|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|

ГЛАВА IV
"ДУХ ДЫШЕТ, ГДЕ ХОЧЕТ, И НЕ ЗНАЕШЬ, ОТКУДА ПРИХОДИТ И КУДА УХОДИТ"

Отрыв русского православия от официальной церкви в России. - Подлинное православие и католичество. - Убеждения и сомнения русского духовенства, признававшего истинность католичества. - Тайное согласие с католичеством православных священников. - Обособленность его от латинского духовенства. - Общество св. Льва в Киеве. - Евхаристические вечерни. - Благословение Патриарха Тихона. -Движение к единению в Москве при его поддержке. - Характер общественного служения о. Леонида Федорова по свидетельству о. Д. Кузьмина-Караваева.

Обращение православного священника Патапия Андреевича Емельянова, завершившееся в селе Богдановне воссоединением целого прихода, если и является наиболее ярким и назидательным примером движения к католичеству в послереволюционные дни, тем не менее было далеко не единственным. И Экзарх и митрополит Андрей получали не раз заявления от православных священников, желавших присоединиться к Вселенской Церкви. Только невероятно тяжелые условия церковной жизни, недостаток людей и отсутствие материальных средств лишали возможности откликнуться на их зов и оказать им нужную поддержку. А сколько таких желаний осталось невысказанными, отчасти из-за боязни того, что пришлось выстрадать о. Патапию, отчасти потому, что священники были женаты, связаны в своих благих намерениях заботой о своих семьях; при приеме их в единение с Римом нужно было в первую очередь заботиться об их материальном обеспечении и устройстве где-нибудь в приходе, что в то время было почти неосуществимо .

Антирелигиозная пропаганда большевиков, перешедшая в открытое преследование религии, в общем, только усилила в православной среде, движение к католичеству, пробившееся наружу в краткий период религиозной свободы после февральского переворота. Вскоре большевики совершенно остановили его в потоке гонения на религию и на все, так или иначе, духовное. Повесть о Патапии Емельянове тем более поучительна, что она показывает наглядно силу и жизненность этого движения к истине, несмотря на все внешние противодействия. Правда, здесь перед нами всего лишь малый очаг, зажженный искрой только одного человека. Однако, кто может сказать, не обратился ли бы он в бушующее море пламени при благоприятном ветре, встреть он на своем пути легко загорающийся материал? Увы, благоприятного ветра - свободы веры, свободы проповеди - тогда не было; напротив, применили со всех сторон все возможные средства, чтобы угасить это малое пламя. Эта повесть так и осталась только показательным опытом. Русский народ искал в своих церквах родное ему богослужение. Духовенство: епископат, священство - было для него, за некоторыми исключениями, только совершителем таинств; духовными же учителями, которым верующий народ открывал свою совесть, были Божий люди, старцы. Народ дорожил благолепием храмов, следил за ними; если в них ничего не менялось, то он относился довольно безразлично к тому, что происходило у иерархов, во что они верили или не верили, с кем ладили, с кем ссорились. На народной вере это мало отражалось, если, конечно, не служило ей слишком явным соблазном.

Русское сельское духовенство, в своем большинстве, мало чем отличалось от простого народа в отношении Церкви. Оно тоже жило своей, так сказать, частной или субъективной религиозностью, своими обрядами, благочестивыми традициями, мало мысля и рассуждая. К внешней церковной действительности оно относилось, как к чему-то второстепенному и имевшему мало общего с тем, чем, по их мнению, являлось истинное православие. Конечно, те священники, которые были более образованы - относились более или менее критически к русской церковной действительности. Их мысли невольно обращались к далекому прошлому, к святоотеческим временам, когда создавалось православное богослужение, питавшее теперь русское благочестие. Внимание их останавливалось на разделении церквей, и часто, благодатная интуиция, как это выявилось с особенной силой в о. Патапии, помогала им почувствовать и понять всю трагедию отпадения христианского Востока от Запада.

В некоторых случаях это их побуждало к серьезному пересмотру деяний соборов, творений отцов Церкви, житий святых, богослужебных текстов. Добросовестное изучение первоисточников раскрывало таким людям глаза и приводило к признанию главенства Римского Престола и к сознанию необходимости воссоединения с Западной Церковью. Однако, в тогдашних условиях, от сознания, убеждения и до решительного шага или, хотя бы, определенной деятельности в этом направлении, было еще очень далеко. При царском правительстве было невозможно заявить о своих взглядах на этот предмет без риска попасть в положение преступника (как о. Алексей Зерчанинов и Николай Толстой до указа о веротерпимости; а сколько священников кончило свои дни в Суздальской тюрьме за католические убеждения!) или гонимого (как епископ Петр Смоленский, лишенный кафедры и пожизненно заключенный в монастыре не за переход в католичество, а только за убеждение в его истинности; или епископ Кирион Полоцкий, попавший за это же в долголетнюю опалу). Все эти священники, в большинстве, представляли себе католичество, как полную гармонию между Востоком и Западом в обязательном подчинении престолу св. Петра, как центру Вселенской Церкви, в единстве веры, любви и благодати, но с сохранением восточных канонов и полной чистоты восточного или греко-российского обряда.

