| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА II
"ВЫШЕЛ СЕЯТЕЛЬ СЕЯТЬ"
Русская католическая Церковь после большевицкой революции. - Тяжелое материальное положение духовенства восточного обряда. - Распределение наличных священников. - О. Евстафий Сусалев - шпион и предатель. - Благожелательное отношение митрополита Эдуарда Роппа к русским католикам и неблагожелательное -некоторых представителей польского духовенства. - Вопрос о возглавлении русского экзархата епископом. - Духовное одиночество о. Леонида. - Развитие и рост его миссии несмотря на внешние трудности. Отклики православных. - "Слово Истины" в новых УСЛОВИЯХ. - Общественное движение в пользу церковного единства.
"Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный", - сказал своему народу тот, к кому в самые страшные годы русского лихолетий, по его же предсказанию, никогда не заростёт "народная тропа".
"Неужели мы только взбунтовавшиеся рабы?" - воскликнул А. Ф. Керенский в те дни, когда накипь бушевавшей черни уже явно угрожала выступить из демократического русла, в котором он тщетно силился ее удержать.
"Делается у нас что-то невообразимое. Шляются по улицам расстегнутые и сытые до мерзости солдаты, все говорят о политике. Глупость стоном стоит в воздухе. Вот уж по словам Алексея Толстого: "Как люди гадки: начнет, как Бог, а кончит как свинья". Так писала Н. С. Ушакова в своем последнем письме к княжне М. М. Волконской.
"Никто не выдержал экзамена. Царь смотрел из рук Распутина, генералы изменяли. Церковь молчала и кадила всякой дряни. Купцы наживаются на голоде. Солдаты, подлые трусы, бегут с фронта, зверствуют, грабят и покрывают себя неувядаемым позором. Крестьяне грабят помещиков и своим же братьям не дают хлеба в армию. Одним словом, никто долга не хочет исполнять..."
"Все мое страдание происходит от того, что я презираю всем существом эту Россию, которую так люблю..."
"Что нам дала революция, так это освобождение Церкви...".
Увы, экзарх Федоров был ближе к истине, когда через-два три месяца после этого написал владыке Андрею: "Все полетело вверх дном, и мы остались при разбитом корыте. Слава Богу за все"
Дальнейшего же он, как и никто тогда, не мог, конечно, предвидеть. "Зверь из бездны" успел показать свой страшный лик, но движения его были еще связаны, а поступь - медленной, словно и сам-то он был вынужден озираться, не зная как обернется задуманное им богомерзкое предприятие. Кто не хотел видеть его страшный облик, тот мог до поры до времени закрывать глаза, укрываясь в случайном убежище.
Русская католическая Церковь могла тоже продолжать пока свою жизнь, звериный " октябрь " не сразу ударил по ней. Затруднения ее и испытания были сначала большей частью внешнего характера. Экзарх мужественно боролся с грозной стихией, не сдавал позиций. Был полон мыслей и планов. Надеялся на лучшее будущее. Ждал обещанного приезда о. Климента Шептицкого. Просил владыку Андрея прислать с ним побольше денег, чтобы как - нибудь сводить концы с концами. Сам собирался ехать в Рим для доклада.
Остро встал тогда вопрос о хлебе насущном. Вот ряд отрывков из донесений экзарха митрополиту Андрею в конце 1917 и в начале 1918 года:
"Каждый день десятки людей падают от истощения на улицах и умирают голодной смертью. Царствуют голодный тиф и сыпной. Нищета доходит до крайних пределов. Интеллигенция продает с себя все. Масса антикварных вещей продается за бесценок".
"Дороговизна сказочная, легендарная. В особенности тяжело будет 1 сентября (1918 г.), когда придется вносить 1000 рублей за Бармалеевскую церковь".
"Дело миссии тормозится ужасающей обстановкой, в которой мы живем, полная анархия, грубейший произвол " властей ", голод, грабеж наглый и открытый и полное отсутствие какой бы то ни было карающей за преступления руки - создает отчаянный тупик, из которого нет выхода. Никто из нас не знает: будет ли он сегодня жив или нет? Кто выходит на улицу вечером, должен быть готовым к грабежу или смерти, а то и к тому и другому. Каждую минуту кто угодно может быть арестован, посажен в тюрьму и ограблен. Жаловаться некому, так как "буржуи" вне закона. Теперь подымается анархическая волна, которая, может быть, сметет большевиков, и тогда нам будет еще хуже".
"Положение миссии в Петрограде очень плохое. Над городом витает призрак голодной смерти, люди мрут, как-мухи, а ко всему этому массовый красный террор... От голодной смерти и нежелания попасть в число кандидатов на расстрел, люди бегут из Петрограда куда попало и наша северная Пальмира становится пустыней".
"Все новообращенные спешат, как можно скорее, уехать куда-нибудь в другое место, лишь бы избежать необходимости пухнуть от голода. Цены дошли до легендарных размеров... люди падают на улице от истощения... Дальше уже кажется итти некуда... Я знаю два случая, когда интеллигентные девушки продали свою честь за фунт хлеба...".
