| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Глава XII
ССЫЛКА О. ЛЕОНИДА В СИБИРЬ
Четвертая поездка о. Леонида в Россию (январь-июнь 1914 г-): Состояние русского государства и общества. - Распутин. - Синодальная Церковь. - Отношение департамента и синода к русским католикам. - Митрополит Викентий Ключинский. -Московские католики. - Сараевское убийство и возвращение о. Леонида в Россию. -Арест его и ссылка в Сибирь. - Два с половиной года в Тобольске. - Революция и освобождение.
В конце 1913 г. о. Леонид стал готовиться к поездке на Афон, чтобы изучить там жизнь православного монашества в русских и греческих монастырях. В качестве пособия он намеревался использовать синодальный типикон и просил митрополита Андрея прислать ему таковой. В связи с указаниями, полученными от лиц, хорошо знавших Афон, о. Леонид составил себе план поездки, которая должна была начаться русским монастырем св. Пантелеймона. Там он собирался пробыть около полутора месяца на положении послушника, а затем ознакомиться последовательно с рядом греческих монастырей. После Афона предполагалась опять очередная поездка в Россию. Рождество 1913 г. о. Леонид провел в Баньалуке у тамошних траппистов, ожидая решения митрополита Андрея о поездке на Афон, сулившей столько поучительного и интересного.
Между тем, по ряду причин, этому плану не было суждено осуществиться. Митрополит Андрей направил о. Леонида прямо в Россию, откуда он написал ему первое письмо в январе. Почти все время о. Леонид провел в Петербурге, но побывал и в Москве, а оттуда съездил в Нижний Новгород и Саратов. В Петербурге ему удалось примирить обе партии - "алексеевцев" и "дейбнерианцев", "Старик (т. е. о. Алексей) принужден был примириться, так как увидел, что все его приверженцы пошли за мной", - написал о. Леонид в первом же письме. В Петербурге он посодействовал более широкому распространению "Слова Истины" и в мартовском номере поместил свою статью "Рим и иконоборческая ересь". Своим присутствием о. Леонид поддержал регулярные собрания (по пятницам) русских католиков и посетил ряд лиц. В общем о. Леонид пришел к заключению, что петербургская группа, несмотря на наличие в ней некоторых личных счетов и трений, держится хорошо и относится к католическому делу ревностно. Закрытие церкви на Бармалеевой не сопровождалось упадком духа, хотя, конечно, всех опечалило. После закрытия, о. Алексей начал служить в латинской часовне при церкви св. Екатерины, и туда стало приходить много народа, так что, в конечном итоге, правительство само рекламировало русскую католическую общину больше, нежели она сама себя. О. Леонид занялся было собиранием подписей для прошения об устройстве церкви на новом месте, но этим путем достичь не удалось ничего. О московских католиках он сообщил митрополиту Андрею, что "прямолинейность и фанатизм их прямо ужасающие", они оказались целиком в руках ксендза Чаевского.
О. Леонид использовал свое пребывание в Петербурге и для того, чтобы познакомиться ближе с латинским клиром. С русским священником латинского обряда о. Сергием Грумом у него сразу же уста новились очень сердечные отношения. Два раза он побывал у митрополита Ключинского, "старался просветить это несчастное, беспомощное существо и удостоился даже благословения и поцелуя в лоб"; митрополит снова усиленно просил его легализоваться в Петербурге. Из латинского духовенства о. Леонид считал теперь "безусловно нашими", т. е. искренне сочувствующими восточному обряду для русских католиков, пр. Каревича, Бучиса, Чесниса и Петкевича; "почти нашими" - О' Рурка, Лозинского и Василевского (петербургского, но не московского). О пр. Цепляке о. Леонид сказал, что тот, хотя и относится благодушно к восточному обряду, но в душе только и носится с идеей русских католиков латинского обряда.
Свое пасхальное письмо из Петербурга о. Леонид закончил словами: "Страшно соскучился по Каменице".
Состояние русского государства и общества. - Распутин.
Последние заседания Государственной Думы и разыгравшиеся на них скандалы, в особенности во время прений о бюджете, и выступления Горемыкина, показали русскому обществу, что в сущности свободы уже нет никакой, а вся оппозиция прогрессистов сводится на целую серию совершенно бесполезных протестов и заявлений. Депутатов левых партий третируют просто как расшалившихся школьников. Правительство совершенно не скрывает своих реакционных целей, радуется падению Думы и действует заодно с черносотенцами с наглой и грубой откровенностью. На манифест 17 октября не обращают уже никакого внимания. Все ссылки на него или игнорируются или просто высмеиваются.
Над всем царствует и владычествует "старец" Григорий Ефимович Распутин. Неизвестно, как долго будет продолжаться его "владычество", но теперь его положение при дворе весьма прочно. Министры и епископы считают за счастье пожать ему руку. Печать не осмеливается выступать решительно против такого порядка вещей. Появляются только или беглые заметки, в которых не всегда даже упоминается имя "старца", или же официальные сообщения. Когда епископ Андрей Ухтомский (из рода князей Ухтомских) выступил с горячим обличением Распутина, то, хотя и не назвал его по имени (он называет его предателем), едва-едва жестоко не поплатился за свою смелость и не отправился преждевременно на покой. Еще больнее читать историю с преосвященным Феофаном Полтавским, имевшую место всего две недели тому назад. Этот епископ - человек редкой святой жизни и старый аскет - был когда-то моим инспектором в Петербургской Духовной Академии.