С другой стороны - это ясное и простое убеждение сопровождалось тягостными сомнениями о духе всеобъемлющей вселенскости Римской Церкви. Они рождались на основании изучения истории всех уний, в особенности самой недавней-Брестской. Перед ними вставал неизменно один и тот же "трудный вопрос" - осуществимо ли на деле то идеальное воссоединение, которое они безоговорочно принимали в принципе? У них не было сомнения в том, что Римская Церковь обладает полнотой, какой не доставало отделенным от нее церквам - т. е. кафедрой Св. Петра. Но вместе с тем, она им казалась только "латинской Церковью" не могущей больше преодолеть своего латинства и навязывавшей его всем християнам, желающим воссоединиться с Нею.

О. Николаю Толстому и о. Глебу Верховскому мы обязаны тем, что от них узнали о большом числе священников, мысливших так в последние годы дореволюционной России, ибо все они до этого времени тщательно скрывали свое мировоззрение. Постепенно, сама собой, выросла в недрах русской православной церкви как бы грандиозная духовная конспирация, сила которой заключалась именно в се неуловимости: никто ее не возглавлял и никто не руководил ею. Об ней можно было узнать только случайно, войдя в полное доверие того или иного участвовавшего в этом движении священника. Раскиданные по разным епархиям Российской Империи, все они тем не менее как-то находились в связи между собою, знали друг друга и в сокровенных беседах поверяли один другому свои убеждения. Все они поминали Папу на проскомидии: первая частица, которую они вынимали за живых, была за Римского Первосвятителя. Однако, они делали это так, чтобы никто этого не заметил, ни дьякон, ни псаломщик, и не донес на них в консисторию. В пастырской деятельности их образ мыслей выражался в чрезвычайно миролюбивом отношении к католикам. В случае открыто обращенного обвинения, им приходилось или притворяться враждебными католичеству или делаться жертвой преследования со стороны синода и полиции. Поэтому такие тайные сторонники соединения Церквей пускали в свою среду непосвященных с большой осторожностью.

О. Николай Толстой принадлежал в свое время к числу участников этого движения. Ставши католиком, он сохранил дружественные связи со своими прежними православными единомышленниками-унионистами в разных епархияих, а через них - почти со всем русским духовенством католического направления в Европейской и Азиатской России. Благодаря о. Толстому, приехавшему в 1919 г. в Киев, после нескольких месяцев пребывания в Курской губернии, о. Глебу Верховскому удалось ознакомиться с этим движением среди местного православного духовенства и лично соприкоснуться с ним (это было во время оккупации Украины Добровольческой армией, когда о. Глеб жил в Киеве). О. Глеб узнал от Толстого, что почти все духовенство Курской епархии, как городское, так и сельское, принадлежало к сторонникам 'церковного единения. Все они поминали Римского Папу и теперь, не стесняясь, говорили о своих католических убеждениях. Времена переменились, и им некого было больше бояться, тем более, что епископ Курский Арсений сам разделял их взгляды.

Доказательством правдивости рассказа о. Толстого о католическом настроении в Курской епархии было то, что он привез оттуда специальный пароль и имена нескольких единомышленников в Киеве, о которых о. Глебу, знавшему их, не приходило в голову, что они могут быть унионистами. Однако, в справедливости этого ему вскоре пришлось убедиться. Пароль делал свое дело и все они стали ему открываться. Это свидетельство о. Глеба Верховского относится к 1923 году (сам он умер в Нью-Йорке в 1935~м) и опубликовано им в 1924 г. в "Europa Orientale"; поэтому естественно, что он воздержался назвать их имена, а просто указал, что это были самые популярные в Киеве священники; среди них было, например, два благочинных, несколько профессоров Киевской Духовной Академии и видных настоятелей городских приходов, два архимандрита Киево-Печерской Лавры. Все они были люди пожилые, очень серьезные, культурные, любимые прихожанами, имевшие большое влияние на народ. Было характерно, что они решительно сторонились местного латинского духовенства и не поддерживали с ним никаких сношений. В то же время, несколько молодых священников, с которыми перед этим сблизился о. Глеб, как с интересующимися католичеством и которые часто навещали и его и других латинских священников, пароля не знали и не принадлежали к тайному католическому согласию священников и даже не подозревали об его существовании.