"Средства на пропитание священников и на церковь получаю только из организованного мною совместно с епископом Цепляком сбора на нужды Унии. До сих пор собрано 15.969 руб. (из них 5000 пожертвованы княгиней Радзивилл). Сумма не малая, но при неимоверной дороговизне жизни едва ли хватит до весны. Положение духовенства очень тяжелое, приходилось голодать".
Общая разруха, конечно, особенно больно отозвалась на католическом духовенстве восточного обряда, материально менее всего обеспеченном. Сравнительно сносно было в то время самому о. Леониду и о. Алексею, жившим при церкви св. Екатерины, и о. Трофиму, которого удалось устроить при Выборгском кладбище. В особенно "отчаянном" (по выражению о. Леонида) положении оказались отцы Глеб и Диодор; им приходилось голодать в буквальном смысле слова. После Рождества 1917 г. их положение несколько улучшилось благодаря сборам. У о. Леонида явилась было надежда, что с собранными суммами можно будет начать правильную миссионерскую работу, избежать голодовки и поддерживать церковь хотя бы в течение года. Тем не менее, уже летом 1918 г., он был вынужден предоставить своим священникам возможность делать что угодно, освободив их от несения каких - либо церковных обязанностей. Очень тяжелым оставалось по-прежнему положение о. Диодора.
К этому времени, о. Леонид охарактеризовал подчиненных ему русских священников следующим образом:
а) "О. Алексей продолжает, конечно, служить попрежнему, но я его не беспокою. Подчиняется во всем остальном охотно и никаких каверз не строит, даже иногда выступает в мою защиту". "Старик ведет себя тихо, спокойно и покорно".
б) Первое время, после установления экзархата, о. Иоанн Дейбнер тоже притих и стал относиться к экзарху "вполне дружелюбно, спрашивая во всем совета". "Вообще, подозрительное настроение, кажется, прошло вполне". Однако, с течением времени, невозможные условия жизни стали сказываться на о. Дейбнере очень заметно, усиливали все больше его нервность и раздражительность, вследствие чего "несуразности и дикие выходки" тоже возросли соответственно. "Пастырские собрания протекают только тогда спокойно, когда на них нет о. Иоанна; с его появлением создается атмосфера крупного скандала, разряжающаяся иногда безобразными выходками". (Последнее замечание относится к осени 1918 г.) О. Леонид даже предупредил митрополита Андрея, что "когда все войдет в норму, и работа миссии сделается планомерной", он будет вынужден уволить о. Иоанна с места настоятеля Святодуховской церкви (на Бармалеевой улице), так как, - говорит о. Леонид, - а по совести, не могу позволить одному психически ненормальному человеку портить дело миссии".
в) "О. Глеб, как систематический работник, никуда не годен, а кроме того болезненно подозрителен. Никак нельзя выбить из него аристократизма. Единственная польза от него в том, что умеет заводить знакомства и привлекать людей, хотя и тут нет достаточной выдержки. Его может увлечь только та работа, которая ему нравится или какое-нибудь оригинальное и выходящее из ряда вон дело". Местом его постоянной службы осталась Мальтийская церковь. "Однако, - продолжает экзарх, - деятельность его ограничивается шатанием по аристократам и болтовней, при чем он искренне уверен, что работает. Он может быть хорошим монахом, давать реколлекции (т. е. короткие духовные упражнения), исповедовать, разъезжать по разным местам с легкими поручениями, но больше ничего".
г) "В о. Диодоре тот же недостаток и, кроме того, слабость воли (вполне поддается влиянию о. Глеба). Но все это выкупается богатейшими способностями и добрым сердцем. Есть также и истинно апостольский дух. Оба, как Глеб, так и Диодор, нуждаются в укреплении нервов, строгом надзоре и воспитании, чего здесь получить не могут". Работал о. Диодор в Лигове (под Петроградом), служил в Лиговской церкви; проповедовал по-русски и по-польски; ему отделили особый престол с дарохранительницей. Между ним и настоятелем о. Петкеви-чем произошло было недоразумение, но потом все быстро уладилось. Православные живо заинтересовались его службой и сами добровольно составили хор. Миссия в Лигове стала успешно развиваться. О. Диодор нашел для себя подходящее дело и освободился в значительной мере от влияния о. Глеба.
д) О. Трофим служил на Выборгском кладбище панихиды, заупокойные обедни и погребал усопших, главным образом тех, которые происходили от смешанных браков, иногда и латинян, но всех по восточному обряду. О. Леонид говорит об этом священнике совсем откровенно: "С о. Трофимом плохо. Сказывается цыганская, бродяжническая жизнь, соединенная с удивительным легкомыслием и оригинальностью". Скрытое недовольство экзархом прорвалось у него однажды "так грубо и дерзко, что пришлось прибегнуть к суровой мере наказания. Но к счастью, на другой день он смирился и был прощен".