Синодальная церковь.
Про нее мало можно сказать нового. Развал продолжается, в чем со слезами на глазах признавались мне многие самые ярые поборники синодального православия. При прениях о церковном бюджете в Государственной Думе как правые, так и левые говорили о безотрадном положении господствующей церкви и о необходимости выйти из него, чтобы избежать полной гибели. Над возражениями Саблера все смеялись.
О церковном соборе говорят смутно. Синодалы обещают его в скором времени, а затяжку мотивируют тем, что, де, не окончены еще подготовительные работы. О восстановлении патриаршества скорее мечтают, нежели говорят.
С единоверцами отношения сильно обострены. Несмотря на собор 1912 г. и на заигрывания во время приезда Антиохийского патриарха, они упорно требуют себе отдельного епископа и уничтожения клятв собора 1667 г. Брат епископа Андрея Уфимского, Алексей Алексеевич Ухтомский, профессор физиологии и ктитор единоверческой церкви св. Николая в Петербурге, сказал мне, что пока еще единоверцы терпят, но потом будет уже поздно...
Интереснее всего попытки синода привлечь к себе мариавитов. Дело в том, что мариавитизм падает; в нем остаются только фанатики первоначальной формации. Несколько девоток даже просили Ковальского распять себя на кресте, чтобы таким образом обратить всю Польшу; бедняга едва спасся от своих почитательниц. Теперь, видя, что им некуда деваться, они лезут к синодалам. Те, конечно, принимают их с восторгом, надеясь на дешевую победу над католической церковью. Во время Великого поста, в доме обер-прокурора, Ковальский читал лекцию о католичестве в присутствии всех членов синода. Замечалось трогательное единение душ; мариавитские попы подходили под благословение к митрополиту Владимиру. Распространился даже слух, что вскоре присоединится к православию чуть ли не пятьдесят тысяч ма-риавитов, но слух так и остался слухом.
Однако, несмотря на всю эту милую гниль среди господствующей Церкви, ей все-таки удалось поднять народный дух, хотя бы отчасти-Постоянные открытия мощей, новые канонизации (вскоре ожидается канонизация Питирима), крикливое рекламирование черносотенцами "русского православия" против жидов и иноверцев, сделали свое дело; замечается сильный подъем духа в некоторых местах. Люди, никогда не занимавшиеся церковными вопросами, встают в ряды борцов за православие; строится много монастырей на частные средства, богословские популярные сочинения для народа расходятся в десятках тысяч экземпляров. Делаются даже попытки практиковать частое Причащение и исповедь. Все это показывает, что глубокие народные слои не деморализованы и родное православие им дорого и мило, в особенности теперь, когда оно, благодаря шовинистической рекламе, еще более, чем когда либо, делается "русской религией" и теснейшим образом переплетается с традициями народности и государственности (напр, канонизация Гермогена и отрока Гавриила). Обряд видимо облагораживается чисто византийскими формами и сильно сокращается (в Рязани архиерейская всенощная продолжалась всего 2 часа 45 минут).
Конечно, все это не может служить залогом правильного развития, но сильно останавливает разложение.
Русская миссия
При моем приезде, для всех неожиданном, наши обращенные делились как бы на две партии: одна примыкала к о. Алексею, другая к о. Дейбнеру (отсюда даже были в ходу термины: "Алексеевцы" и "Дейбнериане"). Раскол начался еще по поводу перенесения часовни с Полозовой на Бармалееву улицу. Против этого был о. Алексей и митрополит Викентий. Здесь нужно констатировать тот факт, что митрополит оказался прав, говоря, что если церковь будет перенесена, то ее закроют. Однако, желание иметь приличную церковь превозмогло, тем более, что обещания митрополита оказались толко обещаниями (он обещал нашим каменный дом и поддержку). Церковь решили перенести на Бармалееву. Тут снова произошла история: о. Алексея оставили одного на Полозовой и не дали ему помещения при новой церкви. Этой обиды старик не может простить до сих пор. "Дейбнериане" мотивировали такой образ действий тем, что знали латинский образ мыслей о. Алексея .и предвидели, что он и в новой церкви будет действовать по-прежнему. К личным недоразумениям присоединился еще нетактичный поступок Дейбнера. Когда некоторые из "Алексеевцев" увидели дощечку у входа в церковь с надписью: "православно-кафолическая" церковь, то подняли крик о схизме. И в самом деле, подобный выпад не свидетельствовал о применении принципа, освящающего средства. Мы можем называть себя православно-кафоликами в журнале, где хотим отвоевать это принадлежащее нам по праву наименование, но не можем оглашать его публично, как название католической общины, отлично зная, что простой народ никогда не поймет этого наименования иначе, как в чисто синодально-православном смысле. Вот почему синод и правительство с полным основанием обвинили руководителей общины в желании путем обмана и подтасовки распространять католицизм в Петербурге. Помимо всего, такой поступок был совершенно не нужен. Чтобы привлечь народ достаточно было поставить над входом крест и прибить дощечку с надписью: "Церковь Св. Духа". Даже до последнего времени некоторым из наших только с трудом можно было объяснить значение термина "православно-кафолический", что стоило мне немало времени и труда. В этот тяжелый момент епископ Никандр налетел как "орел пустыни" на Бармалееву и она была закрыта. Несчастье понемногу стало объединять обе партии. Стали совещаться, как быть и как начать дело об открытии церкви. Но тут снова пошли пререкания и личные счеты.
