| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА VIII
ДВЕ ПЕРВЫЕ ПОЕЗДКИ ЛЕОНИДА ФЕДОРОВА В РОССИЮ
Федоров - префект Научного Института (Студиона) в Львове и его ежегодные поездки отсюда в Россию. Первая поездка (1-30.1.1910): В Вильне у белоруссов. -Церковь на Полозовой улице. - Доминиканец о. Шумп. - Иезуит о. Урбан. - Ассумпционисты отцы Буа и Борен. Приезд в Петербург о. Викентия Ключинского и посвящение его в епископы. - Отношение нового митрополита к легализации русского католического прихода. Вторая поездка (1-24.2.1911): Русская миссия. - О. Алексей. - О. Евстафий Сусалев. - Митрополит Ключинский. - Поездка Н. С. Ушаковой в Рим. - Москва - старообрядцы, дом Абрикосовых, обыск. Рукоположение Леонида Федорова в священники.
По окончании Фрейбургского университета, Федоров пробыл около двух месяцев в Риме и оттуда поехал в Львов к митрополиту Андрею. Там, возле кафедрального собора, была устроенная им БУРСА, общежитие для певческих учеников, названная теперь .СТУДИОН. Митрополит думал о своих студитских иноках, которые под его руководством начали уже восстанавливать в Скниливе монашескую жизнь по восточным традициям. Но наряду с этим митрополит Андрей имел в виду и другое. Он создал в Студионе довольно большую библиотеку, в которой были собраны русские и иностранные религиозные книги о Востоке и Восточной Церкви. Здесь же он устроил и домовую церковь, построенную и украшенную согласно традициям. При одном взгляде на иконостас Федоров пришел в восторг и написал митролиту Андрею:
"Образа поразительны; это идеальные образчики византийского искусства, далеко оставляющие за собой старообрядческую живопись".
Много личных переживаний связалось у Федорова с этим детищем Владыки Андрея. Он написал ему:
"При освящении церкви нашего Института, я, читая слова "На рамо Христа..." и т. д. (при облачении омофора), молился Господу, чтобы Он помог Вам поднять на свои плечи всех русских овец, блуждающих без Верховного Римского Пастыря".
Два года спустя, он признался владыке Андрею:
"Институт я даже вижу во сне... Заниматься научными и популярными трудами в пользу Унии - вот, что захватывает меня всецело... Меня не оставляет надежда, что нам удастся устроить из Института такое гнездо, из которого орлята-студиты будут вылетать во все стороны".
Но тогда это были только зачатки Студитского Научного Института, префектом которого и преподавателем митрополит Андрей назначил Федорова. В Институте было несколько русских студентов, в числе их ГЛЕБ ВЕРХОВСКИЙ, будущий католический священник и сотрудник Федорова-Экзарха. Молодому префекту пришлось приняться за дело очень энергично, так как порядки у студитов в Институте успели уже установиться довольно своеобразные. "Но с моим приездом, - пишет Федоров, - все это моментально изменилось". Он описывает подробно, что застал и что предпринял, делая "очень энергичные представления" и вступая "в крупные разговоры", даже "пригрозил пожаловаться" митрополиту.
"Ваше Высокопреосвященство видите из этого необходимость строгой, до мельчайших подробностей регламентировки нашей коллегии, с полным и абсолютным запрещением нашему настоятелю так или иначе изменять раз установленные правила и мешаться в жизнь студентов, иначе у нас никогда не останется жить человек интеллигентный".
О. Леонид искренне привязался к этому учреждению митрополита Андрея, сулившему, как ему казалось, так много хорошего в будущем. Вот, что пишет Л. Д. Федорова митрополиту Андрею об его отношении к Институту и учащихся - к нему:
"С каким удовольствием он рассказывает о Вашем Институте: проговорил о нем до трех часов ночи. Как скоро он успел полюбить там всех, даже какого-то повара-буяна, не говоря уже о Ваших приближенных; они его друзья. Большие впечатление на меня произвело письмо, которое прислали ему его учащиеся; это совсем не наши петербургские люди, я даже не подозревала, что такие существуют на свете. Сколько глубокой, чистой искренности! Из родной семьи не всегда получишь такое письмо; неудивительно, что он их любит. Это уже настоящее Царство Божие".
Из этого "царства", в период 1910-1914 г., Федоров совершал по поручению митрополита Андрея ежегодно поездки в Россию. Митрополит посылал его туда поддерживать связь с людьми, причастными к зарождавшемуся русскому католичеству, и информировать о происходившем в России, в особенности в той области, которая была для него наиболее интересной в связи с апостольской работой. Кроме того владыка давал Федорову и отдельные поручения. О каждой поездке он писал Митрополиту подробный отчет. Историк русских предреволюционных лет найдет в них немало ценных замечаний. Но они интересны и для биографа о. Леонида, так в них отражалось в живой форме все, что ему приходилось видеть и слышать в России; и кроме того, отчеты обрисовывают и самого Федорова во всех его впечатлениях и высказанных мыслях. Эти поездки имели несомненно большое значение и для него лично, так как знакомили со средой и условиями, в которых должна была вскоре начаться его миссия.
В дальнейшем, мы приводим из отчетов Федорова только выдержки, касающиеся главных действующих лиц и наиболее характерные для общественной среды того времени. На второстепенном и менее значительном мы не задерживаемся, чтобы не загромождать нашу повесть ненужными подробностями и мелкими происшествиями, в общем, всегда неизбежными в русских начинаниях такого рода.
Первое пребывание Леонида Федорова в России продолжалось ровно месяц - с I по зо января 1910 г.; почти три недели он прожил в Петербурге, шесть дней пробыл в Москве и один - в Богородске. Остальное время прошло в дороге, считая остановку на один день в Вильне. Здесь он посетил редакцию журнала "Наша Нива" и познакомился с деятелями национально-религиозного возрождения Белоруссии - Власовым и братьями Луцкевичами. Своей энергией и беззаветной преданностью делу Унии, все трое произвели на него самое благоприятное впечатление. При отсутствии хороших помощников, им приходилось работать буквально не покладая рук, целыми днями и притом с большой осторожностью, так как малейшая оплошность вызывала тотчас репрессии со стороны правительства и противодействие поляков. Редакционное помещение (одна большая комната) обращалась по вечерам в школу и читальню. Рабочие и служащие приходили сюда после трудового дня учиться и читать. Постепенно дело Унии приобретало себе новых сторонников даже среди латинского духовенства, не забывшего еще своего белорусского происхождения.
Первый день пребывания Федорова в Петербурге был посвящен переговорам с местными белоруссами-католиками в связи с делом о покупке лесов митрополитом Андреем, как предприятием, могущим обеспечить материальное и моральное положение униатов. Чтобы осуществить это, нужно было добиться отмены закона, сшрещавшего иностранцам покупку земельных угодий в России. Однако, поверенный митрополита Андрея надеялся на успех благодаря благожелательному отношению министра Столыпина.
На другой день Федоров отправился вместе с о. Дейбнером на Полозовую улицу.
"Там, - пишет он, мы застали вместе о. Алексея и о. Евстафия. Мой приход поверг их в неописанное изумление. После короткого приветствия, о. Алексей оставил меня с Евстафием и Дейбнером, а сам быстро прошел в церковь и начал там поспешно убирать монстранцию и другие атрибуты латинского обряда. Когда я вошел в церковь, то там не было другого света, кроме лампадки перед св. Дарами; завеса у царских врат была отдернута. Когда я заметил об этом о. Алексею, то он ответил: "А сегодня были полотеры, так вот и отдернули завесу", и сам сейчас же задернул ее. Я с трудом удержался от смеха...
Престол в самом деле очень мал, так что когда семисвечник стоит на престоле, то антиминс свешивается вниз. Поэтому семисвечник ставится на престол только во время вне-литургийных служб, когда антиминс не раскрывается. У дверей ризницы висят две котты, в которые одеваются прислужники. Котты сделаны родителями этих прислужников (оба белоруссы), и о. Алексей уверяет, что народу это нравится и он привык к этому. Конечно, нравится это только полякам и некоторым тайным униатам из белоруссов, а прежде всего самому о. Алексею. Для проскомидии особого престола нет; совершается она на комоде, в котором хранится церковная утварь и облачения. Все облачения чисто русского синодального покроя, за исключением одной униатской галицкой фелони. Вместо диаконского ораря употребляется почему-то латинская стола, носимая через плечо, как орарь. Вид довольно комичный.