О. Трофим, так же, как о. Глеб и о. Диодор, был склонен смотреть на экзарха, как "на старшего товарища", т. е. с "обычным русским разгильдяйством". О. Леониду пришлось однажды, на священническом собрании, "сурово напомнить о своем начальничестве", хотя это - по его признанию - и "стоило ему ужасных мук".
е) О. Владимира Абрикосова экзарх сделал благочинным Москвы и Московской губернии. О нем он говорит, что о. Владимир "делается настоящим восточным священником, с привкусом старообрядчества. Обращения непрерывные, дисциплина в приходе образцовая".
ж) У о. Евстафия дела шли сначала как-будто недурно. Вдруг, как гром среди ясного неба, открылась его провокаторская деятельность. О. Леонид, разбирая бумаги, спасенные из "охранки" и находившиеся вместе с архивом митрополита Андрея в Академии Наук, нашел среди них папку "Дело священника Сусалева", где он значился, как соглядатай Охранного Отделения при русских католиках. О. Леонида тяжело потрясла эта печальная новость. Предоставленные ему для просмотра документы из Департамента Духовных Дел подтвердили, что действительно "Сусалев шпион и провокатор". "Он доносил на нас царскому правительству с 1911 года и следил за каждым нашим шагом". Так резюмировал о. Леонид сделанное им открытие. В июне или июле 1918 г. он написал митрополиту Андрею под непосредственным впечатлением:
"Молитесь, молитесь, дорогой Владыко, за нас несчастных! Мы сгнили, как подмоченная резина, и смердим, как труп. Благодарю Создателя, что Он карает нас еще слишком мало".
Повидимому, "Дело священника Сусалева" изучил только экзарх. Осенью 1918 г. он выразил владыке Андрею надежду, что им получено (с письмо с подробным описанием предательской и провокаторской деятельности о. Евстафия Сусалева. Между тем, в архиве митрополита этого письма не оказалось, и никакого следа где-либо об этих подробностях не осталось. По всей вероятности, это письмо до него не дошло. Вследствие этого, известно лишь последствие сделанного о. Леонидом открытия - вынужденный уход о. Евстафия из состава русской католической миссии.
"Теперь он запрещен мною в священнослужении навсегда, как клятвопреступник. К сожалению, он до сих пор не постигает ужаса своих поступков и еще не покаялся", - написал о нем о. Леонид своему другу Борису Кроппу (19-8-18).
I-8-I92I он же написал митрополиту Андрею:
"Сусалев ушел обратно в старообрядчество", "не найдя ни в Москве ни в Риме подлинного благочестия". "Туда и дорога преступному негодяю".
По сведениям о. Алексея Зерчанинова, (о чем имеется указание в одном из его писем), в 1922 году Евстафий Сусалев состоял уже на советской службе.
Приведенные выше данные о священниках восточного обряда ясно говорят о неотложной задаче, стоявшей перед экзархом, - пополнении кадра духовенства. В нормальных условиях этот вопрос, несомненно, мог быть решен вполне удовлетворительно. Кандидаты были и в Петербурге и в Москве. Одними из первых заявили о себе два человека, оба - вполне интеллигентные, с законченным средним образовании: один (Довгялло) - обрусевший литвин, другой (Позняк) - из бывших униатов, ревностный сторонник "нашего дела".
По ходатайству экзарха, митрополит Ропп посвятил трех диаконов: Николая Леонтиевича Волынца-Долю, Августина Августинов-ича Студницкого-Гизберта и Николая Львовича Траге. (О состоявшемся посвящении о. Леонид уведомил владыку Андрея 11-5-18). Последний из них, Траге, сделался по словам о. Леонида, особенно аккуратным и трудолюбивым работником. Имея согласие митрополита Андрея, экзарх подготовлял его к рукоположению в священники, надеясь приобрести в его лице хорошего секретаря.
"Но Господь судил иначе. Да будет Его святая воля!". "Вечная память дорогому собрату, не выдержавшему адских условий".
Через несколько месяцев после посвящения в диаконы, Траге "умер от голода и простуды (голодный тиф). Хорошая пища и спокойная жизнь, конечно, восстановили бы его силы, но этого не было; жизненные условия стали невозможными".
В начале 1918 года, по инициативе Ивана Михайловича Лысковского, экзарху удалось образовать " РУССКО-КАТОЛИЧЕСКОЕ БРАТСТВО ИМЕНИ СВ. ИОАННА ЗЛАТОУСТА", объединившее в своем составе, как католиков восточного обряда, так и тех из латинского, которые желали помогать русской миссии. Братство ставило себе целью укреплять в русских католиках религиозно-нравственное просвещение, а также помогать церквам восточного обряда, способствуя совершению в них богослужения (постройка церквей, забота об их благолепии, содержание храмов, организация хоров). Собрания братства происходили два раза в месяц в актовом зале гимназии св. Екатерины, том самом, где заседал русский собор. Начинались они молебном св. Иоанну Златоусту, после которого следовала лекция апологетического, церковно - исторического или литургического характера. Девиз братства был: "Слава Богу за все!" Три раза в году (14 сентября, 13 ноября и 27 января) было обязательное Причащение всех членов братства, а также - на Рождество, Пасху и Пятидесятницу. В субботу вечером, в воскресенье утром и вечером, члены братства читали молитву варнавита Шувалова о соединении Церквей. Все принимали на себя обязанность содействовать соединению Церквей всеми доступными средствами.
