы более глубоким. Христианство же, как таковое, являлось ей чем-то вроде красивой сказки, с которой, хотя и с сожалением, но все же было необходимо расстаться во имя высших потребностей разума.

Наряду с этим Юлия Николаевна не оставляла занятий искусством, благодаря которым она, ко времени своего совершеннолетия, восприняла эстетическую сторону христианства. Она очень любила церковную службу, прекрасно знала весь обиход пения, запомнила наизусть молитвы, тропари, кондаки, сама пела, увлекалась церковной музыкой, настолько, что устроила в деревне церковный хор. Однако, соприкосновение с бытовым христианством, с буднями церковного быта, только повлекло за собой новое разочарование в возможности проведения в жизнь идеала христианства. Вместе с этим, более близкое знакомство с русским духовенством тоже влияло отрицательно на отношение Юлии Николаевны к Церкви. Все же, от холодного эстетического любования несбыточным, по ее мнению, христианством ее спасло изучение истории. Историческая добросовестность заставляла ее признать, что христианство было в мировой истории реальностью. Но в чем состояла эта реальность, как она вошла в плоть и кровь человечества, на это сама история не давала никакого ответа.

Неожиданное влияние оказала книга, случайно попавшая ей в руки, "Жизнь Иисуса" Ренана. Юлия Николаевна знала уже Ренана, как историка, очень любила его "Марка Аврелия", знала, в общем, и другие его труды. Между тем, просмотрев однажды, в ранней молодости, "Жизнь Иисуса", она пренебрежительно отбросила ее, неприятно ощутив что-то фальшивое в тоне этой книги. Теперь же, в период мучительных вопросов о сущности мирового бытия и человеческого духа, ей почувствовалось в книге Ренана другое: живой облик Богочеловека, точно осветивший внезапно темные места ее психологии. Конечно, не Ренану было дано сказать ей здесь последнее слово, и восприняла у него Юлия Николаевна несомненно больше того, что он говорил-в действительности, но все-таки, при его помощи, она впервые почувствовала, чем Христос является для христианства, остававшегося у нее в области отвлеченных умозрений. Все это в ее сознании было тогда достаточно хаотично. Однако, со страниц книги Ренана, на Юлию Николаевну взглянул живой Христос. Она прочувствовала всю справедливость слов Ренана о Нем: "Кто раз почувствовал на себе взгляд Христа, тот забыть его больше не может". Забыть этот взгляд Юлия Николаевна действительно не смогла, но понять его вполне ей было тогда не под силу. Для этого у нее не доставало еще достаточно глубоких внутренних переживаний. Но к этому времени они как раз начались.

Юлия Николаевна полюбила несвободного человека. Но она не захотела строить личное счастье ценой разрушения чужой семьи и поэтому от него отказалась, хотя это и стоило ей немалой внутренней борьбы и тяжелых переживаний. С другой стороны, светская жизнь, которой она, по свойствам своей цельной натуры, тоже отдавалась не без увлечения, занимала ее мысли бесполезными вещами и отвлекала от серьезных занятий. Юлия Николаевна нашла выход этому положению, поступив вольнослушательницей в Сорбонну. Это помогло ей оторваться от связывавшего ее в Петербурге. Ее любимый профессор Люшер не раз попрекал Юлию Николаевну за то, что она рассеивается, занимаясь искусством и спортом, вместо того, чтобы отдаться всецело науке. Он не мог не видеть, что из нее вырабатывается серьезный историк. Она же понимала, какое значение имели для нее уроки Люшера и занятия с ним помимо лекций, раскрывавшие ей роль христианства в Западной Европе и, в частности, воплощение его идеала в папстве. Юлия Николаевна вполне усвоила воззрение на католическую Церковь, как на стержень мировой истории; как историк, она уже с него никогда не сходила.

Еще большее впечатление произвело на нее знакомство с Дюшеном. От него Юлия Николаевна усвоила убеждение, что историю нельзя понять без глубокого изучения религиозных и философских идей, которыми жило человечество. Юлия Николаевна, стала с этого времени специализироваться на истории религий и сект больше, чем на истории внешних событий. Интерес к средневековым сектам натолкнул ее на изучение оккультистов и кабалистов; в связи с этим она заинтересовалась и современными оккультными течениями, сблизилась с группами оккультистов и с "магами"; несколько лет спустя она уже состояла в ордене "мартинистов". Однако, трезвый ум помешал ей пойти путем темной и нездоровой мистики. Присутствуя на магических опытах и спиритических сеансах, она оставалась неизменно на почве научного изучения этих явлений. В этот период изучения таинственной природы человеческого духа, занятий вопросами психики и животного магнетизма, Юлия Николаевна состояла членом корреспондентом Лондонского общества психических исследований. Немецкая философия, распространенная среди русских интеллигентов, и Гегель, и Фихте, стали казаться ей теперь, при свете этих знаний, лишенными жизненности. Из философов большое влияние имел на нее в это время Ницше с его страстным индивидуализмом. Его влияние сильно сказалось на ее первой книге "Запросы мысли", напечатанной в Петербурге в 1906 г. под псевдонимом "Юрий Николаев". В этой глубоко пессимистической книге она разбирала идеалы, которыми живет человечество (искусство, наука, религия и т. д.) и находила их всех по существу недостаточными для удовлетворения пытливого ума. Книга имела большой успех, была раскуплена в несколько месяцев и в следующем году потребовалось второе издание. Восторженные письма, которые она стала получать, в которых говорилось о безысходности жизни и о самоубийстве, как единственном разумном выходе, испугали ее. Она почувствовала угрызение совести за то, что, разочаровывая людей, внесла свою долю в усиление мирового страдания.

Ужас перед событиями, развернувшимися в России в 1905 г., тоже наталкивал Юлию Николаевну на поиски какого-нибудь практического выхода, каких-то устоев среди общего хаоса: мысль ее должна была претвориться в какое-то реальное действие. Шарлатанство и темные замыслы, которые она не могла не установить при близком знакомстве с оккультистами, побудили ее оставить мысль о магической власти над толпой. Взгляды Юлии Николаевны естественно обратились к религии. Изучение средневековой Церкви дало ей представление о том, чем Церковь может быть в мире. Желая изучить движущие силы православной Церкви, она вступила в члены Религиозно-философского общества в Петербурге. Впечатление получилось отталкивающее. Либеральные батюшки типа Петрова, Асеева и др., интеллигенты, вносившие в прения о религиозных вопросах свое поверхностное представление о Церкви, как о каком-то интеллектуальном ордене, при полном незнакомстве с ее историей, ложная мистика отнюдь не церковного происхождения, все это могло внушить только отвращение человеку, хорошо изучившему патристику и подлинную церковную мистику.

Когда Юлия Николаевна отошла от этих собраний, дальнейшим шагом вперед было для нее изучение православной Церкви в ее реальной жизни, главным образом в монашестве. В 1906 г. она стала ездить по монастырям. Тогдашнее ее положение фрейлины Императрицы, сопряженное с заведыванием несколькими благотворительными делами Государыни, благодаря чему она имела в Зимнем дворце свою канцелярию из двух комнат, ставило Юлию -Николаевну в обществе в положение самостоятельного светского человека, почему и разъезды ее по России никого не удивляли. Она побывала во всех известных мужских и женских монастырях, даже отдаленных, на севере и юге России. В некоторых, как в Шамордине (около 15 км. от Оптиной Пустыни), она проживала по две-три недели, изучая все стороны монашеского быта, главным образом духовную жизнь. Ее привлекала особенно Оптина Пустынь, овеянная славою старцев. Однако, именно тут ей пришлось пережить некоторые разочарования.