На проповедь о. Алексей выходит иногда в белом священническом стихаре с эпитрахилью на шее. После (читанной) обедни он преклоняет колена и читает "Angelus" по-русски. При чтении символа веры преклоняет голову на "Господа Иисуса Христа" и на "воплотившегося от Духа Свята". Царские врата никогда не закрываются. На "Яко свят еси Боже наш" распростирает руки ладонями к народу, как латинский священник. Вообще служит вполне по галицкому обряду со всеми собственными добавками латинского характера. Проповеди его состоят из чтения Евангелия на русском языке и объяснений к нему. Эти комментарии сухи, вялы и безжизненны, без всякой логической связи, с нелепыми потугами на оригинальность и популярность. Пение ведется иногда при помощи наемных певчих, иногда же собственными прихожанами. Конечно, стройности мало, зато много воодушевления. Все молитвы за всенощной читает обыкновенно о. Алексей, оставляя о. Евстафию только кафизмы и еще кое-что из молитв.
Читает он очень скверно и крайне быстро, как самый обыкновенный православный дьячек. Когда я упрекнул его за такое небрежное отношение к богослужению, он старался оправдаться тем, что язык его "сколотился", и потому без книги он не может наблюдать за смыслом слов, да к тому же еще и устает. Читать Евстафию он не дает, как кажется, для того, чтобы показать, что все в церкви делает он и только он, так что без него церковь не могла бы существовать. Сусалев читает и служит превосходно, и о. Алексей, очевидно, боится позволять ему слишком выдвигаться, тем более, что некоторые открыто хвалят о. Евстафия. Какого-нибудь раз заведенного порядка для всенощной у о. Алексея нет: один раз служит полную (от 6 до 10 часов), как это было в навечерие Крещения, а другой раз - ускоренную, по синодальному обычаю (от 6 до 8 часов). Ясного распорядка в распределении тропарей, кондаков и ирмосов тоже нет: иногда певцы поют одно, а он затягивает другое. Постоянно извиняется тем, что обряд слишком расплывчатый и что в нем нет ничего определенного. Пристрастие ко всему латинскому доходит до смешного, так например, латинское кропило ему кажется более "католическим", чем греческое. Только в Крещение он пользовался нашим кропилом, очевидно, для того, чтобы снискать мое расположение.
Вопрос об органе буквально не дает спать о. Алексею. Хотя теперь его нет, но он намеревается ввести его снова.
- Когда я играл на органе, - говорит он, - церковь была полна народу, а теперь никого нет, я же при пустышке служить не желаю, я снова заведу себе орган.
- Но ведь церковь битком набита народом?
- Да это ведь не прихожане, а случайные люди.
- Однако, большая часть - латиняне, значит и им орган вовсе уже не так нужен, если они приходят в нашу церковь?
На это он, конечно, ничего не ответил. Большинство посетителей за литургией - латиняне. Это - или поляки, которым слишком далеко ходить до своей церкви, или же белоруссы, сочувствующие унии. Наоборот, за всенощной, можно видеть несколько человек православных, заходящих сюда, иногда, просто из любопытства. Таким образом они сами пропагандируют нашу церковь, разнося повсюду известия, что появилась какая-то "новая вера", в которой все, как у православных, но вместо синода поминают Римского Папу...
О. Шумпа пришлось видеть два раза. Он был очень обрадован моему приезду и сейчас же начал жаловаться на ассумпционистов. Он раздражен главным образом против Буа, а Борена называет хорошим человеком. Однако, от дел нашей церкви он совсем в стороне, не хочет больше интересоваться ими.
В общем Шумп производит впечатление доброго старика, но очень горячего. Относится с большим уважением и любовью к митрополиту Андрею. Уважает также Урбана и находит, что "он, хотя и иезуит, однако обладает широким умственным горизонтом". При всем том он для нас мало полезен, так как не имеет абсолютно никакого понятия о Восточно-Католической Церкви. К полякам относится с крайним недружелюбием. О Дейбнере не говорит ни худого, ни хорошего, а только смеется. Сестру Варвару называет сумасшедшей и бесполезной, существом, из которого не выйдет никакого толку.
О. Урбан принял меня, как и раньше, с распростертыми объятиями. Сейчас же заговорил о Сусалеве и об ассумпционистах. Против них, как и против Сусалева, Урбан настроен настолько враждебно, что даже пускает в ход крепкие слова (вроде: "обманщик", "шпион", "доносчик " и т. д.).
- Я не могу работать заодно с людьми, которые ставят себе целью травить одну национальность на другую, - говорил он об ассумпционистах, - потому что это противно христианской любви. Русские и поляки должны жить в мире и сообща работать над соединением Церквей. Они же (т. е. ассумпционисты) заботятся только о своих интересах, чтобы захватить здешнюю миссию в свои руки.
- Ну, а что, каков Сусалев?
- Мне кажется, что этот человек примкнул к нам просто из-за корыстных расчетов и в конце концов предаст нас. Это уж слишком ясно. Перед католиками он назыаает себя католиком, а перед старообрядцами отрекается от католичества. Об этом уже писано в журнале.
- В каком?
- Не помню. Однако, скоро этому будет положен конец: на него уже послана жалоба в Рим, и он будет отлучен от Церкви. Он уже грозил мне донести на меня в полицию.
- А какая там была история с крещением еврейки?
- Самая скверная. Эта еврейка - артистка, она не имела права проживать в столицах, и один адвокат, лютеранин, человек ни во что не верующий, взллся за это дело. Для этого он предложил еврейке креститься. Та, как такая же атеистка, разумеется, согласилась. Адвокат стал искать православного попа, который согласился бы окрестить ее как можно скорее, но ни один не хотел сделать этого. Случайно он встретился в вагоне трамвая с Сусалевым, поговорил с ним, соблазнил его деньгами и уговорил крестить еврейку. Евстафий сделал это без малейшего приготовления. Разумеется ни тот ни другой не посещают больше церкви на Полозовой и не имеют с тех пор никаких сношений с самим Евстафием. Кроме того, этот адвокат причащался, будучи протестантом и неверующим, так что было нанесено тяжкое оскорбление св. Тайнам.
- В каких отношениях находится Сусалев с ассумпционистами?
- Он исполняет для них роль шпиона. Сначала я считал его за простого человека, но потом убедился, что он обманщик, так как все мои слова передавал ассумпционистам. Когда я открыл его подлость, то он клятвенно обещался мне не ходить более к ассумпционистам, но в тот же день снова пошел и пересказал им все, о чем я говорил с ним. С тех пор он не осмеливается ко мне больше являться, так как отлично понимает, что я выброшу его за дверь. Я даже хотел его учить, предполагая пройти с ним уроков в двадцать всю мораль в самом кратком виде, потому что иначе он неспособен исповедовать даже простых людей.
Затем разговор зашел о возможности для латинян, посещающих нашу церковь, причащаться под двумя видами. Позволяя таковым причащаться у нас, мы способствуем и облегчаем им исполнение христианского долга и вместе с тем даем наглядную картину универсальности католической Церкви. Когда я изложил эти соображения Урбану, то получил ответ, что все это было бы хорошо, но к сожалению запрещено церковными законами. Тогда я указал ему на "Orientalium dignitas", где разрешается латинянину, живущему в городе, не имеющем латинской церкви, причащаться по восточному обряду и обратно. Хотя в данном случае мы находимся в одном городе, однако, благодаря его величине, расстояние от некоторых улиц Петербургской стороны до Невского проспекта достигает шести верст и создает в сущности то неудобство, какое и имелось в виду в папской булле.
- Нет, нет, - быстро возразил Урбан, - этого нельзя допускать! (Однако, всем известно, что раньше, когда он имел надежду захватить нашу церковь в свои руки, это допускалось).