Братство просуществовало пять лет. В то время как "Общество поборников воссоединения Церквей" замерло в Петербурге, главным образом вследствие тяжелых условий жизни, братство св. Иоанна Златоуста, несмотря на это, непрерывно росло и пополнялось новыми членами в самом Петрограде. Аресты их начались в 1923 г. Пострадали от советской власти все поголовно, одни раньше, другие позже.
Несмотря на совершенно ненормальные условия экзарх находил все же возможность сноситься довольно регулярно со своим иерархическим начальником, пользуясь, конечно, разными обходными путями, нередко через иностранные посольства и миссии. Все это по советским понятиям считалось чуть ли не государственным преступлением. С местным латинским митрополитом, Эдуардом Рогатом у него установились самые лучшие отношения. О нем о. Леонид написал владыке Андрею в одном из своих первых писем после занятия большевиками власти:
"Он знает и понимает великолепно наше дело. Его старания обратить на нас внимание настолько энергичны, что поляки начинают поговаривать о том, что Ропп занимается не своим делом".
После отъезда из Петрограда о. Лозинского, митрополит Ропп предложил экзарху занять освободившееся место первого настоятеля Мальтийской церкви, чтобы иметь возможность совершать там праздничные богослужения и иметь хорошую квартиру. Для латинян оставались бы при этой церкви еще два капеллана. Как ни могло казаться тогда заманчивым подобное предложение, о. Леонид все же не решился перенести свою "кафедру" в Мальтийскую церковь, главным образом потому, что в ней нельзя было поставить иконостаса. Более заманчивым казалось получить, согласно обещанию митрополита Рогата, в полное пользование ораториум - часовню при церкви св. Екатерины и поставить там хоть маленький иконостас, чтобы придать церковным службам чисто восточный характер.
Впредь до установления правильных сношений с Римом, о. Леонид выработал с митрополитом Роппом временное соглашение по обрядовым вопросам. В основу его был положен принцип - уничтожить обрядовые перегородки, разделявшие до сих пор верующих, предоставив им возможность, по своему желанию, принимать участие, как в богослужении по латинскому обряду, так и по восточному, обязав их отправлять в своем обряде только некотороые таинства, как Крещение, Миропомазание, Священство и говение на Пасху.
Конечно, подобное соглашение могло носить только временный и даже частный характер благодаря отношениям, которые связывали еще тогда митрополита Рогата с экзархом. Слабым местом католиков восточного обряда являлось то, что булла "Orientalium dignitas", на которой главным образом основывалось это соглашение, была утверждена для России Папой св. Пием X не официально, а посредством тайных полномочий, данных им в свое время митрополиту Андрею. У о. Леонида осталась копия полномочия; копию с этой копии он удостоверил своей подписью и печатью, но московский декан о. Зелинский был первым, который заявил, что этого слишком мало. Кроме того, он истолковал буллу в неблагоприятном для русских смысле, доказывая, что она дает право всякому, при переходе в католичество выбирать обряд по своему усмотрению. Ксендз Чаевский утверждал, что булла не запрещает переводить в латинский обряд православных при их обращении, а лишь обратившихся раньше, другими словами, что она возбраняет переводить только восточных католиков в латинский обряд. Спорить об этом и что-либо доказывать было бесполезно, так как, по словам экзарха, такое толкование носило у декана Зелинского явно предвзятый характер. Зелинский не скрывал своего убеждения, что восточный обряд - только неизбежное зло и впоследствии должен замениться латинским. С его точки зрения, являлось нежелательным, чтобы русские католики-латиняне причащались и присутствовали на богослужениях в церквах восточного обряда, даже соединенных с Римом.
"Повторяется история Брестской Унии, - восклицает о. Леонид в письме к митрополиту Андрею; себе Зелинский оставляет интеллигенцию и прямо сбивает их к переходу в латинский обряд, а к о. Владимиру посылает "холопов". Такой же дух (хотя в меньших размерах) обнаруживают в Петрограде: Кавинский, Яндржеевский (монах-паулин) и, конечно, Чаевский. В более скрытой форме обнаруживается он у Мацеевича".
Поэтому о. Леонид умолял митрополита Андрея о том, чтобы булла "Orientalium dignitas" была не только утверждена для России, но и "объяснена в самом благоприятном для нее смысле".