Естественно, что все это не могло не заинтересовать о. Глеба. Он вошел в их среду и стал к ним присматриваться, главным образом, чтобы выяснить, почему они так чуждаются католического духовенства и опасаются сношений с ним. В этой их отчужденности он нашел выражение именно того недоверия, какое они чувствовали к латинянам в силу того, что представители их в России были почти исключительно поляки. К ним церковно-православные люди относились всегда с непреодолимым предубеждением, основанным отнюдь не на ненависти, а на каком-то недоверии. Это было веками органически укоренившееся духовное отчуждение, бессознательно присущее почти каждому русскому человеку. О. Верховский (сам этим, повидимому, отнюдь не зараженный и потому только старавшийся объективно разобраться в том, что он наблюдал среди православного духовенства), в числе причин временного характера, которые со временем, по е'го мнению, могли сгладиться, отмечает одну, которую нельзя упразднить никакими историческими событиями и переворотами. Это - полная противоположность духовных и культурных начал у русских и поляков, сказывающаяся с особенной силой в делах веры. Различие обрядов играло исключительную роль в вековой борьбе между Польшей и Москвой; латинский обряд стал для Рбссии как бы польской верой. От такого понятия в России об обряде стало неотделимым представление русских о католичестве. Все психологические особенности поляков православные стали приписывать латинству, как первопричине, воспитавшей их таковыми. Отсюда-то и проистекал страх перед латинством у русских священников и мирян и в этом о. Глеб увидел главную причину того, почему принадлежавшие к тайному союзу священников, признававших истину за католической Церковью, как сохранившей древнее истинное православие, боялись оказаться под властью латинства. Наученные примером Брестской унии, когда поляки-латиняне, вопреки воле Св. Престола, изуродовали восточный обряд, русские сторонники католичества подозревали теперь Ватикан в тайном сочувствии польской латинизаторской политике и потому оставались глухими к призывам и обещаниям Римского Первосвятителя. О. Глебу приходилось выслушивать, например, такие возражения:

- Пусть даже Папа и искренен в своем отношении к восточным сокровищам, но латиняне в своем политиканстве сильнее его, и ему с ними не справиться. (!) Из всего западного духовенства ведь только ему одному, как Отцу всего христианства, стоящему выше обрядов, одинаково близки и дороги святыни и сокровища Запада и Востока.

Эти-то русские священники, твердо веровавшие в главенство Римского престола и в правоту католического учения, говорили о. Глебу, что они предпочитают выжидать, пока не будет доказано на деле, что Восток, в своем положительном содержании, унаследованном от великих Отцов и Учителей Церкви, не пострадает от воссоединения со Св. Престолом. О. Глеб установил далее, что недоверие этих убежденных католиков побуждало их чуждаться не только польско-латинского клира в России, но даже и русско-католического духовенства восточного обряда, поскольку оно поддерживало тесную связь с латинским. Наглядный пример этого о. Глеб мог наблюдать по отношению к самому себе. До приезда о. Толстого он не мог и заподозрить с существовании в Киеве тайной католической группы православного духовенства и не мог войти в общение с ней потому, что был в их глазах полонофилом и латиноманом: ведь он жил при латинском женском монастыре и служил литургию в латинском храме! Напротив, о. Толстой, как бывший православный священник, сторонившийся латинского клира, считался у них независимым и поэтому пользовался полным доверием. Только благодаря Толстому и привезенному им из Курска паролю, о. Глебу удалось войти в соприкосновение с тайной группой этих священников, в значительной мере преодолеть их недоверие и начать совместную работу, которая приняла вскоре характер явного общественного движения в Киеве.

По инициативе двух профессоров Киевской Духовной Академии, единомышленники стали собираться для научного обсуждения всех спорных вопросов, постепенно привлекая к себе и священников иного образа мыслей. Эти последние тоже делались унионистами и число их в Киевской группе быстро росло. В обсуждении разных вопросов стали принимать участие и некоторые видные киевские миряне, профессора и члены местного религиозно-философского общества. Совместными усилиями был разработан ряд вопросов в области догматического и нравственного богословия, по которым все пришли к соглашению и, сплотившись в группу, решили расширить круг своей деятельности. Своим покровителем они избрали Папу св. Льва Великого и установили временное правило: все священники, примыкающие к обществу св. Льва, обязуются поминать Римского Первосвященника на проскомидии, говорить проповеди на тему о сближении и соединении Церквей, способствовать усиленному почитанию Таинства Евхаристии и исповедывать верных по правилам католического нравственного богословия.