Во время моего второго посещения у нас зашла речь о нашей миссии.
- Я думаю, - сказал Урбан, - что восточный обряд только тогда будет стоять крепко и развиваться, когда латинский обряд поступится чем-нибудь в его пользу.
Я вытаращил глаза от удивления: выходило так, что к латинскому обряду должны быть примешаны восточные формы! Но мое недоумение скоро рассеялось.
- Как же это вы хотите сделать, и что, собственно говоря, подразумеваете под этим? - спросил я.
- А вот что. Русские переходят в латинский обряд, или, по крайней мере, выражают желание видеть латинские обычаи в своем обряде, но так как они ни за что не согласятся оставаться при формах чистого греческого обряда, то необходимо ввести в восточное богослужение некоторые латинские девоции и обычаи, например, розариум, культ Сердца Иисусова, благословение св. Дарами.
- И это вы называете "уступкой латинского обряда в пользу восточного?" - воскликнул я.
- Конечно, - был ответ, - латинская церковь даст вам своих верных. Кроме того можно будет устроить вас всех в тесно сплоченное общество и ввести в состав латинской церкви как ее интегральную часть. Для наблюдения над чистотой обряда и священниками вам можно будет дать какого-нибудь латинского епископа, например Жарковецкого, хорошо знающего русских, их нравы и обычаи.
От такого проекта меня покоробило.
- Но, дорогой отец, ведь это снова выходит, что мы будем находиться под польской опекой. Какое же доверие будет иметь к нам русское общество?
- Это пустяки. Все уладится. Нужно понять, что между поляками есть много чистосердечно расположенных к русским и к восточному обряду. Они готовы помогать вам и требуют, чтобы вы согласились на их участие в деле пропаганды.
- Все это хорошо, но если они расположены к нам так прекрасно, лак вы говорите, то почему же тогда требуют от нас таких уступок за свою помощь? Почему не хотят помогать нам без всяких условий?
- Как же это?
- Очень просто: вы можете помогать нам материально, учить наших священников, писать книги апологетического содержания и т. д. Вот та почва, на которой вы можете нам помочь! В остальном же предоставьте нас самим себе.
- Ну нет, на это нельзя согласиться. Тогда между нами не будет истинного единения.
- Значит истинное единение должно выражаться в главенстве поляков над нашей общиной?
- Ах нет, не в главенстве, а только в активном участии.
- А разве народ, видя активное участие поляков и их открытое выступление не почувствует к ним недоверия?
- Это зависит от того, как будет поставлено дело. Если народу не будет внушаться ненависти к полякам и к латинянам, то все пойдет хорошо.
- А староверы?
- Ну, их можно предоставить самим себе.
Как я ни пытался доказать, что введение латинских отличий возбудит подозрение в народе и правительстве, он стоял на своем. Видя, что это не помогает, я зашел с другого боку.
- Ведь вы знаете, батюшка, как правительство боится митрополита Андрея и галицкой унии; а если оно теперь увидит, что мы примешиваем к нашему обряду именно галицкие отличия, то разве не явится у него само собой подозрение, что мы находимся в связи с митрополитом и галицкой унией с ее украинофилами?
- Но скажите ради Бога, - воскликнул он, - чего же латинского в культе Св. Сердца Иисусова или выставления св. Даров? Ведь это же логически вытекает из самого восточного богослужения!
- Хорошо бы, дорогой отец, - ответил я, - если бы правительство смотрело на это вашими глазами, но ведь вы знаете, что оно так не рассуждает и никогда рассуждать не будет!
Это его немного смутило.
- К тому же, - добавил я, - стремление подчинить русских польской иерархии напрасно, и все старания Цепляка не приведут ни к чему: Рим не согласится на это. Ассумшшонисты слишком крепко завладели своей позицией и склонили на свою сторону весь секретариат Ватикана. Они прямо заявляют: "Nous rions de toutes ces demarches des Polonais a Rome" ("Мы смеемся над всеми этими хлопотами поляков в Риме"). Бенини открыто заявил мне, что никогда не позволит полякам иметь русскую церковь под своей юрисдикцией.
Лицо Урбана омрачилось...
- Ну посмотрим, - проговорил он сквозь зубы, - смеется тот, кто смеется последним. Как ни сильны ассумпционисты, но и наши епископы могут сделать кое-что!
- Что же они могут сделать?
- Даже выпереть ассумпционистов из Петербурга, если это потребуется. Епископы, видя такое отчуждение восточных от латинской католической церкви, могут запретить своим верным общаться с ними и ходить в их церкви. Епископы должны следить за своими верными и оберегать их от вредных влияний и потому не могут допустить, чтобы они исповедовались у восточных священников, людей необразованных и сомнительной нравственности, стоящих к тому же вне всякого влияния епархиального начальства. (Очевидно, это уже намеченный путь, которым поляки пойдут в случае укрепления нашей миссии).
Я старался доказать Урбану, что такая обрядовая мешанина не приведет ни к чему. Настоящий восточный в ней не нуждается, а тот русский, который стремится к латинским обычаям, ею не удовлетворится, а будет попрежнему ходить в костел.
- Но что же делать? - воскликнул он. Я не могу сидеть сложа руки и спокойно смотреть, как несчастный народ уходит в различные секты!
- Кто же вам мешает работать?
- Но ведь эти люди приходят ко мне и просятся в латинский обряд!
- Ну и принимайте их: пусть будут латинянами. Те же, которые захотят стать восточными, пойдут к нам!
На это он ничего не ответил, а только пожал плечами.
У Ассумпционистов я был несколько раз. Сначала говорил только с Бореном (т. к. Буа был в отсутствии), а потом с обоими вместе. Приняли меня очень радушно, в особенности Борен. Из разговоров с этим последним я увидел, что главным их противником является Урбан: он считает его поляком самой чистой воды. Буа же высказывает взгляд совершенно другого сорта. Он считает, что Урбан - это передовой иезуит, старающийся захватить русскую миссию в свои руки. Конечно, они недовольны отцами Алексеем и Евстафием. Лучше всего характеризует о. Алексея Борен: "c'est un artiste qui reve dans sa chambre" ("это артист, мечтающий в своей комнате"). Мне кажется, что лучшего определения дать невозможно. Хотя Борен и старается защищать Буа от всех нападок, однако, он делает это не искренне, а только как подчиненный защищает своего начальника, так сказать, по обязанности. Очевидно он сам сознает, что поведение Буа не вполне корректно. Их раздражение против поляков не поддается описанию: они утратили всякую меру и теперь только занимаются собиранием всевозможных фактов против поляков и польского клира и, кажется, собрали их достаточное число. Епископ Цепляк в освещении Буа представляется в довольно неприглядном виде.
Буа решительно отвергает все обвинения, возводимые на него о. Алексеем из-за неправильного распределения пособий, присылаемых Римом. Рим дает не пенсию, а милостыню, распределение котор зависит вполне от них, ассумпционистов. Если они дают Сусалеву рублей, а о. Алексею только 40, то потому, что Сусалев - человек мейный; о. Алексей, хотя и семейный, однако же живет один, жена него отреклась, а сыновья уже взрослые и сами могут себе зарабатыват на пропитание.
Речь у нас зашла вообще о тех слухах, по которым ассумпционисты представляются как люди, стремящиеся втихомолку захватить все свои руки и сделаться здесь в Петербурге и даже во всей России руководителями русской греко-католической миссии. Я постарался показать, насколько начальство ассумпционистов в русской миссии было бы вредно для русского дела.
- Мы всегда были того мнения, что русская миссия должна быть независима, - восклицали оба наперерыв, - мы ничем не давали повода так думать о нас....
Мой приезд и связанное с ним движение заставили их понять, что теперь нельзя еще думать о каких-либо шагах к приобретению влияния в русской миссии. Соглашаясь с ними вполне относительно обрядовых пунктов, я высказал им горькие истины о печальных плодах, которые принесла политика ассумпционистов на Востоке и может принести и здесь, если русские узнают, что делом уний заправляют " иностранцы ". В ответ на это Буа сумел только уверить меня, что миссия ассумпционистов назначена помогать о. Алексею и быть посредницей в его сношениях с Римом.