Митрополит Ропп, хорошо понимавший тогда положение русской католической миссии, видел так же ясно и другое ее слабое место, а именно, что она не возглавляется епископом. В этом была несомненно одна из причин, почему экзарх не имел достаточного авторитета среди подчиненного ему духовенства. По своему характеру и церковному воспитанию, русские священники были недостаточно дисциплинированы, а личный авторитет о. Леонида им говорил мало в этом смысле, они его плохо понимали. Надо думать, что это было достаточно ясно и самому о. Леониду. Тем не менее, сознание необходимости иметь во главе русской миссии епископа не приближало его нисколько к тому простому решению, какое имел в виду митрополит Андрей и какое казалось вполне естественным митрополиту Рогагу. Последний - да и не он только один! - намеревался поддержать кандидатуру в епископы о. Леонида, ибо это казалось тогда настоятельно необходимым. И правда, можно ли было считать нормальным, что экзарх запрашивал согласия митрополита Андрея на посвящение диаконов, называя ему имена совершенно незнакомых людей, а потом, ссылаясь на его разрешение, просил латинского митрополита посвятить их для служения в восточном обряде? Естественно, что от этого не мог не умаляться престиж экзарха даже в глазах посвящаемых; одновременно с этим усиливалось значение латинской- иерархии, которую без всякой нужды вмешивали в русские дела, ставя себя в зависимое от нее положение. Что должны были отвечать русские католики православным на их вполне естественный вопрос: "А какой епископ вас возглавляет?" Приходилось говорить, что русские католики не имеют епископа. - "А почему? Разве Рим не дает?" - "Нет, это наш экзарх не хочет быть епископом, считает себя недостойным, неспособным к епископскому служению..." Все это усложняло положение экзарха и не создавало благоприятной почвы для развития дела, за которое о. Леонид был готов отдать свою жизнь и пролить свою кровь. Здесь как-то накапливался ряд противоречий и недоразумений, начинающих тяготеть над судьбой экзархата.
Поэтому обратимся к самому о. Леониду и послушаем, как он выражал свои мысли митрополиту Андрею, чтобы объяснить свое нежелание быть посвященньм в епископы. О. Леонид выставлял два довода: 1) Разростается большое церковно-научное движение, требующее от представителя русской католической церкви ума, смелости, решительности и в особенности умения привлекать людей. О себе же о. Леонид искренне думал, что он ... не обладает этими качествами! По его словам, "нужен человек с широким кругозором, чего у меня нет".
2) Главным же образом нужен "свежий" человек, даже, если он не будет отличаться вышеупомянутыми качествами.
"Несмотря на то, что мне удалось соединить всех, атмосфера осталась все же насыщенной. Духовенство мне не доверяет; достаточно малейшего неосторожного шага или даже слова, чтобы вызвать подозрение. Меня находят холодным (может быть так оно и есть) и "деспотичным". Последнее объясняется желанием внушить всем аккуратность и "gravitas sacerdotalis" (сознание достоинства священнического сана)".
"Это вопрос очень серьезный", - подчеркивает в заключение о. Леонид, повторяя: "Нужен человек свежий, ни с кем не связанный ни услугами, ни идеями, ни дружбой".
Свое положение среди окружающих он резюмировал словами: "Единственный человек мне вполне преданный - это о. Владимир". Кратко, но ярко он выразил этим то духовное одиночество, в котором томился на своем посту, без всякой вины, и за которое сам же был склонен себя обвинять. И что меняло в его положении присутствие в Москве единственного, пусть даже и очень преданного, человека (которого к тому же он вскоре лишился) перед наличием той огромной задачи, которая с каждым днем росла и усложнялась, настоятельно требуя новых людей?
Все это было совершенно ясно митрополиту Андрею. Зная всех, окружавших экзарха, он, конечно, не мог не предвидеть его затруднений. Необходимый начальнический авторитет и поддерживающее его умение держать себя на некотором отдалении от окружающих, не могли образоваться сами собой после многих лет общей борьбы и унижений в годы преследования, которому все совместно подвергались при царском правительстве. Ненормальные условия церковной жизни не могли правильно воспитать этих, в конце концов, случайных сотрудников, если не просто спутников о. Леонида, и подготовить их к нормальной апостольской работе подобно тому, как сам он в течении десятка лет учения и нормальной работы на Западе мог воспитаться и подготовиться к своей миссии. Если в лице о. Леонида перед нами выступает подлинный избранник, отмеченный особой печатью свыше, то у иных его соработников на ниве Христовой не хватало даже простого чутья, чтобы почувствовать это.
Несомненно, епископский сан способствовал бы начальническому авторитету о. Леонида, и владыка Андрей сделал все, чтобы убедить его в этом. Потерпев неудачу, он положился в дальнейшем на волю Божию. Только впоследствии ему открылось, что русский экзархат, канонически так правильно задуманный, должен был стать личной миссией о. Леонида, одинокого, всеми оставленного, силы которого буквально таяли от изнеможения и мучения под тяжестью ноши. Теперь она едва обозначилась, и одиночество только слабо наметилось...