Во всех монастырях, куда народ стекался на богомолье, Юлия Николаевна особенно интересовалась настроением паломников. Не раз, одевшись крестьянкой, она смешивалась с толпой и вела беседы с простым народом. Под внешней верностью православию она отмечала иногда сектанские и даже совсем дикие представления. Это ее заинтересовало, и она перенесла свое внимание на секты. Юлии Николаевне удалось приблизиться к самым разнобразным сектанским кружкам; интересовали ее главным образом мистические секты - все разновидности хлыстовщины. Ей удалось проникнуть даже в хлыстовские "корабли". В Петербурге она дважды присутствовала на собраниях у знаменитой в то время хлыстовки Дарий Смирновой. На эти собрания она приходила переодевшись простолюдинкой, в сопровождении своей горничной и ее жениха, конюха императорской конюшни, рослого парня, обладавшего достаточной силой, чтобы в случае нужды, во-время и благополучно, вывести своих спутниц. Мир русских сектантов, носивших явный отпечаток отдаленных манихейских влияний, дал возможность Юлии Николаевне глубже понять те древние секты, которые она раньше изучала лишь теоретически. Специально она занялась изучением религиозно-философских течений в древнем христианстве, положивших основу дальнейшему сектанству. Древние гностики явились ей теперь в другом свете. Тогда она задумала грандиозный научный труд - проследить за два тысячелетия истории христианства разветвления дуалистических течений первых веков и их влияния на развитие мысли и богословских течений в разных церквах. Приступив к выполнению этого замысла, Юлия Николаевна начала с работы над древними гностиками.

Работала она по первоисточникам. Ее библиотека пополнилась патристикой первых трех веков и всем, что было до этого времени написано в европейской литературе; все вместе составляло около юоо томов. Плодом этой работы была книга "В поисках за божеством - очерки по истории гностицизма", занявшая у нее 5-6 лет и вышедшая в Петербурге в 1913 г. Под тем же псевдонимом. Так как почти все время в течение дня у нее было заполнено обязанностями светской жизни, какую Юлия Николаевна вела в столице, то работала она ночами, обычно после полуночи, и спала в среднем 3-4 часа в сутки.

В эти годы, самыми интересными вечерами для Юлии Николаевны были религиозные собрания в доме графини Игнатьевой и Е. Г. Шварца, где собирались представители православного духовенства. Там она перезнакомилась со всеми русскими иерархами, подолгу и подчас откровенно беседуя с ними. Для нее эти вечера были только дополнением к тем впечатлениям, которые она вынесла из религиозно-философского общества. Туда собирались судить о Церкви интеллигенты, имевшие лишь поверхностные понятия о ней, здесь же, наоборот, на первом плане выступали представители высших церковных кругов.

У Шварца собрания носили характер непринужденной беседы церковных иерархов и духовенства с мирянами из высшего петербургского общества, большей частью правого направления. Посторонними посетителями были все главные синодские чиновники с обер-прокурором во главе, синодальные миссионеры (Скворцов, Айвазов и др.), а также многие выдающиеся священники - "передовые батюшки", пугавшие правое общество своим либерализмом. Со всей этой разнообразной публикой Юлия Николаевна входила в тесные сношения. Многие из них бывали у нее на дому. На этих собраниях состоялись ее первые публичные выступления. В одном из своих рефератов "Чаяние языков" она говорила об античных мистериях, как прообразе христианских таинств; это были идеи, легшие в первую часть ее книги о гностиках.

Поражала Юлию Николаевну в этом кружке узость воззрений на Церковь, отождествлявшуюся с национальным чувством, при отсутствии широкого исторического понимания роли Церкви вообще и при полном игнорировании Западной Церкви. Юлия Николаевна, усвоившая уже идею Третьего Рима, но только в смысле продолжения и развития римской идеи, заложенной в Восточной Церкви, стала здесь все более понимать, что русский мессианизм отходит от широких путей мировой истории и впадает в узкий провинциализм. Однажды возгорелся спор по поводу появившейся тогда книги проф. Герье о св. Франциске Ассизском. Для большинства она явилась своего рода откровением неведомого мира. Доходило до того, что св. Франциска считали как бы случайным явлением в истории человечества:

- Ведь он попросту православный человек, случайно затесавшийся на Западе...

В один из вечеров, целый ряд выступавших ораторов горячо доказывал, что в Римской Церкви, как таковой, не может быть и не было святых, разве только за редкими и случайными исключениями. Это выводило из себя Юлию Николаевну, которая горячо спорила и, наконец, обратилась к присутствовавшему на собрании митрополиту Владимиру :

- Владыко, да скажите же вы им, что все это чепуха и невежество! Митрополит Владимир смутился и стал говорить довольно туманно:

- Оно, конечно, святые-то у них были, но если внимательно присмотреться, так это все-таки не наши понятия о святости; вот, например, Августин у них чуть ли не величайший святой, а для нас он только блаженный...

Юлия Николаевна обиделась за св. Августина и стала горячо доказывать, что незнание его на Востоке объясняется просто невежеством. Вообще, она говорила резко т.к. привыкла к тому, что в этом обществе ей все позволялось.

В доме графини Игнатьевой собрания носили другой характер. Там миряне молчали или только задавали вопросы, а учительство принадлежало исключительно сонму иерархов. Они сидели отдельно за большим круглым столом, к которому подсаживалась только сама хозяйка дома да обер-прокурор синода. Остальные гости размещались кругом на почтительном расстоянии. Более свободная беседа начиналась во второй части вечера за чайным столом. Здесь Юлия Николаевна познакомилась с известными тогда иерархами, с Антонием Волынским, Гермогеном Саратовским и многими другими деятелями, вплоть до Никона Вологодского, пресловутого усмирителя Афонских монахов.

Близкое знакомство с русскими иерархами пополняло знания Юлии Николаевны о русской Церкви. Изучение же ею быта во всех слоях русского религиозного общества пополнялось у нее всесторонним знанием церковного учения и его исторического развития.

Особенно сердечные, почти дружеские отношения сложились у Юлии Николаевны с тогдашним ректором Петербургской Духовной Академии епископом Анастасией (Александровым). На мирских собраниях он почти не бывал. Юлия Николаевна познакомилась с ним случайно. Она бывала часто у него в академии, и сам он-бывал у нее, часами просиживал в ее кабинете, разбирая святоотеческие творения, которыми была полна библиотека. Они перечитывали тогда вместе многие места из " Отцов ". Прекрасный эллинист, он помогал ей иногда при сличении греческих тесктов. Епископ Анастасий много рассказывал Юлии Николаевне о церковном быте, язвы которого он ощущал. Он говорил о своей борьбе с протестантским влиянием в академическом преподавании догматики; рассказывал о своих трудах по обновлению русского монашества, поставлявшего пастырей русской Церкви, на самом же деле совершенно оторванного от истинного духа монашества, являвшегося, как он выразился, " костяком " русской Церкви.