- Если же, - добавил он, - мы требуем отчета в деньгах, посылаемых Римом, то исполняем этим нашу обязанность, потому что Рим будет требовать с нас отчета. Теперь же мы просто не знаем, что делать? О. Алексей ничего не предпринимает, чтобы организовать общину и своими латинизаторскими тенденциями отталкивает от себя тех русских, которые ищут чистого греко-славянского обряда. Если нас спросят из Рима, что сделано на эти субсидии, то мы не знаем, что и ответить, и может случиться, что Рим прекратит их выдачу.
По их словам, уже несколько русских изъявляло им готовность перейти в католичество с тем условием, чтобы обряд оставался неповрежденным. Они давно просили о. Алексея составить список членов общины, однако тот об этом и не думает; список же, составленный им для легализации общины, не выдерживает критики, так как представляет из себя серию польских и немецких имен, то есть католиков латинского обряда. (Конечно, такая русская община могла вызвать только смех у русских чиновников).
Положение у ассумпционистов самое незавидное. В Риме ожидают От них многого, а они не могут сделать самого необходимого благодаря противодействию поляков и о. Алексея. Последнего они считают только препятствием для миссии (что совершенно верно) и думают, как бы только избавиться от него. На Дейбнера не обращают никакого внимания, но признают, что он опасен болтливостью и непостоянством характера. Они даже предпочитают, чтобы миссия была уничтожена на время и открыта уже потом со способными людьми.
- Мы самые верные друзья митрополита, восклицали они оба, когда у нас зашла речь об отношениях русский общины к Его Высокопреосвященству .
Насколько искренни подобные восклицания? Мне кажется, что ассумпционисты чувствуют необходимость установить известный modus vivendi (определить взаимные отношения) с митрополитом Андреем. (Все это довольно понятно. О. Алексей уже стар, Дейбнер - никуда не годен. Евстафий слишком необразован. Поневоле перед ассумпцио-нистами-встает вопрос: откуда мы достанем священников? Они чувствуют, что почва под их ногами колеблется, и желают пока держаться митрополита, тем более что им известны горячие симпатии к нему русских католиков. В обрядовом отношении они, конечно, вполне симпатизируют Владыке, но боятся вместе с тем его влияния на дела русской миссии, ибо тогда миссия ассумпционистов будет играть второстепенную роль).
Собственно, деятельность ассумпционистов не особенно широка. Она захватывает только научные сферы и аристократию. Они говорили мне (в особенности Борен), что знакомы с немалым числом студентов Духовной Академии, которые приходят к ним и спокойно рассуждают о соединении Церквей, о необходимости единоличной церковной власти и т. п. Бывают также у них и некоторые священники; так, например, Аксенов - их постоянный гость и глубоко им симпатизирует. Кроме того они знают несколько русских интеллигентов, готовых уже перейти в католичество, но которых останавливают латинские замашки о. Алексея.
Их отношения ко мне довольно неопределенны. Борен хотел бы искренно видеть меня в Петербурге, но Буа и не заикался об этом. Быть может он вел себя так потому, что знал лучше Борена неисполнимость такого проекта. Что они возлагали на меня большие надежды и желали сделать меня своим affilie (примкнувшим к ним), это теперь уже не подлежит сомнению. Но все-таки приятно отметить, что Борен представляет из себя редкий тип человека благоразумного, доброго, и благочестивого. Они сохраняют наилучшие отношения с Ушаковой, она, пожалуй, с полным правом называет их "единственными разумными людьми", хотя не скрывает опасений и боится их тенденций. Некоторые обстоятельства заставили их войти в более тесные сношения друг с другом.
В 1910 г. произошло, наконец, в Петербурге событие, которого давно ждали католики, не только латиняне, но и восточные: они дождалис обещанного правительством митрополита, 1б мая о. Викентия Ключинского торжественно посвятили в епископы в церкви св. Екатерины. На о. Алексея и о. Евстафия, при представлении ему, он произвел благоприятное впечатление, обошелся с ними приветливо. Он разрешил им произвести 22 мая сбор во всех католических храмах Петербурга в пользу русской католической церкви. Нужно было таким путем достать денег, чтобы быть утвержденными и получить разрешение на постройку церкви восточного обряда. У о. Евстафия вышел на этой почве инциндент в церкви св. Екатерины с настоятелем о. Будкевичем. И в других церквах сбор прошел не совсем гладко. Некоторые поляки не без основания смотрели косо на русских, собиравших у них на свой храм, но многие, несмотря на это, жертвовали и притом довольно щедро. Создавалось, конечно, для русских католиков не только странное, но и тягостное положение. Чтобы добиться у русского правительства, в своем же отечестве, права на постройку собственного храма, они были вынуждены обеспечить себе хотя бы половину нужного капитала церковным сбором у поляков! Запись, сделанная Федоровой в своем дневнике, говорит о том, как переживала это русская душа:
"Теперь мы сидим с клочком бумаги, которая дает нам право просить на построение храма, и только в одном Петербурге и только в католических церквах, словно мы какие-то приехавшие в Россию иностранцы, желающие устроить себе здесь свою церковь. А так как у нас тут есть единоверцы-католики, то говорят - просите у них, а в другие города России, хоть и к своим единоверцам, не смейте обращаться! Одним словом, нас заставляют забыть, что мы русские! Несчастная нация! Что ты делаешь? Не сама ли ты разрываешь узы родства и гонишь от себя своих только за то, что они хотят прекратить пагубную вражду, существующую между христианами. Мудрые правители! Наша идея неуязвима; она терпелива, а потому и могуча. Вас уничтожит время, а нас оно не может уничтожить, потому что мы ВЕЧНЫ".
В ночь на у июля, во втором часу ночи, к о. Алексею пришел полицейский с предписанием произвести обыск.
"Все перерыли у меня, - рассказывает о. Алексей, - и даже у отсутствующего о. Евстафия. Отобрали бумаги и письма, хотели даже захватить святые мощи, но я сказал, что они не имеют права этого брать, и они их оставили. Когда околоточный читал приказ об обыске, то он, прочитав, перегнул лист, и я увидел там еще слова: "Если... то... арестовать...", т. е., если найдут, что ищут, то арестовать. Но у меня ничего такого нет, правда, были три бумаги и одно письмо, которые могли бы навести на подозрение, но они их подержали в руках и оставили. Взяли наши спорные письма с Ушаковой; конечно, хотя дело личное, но все же неприятно".
Через неделю о. Алексей успокоился и на этот счет. Оказалось, что у него остались нетронутыми все письма, написанные Н. С. Ушаковой, в которых он уличается ею "как латинец и подражатель поляков" (так, по крайней, мере, резюмировал их содержание о. Алексей). Пропали только черновики его статей: "Против атеистов" и "Защита католической Церкви". Это обстоятельство его даже рассмешило:
"Они будут переписывать последнее, и это пройдет через несколько рук, и, таким образом, сами будут пропагандировать".
11 августа, на собрании русских католиков был снова поднят вопрос об открытии церковной общины, так как год тому назад Столыпин сказал Ушаковой, что они получат разрешение на приход, когда будет назначен митрополит. Тут же решили итти к нему всем вместе - просить похлопотать. Однако, от митрополита пришел ответ, что он примет одну Н. С. Ушакову. Во время аудиенции, она подчеркнула, что русские католики хотели притти к нему "в полном составе", чтобы приветствовать его, как "своего старшего". В ответ на это, митрополит Ключинский заметил, что "русским он не митрополит". Ушакова позволила себе возразить:
- Мы, правда, другого обряда, но как верные католики, мы вас признаем, так как вы - митрополит всех католиков в России.
- Это хорошо, - сказал митрополит, - что вы меня признаете, но не имея ни от Рима ни от правительства никаких указаний и полномочий, я не могу ничего для вас сделать.
На выраженное Н. С. Ушаковой желание русских иметь в Петербурге свой отдельный приход, митрополит ответил вопросом, брошенным как-бы вскользь:
- Нужно ли это?