О. Леонид не замедлил смириться, принять вину на себя. Попросил назначить другого, хотя бы просто свежего человека, если уж нельзя было найти обладавшего нужными качествами. О. Леонид понимал свое затруднение в этом случае; но он твердо знал, что тем не менее поспешит на помощь новоназначенному, что тот не пожалуется на свое одиночество... Правда, в письме к митрополиту Андрею, он об этом умолчал, но владыка знал своего духовного сына, был твердо уверен, что может всегда и во всем на него положиться.
О. Леонид не был призван к епископской власти, и бремя ее нельзя было ему навязывать. Убеждение в этом было сильнее всех объяснений, доказательств, которыми он думал убедить митрополита Андрея, все видевшего, все понимавшего, всех любившего и за все и всех много страдавшего.
"Вся надежда на Ваши святые молитвы. Не оставляйте - крайне тяжело!" (11-5-1918).
"Безмерную радость доставило мне Ваше письмо! Значит Вы все-таки живы, иными словами - я стою на твердом камне и, как глубоко убежден, чувствую силу Ваших молитв за себя и нашу церковь". (июль 1918).
Таков фон, на котором завязалась трагедия одинокой души, призванной Богом.
Поступь зверя из бездны была все еще медленной; озираясь, он собирался с силами, набирал себе слуг, устраивал с ними свое сатанинское дело. Между тем, внешние трудности "отчаянного положения", которое водворилось в России, в конечном итоге были благотворны для русского католичества. Возможности же, которые то тут, то там открывались, заставляли неизменно страдать одинокого миссионера. Он мужественно разрывался на все стороны, стараясь сеять, сколько хватало сил. Но он был один, безнадежно один. Не было людей, некого было послать, куда надо, некому было поручить, что нужно... Всюду перед ним "вставал призрак голодной смерти; люди мрут, как мухи, а ко всему этому - массовый красный террор...".
Несмотря на то, что: "обе церковные общины (Бармалеевская и св. Екатерины), уже осенью 1918 г. уменьшились на три четверти своего состава и скоро, пожалуй, совсем исчезнут, так как новообращенные спешат, как можно скорее уехать куда-нибудь в другое место, лишь бы избегнуть необходимости пухнуть от голода, - по словам о. Леонида, - Господь дает непрерывный приток обращенных".
"Несмотря на такое положение, дела миссии подвигаются".
"Началось довольно серьезное унионистическое движение".
"Обращения растут. Главный контингент, конечно, брачущиеся, но есть и присоединяющиеся по убеждению. Более всего отрадно, что уже удается группировать вокруг себя тех, которые переходят по брачным делам. Таким образом увеличивается мещанский и крестьянский элемент. Литовцев и белоруссов, не знающих никакого языка, кроме русского, становится у нас все более и более".
"Сношения со старообрядцами не прекращаются".
"Я завел сношения с беспоповцами".
"Познакомился также с представителями кружка христианской студенческой молодежи. Скоро меня пригласят на их собрания".
"Придется ехать в Петрозаводск, Вологду и Архангельск, так как там образовались значительные кучки русских католиков, которые требуют своего священника. В особенности многочислен кружок в Петрозаводске (Олонецкой губернии)".
"В Челябинске просят священника. Думаю послать о. Трофима".
"В Ярославле латинским настоятелем теперь о. Михаил Рутковский. Он просит меня прислать какого-нибудь священника, обещая дать ему помещение и поделиться доходами. Но кого же можно послать? Только о. Трофима. Но ведь с о. Трофимом они через неделю разругаются, и " миссия " кончится...".
"Сильное движение заметно в Вологде. Вся беда в том, что делателей мало".
"На хуторе о. Алексея образовалось движение в пользу присоединения к Церкви. Тамошний латинский священник (для беженцев) зовет его туда. Конечно, с наступлением весны (1918), постараюсь отправить его туда, да и сам съезжу посмотреть и все устроить, теперь же немыслимо, так как проезд по железной дороге или невозможен или сопряжен с опасностью грабежа и убийства".
"В Киеве обратился какой-то молодой человек Мецеринов (очевидно великоросс) и хочет составить содружество учащейся молодежи для работы на пользу соединения Церквей".
"Господь посетил меня: скончалась матушка. В результате ее похорон обратилось целое семейство".
"Имеются три священника Патриаршей Церкви, готовые хоть ;ейчас перейти к нам, но все они обременены семьями; имеют много детей. Приходится пока утешать их и оставлять на местах".
Таковы отдельные штрихи, заимствованные из писем о. Леонида за первую половину 1918 года.
В начале 1887 г. кн. Е. Г. Волконская задала Владимиру Соловьеву вопрос, какие меры должны быть приняты, чтобы сдвинуть с мертвой точки дело соединения Церквей в России. Ответ Соловьева предусматривал простой и легкий план, состоявший всего из двух пунктов:
1) Отмена уголовных законов, карающих за переход из господствующего вероисповедания в другое;
2) Упразднение духовной цензуры, как принудительного учреждения .