Поведал он ей и о постигшей его неудаче в этой области. У него возникла смелая мысль отправить группу молодых иеромонахов на несколько месяцев к Бенедиктинцам в Монте Кассино и в другие католические монастыри для изучения быта и традиций западного ученого монашества. Епископ Анастасий сделал это предложение в синоде, но встретил резкий отпор: ему указали на то, что в католическом монастыре не будет соответственной постной пищи, а кроме того, что все эти молодые иеромонахи будут немедленно "совращены" в католичество. На этот последний довод епископ Анастасий резко возразил:

- Если православный человек не может близко подойти к католичеству без риска утратить православие, то грош цена такому православию!

Общение с высшими иерархами давало Юлии Николаевне возможность знакомиться и со внутренними течениями в русской Церкви, которые были провозвестниками современного "экуменического" движения. Она наблюдала попытки сблизить православие с англиканством, старокатоликами и другими оторванными от Римской Церкви течениями. В качестве гостьи в доме обер-прокурора, Юлии Николаевне довелось в числе немногих "посвященных" присутствовать на встрече православных иерархов с приехавшими в Петербург англиканскими епископами. Там же она была свидетельницей приема мариавитов. Эти польские сектанты вызывали большой интерес в русских церковных кругах, и высказывалось мнение, что надо их всеми мерами поддерживать в целях борьбы против Рима. На Юлию Николаевну эти сектанты произвели резко отрицательное впечатление, и она не без изумления смотрела, как с ними лобызались русские архиереи. Присутствовала Юлия Николаевна и на разных приемах, устраивавшихся в честь приехавших в Петербург несториан, принятых в лоно православной Церкви. Равным образом узнала она и всю историю сближения со старо-католичеством. Ратовал за это сближение довольно известный генерал А. А. Киреев, близкий друг семьи Данзас. Он приносил ей все, что писалось на тему о старокатоликах и подолгу вел с ней споры, стараясь убедить в блестящей будущности соединенных Церквей - православной и старокатолической.

Однако, эти доводы мало действовали на Юлию Николаевну. В ее душе, на этом фоне, происходило тогда медленное созидание собственных взглядов на историю Церквей. Для нее было ясно на основании исторических данных, что в самом центре истории Церкви стоит римская идея, а не отклонение от нее. Идею "третьего Рима" она принимала постольку, поскольку видела в ней не отклонение от Рима, а законное его продолжение в силу - как ей казалось тогда - падения римской идеи на Западе. Изучение всей европейской истории давало ей слишком ясно увидеть темные тени Римской Церкви, а к истории Русской Церкви, столь мало еще разработанной, она подходила с идеализацией, общей всему ее поколению, овеянной традицией славянофильства.

Между тем, близкое знакомство с русской Церковью показало Юлии Николаевне не менее ясно, что и тут свет и тени перемежаются в причудливом сочетании, при чем тени выступают ярче при некотором отсутствии внутреннего оправдания самой идеи. При всей сложности исторического процесса, наложившего на Церковь, как на Западе, так и на Востоке, отпечаток человеческих страстей и немощей, все же ей чувствовалось, что на Западе сохранился какой-то смысл"этого процесса, который на Востоке поблек. Другими словами, с внешней стороны, то есть в смысле принадлежности к определенной Церкви, Юлия Николаевна уже тогда чувствовала, что всей душой она могла бы принадлежать только к Римской Церкви, понимаемой в ее вселенском значении. Но порыва присоединиться к ней она еще не ощущала, просто потому, что мистическая сторона этой идеи от нее ускользала. У нее не было еще личного мистического опыта. Ее мировоззрение было слишком ярко окрашено интеллектуализмом. Римскую идею она воспринимала, как неоспоримый исторический факт, но ее религиозного значения она не понимала; для этого ее внутренняя религиозная жизнь была еще слишком слаба, и кроме того Юлия Николаевна наталкивалась на неразрешимые вопросы в христианской догматике.

Это была подлинная мука над вечным вопросом о происхождении зла. Иногда, анализируя себя, Юлия Николаевна приходила к выводу, что она могла бы принять целиком римское учение о Церкви, если бы ей было возможно согласиться с христианской метафизикой и ее понятиями о мировом зле и искушениях. Однако, предпосылку этого - божественность Христа и Его искупительную жертву - Юлия Николаевна тогда еще принять не могла. Поэтому-то, увлекаясь изучением древних гностиков, она искала у них ответа на мучивший ее вопрос о происхождении зла в мире.

Никто из русских мыслителей, подходивших в это время с разных сторон к проблемам, поставленными древними гностиками, не оказал на нее никакого влияния. Это можно сказать так же о Владимире Соловьеве, с которым Юлия Николаевна однажды встретилась совсем молодой, лет двадцати, хотя, казалось бы, она во многом приближалась к его миропониманию. В теократической концепции Соловьева ей чувствовался какой-то утилитаризм и влияние на него пантеизма еще до того, как она разобралась в пантеистической основе его философии уже научно. Кроме того, она почувствовала в этом пантеизме налет эротизма раньше, чем сумела сама себе его определить и оформить. Двойственность Соловьева она чувствовала до болезненности ярко.

Из других мыслителей этой эпохи, Юлии Николаевне пришлось быть в общении с Константином Леонтьевым, Розановым, кн. Сергеем Николаевичем Трубецким и многими другими. Первого она знала еще с детства, так как Леонтьев, старый сослуживец ее отца, постоянно бывал у них в доме. При всем таком обилии обмена мыслей и впечатлений, Юлия Николаевна чувствовала все более и более определенно, что во всех сложившихся условиях жизни тогдашнего общества не хватало чего-то существенного и цельного, но чего именно, она еще не могла дать себе отчета с надлежащей ясностью.

В 1909 г., во время одной из поездок в Италию, у Юлии Николаевны явилось желание увидать прием паломников у Папы. При ее связях, было нетрудно, через русского посланника при Ватикане, добиться частной аудиенции у св. Отца. Но ей хотелось другого, так как она думала: "О чем Папа будет со мной говорить? Не может же он говорить со мною серьезно!" Ей же хотелось посмотреть на прием паломников, посмотреть, как Папа говорит со своей паствой. Это ей быстро устроили, дали возможность попасть в числе других на общий прием.

Первое впечатление от внутренних покоев в Ватикане, от швейцарской гвардии, мундиров, элегантных монсиньоров, было скорее отрицательное; когда же паломников, человек около трехсот, стали расставлять в зале большим кругом, предложив стать на колени, это вы звало у нее даже досаду. Но когда в зал вошел св. Пий X и стал медленно обходить коленопреклоненных католиков, это чувство сразу рассеялось. Казалось, что исходит сияние от этой белой фигуры с венком серебристых волос и лучезарными голубыми глазами.

Некоторым, главным образом священникам, Папа говорил вполголоса несколько слов. Юлия Николаевна этого не удостоилась, но с каким-то особенным, почти неведомым чувством, она приложилась к тонкой старческой руке. А когда св. Пий X, обойдя круг паломников, стал посреди залы, благословил всех и сказал краткое, ко всем обращенное слово, Юлии Николаевне показалось, что он обратился именно к ней. Возможно, что это же чувство было и у других присутствующих, но, может быть, никто во всем зале не воспринял с такой остротой особый смысл этих простых, сердечных слов. Св. Пий X говорил о том, что он благословляет то, что в каждом человеке есть хорошего и влечет его ко Христу. Странное чувство овладело Юлией Николаевной при этих словах. Ей представилось, что тут благословляется именно ее мучительное искание; она почувствовала первый раз в жизни, что получает благословение от того, кто действительно имеет особую власть благословлять. Встретив при выходе из Ватикана одного знакомого католика, Юлия Николаевна сказала ему:

- Не подумайте, что я была здесь простой зрительницей, я тоже чувствовала себя у Отца.