В это время, по воле Божией, я приехал в Петербург. Давно уже там ходила молва о превращении Леонида Ивановича в о. Леонтия; все, и знавшие меня и не знавшие, окружили уже мое имя ореолом самого сурового аскетизма. Весть о моем приезде разошлась моментально по всей общине. Уже на четвертый день я был знаком со всем и со всеми, если не лично, то по рассказам других. Дейбнер составил план общего собрания, на которое удалось созвать не только всю общину, но даже и о. Алексея с Невским. В первый раз старик появился на Бармалеевой, удостоил осмотреть церковь и нашел, что она "очень миленькая" (а это уже много!). Помолился вместе с нами и открыл собрание. Слово было предоставлено мне, как гостю. Я прежде всего выразил удовлетворение по поводу душевной бодрости всей общины, которая не теряет надежд на лучшее будущее, несмотря на печальную действительность, и работает на благо св. Церкви и во славу Божию. Затем я стал призывать всех к единению и братской любви, доказывая, что только таким путем можно достичь намеченной цели. Господь помог моей немощи. Все благодарили меня, некоторые были тронуты до слез. О. Алексей, видя, что я овладел умами общества, сам дипломатично пошел на уступки и в присутствии всех облобызался со мной троекратно.
С этого времени началась новая зра в жизни общества. На "пятницы" собирались уже все без различия. Приходил о. Алексей, хотя и неохотно; сидел только до десяти часов, Эти собрания прекрасно поддерживают дух общества. На них читается и объясняется Евангелие, предлагаются прихожанам недоуменные вопросы в области вероучения и пропаганды и рассматриваются и обсуждаются дела миссии. Одним словом, русская католическая община живет приходской жизнью в самом лучшем значении этого слова. Члены общины начали действительно помогать друг другу, как морально, так и материально. Конечно, осталось много несовершенного, .еще далеко до святости, хотя бы и относительно всех наших "братьев и сестер", но добрая воля уже есть, а вместе с ней и горячая ревность о деле Божием. Вот почему все так и просили Ваше Высокопреосвященство отпустить меня в Петербург, надеясь, что я успешно поведу и дальше начатое дело.
Кроме "активных" католиков, составляющих русско-католический приход и живущих его жизнью, есть и другой разряд католиков, являющихся по отношению к ним "пассивными". Это все те же русские православные, которые переходят в католичество исключительно по брачным делам. Раз о. Алексей сам сознался, что за два месяца перевел более иу человек в католичество по брачным делам. Спрашивается, где они? Это никому неизвестно. Старик относится к делу как чиновник. Спрашивает их имена, записывает в книгу; если нужно, то разъясняет главные догматы веры - и дело кончено. Он ни слова не говорит им об обряде и о том, что они принадлежат к греко-католической общине; не старается связать их с собой, не объясняет им их положения, не говорит им о том, что перемена религии не заставляет их делаться латинянами и поляками, даже ни одним словом не упоминает им, что они могут слушать свою литургию и проповедь у св. Екатерины. Латинское духовенство, конечно, довольно таким оборотом дела. О том, что такие католики de facto принадлежат к восточному обряду, никто (кроме Каревича и Тржесяка) не упоминает, а все смотрят на них, как на русских латинского обряда. Все уже сделано для того, чтобы основать для них в Петербурге отдельный католический приход. Сразу нашлись средства и помещение (даже предполагают выстроить отдельную церковь и дом). В особенности преследует эту идею епископ Цепляк. Сначала в разговоре со мной он как бы интересовался русской восточной общиной, а потом, видя во мне человека спокойного и умеренного, без фанатических замашек, он постепенно сошел на обсуждение проекта русско-латинского прихода. Это - вожделенная мысль не только Цепляка и митрополита, но и таких наших друзей, как Василевского и О'Рурка. Давно уже все они ждали приезда Грума, и день его прибытия был для них великой радостью. Пока он живет у св. Станислава, а потом, по всей вероятности, будет проповедовать в Мальтийской церкви. Поэтому-то никто из них не остановил Колпинского от перехода в латинский обряд и польскую коллегию в Риме, надеясь и его видеть впоследствии в числе латинских священников русского латинского прихода. Они надеются, что благодаря огромному перевесу сил им удастся не только организовать русских католиков латинского обряда в одном приходе, но и существующих восточных перетянуть на свою сторону. Конечно, кто же захочет слушать о. Алексея или Дейбнера, когда рядом с ними окажутся Грум и Колпинский (очень способный юноша).