Со своей стороны он посоветовал вместо этого открыть школу. В принципе, Ушакова не имела ничего против школы, но обратила внимание митрополита, что для этого нужны средства.
- Ну, не большие...
- Как, а квартира, учителя, школьная мебель? А где и как вербовать учительский персонал и детей? И потом, как посмотрит правительство на русскую католическую школу? Кому ее подчинить?
- Да, конечно, это может быть... Привлеките Сипягина из Саратова, постарайтесь навербовать даровые силы. Все это должны делать вы сами...
Дальнейший разговор протекал в том же духе. В конце аудиенции, Н. С. Ушакова, высказав предположение, что митрополиту, вероятно, успели уже сообщить о ее якобы ненависти к полякам, нашла полезным воспользоваться случаем, чтобы высказаться об этом совсем откровенно:
-- Это ложь. В области политической я их жалею, часто им сочувствую и понимаю прекрасно всю тяжесть их положения, но в церковном отношении я относилась, отношусь и буду относиться враждебно к их национализму.
На это митрополит Ключинский заметил:
- Да ведь и вы русские страдаете тем же: кто не православный, тот по-вашему не русский. Ушакова ответила:
- Схизматическая церковь неизбежно делается национальной, так как церковные понятия суживаются, а для Вселенской Церкви - это грех.
- Да, да, конечно, но лучше бы никому этим не страдать, - сказал митрополит Ключинский и этим закончил беседу.
Вернувшись домой, Наталия Сергеевна написала директору департамента иностранных исповеданий Харузину, что митрополит, по его словам, не имея полномочий от правительства, не может способствовать открытию русского католического прихода. Вследствие этого она попросила его указать способ, каким можно было бы добиться, во исполнение обещанного ей Столыпиным, разрешения прихода русским католикам. Три дня спустя Ушакова сама заехала к нему за ответом и узнала, что Харузин, по содержанию ее письма, имел разговор с митрополитом Ключинским:
- Не могу от вас скрыть, - сказал он, - что митрополит недоброжелателен к вашим русским католикам. Он говорит, что ваши священники лишены сана, что Рим смотрит неодобрительно на этот приход. Я ответил ему, что нас это не касается. Если он согласен, мы не будем делать никаких препятствий. Поэтому ваша группа должна подать прошение, а мы зарегистрируем приход.
Наталия Сергеевна вспомнила, как о. Алексей говорил ей, что сначала нужно выхлопотать разрешение на приход и только потом можно будет говорить о работе. Она поспешила сообщить ему радостное, как ей казалось, известие и была очень удивлена, что он принял его довольно холодно и ограничился неопределенным обещанием сходить к митрополиту.
- Да не ходить надо к митрополиту, - сказала Наталия Сергеевна, -а написать прошение, собрать нас всех, и мы подпишем его.
Не получив от него никакого ответа, она написала о. Буа и при его помощи добилась того, что о. Алексей, в конце концов, написал прошение; 30-8-10 оно было послано.
"По всему видно, - написала Н. С. Ушакова княжне Марии Волконской, - митрополит не желает русского католического прихода. Я не знаю, лжет ли он, когда говорит, что Рим не дал ему указаний. Я видела бумагу, написанную занимающему должность, пока митрополит не был назначен, я читала, что "on le prie d'accorder sa protection" ("его просят оказать поддержку"). Может быть эту бумагу его поляки ему не показали, но я решила, что через три недели, если он не утвердит нас, я опять к нему поеду и скажу, что знаю о существовании бумаги. Ну, если это не подействует, доберусь до Пия, но приход будет. Ведь я не умру, пока этого не сделаю".
Тут, как говорит русская пословица, "нашла коса на камень". Тем не менее, Ушаковой пришлось, вероятно, не раз вспомнить свои же слова: "надо терпеливо ждать, и только этим можно достичь желаемого". С прошением начались мытарства, всю тяжесть которых и передать трудно. Целая сеть проволочек, безмолвного отпора, мелких интриг и разных подкопов, почти год тормозила дело на каждом шагу. Душой противодействия оказался никто другой, как сам же о. Алексей. В ноябре 1911 г. он был однажды поставлен в тупик, и это заставило его показать свое истинное лицо больше обычного. Он прямо заявил, что не хочет итти против поляков, так как в России господствующая церковь - латино-польская. Приблизиьтелно в то же время, митрополит Ключинский сказал в разговоре с о. Дейбнером:
- Берите пример с о. Алексея; ему вошло католичество в плоть и кровь. Это удивительно, как он переработался в католическом духе. Он понимает его, он наш.
А Н. С. Ушакова написала о нем же владыке Андрею:
"Мне кажется, что вся беда проистекает от того, что бедный о. Алексей стал марионеткой в руках поляков, которые возбуждают его то против ассумпционистов, то против меня; и так как они его поддерживают материально, то это становится каким-то заколдованным кругом".
1 февраля 1911 г. Леонид Федоров приехал опять в Петербург, волей неволей тоже "инкогнито", т. е. с чужим паспортом. Пребывание его в России было на этот раз короче, чем в первый приезд. Все время, от 1 до 24 февраля, кроме пяти дней, (проведенных в общем благополучно, хотя и с неожиданным осложнением в Москве), он прожил в Петербурге. Отчет его о второй поездке охватывает ряд текущих дел и недоразумений, которые он старался уладить, вызывавших недовольство петербургской общиной в Риме, главным образом по вине о. Алексея, к чему присоединилось и предосудительное поведение о. Николая Толстого в Москве, за которое он также, как глава русских католиков, являлся ответственным. Во всех этих делах Федорову нужно было разобраться и, переговорив с рядом лиц, обстоятельно оповестить митрополита Андрея.
"Существенных перемен в нашей церкви, - пишет он во втором отчете, - не произошло никаких. Каждое воскресенье происходят торжественные обедни, на которые собираются русские и поляки. Всех католиков греко-восточного обряда, постоянно пребывающих в -Петербурге, считается теперь 27, вместе со священниками (Сусалева и его семью исключаю ввиду скорого переезда в Москву). Церковь уже не может вместить всех молящихся, так как не только белоруссы, но и поляки посещают ее весьма охотно. Сбор на церковь, как во время службы, так и вне ее, происходит регулярно. Набранными суммами теперь пользуются для содержания священников (после прекращения римских субсидий).
Самый дом уже составляет чужую собственность. Сестра Варвара продала его и купила новый деревянный, на Крестовском острове (на самой окраине города). В ее способность устроить что-либо полезное для миссии я окончательно разуверился. Это - женщина больная, сумасбродная, с характером крайне неуживчивым и непокладистым. Жить у нее никто не будет, потому что она никого не умеет привязать к себе. Хозяйство вести она тоже не умеет. С одной стороны я даже доволен, что ее на Полозовой больше не будет, потому что она часто вмешивалась не в свое дело и ссорилась поочередно со всеми. Переносить церковь на Крестовский остров нельзя: это слишком далеко от центра города. Новый домохозяин пока еще позволяет жить о. Алексею и держать церковь в его доме. Кажется, что это человек добрый и нет оснований опасаться с ним какого-нибудь конфликта.
О. Алексей остается таким же, как и раньше: упрямым и инертным, воздыхающим о латинских новшествах. Только последние горькие пилюли - отнятие субсидий и выговор из Рима - заставили его немного опомниться. Рожанцы прекращены и, если ведутся, то в частной форме. Он начал закрывать в известные моменты во время литургии царские врата и перестал делать латинские жесты, в виде складывания ладоней и размахивания руками. Сначала он никак не хотел поверить, что одной из главных причин лишения его субсидий была латинизация обряда, но потом, услышав все это от меня, понял, что Рим более не шутит. Теперь он уже сам стал просить дать ему в руки евхологион, по которому он мог бы поправить синодальный служебник. К счастью Ушакова привезла из Рима от Веригина евхологиое Пропаганды и Киевский служебник с его отметками. Целых пять часов отсидели мы с о. Алексеем и наконец выработали из синодального издания - католическое. О. Алексей обещал в точности сохранить предписанную форму. Однако, до последнего момента, он пускался в чисто детские хитрости и уловки, чтобы хоть немного латинизировать церковную обстановку. Так, немедленно же по отъезде Ушаковой в Рим, завеса на царских вратах упала. На мой вопрос, отчего нет завесы, о. Алексей с большим замешательством стал выдумывать какую-то историю, что шнурок перетерся, а прут, которым поддерживалась завеса, взяла Сестра Варвара и т. п.