К этому сильному впечатлению, в ту же осень 1909 г., добавились еще другие, полученные у гробниц святых Доминика и Франциска. В Ассизи Юлии Николаевне приснился страшно поразивший ее сон. Она увидела себя на перекрестке, около Santa Maria degli Angeli в своем придворном платье и, почувствовав несуразность своего одеяния, стала быстро его сбрасывать; снявши его, вдруг оказалась в одной рубашке, босая, с окровавленными ногами, точно прошла далекий путь. А тут, как на беду, приближалась огромная толпа. Ей хотелось бежать, скрыться, но израненные ноги отказывались служить. Тем временем подошла толпа, во главе которой шли св. Доминик и св. Франциск. Св. Доминик набросил на Юлию Николаевну свой плащ, и она пошла с ним легко, радостно, в каком-то озарении. Проснувшись, ей нетрудно было истолковать этот сон только что пережитыми впечатлениями. Однако, в глубинах подсознания зрела мысль, что жизненная мишура когда-нибудь будет сброшена, чтобы пойти, хоть с израненными ногами, по светлому пути. И в то же время, в ожидании этого, у Юлии Николаевны укреплялось сознание, что долголетнее изучение патристики и богословия было только преддверием к чему-то такому, что человек .достигает не путем усилий разума.

Впрочем, именно к этой области иррационального Юлия Николаевна относилась тогда с большой осторожностью и недоверием. Занятия оккультизмом и близкое знакомство с сектанской экзальтацией- и со всякими видами нездоровой мистики, приучили ее не доверяться вообще мистике и видеть в ней прежде всего самовнушение. Это недоверие и было тогда непреодолимым препятствием для осознания христианской мистики во всей ее полноте. Юлия Николаевна твердо решила оставаться на незыблемой почве разума и холодного научного наблюдения. Между тем, разум подводил ее с другой стороны все к той же единой духовной реальности, потому что все более углублявшиеся занятия мировой историей давали ей яснее понять в ней роль Рима, и в особенности-христианского Рима. Слагавшаяся тогда у нее историческая концепция, сильнее всех пережитых впечатлений и духовных толчков, направляла ее мысль в русло христианства и Церкви. Даже в области мистики, которая внушала ей недоверие, приходилось признать, что лишь Церковь была регулирующим началом, умевшим распознавать крайности мистических увлечений. Особенно часто это приходило Юлии Николаевне в голову при наблюдении мистических экстазов в православной среде, где ослабло понимание руководящей роли Церкви. Близкая к Императрице Александре Федоровне, Юлия Николаевна с болью присматривалась к началу распутинской эпопеи. Много раз ей приходило в голову, что у такой несомненно чистой и религиозной души, как Александра Федоровна, мистика принимала болезненно-экзальтированный характер именно потому, что она была лишена правильного церковного руководства.

К этому времени относятся многократные и долгие беседы Юлии Николаевны на тему о христианстве с Гарнаком и Дюшеном. Гарнак приглашал ее работать к себе и не раз уговаривал отказаться от любительских исследований и всецело посвятить себя истории Церкви. Юлия Николаевна глубоко ценила этого большого ученого, относившегося к ней так благожелательно, но все же, при всякой беседе с ним испытывала двоякое чувство. С одной стороны - безбрежная эрудиция, с другой - какая-то странная узость, отсутствие чего-то, что должно было бы быть самым главным. Ведь если христианство - реальность, то нельзя о нем судить со спокойной объективностью, как о любом философском учении. То христианство, которое было "победой, победившей мир", не могло быть только рассудочным и Юлии Николаевне представлялась слишком наглядно невозможность только этим путем найти решение мучительной.проблемы зла.

Об этом вопросе Юлия Николаевна больше всего говорила с Дюшеном. Она встречалась с ним часто то в Париже, то в Риме. Беседовали они подолгу. Всякий раз Юлия Николаевна восхищалась изумительным сочетанием в нем ума, необъятной эрудиции с остроумием и почти насмешливом отношением к жизни. Юлия Николаевна с жаром доказывала, что готова принять христианство, на условии исключения его главных предпосылок. Она говорила ему, что христианство прекрасно стороной, обращенной к человечеству, но слабо и беспомощно стороной, обращенной к метафизическим проблемам. Однажды, после такой беседы, когда он отвечал ей ее свойственной ему саркастической улыбкой, вдруг эта улыбка сменилась серьезным, почти вдохновенным и необычно ласковым взглядом. О. Дюшен встал, сделал движение рукой, точно погладил по голове свою собеседницу, и сказал:

- Эта головка наглоталась слишком многого, теперь ей нужно переварить все это. Никто не может сделать за вас эту работу. Нужно, чтобы все это утряслось, и тогда все станет вам ясно. Могу поручиться, что не пройдет и десятка лет, как вы достигнете полной ясности, поскольку таковая, вообще, возможна здесь на земле.

На этом они расстались. Это было в 1912 г. Предсказание о. Дюшена сбылось раньше десятилетнего срока. Сперва мысль Юлии Николаевны, уставшая от слишком напряженной работы, шла вперед медленно. У нее было чувство, точно край какой-то завесы поднялся, позволив уразуметь какую-то реальность истины, но из нее не истекали никакие практические выводы для направления собственной жизни. Юлии Николаевне казалось тогда, что она навсегда останется в положении человека, много познавшего, но не испытывающего потребности пережить познанное.

В декабре 1913 г., перелистывая только что вышедший из печати свой многолетний труд о гностиках, Юлия Николаевна вдруг осознала, что она духовно его переросла. Начало 1914 г. было периодом углубления ее в философские вопросы. Она уже настолько понимала содержание мировой истории, что погрузилась в искание философского смысла жизни. Несмотря на внутреннюю отчужденность от христианства, воспринятого только рассудочно, у Юлии Николаевны явилась впервые мысль об уходе в монастырь. Светская жизнь ей совершенно опротивела. Юлия Николаевна мечтала об уединенной отшельнической жизни, посвященной размышлению; жизнь же эта представлялась ей в виде строго - спартанского быта средневековых ученых монахов. Хорошо зная русские женские монастыри, она ясно видела большую разницу между этим монашеством и тем, о котором мечтала. В ней смутно зарождались планы какого-то смешанного мужского - женского ордена искателей истины. В этих странных планах сказывалось, конечно, прежде всего отсутствие настоящего христианского понятия о единении со Христом. Сама Юлия Николаевна анализировала тогда довольно плохо свои мечты, ощущая особенно остро во - первых - отвращение к обыденной жизни и житейским условностям, а затем уже - тягу к новому и необычному, что дало бы ей смысл существования. В сущности это был глухой и еще мало осознанный отклик души на какой-то призыв, звучавший в глубине подсознания.

В январе 1914 г., супруги Ладыженские, относившиеся очень дружелюбно к Юлии Николаевне, стали уговаривать ее поехать с ними на богомолье в Зосимову Пустынь (в 30 км. от Троице-Сергиевой Лавры), где они собирались отговеть у известного тогда старца Алексея.