Правительство сейчас же откликнулось на желание митрополита основать русско-латинский приход и позволило Груму приехать в Россию. Понятно, что католицизм латинского обряда правительству не только не опасен, но даже весьма полезен. Некоторые из поляков и литовцев (Каревич, Тржесяк, Бучис, Глебовский) понимают опасность этого для них же самих. Однако, наши латинские благодетели оправдываются тем, что де восточный обряд преследуется, а латинский нет, и потому лучше уже удовлетворять религиозным потребностям русских католиков в латинском обряде. Ясно, что это лишь отговорка.
Отношение департамента и синода к русским католикам восточного обряда
В данное время, как синод, так и департамент, относятся к нам чрезвычайно враждебно. Опыт с церковью на Бармалеевой улице показал им, какая сила заключается в католичестве восточного обряда. Им не только не нравится католицизм в восточном обряде, но, в особенности, та чисто синодальная обстановка, в которую он был облечен на Бармалеевой улице. Они видят в этом пропагандистскую тенденцию. Когда я объяснял некоторым синодальным со всею ясностью наше историческое право на восточный обряд, ссылаясь на Южную Италию и Сицилию, даже на остатки бывших васильянских монастырей в самом центре Италии и около Рима, никогда не бывших православными, мне отвечали: "Ну и служите так, как служат там, или как Румыны, или как ваши несчастные униаты (т. е. в Галиции), а не подлаживайтесь под нас и не туманьте народ". Конечно, их не трудно опровергнуть, и понятно, что они боятся больше всего такой обрядовой обстановки, но я все-таки позволю себе остановиться на этом предмете, как очень для нас важном.
В России и в недрах синодальной церкви давно уже существуют три обрядовые направления: а) ригористическое, б) сентиментальное и в) среднее между тем и другим.
а) К первому принадлежат строгие исполнители и любители устава (напр. Антоний Волынский, Сергий Финляндский, Кирилл Тамбовский). Некоторые монастыри (напр. Валаамский) особенно славятся чистотой уставного богослужения. Вообще говоря, это направление теперь, видимо, падает благодаря сильному распространению западных культурных веяний. Только среди старообрядцев обрядовый ригоризм соединяет в себе все свои необходимые элементы, т. е. соблюдение внешности церковной по уставу и христианскую жизнь, вполне соответствующую хотя бы по внешности требованиям строгого православного уклада. Но уже среди них молодежь постепенно выходит из этой колеи и тяготится строгим отеческим режимом.
б) Противоположное ригористическому направлению я называю " сентиментальным ", как родившееся в России по уничтожении патриаршества в эпоху псевдо-классицизма (Анна Ивановна, Елизавета Петровна, Екатерина II). В этом направлении господствует в обряде: эффектность и легкость. Старая традиция и символизм приносятся в жертву чисто внешнему блеску и лоску. Уже после Никоновской реформы начались сокращения в богослужении, которыми уже и без того ослабленный устав был совершенно обезображен. К этому направлению принадлежат столичные и городские священники с академическим значком и те из семинаристов, которые или ни во что не верят или считают себя священником "современного" типа. Сюда относятся все священники-карьеристы, вращающиеся в салонах ревнителей синодального православия, военного и придворного ведомства и новый тип священников-государственных деятелей, вроде думских депутатов.
в) Средним направлением я называю то, представителями которого являются или священники старого закала или же верующие и идейные, строго относящиеся к своим обязанностям (таких особенно много наблюдается в средней полосе России, напр, в Москве, Владимире, Ярославле и т. д.) Они понимают, что жизнь по уставу и строго уставное богослужение - невозможны при современных жизненных условиях и потому принимают сложившиеся формы сокращенного синодального обряда, однако дальше не идут. Наоборот, стараясь по мере возможности держаться устава, они даже иногда возвращаются к более старым чистым формам и стремятся провести их в жизнь.
Какого же направления должна держаться наша миссия? Ответ может быть только один: разумеется последнего. Мы не должны подражать недостаткам священников-модернистов или загораживаться от общества дремучим лесом ригоризма. Пусть у нас будет все синодальное, однако без внешних эффектов и слащавой сентиментальности.
Настроение департамента в данное время самое грозное и только перемена министров и влиятельных лиц принесет нам облегчение.
- Передайте Мерри де Валю, - сказал Менкин Груму, - что восточного обряда мы не знаем и никогда не допустим.
Относительно новых священников тот же государственный муж изрек:
- Ну, нашему дорогому старичку о. Алексею мы дадим дожить век, да и бедному Дейбнеру тоже, но уж новых-то ни за что не допустим.
Поэтому относительно моей легализации чисто правовым путем и думать нельзя, тем более, что я вырос в страшное пугало:
- Личный секретарь митрополита Андрея Шептицкого, иеромонах Федоров!
Митрополит Викентий Ключинский
... Я бы разумеется не стал тратить времени на бесплодные разговоры с этим бесцветным существом, если бы одна особа, сейчас же после собрания, не побежала доложить о моем приезде митрополиту. Встреча очень радушная:
- Приезжаете в Петербург, а ко мне не заходите?
Пришлось, конечно, сделать умиленную физиономию и уверять в своей сыновней преданности. Затем началось толчение воды в ступе и переливание из пустого в порожнее. Оказывается, что митрополит готов отдать свою душу " за русское дело ", но сами же русские ему мешают. Не слушаются его, поступают самовольно. Издают какой-то журнал, который соблазняет хороших католиков (то есть московских), не советуются с ним, а все делают сами без его благословения. Часовню не нужно было открывать, так как был уже готов "каменный домик" (ложь!) и соответствующие фонды (ложь!).