Члены общества св. Льва считали, что единственный верный путь к воссоединению - это путь созидания, но не разрушения, не полемический и не политический, а путь благодатно-мистический через св. Евхаристию. С этой целью они ввели в Киеве совершенно новое богослужение, названное евхаристической вечерней. Каждый четверг, в одном из приходских храмов Киева, в котором был настоятелем один из членов общества св. Льва, в 4 часа пополудни, при открытых царских вратах и при полном освещении храма, служилась повседневная рядовая вечерня, и в том месте, где в великую праздничную вечерню вставляется чтение Ветхого Завета (паремии), пелся канон к св. Причащению с акафистом св. Тайнам. После третьей песни канона, один священник говорил догматическую проповедь на тему "Святейшая Евхаристия и единство Христовой Церкви"; по окончании акафиста и канона, другой священник, тоже из членов Общества св. Льва, говорил вторую проповедь нравственного содержания на ту же тему. В этих проповедях верующие призывались к почитанию св. Тайн и любви к Евхаристическому Иисусу, к частому Причащению; в них излагалось и учение о таинстве Евхаристии и Покаяния.

Евхаристические вечерни, служившиеся по очереди в разных приходских храмах, сразу же стали известны в Киеве и привлекали множество молящихся, с жадностью слушавших слово Божие, преподносившееся им здесь в такой необычной форме. Новый для них культ Евхаристических Тайн не мог не приттись им по сердцу, так как форма его была в духе восточного обряда и богослужения и отличалась от принятой в Западной Церкви. Члены общества св. Льва нашли внешнюю форму культа, отвечавшую мыслям профессора Забугина, как он изложил их без малого десяток лет тому назад в "Roma e 1'Oriente":

"Почитание, которое мы, восточные, воздаем св. Тайнам, по благочестивым преданиям наших Отцов, совершенно внутреннее, мистическое, скрытое, субъективное. Его прогресс кроется в глубине души и христианском сознании, и потому он не может выражаться внешним развитием способов хранения св. Даров. Единственным внешним и всенародным проявлением Евхаристического богослужения является у нас литургия, где каждый раз после Причастия мы получаем благословение св. Дарами и где, всякий раз, когда служится литургия Пре-ждеосвященных Даров, совершается великое и торжественное Евхаристическое' шествие. Наше внутреннее почитание может двигаться

вперед, развиваться, совершенствоваться внутри нас; никто этого не заметит тут на земле, кроме одного Бога, скрытого в святом кивоте, в алтаре, недоступном для мирян, Бога, на присутствие Которого указывает верным только тихий свет лампады, висящей у царских врат. Так учили нас наши отцы, так мы будем учить наших детей".

Можно предположить, что никто из членов Киевского Общества св. Льва не читал этих слов профессора-восточника. Они были обращены в свое время к Западу в порядке обмена мнений и полемики в печати по поводу реферата латинского епископа Нецгаммера на Евхаристическом Конгрессе в Вене в 1912 г.; этот епископ выразил осуждение восточных христиан за недостаточное почитание св. Тайн. Тем знаменателен этот факт, что общество св. Льва в Матери городов русских давало теперь ответ не словом, а делом, найдя для почитания св. Тайн возвышенный и прекрасный культ в формах восточного обряда. Здесь славянская душа, в родной ей духовной стихии, тихо и просто, сама нашла для этого культа то, над чем иные западники ломали себе голову, силясь пересадить его с Запада на Восточную почву. Можно отметить и большее: мистические четверги, словно сами собой, родились из потребности как-то действовать, что-то созидать для единства, к которому члены общества св. Льва стали стремиться, может быть даже и не отдавая себе вполне отчета в том, какую сверхприродную силу они сообщали посредством почитания таинства св. Евхаристии хотя бы экзарху на его жертвенном и мученическом пути служения тому же самому делу. Какие возможности и здесь открывались, в среде этих избранных киевлян, если бы " звериная " работа не задушила и не затоптала их первых свободных стремлений к единению с Римом! Все-таки и тут, как и у о. Патапия, особенно знаменательным остается то явление, что возвращение к подлинным истокам православия было движением, никем со стороны не навеянным; никто из латинского клира и, вообще, ни один иноплеменный, как это подчеркивает о. Глеб, не принимал в нем участия, не влиял на его рост и развитие. Без всякого сомнения был прав проф. Троицкий, "присяжный оппонент" по словам о. Леонида, утверждавший, что теперь существует течение, положительно дружественное Риму, а также и е тяготение к нему. Да, "дух дышет, где хочет, и не знаешь, откуда приходит и куда уходит"...