Юлия Николаевна сначала отказывалась, так как у нее не было настроения говеть, но затем она решила воспользоваться случаем осмотреть еще один монастырь, дотоле ей неизвестный, и повидать еще одного старца. Поехали все вместе в конце января, перед Великим постом. Маленькая Зосимова Пустынь, уже сама по себе, производила чарующее впечатление разлитой в ней тишиной и внутренним миром. Радовало все кругом: чисто Нестеровский пейзаж русской равнины под белоснежным покровом снега с рядами березок, под которыми свободно резвились зайчики, безбоязненно смотревшие на людей.

Чтобы повидать о. Алексея, пришлось прождать целых два дня. Он проводил большую часть недели в полном затворе и только в пятницу и субботу выходил для приема исповедников. Паломников бьшо много. Они десятками ждали очереди. Когда Юлия Николаевна очутилась наконец на исповеди перед о. Алексеем, ее поразил разбитый и жалкий вид старца, видимо уже переутомленного беспрерывным выслушиванием исповеди. Дело шло уже к вечеру; он настолько устал, что не мог стоять у аналоя, а сидел в полном изнеможении. У Юлии Николаевны, на всех церковных службах, в ожидании очереди, не было-никакого внутреннего подъема. И здесь тоже было скорее неприятное чувство; казалось, что ей собственно не о чем говорить с этим разбитым стариком, и надо поскорее покончить с чисто формальной исповедью.

После первых обычных вопросов, заданных ей каким-то безучастным голосом, о. Алексей вдруг спросил:

- Чем вы собственно занимаетесь?

Юлия Николаевна, упомянув вскользь о научной работе, сказала о своем отвращении к мирской жизни и о том,- что ее в сущности тянет в монастырь, только веры не хватает.

Старец, казалось, слушал ее безучастно, но потом, вдруг подняв голову, сказал уже другим, твердым, внезапно окрепшим голосом:

- Нет, не то; подвиг предстоит другой...

Потом, продолжая смотреть на Юлию Николаевну или, вернее, через нее, как бы вглядываясь во что-то, вдруг прошептал:

- Крови, крови на тебе сколько...

Юлия Николаевна от неожиданности даже вздрогнула, отступила на шаг. Мелькнула мысль:

- Старик рехнулся!...

А он, все вглядываясь во что-то, для Юлии Николаевны незримое, продолжал:

- Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, чужая, ты - береженая...

Потом, повторяя про себя "береженая, береженая...", о. Алексей встал, близко подошел к Юлии Николаевне, стал крестить ее мелким частым крестом, приговаривая:

- Трудно будет, ой как трудно! Крепись, много предстоит, тяжелый путь, кровавый путь, Господь поддержит...

Речь старца переходила в почти неуловимый шопот. Юлия Николаевна стояла как в оцепенении и почти не заметила, как старец перестал обращаться к ней, прошептал что-то уже про себя и, наконец, замолк, опустившись в изнеможении на стул. Когда, после долгого молчания, Юлия Николаевна захотела спросить, что собственно он хотел ей сказать, она снова увидела перед собой изможденного, безучастного старика, слишком утомленного для какой бы то ни было беседы. Он как-будто и не понимал, о чем она спрашивает, точно уже забыл мимолетное, странное видение. Беседа закончилась обычным, почти машинальным выполнением формальности отпущения грехов. Неотразимое впечатление исповеди осталось связанным с той минутой, когда старец, видимо, прозревал что-то.

Как объяснить такое видение? Кто мог думать тогда, в январе 1914 г., о потоках крови и о страшном кровавом пути? Вернувшись в Петербург и погрузившись в свои обычные занятия, Юлия Николаевна вспоминала об этом страшном видении, как о чем-то не относившемся к ней. В подлинности самого прозрения она не сомневалась; но, зная, что для мистического созерцания времени не существует, она предполагала что старец Алексей увидел что-то в прошлом или в далеком будущем, вероятно даже не связанное с ней, а с какой-то абстрактной личностью. При выработке своего миросозерцания, она то принимала, то отвергала идею переселения душ; в данном случае она подумала, что видение старца могло относиться к одному из ее прежних существований. В общем, выходило так, что свидание со старцем Алексеем только укрепило в ней склонность верить в переселение душ, над которой ей так часто приходилось задумываться при занятиях оккультизмом и на которую указывали гностики.

Оккультисты постоянно ей говорили, что она старый дух, уже много раз воплощавшийся; над таким "ясновидением", конечно, легко было посмеиваться. Видение же старца Алексея как, казалось, было другого порядка, и склоняло Юлию Николаевну к верованию в метапсихоз, проводившейся и ее любимыми гностиками. В конечном итоге, свидание со старцем Алексеем имело последствием не приближение Юлии Николаевны к Церкви, а наоборот, к нецерковной мистике. Впоследствии, она не раз задумывалась над тем, что этот случай с ней объясняет многое в религиозной психологии русского народа, у которого преклонение перед несомненно святыми и благодатными старцами странно сочетается с еретическими представлениями и анархией религиозного чувства. Даже дар прозорливости может оказаться вредным, если он не заключен в твердые устои церковной дисциплины и ясно-выраженного учения. Но это Юлия Николаевна уяснила себе позже, ставши уже католичкой.

Когда началась война, Императрица сообщила Юлии Николаевне о назначении ее заведующей канцелярией склада в Зимнем Дворце. Однако Юлия Николаевна сразу же отказалась от этого назначения. Она решила провести войну на фронте и предложила свои услуги Красному Кресту. Не будучи сестрой милосердия и предпочитая мужскую работу, Юлия Николаевна приняла должность заведующего передовым складом Красного Креста. Как только был сформирован подвижной отряд № I, она выехала с ним на фронт и два с половиной года оставалась при X армии.

Почти все время она передвигалась верхом, в мужской одежде. Это была нелегкая, почти солдатская жизнь, в которой не оставалось места не только для научной работы, но и, вообще, для каких-либо письменных занятий, кроме ведения отчетности. Тем не менее, несмотря на постоянное напряжение физических сил, духовная работа тоже не прекращалась, и много-много мыслей возникало при виде кровавой бойни, так ярко воплотившей теперь в глазах Юлии Николаевны весь ужас мирового страдания. По роду своей работы, она была постоянным зрителем происходившего на полях сражений; война развертывалась перед ней со всей ужасающей действительностью. Для философски настроенной мысли тут был обильный материал.

Летом 1915 г., X армия временно оттеснила немцев назад. Маленькая деревушка Сейнского уезда (Сувалкской губернии) четыре раза переходила из рук в руки и в конце концов была буквально снесена с лица земли. Еще дымились развалины, когда Юлия Николаевна проезжала верхом с группой своих людей, догоняя ушедшие вперед русские части. Был вечер. Туман и сумерки уже сгущались и смешивались с дымом пожарища. Вдруг, среди страшных развалин и неубранных трупов, явилось как бы видение: огромное деревянное Распятие, каким-то чудом уцелевшее, высилось в полутьме, словно призрак. Юлия Николаевна приостановила коня и долго смотрела на этот символ страдания и, в то же время, благословения. Ей вдруг показалось, что именно в эту минуту что-то открылось в ускользавшей от нее раньше тайне христианства, тайне страдания, непосильного для человечества, если бы не было Богочеловека, Который освятил страдание...