- Ну и помогите мне, оставайтесь тут и легализуйтесь. Ведь вы же будете меня слушаться. Вот, - продолжал он, - вы говорите, что у вас там бывают по пятницам какие-то собрания, а я об этом ничего не знаю. Почему же меня не приглашают?
Много говорили, конечно, о преследовании католиков и о трудностях вращаться в современной бюрократической обстановке.
- Да, владыко святый, вам трудно, - сказал я. С большой радостью он говорит о своей отставке...
Московские католики
Слившись воедино, петербургские католики хотели, конечно, быть в живом общении со своими московскими братьями и просили меня посодействовать этому. Разумеется, я и сам не желал ничего другого. Мы отправились в Москву втроем: я, Харичева и Ушакова. (Харичева ехала по своим делам, а Ушакова отправлялась к своим родным). Приняты мы были у Абрикосовых сердечно и ласково. Харичева была им представлена и произвела на них хорошее впечатление. С Наталией Сергеевной они говорили сравнительно мало, спорили с ней, но, по-видимому, не были вполне искренни. Настоящие диспуты начались тогда, когда, по отъезде Харичевой и Ушаковой, мы остались "с глазу на глаз" и говорили в течение целой недели. Ушакова, уезжая, сказала мне с обычным юмором, что "они" (т. е. Абрикосовы) или не дозрели или перезрели:
- Нужно их оставить в покое, чтобы не кусались.
Чтобы понять психологию московских собратьев, нужно, прежде всего, понять их цель, уяснить себе, как они понимают нашу миссию. Итак:
- Целью католичества является освящение людей, т. е. личная святость каждого отдельного члена католической Церкви. К этой-то святости своих членов должна прежде всего стремиться и русская миссия.
- Мы хотим, чтобы наши католики были святыми! Это наша цель! Так вы и скажите нашим петербургским собратьям!
Кто будет с этим спорить? Но вот Абрикосовы обвиняют нас в том, что мы, петербургские католики, мало понимаем, какие средства ведут к этой цели, ибо:
1) Мы не повинуемся церковной власти, так как наш журнал выходит без ее одобрения.
2) Этот журнал ни по названию, ни по методу не соответствует своей цели, т. е. быть апологетическим органом русского католичества. Когда московские католики узнали, что в Петербурге будет издаваться такой журнал, то были очень рады. Они не были, однако, предупреждены ни о том, в какой форме выйдет журнал, ни какая его цель, ни о том, как на него глядит церковная власть. Еще за два месяца перед тем Ушакова говорила, что Дейбнер настаивает на слове "православно-кафолик", но что она этому противится, так что нельзя было и ожидать появления этого термина в новом журнале. И вдруг появился какой-то странный журнальчик с наименованием "православно-кафолический", со схизматическими святыми в календаре и без approbatur высшей церковной власти. В результате - громадный соблазн. Все шесть ревностных католичек, подписавшихся на журнал, пришли в ужас (одна даже истерически зарыдала!). Обратились за разъяснениями сомнений к Чаевскому, а он только пожал плечами и обратился с запросом к митрополиту в Петербург, но никакого ответа не последовало.
3) Наконец самое поведение русских католиков по отношению к высшей церковной власти - возмутительно.
Я, конечно, долго и пространно отбивал все эти атаки. Объяснил, что митрополит не мог дать свой approbatur, что он поступил очень странно, когда не ответил на запрос Чаевского и что сам Чаевский при его постоянном "русско-восточном направлении и любви к России" не должен был бы отрицательно отнестись к журналу. Если внешний облик и термины резали уши московским католикам, то содержание журнала должно было их убедить, что он является самым резким проводником центрального догмата единства Церкви. Не извиняя резкости наших петербургских католиков и находя ее предосудительной, я постарался показать им, что всему виной - самый ужасающий бюрократизм.
Постепенно наши прения свелись на вопросы принципиального характера. Тут-то выяснилась вся трудность моего положения. На все мои заявления о том, что слово "православно-кафолический" одобрено, что и сам журнал также одобрен, на все указания примкнувших к нам епископских авторитетов и латинского клира - ответ был один:
- Мы никому не верим, потому что сами имеем противоположные известия из Рима. Нам надоело слушать: один скажет одно, другой -другое. Пока вы не предъявите нам официальной бумаги - мы не сделаем никакого решительного шага и будем только оберегать наших католиков от сомнительных влияний.
Тщетно пытался я втолковать им, что в нашем положении официальная бумага невозможна, так как мы находимся в положении самом отчаянном, в котором открытие такой бумаги правительством будет равносильно убийству миссии. Они не могут этого понять и думают, что жизнь современных русских католиков может и должна протекать в таких же условиях, как жизнь какого нибудь благоустроенного католического прихода. В этом их, конечно, поддерживает Чаевский, на которого они чуть не молятся:
- А если он ни во что не вмешивается, то зачем же он ездил в Рим и представил наш журнал в самых мрачных красках?
Стрела попала в цель: почтенная чета смутилась и не знала, что ответить (ибо и у них "рыльце в пушку").