Часто эти Евхаристические вечерни служил викарный епископ Киевской митрополии. Участие его в этом начинании, с течением времени, стало менее редким, так как он имел на него благословение Патриарха Тихона, Один из киевских мирян, член общества св. Льва, принявший впоследствии священство, личный друг Патриарха, ездил в Москву и просил у него благословения для всех православных сочленов - священников и мирян - на дальнейшую деятельность. Патриарх Тихон ответил, что благословляет их от всего сердца, обещает молиться за успех дела и очень, очень сожалеет, что сам не может, по политическим соображениям, стать членом общества св. Льва, но принадлежит к нему сердцем и душой.

Благожелательное отношение Патриарха Тихона к работе по воссоединению стало известно широким кругам духовенства; своего благожелательного отношения к русским католикам он не скрывал. У о. экзарха завязались с Патриархом дружественные отношения. Бывая в Москве, он обычно посещал его и подолгу с ним беседовал. Однако, в то же самое время, его ближайший помощник, епископ Илларион Троицкий, не разделял вполне мыслей патриарха и относился к католичеству с предубеждением, в чем его тогда упрекали и многие православные. Об одном из своих посещений о. Леонид написал митр. Андрею:

"Патриарх принял меня очень ласково, угощал чайком и медом и обещал успокоить расходившихся петроградцев (речь идет о некоторых священниках, мешавших работе о. Леонида в Петрограде вопреки указаниям Патриарха). Сам он искренно желает единения, но сделать ничего не может, так как слишком слаб и не имеет авторитета, на что жаловался уже не раз перед .духовенством и мирянами. Московский собор так урезал его власть, что про него можно сказать: "святейший" патриаршествует, но не управляет"

Правда, в самой Москве, благодаря личному влиянию Патриарха, условия для униальной работы были несравненно лучше, чем в Петрограде. Успеху немало способствовал один из священников вышеуказанного тайного союза, протоиерей Петр Сахаров, настоятель одного из видных приходов на Варварке, близ Красной площади. Он настойчиво проводил доброжелательное отношение к католичеству в гущу старой торговой Москвы. По почину одного из замоскворецких благочинных было устроено открытое собрание для обсуждения вопроса о сближении и соединении православной и католической Церкви, на которое пригласили и настоятеля московского католического прихода о. Владимира Абрикосова с теми католиками, которых он пожелал бы привести с собою (обычными спутниками его были Н. Н. Александров, будущий священник и настоятель московского прихода, и В. В. Балашев, бывший редактор "Слова Истины"). Собрание состоялось в Марфо-Мариинской общине, и на нем участвовало около сорока представителей православного духовенства и несколько человек мирян. Председательствовать на собрании Патриарх прислал своего делегата, вышеупомянутого епископа Иллариона. Он произнес вступительную речь от имени Патриарха, указал в ней на важность сближения, на необходимость выяснить разногласия, мешающие сближению, и найти почву для соединения. Результат этого собрания был, в общем, благоприятный, несмотря на довольно резкое выступление протоиерея Хотовицкого, викарного священника при храме Христа Спасителя; хотя он и был поборником соединения церквей и не возражал против униальной работы, но считал ее практически бесполезной:

"Я сам, - заявил он, - родом с Волыни, долго жил в Америке и лично видел, что обещания св. Престола о сохранении восточного обряда - только фикция и заманка и что латинизация неизбежна... Эта латинизация направляется не только со стороны латинского клира и особенно польского, но даже и самих Пап. Латиняне смотрят на вас, как на что-то второстепенное и презренное, дальше подвала вас не пускают и рано или поздно, прямо или косвенно, вас олатинят и ополячат. Может быть вы, о. Владимир, готовы и хотите нести это мученичество, это ваша добрая воля и ваш подвиг, но не все согласятся и готовы идти этим путем. Что же касается до сохранения восточного обряда и его религиозного уклада, то это безнадежная мечта, в которой вы скоро разочаруетесь. Вот если бы вы были католиком латинского обряда, тогда вы были бы равноправным членом в католической Церкви, не терпели бы притеснений и презрения"...