В сентябрьские дни 1915 г., во время эвакуации Вильны, германские самолеты непрерывно бомбардировали железнодорожные пути у вокзала. Юлия Николаевна распоряжалась на этих путях разгрузкой только что поданных двух вагонов Красного Креста с перевязочным материалом, консервами и сахаром для раненых. К ней подбежал мальчик-еврей, голодный, изможденный, прося "сахарку". Юлия Николаевна запустила руку в мешок, вытащила горсть сахару и дала ребенку со словами: "уходи отсюда скорее". В ту же минуту раздался оглушительный взрыв бомбы, отбросивший ее на несколько шагов. Поднявшись, Юлия Николаевна увидела, что она вся, с ног до головы, залита кровью: у ног ее лежал мальчик, сжимавший в окровавленной руке сахар; голова его была начисто снесена с частью плеча. Кругом лежали другие убитые и раненые. Угол вагона был точно отрезан. А на Юлии Николаевне кровь текла ручьями, с кусками мозгов, но сама она была невредима. Тут вспомнились ей слова отца Алексея:

- Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, а чужая, ты - береженая,..

Впрочем, в тот момент не было возможности все это размыслить, а лишь впоследствии Юлия Николаевна поняла, что старец видел не только эту сцену, но и многое другое, связанное с иными потоками крови и с иным "подвигом", где, действительно, нужна была особенная "помощь Господня"...

Такие впечатления не были поверхностными. В глубине души не прекращалась упорная и плодотворная работа, и более, чем где-либо, на полях сражений крепло сознание, что после войны возврат к так называемой "нормальной" жизни уже невозможен, что все пережитое и перечувствованное надо вложить в какое-то огромное дело, отдав ему остаток жизни. На что решиться? Что выбрать? Научный труд? Монастырь? Возникали смутные планы. Впрочем все они откладывались до конца войны. А пока - надо было работать под огнем. Игра со смертью продолжалась, но " береженая " действительно оставалась нетронутой. Санитары передового отряда Юлии Николаевны уверяли, что ни пули ни снаряды ее не берут.

Еще немного, и стало ясно, что решать самому что-либо о будущей жизни уже не приходится: все за всех решили события. В феврале 1917 г. Юлия Николаевна получила телеграмму о тяжелой болезни матери; она сейчас же выехала в Петроград, но по дороге ее застиг переворот. С трудом добралась до дому; нашла мать разбитую параличей. Вскоре можно было подвести итог полному разорению. О возвращении на фронт уже нечего было и думать. Пришлось ликвидировать квартиру, позаботиться о прокормлении пяти больных стариков, оставшихся теперь у нее на руках.

Юлия Николаевна поступила библиотекарем в Публичную библиотеку, а затем еще и профессором во 2-й Государственный университет; кроме того, брала, сколько хватало сил, переводную работу, лишь бы как-нибудь прокормить семью, которая переживала все ужасы холода, голода, разрухи и постоянных обысков.

Однако, несмотря на все это, интерес к церковным вопросам у Юлии Николаевны не ослабевал. Она возобновила знакомство с видными представителями православной Церкви и следила с любопытством за попыткой церковного " обновления " после восстановления патриаршества. Она видела как пытались возоудить прилив религиозного чувства в массах, видела страшную разруху и раскол в православной церкви. Сама Юлия Николаевна чувствовала себя от нее отошедшей. Не раз ей вспоминались тогда слова о. Дюшена, доживавшего уже свои последние дни:

- Могу поручиться, что не пройдет и десяти лет, как вы достигнете полной ясности, поскольку таковая, вообще, возможна здесь на земле.

Да, теперь, понимание исторической роли Римской Церкви слилось у нее, наконец, с внутренним сознанием христианства. То, что Юлия Николаевна день ото дня наблюдала в православной Церкви, ярко свидетельствовало, в чем коренилась историческая ошибка, сказавшаяся в эти дни во внутреннем бессилии перед крушением внешних устоев. Оставалось сделать последний шаг: открыто признать себя дочерью единой Вселенской Церкви. Однако, этот решительный шаг пришлось отложить на два года, чтобы не причинить тяжелого горя умиравшей матери, очень приверженной к православию. Мать Юлии Николаевны, после долгих страданий, скончалась 8 февраля 1920 г.

Затем последовал кратковременный арест Юлии Николаевны, а с лета 20-го года она стала готовиться к своему решительному шагу. Этот момент как раз совпал с устройством Дома Ученых (на Потемкинской, 9), где она с марта 1920 г. состояла заведующей. Там собирались лучшие представители ученого мира. Постоянных членов было около 30 человек, среди них - академики Павлов, Хвольсон, Кони, профессора Карсавин, Лапшин, Лосский, Лазаревский и др. Кроме того, приглашались гости. Каждый день имел свою специальность: по субботам собирались врачи; по средам бывали музыкальные собрания; по вторникам - религиозно-философские (официально они назывались "научно-философскими", так как слово "религиозные" было недопустимо в ученом учреждении). Сначала, в течение часа-полутора, кто-нибудь читал реферат; затем наступали прения, беседы. Академик Павлов прочел четыре лекции об условных рефлексах; Хвольсон посвятил шесть лекций объяснению теории Энштейна. Кони читал свои воспоминания. Вопросы политики были исключены на этих собраниях: члены слишком дорожили своими "вторниками", считали их лучем света в окружавшем их мраке, единственным проблеском духовной жизни в голодном, одичалом существовании. Беседы после этих собраний затягивались далеко за полночь; а так как после часа запрещалось выходить на улицу, то многие устраивались тут на ночевку - кто на стульях, кто на столах, а то просто на полу.

Знакомство Юлии Николаевны с о. Леонидом произошло летом 1920 г. в зале Дома ученых. Вот что она поведала в своих воспоминаниях об этом памятном дне:

"В один из таких "вторников" появился о. зкзарх. Ввела его в "Дом ученых" Софья Ефимовна Рынкевич, юрист, приват-доцент университета, русская католичка. Он сразу произвел на всех потрясающее впечатление. Был выбран постоянным членом. Прочел з~4 доклада; но особенное впечатление производил своими возражениями другим докладчикам и оппонентам (напр. Карсавину, священникам Боярскому, Пишулину и др.). Необычно ясно и твердо он устанавливал взгляды католической церкви на тот или другой философский вопрос; всегда в спорах с православными одерживал верх, но умел это делать без всякой, так сказать, обиды для своего оппонента, не нарушая мирного настроения и завоевывая благожелательное отношение собравшихся к католичеству".

А вот, что написал о. Леонид митрополиту Андрею (1-8-21) о своем знакомстве с Юлией Николаевной:

"Большой популярностью пользуется у нас Юлия Николаевна Данзас: Исключительно русская патриотка, с огромным образованием, она считается в ученом мире выдающимся знатоком философов, в особенности Платона. Не менее знаменита она своим капитальным трудом о гностических сектах. В данное время она профессор французской и английской истории в университете имени Герцена, заведует инкунабулами в Публичной библиотеке и состоит председательницей отделения "Дома ученых", где я состою членом (как видите, и я попал в число "ученых", т. к. в советском царстве "на безрыбии и рак рыба"); мы с ней встретились, и Господь дал мне душу, в совершенстве приготовленную и ждавшую "человека", который опустил бы ее в живительный источник святой Вселенской Церкви. Но хотя я был только исполнителем воли Божией и сделался ее духовным отцом, среди православного духовенства с быстротой молнии распространился слух, что это я ее "соблазнил и увел". Православное духовенство видело в ней твердый оплот Церкви и неутомимого деятеля на пользу православия; потеря ее является для них очень и очень чувствительной. На меня - ни в чем неповинного - сыплются анафемы и проклятия, но вместе с тем возрастает и моя известность, потому что стоустая молва все-таки верит, что я виновник ее присоединения".