Замкнувшись в своем тесном кружке, изолировавшись от народа? не имеющие ни малейшего понятия о его духе и потребностях, онм похожи на изящные, чистенькие, фарфоровые статуетки, которыми дамы времен Людовика XV украшали свои воздушные этажерки. "Святость, святость", - повторяют они как попугаи. Фанатизм доходит до крайности. Нельзя читать синодальных книг, нельзя читать католических книг, переведенных на русский язык, если на них есть синодское разрешение. Войти в схизматическую церковь - это значит запачкать себя и приобщить себя к "еретическому скопищу". Что это позволено - в то не хотят верить. Не верят даже в существование приказания строго придерживаться обычаев синодальных, как это выражено в письме Мерри дель Валя к Денисевичу. На благоприятное отно-шение епископов и священников к "Слову Истины" смотрят косо и находят это вполне естественным в "эпоху модернизма". Ведь некоторые журналы выходят целыми годами, а потом их запрещают.
"Слово Истины"
Бедный журнальчик похож на утлое суденышко, колеблемое грозными волнами. Одни его хвалят, другие проклинают; самое интересное то, что более всего ему достается от самих же русских католиков, т. е. в большинстве случаев от московских. Латинский клир относится к нему различно. Старики и руссофобы или с ужасом отвертываются от него или же ворчат и сердятся, называя его "глупостью", "опасной игрушкой", "провокацией" и т. д. Но молодой клир и ученый элемент встречает его с восторгом. Я пропагандировал его, как только мог. Епископ Кесслер рекомендует его своему клиру, епископ Ропп прислал Дейбнеру свое благословение и одобрение, епископ Каревич не только рекомендует и защищает его, но обещал мне при первом же посещении Рима открыто защищать его перед Папой. Его выписывает даже армяно-католический апостольский викарий.
Православные тоже вполне доступны для понимания "Слова Истины", нужно только предварительно объяснить им его название, терминологию и цель. Часто мне удавалось заинтересовывать моих знакомых настолько, что они с удовольствием прочитывали целые номера.
Едва успел о. Леонид вернуться из России в Галицию, как весь мир потрясло Сараевское убийство (28-6-1914). Находясь в это время в Австро-Венгрии, не трудно было понять, какие последствия для мира всего мира может иметь этот роковой выстрел. О. Леониду не пришлось долго раздумывать над тем, что предпринять при создавшихся условиях. Он счел долгом немедленно вернуться в Россию, чтобы находиться на месте своей будущей апостольской деятельности. Ехать он решил через Констанцу-Константинополь, наивно думая, что его возвращение из Галиции не вызовет благодаря этому подозрения у русских властей.
В Констанце пришлось задержаться дольше предвиденного в ожидании парохода. Был воскресный день, и о. Леонид побывал в румынской церкви у вечерни и обедни. Вечерня продолжалась ровно 14 минут; в церкви, кроме него, не было никого. Ему объяснили причину:
- Народ не ходит потому, что это не в обычае. Вот на литургию придут!
Несмотря на прекрасную внешность замечательного храма, литургия произвела на о. Леонида "безотрадное и тяжелое впечатление". Верующих собралось довольно много, пришел и кое-кто из интеллигенции, но большинство составляли женщины. Сознательное отношение к службе проявляли только старики, старухи и деревенские бабы. Все остальные поразили о. Леонида своим поведением в церкви: разговаривали, смотрели по сторонам, зевали, машинально крестились. Большая часть сидела на "стасидиях" по бокам церкви. Во время Пресуществления Даров и при появлении священника с чашей в царских вратах, все продолжали совершенно безучастно сидеть и стоять. Никто даже не перекрестился и не наклонил головы.
"Сам поп, - заметил о. Леонид, - образец деревянной бесчувственности и полного индифферентизма".
"Сейчас видно, что румынское общество крайне безразлично и ни во что не верит. В церквах или пусто или мало народа, а вечером в казино не пройти от стульев. Играют в рулетку и бакара, жрут, пьют и бесцельно болтаются по берегу моря".
В Константинополе о. Леониду пришлось задержаться больше десяти дней. Консул не скрыл от него, что положение крайне серьезно и война почти неизбежна; в Севастополе погашены маяки. Дело со "ставленной грамотой" (о посвящении) о. Леонида отлично устроилось. Сначала консул недоумевал, как ему следовало поступить в таком необычном случае, но в конце-концов согласился засвидетельствовать грамоту после того как ее подтвердил местный католический делегат. Таким образом все нужные документы были теперь у о. Леонида в полном порядке.
Консул правильно оценивал политическое положение. Объявление войны застало о. Леонида еще в Константинополе. Он выехал с последним пароходом, уходившим в Одессу, а оттуда направился прямо в Петербург, только что переименованный в Петроград. Там его ждало большое горе: он нашел свою мать разбитой параличем, без всякой надежды на выздоровление. Еще в начале января 1911 г. Н. С. Ушакова написала Федорову о состоянии его матери:
"Я видела ее перед отъездом (в Рим). Она не хороша. В парализованных членах нет движения, речь очень невнятна".