Второе собрание состоялось тоже под председательством епископа Илариона в замоскворецкой церкви "Николы на Наливках". Оно было многолюднее первого. На него прибыл из Петрограда экзарх и прочел доклад: "Почему православные переходят в католичество". Об этом выступлении экзарха о. Д. Кузьмин-Караваев говорит в своих воспоминаниях:

"Содержание доклада я, к сожалению, не запомнил, так как был тогда поглощен чувством тревоги: в самом приглашении была несомненно западня, и я очень боялся, что, во время доклада, о. Леонида поймают на неудачном выражении и этим воспользуются для враждебной демонстрации. Нечего говорить, о. Леонид блестяще выдержал испытание и явственно овладел аудиторией. Только по окончании доклада (прений не было) раздались истерические выкрики; как раз мой старый знакомый по православным богословским курсам (имени его не помню) начал с большим возбуждением кричать о торжестве православия, которое он видел, - до Москвы об этом уже докатилась молва, - в недавнем образовании чешской национальной церкви. Довод мог бы быть сильным, но кричавший явно потерял равновесие и успеха не имел".

Тем не менее, среди присутствовавших священников раздавались голоса:

- К чему переходить в католичество, когда вот в Чехии сотни тысяч уходят из католичества в православие?

Один из мирян, бывших на собрании, ссылаясь на деятельность польского духовенства в России, обратился к экзарху с такими словами:

- Кто же поверит в благосклонное отношение Рима к восточной миссии? Теперешний Папа не высказывается; это все говорите вы, довольно жалкие и очень одинокие в своем деле; ну, а если Рим смотрит не как вы, а как польское духовенство?

Второе собрание показало устроителям сделанную ими ошибку. Стало ясно, что открытым собраниям должна предшествовать подготовка; при участии мало компетентных лиц на многолюдных собраниях, трудно ожидать положительных результатов, даже при наличии добрых намерений у устроителей. Было решено ограничить в будущем число участников только избранными лицами и собираться для собеседований на квартире Абрикосовых. Патриарх Тихон дал благословение и на эти собрания.

Теперь, после всего сказанного о пропасти, разделявшей восточников и латинян в России, русских и поляков, будет своевременным определить позицию, которую занял экзарх по отношению к ней. Эта пропасть порождала противоречия и вызывала трения, мешала правильной апостольской работе. В дореволюционное время, в связи с направлением политики русского правительства, при наличии пресловутой " Пилатовой конторы ", у нее был фундамент, который, после переворота, потерял свою прочность. Однако, на смену им выступили новые и, может быть, более серьезные расхождения и недоразумения, связанные с коренным вопросом апостольской работы в России, тех перспектив, какие ей, как казалось тогда, открывались, и неведомых дотоле возможностей, которые эта работа, как-будто сулила. Момент казался многим исторически важным и решающим для будущего католической России. Можно, конечно, сказать, что о. Леониду повредили в Петрограде, в глазах православных, его сношения с латинским клиром, чуть ли не зависимость от него, тогда как у о. Абрикосова дела пошли в Москве лучше с того момента, как он, круто изменив свое отношение к этому клиру, не захотел с ним иметь никаких дел. На это были, у о. Леонида конечно, тоже свои временные, преходящие причины. Мало кто понимал его до конца, о. Абрикосов, может быть, не более других. Строго говоря, "на одном языке" он говорил только с митрополитом Андреем, которому было открыто вполне все сокровенное в о. Леониде. Ё дальнейшем, очень близко подходила к нему, по своей " конгениальности ", Ю. Н. Данзас. Ей мы обязаны поистине замечательными свидетельствами о мученичестве и крестном пути о. Леонида, заслужившими высокую оценку со стороны митрополита Андрея. Но, в конечном итоге, все же, не будет преувеличением сказать, что самые ценные суждения об экзархе были высказаны о. Дмитрием Кузьминым-Караваевым, слушавшим и наблюдавшим его в общественных выступлениях и в личных беседах как раз в это время в Москве и в Петрограде. С его разрешения мы заимствуем из предоставленных нам его воспоминаний несколько отрывков. Они являются здесь как бы ответом на ряд затронутых выше вопросов и помогут нам правильно понять и уловить то существенное, что лежит в основе мыслей и суждений о. Леонида, его критических замечаний, указаний, упреков и пр., которые мы будем рассматривать в следующих главах.

"О. Леонид был прежде всего образцовым священником. С кем бы он ни говорил, вы всегда замечали, что он хочет и может говорить с собеседником на его языке и, вместе с тем, что он с изумительной простотой переводит на язык этого собеседника ранее ему недоступную или мало понятную вселенско-церковную истину. Эта способность говорить об одном и том же с каждым на его языке была у о. Леонида даром, ниспосланным свыше, печатью священства в точном значении слова. То, что он делал, может и должен делать каждый священник, и, в частности, ни для кого нет ничего непостижимого в переложении на русский язык вселенских истин римско-католической Церкви.