- Почему же вы до сих пор не повесили?
- Да что ж вешать, если нас еще, может быть, с квартиры выгонят?
- Когда это будет - еще неизвестно, а пока не нужно соблазнять народа.
Я призвал Трофима, дал ему немного денег и велел, чтобы на другой же день завеса была бы на месте. Увидя, по тону моего голоса, что я шутить не намерен, Трофим немедленно купил шнурок и завеса была водворена на место. Этот случай наглядно показывает, что о. Алексей до самой смерти останется неисправимым латинофилом.
Обвинения, предъявленные на него Бенини и самим Св. Отцом, как: а) латинизация, б) подчинение юрисдикции латинского митрополита и в) молчание относительно недостойного поведения о. Толстого, о. Алексей, конечно, считает несправедливыми. Тогда я попросил его дать мне формальный ответ на эти обвинения, что он и сделал".
Федоров сообщил митрополиту Андрею его ответ полностью, заметив при этом, что:
"во всей эгой словесной тираде справедливым можно признать только первый пункт, все же остальное - одни увертки и давно известные своеобразности о. Алексея ".
В качестве примера достаточно привести из его ответа только несколько строк:
"Наше дело свыше поставлено так странно, что не разберет и сам квартальный. Сделали меня каким-то начальником, а повиноваться этому начальнику никто свыше не внушил... А тут вмешались еще и бабы, и вышел сущий кавардак... Вместо того, чтобы поддержать меня, тем, кому сие ведать надлежит, все они, как сумасшедшие, напали на меня, чуть не с намерением, чтобы разорвать меня на куски. Даже Рим восстановили против меня... Наша аристократия, привыкшая своими попами подтирать полы в своих гостинных, с своими привычками лезет и в католичество. Но то время, когда русские попы приготовляли св. Дары для больных бояр в сенях и только с этими Дарами осмеливались ходить в боярскую ложницу - уже давно прошло. Я ни у кого не домогался своего настоящего супериорства и не буду плакать, если его отнимут у меня. Но я, пока стою на своем посту, не поступлюсь своими убеждениями ни на шаг, ибо эти убеждения добыты потом и кровью и тюремным заключением, и, кто знает, быть может в нем закончу свое поприще".
"Увертки" о. Алексея имеют действительно лишь весьма отдаленное отношение к ясно поставленным о. Леонидом вопросам и сути дела мало касаются.
"Только одним качеством обладает он в совершенстве, - продолжает Федоров' об о. Алексее, - терпением. Никакие пертурбации не в состоянии возмутить его духа и привести в отчаяние. Проповедует теперь немного лучше, хотя к проповедям все-таки не готовится. Высказывает полную преданность Вашему Высокопреосвященству:
- Скажите Владыке Андрею, - говорил он мне, - что хотя я и не поминаю гласно его имени на ектениях, однако же в душе молюсь только за него.
Прихожане относятся к нему с полным уважением, хотя некоторые и удивляются его "странностям". Реальную пользу церкви на Полозовой, да и вообще делу, приносит Трофим Семяцкий, энергичный, неунывающий ни при какой беде, довольный самым малым, он золотой человек в нашей общине. В нем о. Алексей приобрел постоянного хорошего дьячка ".
Я видел о. ЕВСТАФИЯ раза три на Полозовой улице и посетил его на квартире, где пробыл более трех часов. Из разговора с ним я вынес то впечатление, что о. Евстафий принадлежит к числу людей замечательно твердых, непреклонно и упрямо идущих к своей цели. В этом случае природная сметливость и знание людей восполняют у него недостатки образования. Сделать из него образованного человека кажется невозможно: он ленив учиться; на уроках спит и зевает; его внимание не выдерживает более получаса. Зато в умении вести себя он сделал большой шаг вперед. Старообрядцы, видимо, начинают относиться к нему с уважением. Голубин принимает его весьма почтительно и называл его "батюшкой", что старообрядцы делают весьма редко по отношению к лицам, не принадлежащим к их церкви, а Мельников, вне себя от удивления, говорил мне:
- Да скажите, что вы сделали с о. Евстафием? Ведь это совсем другой человек.
"Хмельное питье" им, кажется, совсем оставлено... Только один грех не дает ему покоя: корыстолюбие. С течением времени, когда он все-таки будет более понимать свое назначение, эта страсть не будет его уже более так мучить. Чтобы обеспечить нашу миссию от его жадности, надо его самого обеспечить, дав ему квартиру и приличное жалованье.
Я заметил, что о. Евстафия что-то тяготило, и ой не раз порывался спросить меня о чем-то. Наконец, путаясь и мешаясь, он спросил:
- А что, Леонид Иванович, как в Риме обо мне судят?
- Очень плохо, о. Евстафий, - ответил я, - вам вовсе не нужно было туда показываться. Сознайтесь теперь, ведь вас туда ехать подговорил Моль?
- Да, он самый.
- Как вы не подумали о том: зачем ему нужна была ваша поездка?
- Да, ведь, он мне денег дал.
Вот - ultima ratio omnium rerum (т. е. последний, решительный довод во всех делах) для о. Евстафия, и это самое опасное в нем. Семьянин он хороший и умеет воспитывать своих детей: его сын, мальчик лет двенадцати, учится отлично в католической гимназии св. Екатерины, прекрасно знает церковное пение и участвует каждое воскресенье в богослужении на Полозовой улице.
У Митрополита Ключинского я был два раза. Говорили о разных делах. К о. Алексею Ключинский питает большое расположение и искренно сожалеет, что в Риме с ним обошлись так сурово, лишив его субсидии.
- Ни он не подчинился моей юрисдикции, - говорил митрополит, -ни я не требовал от него этого шага, так как такая юрисдикция была бы для меня лишней тягостью. Все было сделано для того, чтобы спасти русскую миссию, так как если бы правительство узнало, что о. Алексей - самостоятельный начальник миссии, то его уже давно не было бы в России. Должен же я был выдать ему паспорт католического священника, ибо иначе русское правительство считало бы его "расстригой" и не позволило бы ему жить в столице.
Митрополит уверял меня, что он принимает это с большой неохотой, как излишнюю тяготу, взваленную на его плечи. Вообще, личность Ключинского остается до сих пор весьма загадочной для живущих в России католиков, как для самих поляков, так и для других представителей католической Церкви. Когда я спросил Борена:
- Что представляет из себя митрополит? тот, смеясь ответил:
- C'est la question qui trouble tout le monde (это вопрос, смущающий всех).
Быть может он хочет до всего доходить без посторонней помощи, сам? Боится выдать себя лишним словом и ведет себя крайне осторожно? Иногда он кажется очень хитрым человеком, который только прикидывается простачком, чтобы лучше выведать дело. С другой стороны - он похож на крайне недалекого человека, заядлого бюрократа. Некоторые говорят, что правительство именно потому и утвердило его избрание, что видело в нем золотую середину, послушное орудие своей воли. Кто знает? В разговоре со мной он выражался очень почтительно о правительстве и не называл Государя иначе, как: "Государь Император" или "Его Величество Государь"... Чтобы испытать его еще больше, я вставил в разговор такую фразу: "принимая во внимание бездонную глупость нашего правительства"... Бедный митрополит буквально подскочил в своем кресле и поднес руку ко рту, как бы желая защитить себя от удара.
Наталия Сергеевна Ушакова вернулась в Россию из Рима почти одновременно с моим посещением Петербурга. Она была у Бенини, Мерри дель Валь и у Папы. О Бенини она говорит, как об очень умном человеке, великолепно осведомленном обо всем происходящем в России. Только об его воспитании она выражается довольно резко... На все просьбы Ушаковой о продлении стипендии, он отвечал решительным и резким отказом:
- У нас в Китае есть такие миссионеры, которые чуть не умирают с голоду и однако работают как апостолы, а вы хотите, чтобы мы поддерживали каких-то безобразных людей, которые ничего не делают кроме интриг и не хотят слушаться наших приказаний.