Последнюю запись в своем дневнике старушка Федорова сделала 15 августа 1910 г. 27 апреля того же года она написала свое последнее письмо - поздравление с праздником Пасхи - митрополиту Андрею. С этого времени имя ее больше не упоминается в текущих церковных делах. Повидимому, из-за недостатка здоровья, Любовь Дмитриевна должна была совсем отойти от жизни русской католической группы. Таким образом, происшедшее с ней теперь не было полной неожиданностью для о. Леонида, и ему пришлось примириться с тем, что его мать останется до конца жизни прикованной к постели.
Приезд сына домой был для больной большим утешением. Однако вскоре на нее обрушилось новое испытание. Не прошло и двух недель, как о. Леонида арестовали и объявили, что он ссылается на жительство в город Тобольск, под надзор полиции. Русское правительство смотрело на митрополита Андрея как на заядлого врага России. Ни для кого не была секретом близость к нему о. Леонида. В глазах властей он являлся "агентом митрополита Шептицкого". Война с Австрией придавала теперь этому обвинению особый оттенок. Правительство не замедлило воспользоваться случаем удалить из Петрограда нового католического священника восточного обряда, тем более, что оно могло считать его опасным шпионом.
Этим арестом началось апостольское служение о. Леонида на родине. Неожиданного для него и в этом не было ничего; он подготовил себя к многому худшему. Тяжелее пережила это испытание его мать при невозможности сопровождать сына в ссылку и принять на себя заботу об его жизни в Сибири. Им предстояла разлука, конец которой тогда было трудно предвидеть.
Между тем, сам по себе, Тобольск не представлял для жизни ничего особенно неприятного. Это был довольно большой губернский город на берегу судоходного Иртыша, административный и торговый центр, насчитывавший около тридцати тысяч жителей. В те годы Тобольскую кафедру занимал пресловутый епископ Варнава, "усердный царский прихлебатель и друг Гришки Распутина", как выразился о нем о. Леонид. В Тобольске был кафедральный собор, 23 православные церкви, одна католическая и одна лютеранская, довольно известный в России Знаменский мужской монастырь. В городе можно было жить вполне нормально и найти себе достаточный заработок в правительственном учреждении или частном предприятии, чтобы обеспечить скромную жизнь.
В условиях административной высылки тоже не было ничего ужасного при царском режиме. Правда, ехать на казенный счет с партией осужденных, "этапным порядком", было не очень приятно, но это не было обязательно. Всякому желавшему разрешалось отправиться одиночным порядком, на собственный счет, хоть в первом классе. На назначенном ему месте ссыльный имел право поселиться и работать по собственному усмотрению. Он не подвергался принудительным работам; ему не угрожали ни аресты, ни тюремное заключение. Он только не мог покидать место жительства и раз в месяц должен был заявляться в полицейское управление. Ему разрешалось свободно видеться и поддерживать отношения с местными жителями. Интеллигенция относилась к ссыльным с участием, даже явно симпатизировала им, а простой народ в этом не разбирался и не отличал их от местной интеллигенции. При тогдашнем политическом режиме, ссылка на поселение не заключала в себе ничего позорного в общественном смысле.
О. Леонид поехал в Тобольск в назначенный ему срок совершенно свободно и на собственный счет, и в общем, это не причинило ему большого материального затруднения, так как стоимость проезда по железной дороге была сравнительно невелика, и тариф убывал в соответствии с увеличением расстояния. По приезде в Тобольск, о. Леонид снял комнату в скромной квартире, где ему был обеспечен сравнительный покой. Сведения об его'жизни в ссылке крайне скудны. Сам о. Леонид не вел никаких записей, а переписка с митрополитом Андреем прекратилась из-за войны. В разговоре с близкими, о. Леонид почти никогда не вспоминал эти годы, может быть потому, что последовавшие события их изгладили, поглотив все его внимание, и ему было уже не до Тобольска. Большевизм и небывалые ужасы новых гонений заставили, естественно, побледнеть все неприятные переживания, связанные с первой ссылкой. Из сохранившегося материала можно вывести только кое-какие заключения о внешней стороне жизни о. Леонида в Тобольске, тогда как все касающееся его внутреннего мира осталось в тайне. Ведь открывал-то он свою душу одному митрополиту Андрею! Все же, если судить об о. Леониде по тому, каким он выступает на страницах своих обширных посланий из Каменицкой обители и каким он открылся русскому миру после освобождения из ссылки, можно утверждать, что тобольский период жизни будущего Экзарха, при всей своей сокровенности, был по внутреннему содержанию довольно значительным. Господь, видимо, завершил здесь в подготовке о. Леонида к его миссии то, что в Каменице осталось только намеченным.
Вскоре по приезде в Тобольск о. Леонид поступил писцом в одно из местных правительственных учреждений; есть основание думать, что он служил в Губернском Управлении. Жизнь его была очень тихой и замкнутой. Каждый день, у себя в комнате, он тайно совершал Литургию. Сношения с внешним миром были для него не совсем безопасны. Нужно было серьезно считаться с тем, что кроме нелегального общественного положения, как католического священника восточного обряда, над ним тяготело подозрение чуть не в шпионаже, как секретаря митрополита Шептицкого. Чтобы облегчить его жизнь и обеспечить возможность более свободных с ним сношений, петроградские друзья о. Леонида, на собранные средства, отправили в Тобольск верного человека, русскую католичку Капитолину Николаевну Подливахину, которой по ее профессии акушерки легче других было тронуться с места и устроиться в Тобольске. Она была по тому времени типичной русской мещанкой среднего культурного уровня. О. Леонид знал ее хорошо еще в Петербурге. В своем отчете митрополиту Андрею о третьей поездке, он отозвался о ней, как о деятельном члене католической группы, считая ее "женщиной умной, дельной, практичной, с природным тактом и умением обращаться с людьми".