Священник есть всегда посредник между общим и частным в тех пределах, в которых и то и другое встречается на его пастырском поприще, и потому русский католический священник не может не быть посредником между Римом и Россией. Но для того, чтобы быть посредником между одним и другим, нужно любить одно и другое и притом любовью, исходящей из одного и того же источника, из одного и того же сыновнего послушания Богу. Именно так любил о. Леонид и Рим и Россию, Он любил Рим оттого, что Богу было угодно сделать древний Вечный Город средоточием Церкви, и он любил Россию оттого, что Богу же было угодно, чтобы он, о. Леонид, работал в России.

От одной и той же причины могут и даже должны истекать различные последствия, и если любовь к римскому католичеству и любовь к русскому православию исходили у о. Леонида из одного и того же источника, то это не значит, что там и здесь этот источник приводил к одним и тем же последствиям. О. Леонид любил и Рим и Россию, но Рим он любил иначе, чем Россию, и Россию любил иначе, чем Рим.

Это, казалось бы, отвлеченное различение между одной и другой любовью, несмотря на их исхождение из одного и того же источника, было для о. Леонида опытным различением; он иначе держал себя в обществе католическо-польского клира и в обществе православного духовенства.

Люди легче всего идут нам навстречу, когда мы понимаем и разделяем с ними чувства обиды от несправедливого к ним отношения; чтобы говорить с человеком на его языке, нужно соглашаться с ним, что он был обижен и несправедливо обижен; поэтому не легко посредничать между теми, для кого взаимное отношение есть прежде всего отношение взаимной несправедливой обиды. О. Леонид отлично знал, как болезненно ощущает православное духовенство все то, что приходит к нему с латинской стороны под видом высокомерного презрения; но он знал не меньше того, сколько оснований имеется и у польского клира, чтобы жаловаться на такое же высокомерное отношение еще недавно "господствовавшей" Церкви. Тем не менее, беседуя с православными и настойчиво свидетельствуя перед ними, что латинское высокомерие есть нечто преходящее и случайное, тогда как уважение к восточному благочестию неотделимо от самой сущности католичества и вдохновляет собой всю папскую политику последнего времени, - он никогда не забывал о том, что все католики без изъятия, латиняне или восточные, высокомерны они или нет, были его братья по вере. Вот почему вместе с ним можно было сожалеть, даже возмущаться пренебрежением к восточному обряду и к восточному священству, но издеваться над ксендзами было немыслимо.

По той же причине, о. Леонид всегда соглашался, когда вместе с ним вспоминали или недавние гонения или никогда не исчезавшие в Москве нападки на " папистов ", и был далек от того, чтобы сводить все отношения православия к католичеству к добросовестному заблуждению или к политическим разногласиям; но несмотря на это, в его обществе чернить попов было так же невозможно, как издеваться над ксендзами, и притом не потому, что православные священники уже сейчас были для него такие же братья по вере, как католические, а потому, что они могли и должны были стать этими братьями в ближайшем или отдаленном, но нравственно необходимом будущем.

Одно дело - любовь к тому, что уже совершенно, другое дело - любовь к тому, что имеет стать совершенным. Первой любовью о. Леонид любил римское католичество, второй - русское православие; но эти чувства восходили у него к одному и тому же источнику, к сыновней любви к Господу Богу, который одинаково хочет, чтобы все без изъятия, в том числе поляки и русские, принадлежали к одной и той же пастве Христова Наместника.

Будучи посредником, священник должен итти по средней, как говорят богословы, "царской дороге", не уклоняясь сверх меры ни в ту ни в другую из возможных сторон. На этой средней дороге строится, как известно, и церковная аскетика и церковная догматика. По этой причине умение находить середину там, где она еще не обозначилась, и вместо нее, в действительности, преобладает борьба кричащих течений, может быть показателем глубокой церковности и благодатного дара. Этим даром о. Леонид обладал в изумительной степени, и потому в области римско-католического апостолата он шел по дороге, которую нельзя назвать иначе, как средней дорогой.

Единоличные обращения или подготовка всей совокупности православных к чиноначальному возвращению? Многим работникам восточного апостолата это противоположение представляется с большой остротой. Надо работать, говорят в таких случаях, или в одном или ь другом направлении; раз все усилия направляются на единичные обращения, тем самым замедляется возможное возвращение в будущем православной иерархии, так как подобные обращения ничего кроме раздражения не вызывают. Точно также, настаивая на возможности и осуществимости в ближайшем будущем всеобщего возвращения, тем самым, если не исключаются, то затрудняются единоличные обращения, так как люди уже близкие к католичеству, на этом основании будут откладывать свое решение до того времени, когда иерархия возьмет почин на себя.