Мерри дель Валь обошелся с ней гораздо лучше, "по благовоспитанному", но в вежливо-дипломатической и холодной форме дал понять, что в Риме крайне недовольны русской католической миссией.
На аудиенции у Папы Ушакова стала оправдывать поведение о. Алексея и других, обращая внимание на их недостаточную осведомленность в вопросах католической веры и нравственности, на особенность их положения и т. п. Папа выслушал ее благосклонно, но потом сказал, внушительно постукивая пальцем по столу:
- На первый раз я прощаю, но пусть они не повторяют больше подобных вещей.
Все обвинения концентрировались на двух главных пунктах: латинизирование обряда и подчинение юрисдикции латинского митрополита.
Собираясь теперь говорить о Дейбнере, я заранее извиняюсь перед Вами, Владыко, за мой резкий тон и раздражительность, которую я испытываю, когда говорю об этом человеке. Я понимаю, что Вашему Высокопреосвященству неприятно выслушивать горькие истины о Вашем первом русском ставленнике, который, к тому же разделяет все Ваши воззрения на католическое благочестие. Но я не могу умолчать о вредном его образе действий для нас и его болезненном характере, не дозволяющем ему рассуждать о вещах толково и спокойно. Я охотно признаю, что Дейбнер добрый, благочестивый и честный человек, но вместе с тем вспоминаю латинскую поговорку: sanctus es - ora pro no-bis, prudens - guberna nos (если ты свят - молись за нас, если благоразумен - руководи нами); а так как prudentia - mater virtutum (благоразумие - мать добродетелей), то отсутствие ее у священника, стремящегося к самой горячей деятельности во славу Божию и на благо св. Церкви, является большим недостатком, чем отсутствие святости. Я ценю и уважаю Дейбнера, как личность, как священника вообще, и каждый день поминаю его на св. литургии, вьшимая за него и его семью частицу, но вижу в нем злейшего врага нашей миссии. Всех удивляет та стойкость, с которой он вынес свалившееся на него несчастье. Это правда; здесь виден перст Божий и Его святая благодать, не оставившая смиренно-верующего человека без своей помощи, но и все это ничего не говорит в его пользу, как миссионера греко-католического обряда в России. Predica calda - testa fredda (проповедуй горячо - холодной головой) - вот чего должен держаться всякий наш священник в России. Нужно спокойно взвешивать за и против во всех предполагаемых возможностях, нужно научить людей и потихоньку осведомлять их о нашей идее, нужно быть чуждым всякой мистики, так как последняя неприложима к начинающим, а есть венец совершенных. Нужно, наконец, и это самое главное, забыть самого себя даже в проявлениях своего благочестия, как это делают отцы бенедиктинцы в греческой коллегии, не навязывающие никому столь дорогих им практик латинского благочестия. Но у о. Иоанна нет даже намека ни на одно из этих качеств. Теперь даже Ушакова говорит, что он изменился к лучшему. Отчасти это правда. Он стал держать себя спокойнее, более сдерживаться в обществе, не столь легко поддаваясь своему горячему темпераменту, стал более строгим в своих взглядах и перестал менять их как перчатки. Но на этом все и оканчивается. Старая закваска - бестолковость, легкомыслие, духовный эгоизм, сентиментальность и нетерпение - осталась прежней. Дейбнер origine имеет уже два (врожденных) недостатка: а) он наполовину немец, б) воспитан в атмосфере петербургского полурусского общества и напитан петербургским салонным благочестием. Ему поэтому чужда восточная мистика и восточное благочестие. Ему нравятся петербургские церкви с их итальянской натуралистической живописью, короткая петербургская служба с ее роскошью и внешними эфектами, горластые дьяконы и т. д. Все это было бы еще полбеды, но беда в том, что он, как русский иностранного происхождения не знает ни русской культуры, ни связанных с нею византийских традиций. Он принадлежит к числу тех типов, которых у нас называют "европейцами" (западниками). Такие люди ругают у нас все русское бытовое, византийскую культуру и Восток вообще и часто доходят до полной денационализации. Дейбнер, националист в душе, после принятия католицизма постепенно теряет это качество. Как это происходит? Он видит, что западная форма католицизма вполне удовлетворяет его религиозным вкусам (до этого он дошел постепенно), видит, что представителями этой религиозности в России являются поляки, знакомится с ними, посещает латинские церкви, в которых орган, деланные цветы, выставление св. Даров, мальчики - прислужники в белоснежных комжах ("как будто ангелы!" - восклицают обыкновенно наши петербургские дамы), священники бритые и прилизанные в сутанах ("а не наши косматые попы в дурацких рясах!" - idem) и т. п. - приводят его в телячий восторг. Но старое нерасположение к полякам еще владеет его душой. Начинается конфликт: или сделаться поляком - католиком или остаться православным русским. На счастье Господь приводит его в Галицию, где конфликт счастливо разрешен. С этих пор галицкая уния делается милой его сердцу. Все практично, коротко, удобно. Так же, как и в латинской Церкви - шкаплеры, розарии, Сердце Иисусово, Крестная дорога, "мша шептана" (т. е. "тихая месса"), священники в сутанах, грубые латинские молитвы новейшего образца, в которых нет и следов восточной мистики и т. п. Возгорается пламенное желание обратить "схизматиков" в лоно св. Церкви и притом как можно скорее. Это сделать очень легко: стоит только посвятить Россию Сердцу Иисусову, молиться Ему и повсюду распространять Его культ!... Оказалось, однако, что практика не соответствует теории. Русские не бросились, как стадо баранов, в открытую дверь Церкви. Пришлось приступить к терпеливой миссионерской подготовительной работе. Пылкая душа нашего "иерея-дилетанта" к такой работе органически неспособна.
Сегодня - восточник, завтра - западник; сегодня - друг французов, завтра - их враг; сегодня превозносит о. Алексея, завтра - оплевывает его и т. д. без конца. Некоторые умиляются тем, что он сейчас же просит прощения у того, кого он обидел, и не помнит зла. Это - правда, но что бы Вы сказали о таком слуге, который ежечасно ломал бы мебель, а потом со слезами просил бы прощения? Наверное Вы бы сказали ему: "Милый друг, у тебя очень доброе сердце, но этого еще слишком мало, чтобы быть хорошим слугой; поэтому - получи расчет и иди с Богом"!
Москва.
1 - Старообрядцы.
Мне пришлось много говорить с Николаем. Матвеевичем Востряковым. Это человек еще молодой (лет 25), не глупый; его живо интересуют вопросы религии и культуры. Он принадлежит к молодому старообрядческому поколению, которое уже не относится с слепым доверием к заветам старины, а критикует их. Когда он спрашивает о различных разницах, то как-то конфузится, очевидно сознавая мелочность подобного рода вопросов. Его внимание занимает более культурно-религиозный прогресс Запада, вопросы просвещения темной массы народов, согласование науки и веры, одухотворение внешних обрядовых форм религии, проповедь и т. п. Он не увлекается внешней святостью и стойкостью старообрядчества:
- Не обманывайтесь, - сказал он мне, - ведь у нас много лицемерия. Ведь вот, религия-то кажется нам такой простой вещью: сходил в церковь, помолился, да и делу конец. А как поговоришь, например, с вами, то и ясно, что религия-то вещь не такая простая.
Сознание зависимости старообрядчества от "кулаков" и сильных мира сего, а также приниженность духовенства перед мирскими властями тяготит его. С сердечной болью рассказывал он мне, как однажды, во время архиерейской литургии, архиепископ Иоанн, в полном облачении, поднявшись со святительского трона, поклонился вошедшему губернатору.