При этом, по мнению Соловьева,
"Правительство не вышло бы из пределов своей компетенции, а напротив, употребило бы свою власть самым справедливым и благородным образом".
"Это духовное освобождение России было бы гораздо важнее, а вместе с тем и несомненно легче, нежели материальное освобождение крестьян в 1861 году".
"Пока этот справедливый и легкий шаг не сделан, никакого практического разговора о соединении Церквей быть не может".
Первый пункт этого плана царская власть была вынуждена исполнить 17 апреля 1905 г., под давлением мятежей, охвативших Россию: свободу вероисповедания правительство утвердило в те дни, как принцип. Духовная же цензура сама собой как бы растаяла в лучах взошедшего и показавшегося на короткое время в России солнца свободы. Простой план Соловьева оказался исполненным, и таким образом, как казалось, мог начаться практический разговор о соединении Церквей.
Действительно, для работы католиков в России открылись тогда широкие горизонты. Октябрьская революция сначала ей не мешала, занятая более насущными делами. А когда " звериный лик " революции показал себя открыто в безбожной пропаганде и глумлении над христианством, интерес к соединению Церквей у христиан мог только усилиться, ибо у них естественным образом явилось стремление к объединению христианских сил перед лицом грозившего им всем "зверя из бездны".
Разговор о соединении начался на страницах "Слова Истины", существовавшего уже благодаря стараниям отцов Борена и Дейбнера. Конечно, разруха в стране и дороговизна коснулись и его. Журналу была необходима серьезная материальная поддержка, чтобы покрывать невероятно возросшие расходы на типографию. О. Леонид доставал деньги путем добровольных пожертвований, и "Слово Истины" выходило, пока большевики его не закрыли в августе 1918 г.
"На поддержку "Слова Истины" пришлось дать 1000 рублей, -пишет о. Леонид, - да наверно придется дать еще столько же, так как типографские цены и бумага напоминают сказки из "Тысячи и одной ночи". "Как ни скромны были по нужде размеры и внешность журнала, но пользу он мог принести для католического дела огромную. Это показало вскоре выступление на его страницах протоиерея Устиньского. В № 55~5б была помещена его статья "Основы для соединения", содержащая ясный и определенный призыв к единению, выраженный в форме условий, на котором оно могло бы состояться. В следующем номере экзарх ответил православному автору пространной статьей "Да будут все едино". Прямое и смелое выступление в печати протоиерея Устиньского обратило на себя внимание. В нем увидели нечто совсем новое и значительное, и многие с полным основанием спрашивали, куда это ведет. Московская Духовная Академия прислала письмо в редакцию, прося высылать ей журнал для студенческой библиотеки. Православный "Всероссийский Церковно-Общественный Вестник" (№№ 151, 158 и 162) напечатал ряд статей на ту же тему. В № 158, в статье "Великое искушение", проф. С. Троицкий поспешил подчеркнуть опасность (?!) нового движения, указав, что "важен и знаменателен самый факт опубликования подобного явно безнадежного проекта православным священником в униатском журнале". Комментируя ответ экзарха протоиерею Устиньскому, проф. Троицкий предостерегает православных от "искушения". В статье "Соединение Церквей", напечатанной в № 162 того же журнала содержится указание, что теперь действует не только "римская пропаганда", но что и "у нас есть церковное течение, положительно дружественное Риму, которое не только признает постановку вопроса о соединении Церквей благовременной, но и склоняется к определенному разрешению этого вопроса в духе, чрезвычайно приятном основным принципам Рима". Более того, автор этой статьи констатирует, что теперь приходится говорить "не только о римских стремлениях подчинить русскую Церковь, но и о русском тяготении к Риму".
Нужно признать, что в последнем утверждении, по существу, не было никакого преувеличения, хотя автор, не зная ничего о том, как далеко идет это русское "тяготение", мог отметить лишь его начало, которое не могло не быть очевидным. Заслуга же проф. Устиньского была в том, что он одним из первых решился выступить открыто в "Слове Истины" и дал этому тяготению определенное выражение уже летом 1917 г. На этом он не остановился. На Московском Соборе, после избрания Патриарха Тихона, он же выступил с докладом о необходимости примирения между христианскими вероисповеданиями и высказал при этом следующие пожелания:
"... Избрание Патриарха Тихона дает прекрасный повод к тому, чтобы русская православная Церковь, хотя бы слабо, протянула руку примирения к инославным Церквам. Пусть Патриарх, наравне с известительными грамотами о своем избрании восточным Патриархам, отправит таковую же Святейшему Папе Бенедикту XV.
"Как бы это было приятно Святейшему Папе! Как это смягчило бы его Отеческое, весь мир обнимающее, сердце! Как много радости и утешения доставило бы ему!