Между тем о. экзарх с одинаковой силой и одинаковой убедительностью работал и в том и в другом направлении. Каждое единичное обращение было для него воистину радостью, и он с исключительным умением подготовлял к последнему решению всех тех, кто так или иначе поддавался его влиянию. Но в то же время он никогда не терял надежды на возвращение иерархии и с неменьшей настойчивостью создавал и расширял свои связи среди православного духовенства, убеждая его представителей в необходимости и осуществимости примирения с Римом. Очевидно, ни доводы сторонников исключительного прозелитизма, ни доводы сторонников такого же иринизма, на него не действовали; он шел и здесь своею средней дорогой.

Надо думать, что те соображения, которыми он руководствовался, сводились к глубокой вере в то, что русское католическое дело есть прежде всего Божие дело, а потом уже наше. Поэтому нельзя отказываться ни от единичных обращений среди тех, кого Господь к нам приводит, уповая на то, что Провидение Божие сумеет устранить тот соблазн, которого мы подчас чрезмерно боимся, и нельзя точно так же подавлять в себе и в других надежду на всеобщее возвращение, так как эта надежда тоже исходит от Бога, и для тех, кому действительно суждено уже теперь перейти в католичество, препятствием к переходу не будет и быть не может.

Впрочем, в отношении православного духовенства, кроме общего упования на Провидение Божие, у о. Леонида были свои глубоко-продуманные расчеты. Сводились они, насколько я могу судить по его отдельным высказываниям, к следующему: весьма многие из православного духовенства и, в частности, из православного епископата никогда не мирились с синодальным порядком вещей и приняли патриаршество, как восстановление законного преимущества духовной власти над светской. Между тем, в действительности, произошло лишь замещение единоличного правительственного и по своим политическим убеждениям чаще всего реакционного обер-прокурора множеством выборных, если не революционных, то демократических обер-прокуроров в лице представительства мирян и епархиальных и в самом патриаршем совете. Наиболее чуткие из представителей духовенства стали уже замечать, -как полагал о. Леонид, - что новое движение не лучше, если не хуже прежнего; все же они не решались высказаться в виду общего положения, обусловленного наличием советской власти. Зато в будущем, православная церковь по необходимости должна будет выбирать между восстановлением синодального режима или сохранением церковной демократии. Тут-то, по крайней мере для наиболее чутких и церковных людей, станет ясным, что только примирение с Римом при любом политическом режиме, который создастся, сумеет обеспечить духовной власти действительное преимущество перед светской.

Иначе говоря, принятое о. экзархом направление было по самому существу аполитичным. Он строил свои расчеты на раскрытии в самой иерархии убеждения в том, что святителям подобает повиноваться Первосвятителю, раз они не хотят, чтобы пастыри оставались во власти у паствы.

С этим глубоким церковным аполитизмом был связанхи своеобразный патриотизм о. экзарха. Он любил родину глубокой, воистину сыновней любовью, свободной от какого бы то ни было самомнения и заносчивости. Русская история представлялась ему, в отличие от многих других национальных деятелей, еще не законченной и не завершенной, и салюе завершение этой истории мыслилось ему в виде вхождения России в общую семью католических государств. Так, благо Церкви и благо народа совпадали для него с возвращением России в паству св. Петра, и потому для него римское католичество и русский патриотизм не были и не могли быть противоположны.

К этим трем заветам о. Леонида:

а) любовное и вместе с тем разное отношение к католическому и православному пастырству,

б) также любовное и разное отношение к единичным обращениям и к подготовке общего возвращения (в глубине души он отдавал несомненно предпочтение всецелому возвращению пастырства перед частичным полнением паствы) и наконец,

в) все то же любовное и разное отношение к Российской державе и Римской Церкви (для него, как для каждого настоящего католика, Церковь была первой родиной, а Россия - второй), мне остается добавить немногое.

Мои личные воспоминания позволяют мне сказать, что о. экзарх был нравственно целостным человеком. Что бы и о чем бы он ни говорил, он говорил всегда так, что все, что он говорил, представлялось ему и его собеседнику одинаково важным и ценным. В его философских высказываниях никогда не проскальзывали те личные и для собеседника всегда затруднительные подчеркивания и углубления, которые так характерны для каждого, у кого некогда был в его нравственной жизни одинокий и подпольный период.

Душевное равновесие о. экзарха, в котором не было ни безразличия, так как все, что он говорил, было ему важным и ценным, ни безоб-щественности, так как все, что он говорил, было церковно, а потому и общественно важно, - конечно не могло не быть делом Божией благодати. Больше того, о. экзарх не только всегда говорил обо всем, как важном и ценном, но он всегда знал и помнил, с кем и зачем говорил".

|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|