В его магазине пришлось мне вступить в краткую беседу с одним полуинтеллигентным старообрядцем. Речь шла о двоеперстии. Известие о том, что Папа благословляет двоеперстно произвело настоящий фурор. С неменьшим удивлением слушал он рассказ о студитских монастырях. Прощаясь со мной, выразил сожаление, что наше знакомство было столь кратковременным.
Нетерпимость современных старообрядцев к господствующей русской церкви объясняется не столько ненавистью к "новым обрядам", сколько грубостью и нетерпимостью, с которой приверженцы православия обращаются со старообрядцами. С людьми, почитающими их традиции, они обходятся совсем иначе. Привыкнув слушать только брань, порицания и грубые окрики, они с удовольствием слушают человека, говорящего с уважением об их обряде, обычаях, приветствующего свободу их церкви и желающего им и впредь широкого и свободного развития.
У Мельникова я просидел почти четыре часа. Принял он меня вежливо, ласково, беседовал в высшей степени снисходительно и с удовольствием отвечал на мои вопросы.
В беседе с православными, Мельников пользуется довольно остроумными приемами. Так, он выбирает какую-нибудь антикатолическую тему, но, громя католиков, обвиняет в тех же "ересях" и грехах православную церковь. Получается поражающая картина: православные оказываются виноваты во всех грехах католичества. Католики признают "непогрешимость" Папы, а православные "непогрешимость" своих иерархов и синода; католическая церковь ввела инквизицию в Испании, а православная гнала и мучила старообрядцев и т. д.
- Под покровом католиков, - сказал я, - вы бьете православных.
Мельников засмеялся...
Он сознает недостаток образования среди старообрядцев, в особенности богословского.
- Догматика у нас не разработана. Многое еще не определено.
Я побуждал его заняться изучением иностранных языков, в особенности же греческого и латинского, как необходимых для изучения и чтения святых Отцев.
- Иначе, - говорил я, - вам придется все время итти в хвосте у господствующей церкви и питаться теми крошками учености, которые она кидает вам со своего стола.
- Что же делать, - отвечал он, - у меня нет времени, приходится слишком много работать над газетным материалом.
- Попробуйте изучить хоть латинский язых.
- Тогда, пожалуй, латинянином сделаешься, - сказал Мельников, -и на его лице мелькнула хитрая усмешка.
Со старообрядцами нужно обращаться с большой осторожностью. Свое теперешнее положение они ставят выше всего и смертельно боятся попасть в немилость у правительства. Поэтому во всех распускаемых про них слухах они подозревают скрытые махинации своих врагов, желающих повредить им во мнении правительства. Слухи же о их склонности к католицизму являются для них самыми опасными, так как правительство, основываясь на этих слухах, будет иметь повод подозревать их в политической неблагонадежности. Чтобы зарекомендовать себя горячими патоиотами, они примыкают к консервативному лагерю (хотя и не сочувствуют ему) и стараются показать себя заядлыми приверженцами самодержавия.
- Разве вы не боитесь, - сказал я Мельникову, - что ваш журнал могут прихлопнуть за резкий полемический тон?
- Чего же нам бояться, ведь мы революционных идей не распространяем. Старообрядцы всегда верны отечеству и престолу, - и на его умном лице снова мелькнула саркастическая улыбка...
2 - Дом Абрикосовых.
Про эту семью можно сказать словами ап. Павла: "Приветствую домашнюю их церковь". Редко где можно встретить молодых людей в цвете сил, столь преданных делу Церкви и столь религиозных. Они распространяют католичество всеми зависящими от них средствами: знакомством, влиянием, материальной помощью и т. п. Жена Абрикосова, Анна Ивановна, с утра до вечера занимается с детьми русских католиков, ездит к знакомым и принимает их у себя с единственной целью обращения в католичество. То же делает и ее муж Владимир Владимирович. Он сообщил мне даже по секрету о своем желании сделаться священником и просил указать нужные учебники. Он хорошо говорит по-французски, знает немецкий, итальянский, латинский и немного греческий язык. Благочестие обоих и строгая жизнь с соблюдением всех церковных предписаний, делают их редкими людьми в наше время.
В их религиозной деятельности им помогает Наталия Сергеевна Розанова, живущая теперь со своими детьми в Москве. Она тоже очень благочестивая женщина, отдающая всю свою жизнь католической миссии.
В доме Абрикосовых Верцинский собрал самых ревностных русских католиков (преимущественно женщин) и образовал из них марианскую конгрегацию, которая хранится в строжайшем секрете.
В Москве я пробыл пять дней и все это время проживал у Индриха. Уже в Петербурге, за два дня до отъезда, можно было читать в газетах о посылке чиновника в Богородск и Москву для расследования дела о "иезуитской пропаганде", но я никоим образом не предполагал, что и Индрих будет затянут в эту историю. Оказывается, что Сторожев, по личной злобе на Индриха за разоблачение этим последним его некрасивых сплетен и проделок, указал на него, как на сообщника Верцинского. К счастью, во время самого обыска, я находился у Абрикосовых. Самый же обыск длился по крайней мере часа четыре и происходил при участии полицейских, дворников и сыщиков. В первый момент я, конечно, подумал, что дело идет о моей грешной особе. В этом сначала были уверены и Абрикосовы, тем более, что Мария Карловна, старшая дочь Индриха, телефонировала, что мой чемодан, стоявший на самом видном месте в кабинете Индриха, остался нетронутым. Это было так невероятно, что мы сочли это ловушкой, устроенной с целью заманить меня на квартиру Индриха и арестовать там. Наконец, после общего консилиума и долгих колебаний, я решил итти к Индриху. Все согласились, что нельзя было подводить семейного человека, гостеприимно принявшего меня под свой кров. Но прибыв туда, я увидел, что дело идет о другом, что Индрих замешан в расследование о "иезуитской пропаганде". Конечно, обыск рисковал раскрыть мое инкогнито: если бы сыщики обыскали мой чемодан, то нашли бы там панагию, купленную для Вашего Высокопреосвященства, письмо митрополита Ключинского к Мерри дель Валю и письмо Верцинского к Ледоховскому Только помощью Божией я могу объяснить себе тот странный факт что полицейские, переискав во всех комнатах и перевернув все вверх ногами, не тронули моих вещей. Жена Индриха говорила мне, что один из сыщиков три раза обращал внимание на чемодан, но каждый раз остальные находили ненужным производить его освидетельствование. Я уже хотел было выехать на другой день, но, опасаясь, чтобы мой выезд не был похож на бегство, отложил его еще на два дня, для чего должен был одолжить ю рублей у Абрикосовых. Все-таки полиция отнеслась ко мне с подозрением, потому что один шпик (очень наивный) ехал со мной до самой границы.
Вскоре после возвращения Леонида Федорова из России, митрополит Андрей отправил его для рукоположения в Константинополь. Сам он посвятил Федорова только в чтеца и иподиакона. Учитывая отношение к себе русского правительства, митрополит Андрей решил воздержаться от рукоположения Федорова в священники. Ему казалось, что для его будущего апостольского служения в России лучше избежать могущих быть на этой почве осложнений с правительством и не создавать затруднений. Предосторожность эта, однако, не имела большего действия, чем попытки Федорова скрываться от наблюдения русских шпионов при помощи "псевдонимов", к которым он прибегал в студенческие годы. Тем не менее митрополиту Андрею казалось все-таки лучшим, чтобы рукоположение Федорова состоялось не в Галиции, а в Константинополе. Болгарский католический епископ Михаил Миров рукоположил его в болгарской католической церкви Пресвятой Троицы в Галате, 22 марта 1911 г. - в дьяконы, а 25 марта - в священники. Федоров сообщил об этом радостном событии своей жизни телеграммой митрополиту Андрею:
"ГОСПОДЬ БЛАГОСЛОВИЛ! ВАШЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВА НИЖАЙШИЙ ПОСЛУШНИК ЛЕОНИД ФЕДОРОВ ".
В августе русское консульство в Риме пригласило его по вопросу о продлении заграничного паспорта. Из Рима он написал митрополиту, что консул принял его очень любезно, и в разговоре с ним не было даже намека о поездке в Россию с чужим паспортом и об обыске в Москве на квартире Индриха.