Знакомство с о. Леонидом произошло почти накануне присоединения Юлии Николаевны к Католичеству в церкви св. Екатерины. Эта встреча имела для нее решающее значение в выборе обряда при переходе в католичество. Ее медленная и долгая религиозная эволюция приводила ее целиком к признанию центрального значения Рима и к принятию западной формы христианства с ее сочетанием мистического созерцания и богословской мудрости, так как иностранное происхождение давало ей право перейти в латинский обряд. В своих беседах с отцом Леонидом, Юлия Николаевна все это ему объяснила, но он указал ей, что человеку русскому, если не по крови, то по национальности, надлежит избрать путь восточного обряда в виде жертвы, которую он приносит идее служения родине. Архиепископ Цеплян, со своей стороны, также убеждал Юлию Николаевну остаться в восточном обряде и помогать экзарху в его миссии. Уступая их доводам, Юлия Николаевна решилась на такое преломление своей воли, как на первую жертву великой идее соединения Церквей, которой она отныне посвящала свою жизнь. В этих мыслях она приняла католичество З/16 ноября 1920 г. в церкви Св. Духа на Бармалеевой улице и, таким образом, определила свою дальнейшую судьбу. Имея перед собой человека с богословским образованием, экзарх потребовал от Юлии Николаевны "отречения" по подробной формуле, как это обязательно при переходе православных священников в католичество. С этого момента он стал смотреть на Юлию Николаевну не как на помощницу, а как на помощника, своего рода сослуживца в делах русской миссии.

Впоследствии, когда Юлия Николаевна рассказывала о. Леониду о том, как в поисках ответа на столь мучительный для нее вопрос о происхождении зла ее привлекало у гностиков мрачное пессимистическое учение Василида, построенное целиком на попытке разрешить проблему зла, они поняли друг друга именно на этой почве. О. Леонид, в свою очередь, рассказал Юлии Николаевне, что и он в юные годы увлекался буддизмом, с которым Василидианство весьма связано. Духовный путь Юлии Николаевны был ему вполне понятен, и это немало способствовало сближению этих двух столь разных, но духовно так одинаково редко-одаренных людей, которых как бы сама жизнь, каждого в отдельности и независимо друг-от-друга, удивительно подготовила, сблизила и соединила в одном общем служении делу соединения Церквей.

Цельная, пламенная, активная натура Юлии Николаевны не останавливалась на полпути. У нее явилась жажда подвига, которий, как она предполагала, заключался в каком-нибудь монашеском начинании. Предсказание старца Алексея ("Нет, не то; подвиг предстоит другой "...) она еще не поняла до конца, хотя оно уже частью исполнилось. Да и как было ей строить жизнь на предсказании даже прозорливого старца, которое тогда еще трудно было понять, когда она ясно чувствовала влечение к монашеской жизни? Словом, Юлия Николаевна решила не выжидать дальнейшего развития событий, а принять на себя возможно скорее иноческий подвиг. Найти подходящее решение было не так просто. Привыкшая сама все решать в соответствии с наличными средствами, Юлия Николаевна попросила о. Леонида основать монашескую общину. Мысль была, несомненно, хорошая сама-по-себе, тем более, что она же дала ему для начала и материальную возможность откликнуться на ее желание. С августа 1921 г., Юлия Николаевна, занимавшая до этого вместе с теткой две комнаты при " Доме ученых ", где находились и остатки ее былого богатства, сняла квартиру на Петроградской стороне, в доме № 76-78 на углу Подрезовой улицы и Малого проспекта. Здесь она задумала поместить будущую общину. В этом же доме, этажом ниже, но по другой лестнице жил о. Леонид. Он переехал сюда к концу 1919 г. из общежития при церкви св. Екатерины. Он занимал небольшую, но совершенно отдельную квартиру, состоявшую из крохотной передней и двух комнат - кабинета и спальной. Рядом, на том же этаже, была квартира Капитолины Николаевны Подливахиной, ведавшей домашним хозяйством о. Леонида. Их квартиры не сообщались, но выходили на ту же площадку лестницы. С Подливахиной проживали две ее дочери: одна замужняя с ребенком, другая девица. Кроме Капитолины Николаевны, вся семья была православной. Все эти квартиры переделали после революции из прежних помещений для прислуги, составлявших раньше часть больших барских квартир с парадными лестницами и черными ходами на улицу. Дом этот был большой, имел много квартир и жильцов. Когда Юлия Николаевна приискивала квартиру для общины с тем, чтобы при ней можно было поместить и больную тетку, практичная Подливахина предложила ей комбинацию: община поместится в этом же доме этажом выше, а больную тетку она примет к себе со всей обстановкой. За это Юлия Николаевна обязалась отдавать ей треть жалованья и пайка, а также передать ей в собственность после смерти тетки ее имущество. По советским законам никому не разрешалось ничего оставлять по завещанию; оставшееся имущество жильца переходило после его смерти в собственность хозяина квартиры. Этим соглашением Юлия Николаевна давала Подливахиной право завладеть всем имуществом после смерти тетки. Свои вещи Юлия Николаевна распределила между квартирами о. Леонида и Подливахиной: к первому попал старинный кабинет ее отца, ко второй два-шкафа (около 2000 томов) с ценными книгами, больше двадцати восточных ковров, столовое серебро и т. д.

Квартира Юлии Николаевны была в три комнаты. Одна побольше, около ю кв. метров, служила приемной, две другие, совсем маленькие, спальнями. Кроме того была кухня и коридор, в конце которого, в маленькой полукруглой комнатке, помещалась молельня. Вместе с Юлией Николаевной поселилась Екатерина Александровна Башкова, служившая машинисткой в строительной конторе, простая, скромная, благочестивая душа. С этими двумя сестрами о. Леонид положил начало Общине Св. Духа, основанной им 1/14 сентября 1921 г. Юлия Николаевна приняла имя Иустины, в память Иустина Философа, творения которого явились для нее первым откровением христианской истины; Екатерина Башкова стала сестрой Евпраксией. Но мы будем и дальше называть их прежними именами, тем более, что при всей пользе, какую эти две женщины, составлявшие маленькую общину при о. Леониде, принесли его делу, все это было на очень короткое время и будущего не могло иметь в условиях "звериного быта", воцарившегося тогда на Руси. Одно время у о. Леонида была мысль объединить эту общину с Конгрегацией св. Семейства или связать с Московской (Абрикосовской) общиной, выписав оттуда несколько сестер в Петроград, но эту мысль пришлось быстро оставить. Были еще некоторые лица, желавшие поступить в общину Св. Духа; однако прием их по разным причинам не мог состояться. Не последнюю роль в этом играл малый размер помещения. Комнаты Юлии Николаевны и Башковой были такие крохотные, что в них не помещалась даже кровать. Юлия Николаевна спала на диванчике, а ноги вытягивала на приставленный стул. Община Св. Духа имела две задачи:

1) помогать развитию восточного обряда, прислуживая при церквах, заботясь о ризницах, свечах, украшении храмов, чистоте и т. п.;

2) воспитывать детей обоего пола до 12 лет в приходских школах и детей женского пола в различных школах, даже со средним и высшим образованием.