"Отнесемся и мы, православные, с подобающим почтением, к Римскому епископату, как к высшему Первосвятителю всего христианского мира и, без всякого сомнения, он не останется неоткликнувшимся на этот наш братский почин соответственным образом.
"И кто знает? Не послужит ли этот шаг началу новой эры во взаимных отношениях между католиками и православными? Неужели нам еще не надоела эта взаимная вражда? Скоро ли придет конец ее? И когда же мы радостно и братски падем друг-другу в объятия? О счастливый день..." и т. д.
Сам Патриарх Тихон, на приеме представителей духовенства сказал, что очень сочувствует идее единения, постоянно об этом молится и со своей стороны готов содействовать успеху дела и благословляет православный клир на совместную дружную работу с католиками.
К этому же времени относится выход из печати книги проф. Л. П. Карсавина "Католичество", вызвавшей тогда много шума. Появление ее отметил и о. Леонид, высказав следующее суждение: "Эта книга - замечательный труд, на девяносто процентов католического характера. Никто еще так смело и открыто не защищал католического богословия и философии". Карсавин как-будто колебался еще тогда относительно десяти процентов, остававшихся ему до принятия полноты католической истины. Он сказал О. Глебу Верховскому, что "ждет божественной благодати для обращения". Разговор на эту тему происходил в новообразованном "Обществе св. Филиппа Митрополита Московского", главной целью которого было "углубление православия" в смысле искания действительного православия и соединения Церквей. Естественно, что автор "Католичества" был тоже приглашен участвовать в нем. Общество ставило себе целью бороться с тенденциями иерархов Антония Храповицкого и Андрея Уфимского. Как представители русских католиков, в этом обществе работали о. Глеб Верховский и о. Диодор Колпинский.
"Интеллигентные круги обнаруживают все более интереса к нам", - написал экзарх митрополиту Андрею. "Неделю тому назад, проф. А. В. Карташев, читая лекцию о Церкви, открыто заявил: "Западная католическая Церковь стоит выше православной по своему умению проводить через церковные культы в народ благодатную жизнь Церкви. Как на пример, он указал на культ св. Евхаристии и праздник Тела Господня". "У о. Леонида явилось даже желание напечатать лекцию А. В. Карташева в "Слове Истины".
С каждым днем, миссии о. Лелнида открывались новые горизонты, сулившие немалые возможности в будущем... И в то же время у него не было денег напечатать уже давно составленный им популярный катехизис, в котором чувстовалась большая нужда. Вслед за катехизисом о. Леонид принялся за составление молитвенника. "Но когда напечатаем, Бог весть!" вздохнул он.в очередном письме к митрополиту Андрею.
"Катехизис - хлеб насущный. Его требуют со всех концов".
"Печатать катехизис нет абсолютно никаких средств (будет стоить не менее 5000-6000 рублей), а он нужен больше хлеба".
Этими словами сказано очень много в Петрограде того времени, где люди умирали от голода. Однако, в конце концов, нашлась возможность напечатать и катехизис о. Леонида. На помощь пришли молодые латинские священники. Имена их нигде не упомянуты. Это особенно обязывает нас отметить с благодарностью их жертву для правильно понятого ими общего католического дела. Они принесли ее во время, трудности которого со стороны и представить себе не может тот, кого судьба пощадила от участия в этом поистине "Апокалиптическом часе".
Вот несколько характерных отрывков из писем экзарха Борису Кроппу, который поддерживал его время от времени посылками из провинции:
"У нас формальный голод и люди валяются на улицах от истощения".
"Самое главное для нас - это пшеничная мука для выпечки просфор".
"Господь ведет нас трудными и тернистыми путями, но тот, кто встал на этот путь, взялся за "рало" (т. е. плуг) и не оборачивается назад, придет к тому вечному жилищу, которое уготовил Христос..." (18-6-1918).
"Посылку давно получил... Благодаря таким посылкам моя вечерняя работа кипит, и руки не опускаются от истощения, как раньше. Когда будет возможно, пришлите еще".
"У нас все попрежнему; хотя холера сильно упала, однако голод становится все сильнее; повсюду аресты и расстрелы... " (19-8-1918).
В это трудное время, о. Леонид отметил одно немалое утешение, которое неожиданно было послано ему. О. Николай Толстой, наконец, образумился и принес ему "повинную", как экзарху. Так как его донос семь лет тому назад не ограничивался одним о. Феликсом Верцинским, а затрагивал весь орден Иезуитов, то о. Леонид поставил ему условием принести письменное покаяние митрополиту Эдуарду Роппу, как возглавляющему латинский обряд в России, и написать такое же письмо Генералу Иезуитов о. Владимиру Ледоховскому. Принимая во внимание, что о. Николай Толстой не был запрещен в служении, о. Леонид разрешил давать ему стипендии за обедни, чтобы помочь ему хоть чем нибудь в его крайне бедном положении. Он считал, что на этот раз о. Толстой "образумился окончательно и не будет больше повторять прежних выходок".