К. Н. Подливахина поехала в Тобольск с двумя дочерьми и действительно сумела там быстьро устроиться. Она наняла подходящую квартиру, часть которой предоставила в пользование о. Леониду, Через Подливахину шла вся переписка с ним. На ее имя адресовались посылки - продукты, лекарства. Как хозяйка квартиры, она избавила о. Леонида от домашних забот, за что он, конечно, был ей весьма благодарен. Правда, при своем практичном характере, она не забывала себя со своими. Но все же, при всей обоснованности иных упреков, нельзя забывать, что благодаря ей, о. Леонид мог вести в Тобольске действительно тихую, замкнутую, сокровенную жизнь и спокойно священнодействовать у себя в комнате.
Можно думать, что у о. Леонида были свои основания не служить в местном костеле. Некоторый свет на это проливает одно из писем о. Алексея Зерчанинова из Тобольска, куда и он был впоследствии сослан большевиками. Он написал оттуда:
"Здесь мне пришлось жестоко разочароваться в местных католиках, которые не имеют никакого понятия о церковных обрядах, кроме латинского, и никакой проповеди не желают слушать, кроме польской; несмотря на мои старания найти себе квартиру в католическом доме, не пустили меня ни в один...".
При этих условиях, о. Леонид мог опасаться враждебно настроенных прихожан, и для него было вернее не показываться в костеле; открытое служение по запрещенному восточному обряду грозило бы ему большими неприятностями. Последуй донос, его взяли бы наверно под наблюдение и могли бы даже переселить из Тобольска, по красочному выражению того же о. Алексея, "поближе к тюленям и белым медведям".
Не оставило никаких следов и знакомство о. Леонида с местными обывателями. Вероятно, среди мирян и духовенства он не нашел тут никого, кто интересовался бы вопросами Унии. Впоследствии, донося митрополиту Андрею об униальном движении в Западной Сибири, он говорил об Уфе, Челябинске, Томске, но о Тобольске не упомянул ни одним словом. Повидимому, и по этой причине, Тобольск был подходящим городом, для того чтобы о. Леониду отойти в нем на время от людей и житейской суеты и отдаться как бы длительному духовному "деланию", предшествовавшему непосредственно началу его общественного служения. Единственно, о чем о. Леонид любил впоследствии вспоминать, это - о нетронутой еще человеческой рукой, величественной и богатой сибирской природе, о девственных хвойных лесах, не утративших своей первобытной прелести даже в ближайших окрестностях Тобольска. О. Леонид часто отправлялся с местными рыбаками на рыбную ловлю. Он легко сходился с простыми людьми, и они отвечали ему симпатией. Уже раньше его мать замечала в нем стремление удаляться куда-нибудь в глушь, на лоно природы. Вспоминая дни, проведенные в Униве (в Галиции, у студитов), он сказал ей однажды:
- Заберешься в лес, природа, Бог, да я.
- В чем же дело, - заметила мать, - так и иди в отшельники.
- А как же восточный обряд? Нет, я должен бороться в нем до конца жизни.
"И вдруг, - говорит она, - из смиренного инока он обратился чуть не в разбойника. Я очень смеялась". В Тобольске, уединение и даже своего рода затворничество не было в этом смысле "запретным плодом", оно было дано о. Леониду, чтобы свободно пользоваться духовными благами уединения.
В общем, надо признать, что сама по себе ссылка не была для о. Леонида тяжелой. Пожалуй, труднее всего он переносил суровый климат Сибири после стольких лет, прожитых в Италии и Галиции. Его здоровье заметно пострадало от долгих сибирских зим. На беду, в первый же год, поздней осенью, он имел неосторожность выкупаться в холодной воде Иртыша и от этого начал страдать суставным ревматизмом, от которого не мог уже после избавиться. В последние годы жизни, при скитании по советским тюрьмам и каторгам, ревматические боли очень'обострились. Но в Тобольске ему могла помогать Подли-вахина, имевшая хороший опыт в уходе за больными и обладавшая кое-какими знаниями из медицины. Об ее услугах о. Леонид отзывался всегда с чувством живой благодарности.
Вот наиболее существенное, что можно сказать о первой ссылке о. Леонида. В 1917 г., немедленно после переворота, Н. С. Ушакова обратилась к министру Юстиции А. Ф. Керенскому с просьбой освободить о. Леонида. Ходатайство было быстро уважено, и в конце марта, на Страстной неделе, о. Леонид, высланный из столицы по Высочайшему повелению, мог свободно вернуться к своим русским католикам. По странному совпадению, как раз в этот день, почти одновременно с прибытием в Петроград о. Леонида, Государь Император отправился из столицы в ссылку в тот же Тобольск.
А в Петрограде радостно ждал о. Леонида... сам владыка Андрей!