Сразу же о. Леонид ощутил пользу новоучрежденной общины. "Они дают, - свидетельствует он, - большую помощь в деле поддержания церковного благолепия и богослужения. Я уже не подаю сам себе кадило, не заправляю лампад, не исполняю зараз должность иерея, чтеца и хора, как это бывало раньше, а занимаюсь только моим прямым делом". На сестре Башковой лежала обязанность прислуживать, убирать облачения. Юлия Николаевна была чтецом, пела на клиросе. Обе они убирали церковь; тут Юлия Николаевна, как обладавшая более крепким здоровьем, могла делать больше: она заботилась о топке и чистке.

Как библиотекарь-заведующая отделением классической филологии в Публичной библиотеке, Юлия Николаевна должна была "бежать" туда сейчас же после обедни. Слово "бежать" надо понимать здесь буквально в отношении способа передвижения: редкие тогда трамваи бьши слишком дороги и набиты до отказа, а ходьбы от Подрезовой до библиотеки было не меньше 45 минут. После работы в библиотеке, Юлии Николаевне надо было спешить в университет имени Герцена, где она читала лекции по истории Западной Европы (еще час ходьбы!); естественно, что домой она возвращалась усталая.

Два раза в месяц ей бывало особенно тяжело, когда надо было получать и тащить на себе получаемый паек. Как научный работник, Юлия Николаевна была на привилегированном положении и получала: 15 фунтов черного хлеба (сразу на две недели), ведро грязной вонючей селедки в рассоле, несколько фунтов муки, бутылку подсолнечного или конопляного масла, полведра кислой капусты, 20 фунтов картофеля и разную мелочь вплоть до лакомств - коробку леденцов или какао. В общем набиралось около 6о фунтов; все, кроме ведра с селедками, укладывалось в один куль. Выдавалось это на Миллионной улице и приходилось тащить на себе, плохо одетой, в грязь и зимние морозы, через Неву по Троицкому мосту на Петербургскую сторону до Подрезовой. По сравнению с другими советскими обывателями, положение Юлии Николаевны, как научного работника, было действительно "привилегированным". Заработок и паек сестры Башковой бьши скромнее, но все же и они являлись по тем временам тоже немалым вкладом в жизнь общины.

Подливахина, ведшая хозяйство о. Леонида, оказалась теперь, по стечению обстоятельств, также и экономкой общины. Все приносимое поступало в ее распоряжение. По словам Юлии Николаевны, "львиная" доля шла ей и ее семейным; "лакомства" отдавались целиком ее внучке. Ограничиваясь сама исполнением легких хозяйственных работ, она заставляла сестер делать всю черную работу по дому: колоть дрова, разносить их по квартирам и относить в церковь на Бар-малееву улицу, скалывать лед во дворе и на тротуаре перед домом и раз в месяц чистить помойную яму. Эти работы, обязательные тогда для всех квартирантов, две сестры проделывали за все три квартиры. О. Леонид, погруженный в свои дела, искренне не замечал неестественного положения, которое создавалось около него; Подливахина же спокойно главенствовала, присвоив себе исключительные права в доме. Обе сестры молчали, сносили все без ропота и по монашескому смирению не жаловались.

Таков был главным образом тот нелегкий иноческий подвиг, который Юлия Николаевна приняла на себя. Возможно, что именно это было для нее самым тяжелым, если принять во внимание ее блестящее прошлое и то, чем она теперь, даже при наличии " звериных" условий, могла бы все-таки быть. Однако это было только началом, преддверием, подготовкой к тому подвигу, который ждал ее в будущем и о котором тот же старец Алексей ей сказал: "трудно будет, ой как трудно, ... много предстоит" ... В этой серенькой повседневности, где самое горькое для натуры Юлии Николаевны было, может быть, связано с характером Капитолины Подливахиной, бок о бок с Екатериной Башковой, к которой, при всех ее качествах, тоже нужно было приспособляться, " сестра Иустина" духовно горела день за днем в своей домашней обители св. Духа.

О. Леонид составил устав общины и собирался послать его с оказией на утверждение митрополиту Андрею, расчитывая, что тот уже от себя предпримет в Риме дальнейшее. Другими словами, он открыл общину до утверждения устава, что противоречит каноническим правилам. О. Леонид, конечно, знал это, но считал, что они, "как христиане, находились тогда вне закона", а."necessitas non habet legem". 25 марта 1922 г. сестры приняли постриг, и это оформило их полное подчинение экзарху, который в силу принесенных ими обетов стал непосредственным руководителем общины. Начиная это дело, о. Леонид написал (1-8-21) митрополиту Андрею: "Пока я просто устрою общежитие вроде того, как Вы сначала устроили для наших студитов, а там, что Бог даст... Прошу Владыко, Ваших молитв для этого святого начинания. Мне самому придется руководить некоторое время нашими инокинями, а запас аскетизма у меня не велик!"

Через два года (1-7-23), оглядываясь на прошедшее, он же ему написал, сам находясь в тюрьме и думая о будущем Юлии Николаевны, как-бы найти выход из тупика, в котором очутилась вся их апостольская работа: "Выдающиеся качества необычайного, ясного ума и громадные знания в историко-богословском и философском направлении делают из нее редкую находку нашего времени "среди женского пола". К этому присоединяются душевные порывы к Богу, желание отдать себя безраздельно Его святой воле в тиши какой-нибудь обители. Моя община так и остановилась на двух сестрах, оставшихся теперь без руководителя. Развиваться общине было трудно. На четвертом этаже, в крохотной квартире, в условиях нашего невыносимого советского быта, под страхом постоянных обысков и притеснений, когда, притом, монашеской жизни могли быть посвящены только вечерние часы. Старшей была сестра Иустина. Мне с большим трудом удавалось говорить им небольшие конференции, давать духовные упражнения, исповедывать. их. Их различное воспитание, разность характеров и наклонностей, делали то, что в общине не всегда царствовала любовь Христова. Жить я с ними, конечно, не мог, а опытной игуменьи, наблюдающей за каждьш их шагом, - не бьшо... В особенности тяжело бьшо руководить сестрой Иустиной... Правда, она очень привязалась ко мне, подчинялась беспрекословно; все-таки для меня она была непосильным бременем. Выдающийся ум, холерический характер и высокие порывы ее сердца требовали и требуют опытного старца и руководителя: ее природная гордость должна быть сокрушена во прах... У меня теперь одна из самых главных задач - сохранить для Церкви эту личность и сделать из нее истинную невесту Христову... Если Господу было угодно, чтобы она через меня вошла в лоно св. Церкви, то на мне же лежит ответственность, чтобы этот цветок распустился среди нас и дал возможность многим услышать его благоухание...".

Так думал тогда, не без основания, о. Леонид. Но заглянуть в будущее ему не бьшо дано, а оно сложилось иначе, чем он мог предполагать. Господь Сам повел эту избранную душу тяжелым крестным путем, на котором "сокрушив ее природную гордость", по выражению о. Леонида, достиг, за сравнительно короткое время того, что отвечало Его Промыслу о ней. К концу этой трагической истории мы в этом убедимся...

|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|