|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА VII
ПЕРВАЯ РУССКАЯ КАТОЛИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ ВОСТОЧНОГО ОБРЯДА В ПЕТЕРБУРГЕ

Митрополит Андрей инкогнито в Петербурге. - Старообрядческий священник Евстафий Сусалев и принятие его в католичество в сущем сане. - Помощь о. Сусалева в устройстве церкви на Полозовой улице. - Неожиданная поддержка со стороны Государя Императора. - Крещение еврейки.

Митрополит Андрей решился на поездку в Россию, чтобы повидать в Петербурге свою малую паству и вступить в личные отношения с ряцом людей, с которыми он до этого только переписывался и не был знаком (в числе их были два православные архиерея и один старообрядческий). Конечно, он был хорошо осведомлен о недоверии к нему и даже враждебном отношении русского правительства. Поэтому поездка в Россию была сопряжена для митрополита Андрея с большим риском и являлась самопожертвованием с его стороны. Кроме того, ему приходилось быть очень осторожным, чтобы не поставить в неприятное положение преданных ему в России людей. Учитывая все это, митрополит решил ехать под чужим именем. Он достал себе паспорт у своего друга, адвоката Ледницкого, имевшего с ним внешнее сходство, и выдал себя за поверенного в делах митрополита Шептицкого; в отношении Ледницкого это была чистая правда. Как цель поездки были выставлены хлопоты о разрешении его доверителю, графу Шептицкому, купить лесное имение в Минской губернии, что тоже интересовало владыку Андрея. Выступить в качестве адвоката, если бы это понадобилось, ему, как доктору гражданского права, конечно, было бы не трудно. Однако, это обстоятельство нисколько не умаляло риска поездки, и нельзя было сказать заранее, как кончится задуманное предприятие.

Леонид Федоров это хорошо понимал. "Не перестаю думать и молить Бога о благополучном исходе Вашей самоотверженной поездки в Россию, - писал он митрополиту из Львова в его летнюю резиденцию (15-8-08), - непременно выкрасите себе волосы и бороду; помните, что благодаря своему росту и телосложению Вы выделяетесь из всех, и молва о Вас идет по всей Галиции, заметить Вас легко". В следующем письме (23-8-08), Федоров послал список книг по истории русской Церкви, которые нужно было купить в известном тогда книжном магазине Тузова, и сообщил, что он "с завтрашнего дня начинает читать канон Иисусу Христу за успех путешествия". В последнем письме (2-9-08), перед самым отъездом, он к этому добавил: "Молю Архангела Рафаила за Ваше опасное путешествие". Федоров знал достаточно тогдашнее положение вещей в Петербурге, чтобы правильно оценить угрожавшее владыке Андрею, который тем не менее все-таки тронулся в путь.

Владыка направился сначала в Москву, чтобы лично переговорить со старообрядческим епископом Иннокентием (Усовым) о переходе в Унию. Тот, однако, ответил, что хотя сам он и не усматривает никакой ереси в католичестве, но народ наверно за ним не пойдет, а отделяться от своих ему не хотелось бы. Из Москвы митрополит Андрей поехал в качестве туриста-богомольца в Новый Иерусалим (монастырь недалеко от Москвы). Здесь проживал теперь, заточенный пожизненно, бывший епископ Смоленский Петр. Его лишили кафедры за католические убеждения. В молодости он ходил молиться в католический храм, и это оказало на него большое влияние и явилось началом его положительного отношения к католической Церкви. Владыка Андрей хотел повидать епископа Петра и поговорить с ним. Он уведомил его о приезде запиской: "Я митрополит Шептицкий и предлагаю Вам свое посредничество, чтобы вступить в сношения с Римом". На беду, как раз в этот день, в монастыре был губернатор. Епископ Петр побоялся принять у себя митрополита Андрея, но не выдал его. Встретиться им пришлось позже, через девять лет, в 1917 г. Тогда епископ Петр не опасался уже свободно говорить с митрополитом Андреем.

Жил в Новом Иерусалиме еще другой епископ - находившийся здесь на покое (бывший викарный) епископ Трифон. Митрополит Андрей посетил его и заговорил с ним откровенно о воссоединении с католической Церковью. Основываясь на том, что ему говорили, он был склонен предложить епископу Трифону стать в России первым католическим епископом восточного обряда. Однако, из ответов его владыка сразу увидел, что сведения о близости епископа Трифона к Риму сильно преувеличены; он был еще очень далек от понимания католичества. Правда, после революции, епископ Трифон, вместе с епископом Петром, вошел в число учредителей общества поборников воссоединения Церквей.

Из Москвы митрополит Андрей отправился в Петербург и остановился в меблированных комнатах на углу Невского проспекта и Литейной улицы. Сначала все шло как-будто хорошо, но вскоре он обнаружил неприятную вещь: у него украли паспорт и деньги. Получилось непредвиденное осложнение. Нужно было немедленно обзавестись новым паспортом, но уже на другое имя. Между тем, митрополиту были высланы в Петербург деньги на имя Ледницкого. Для получения их Ледницкий выдал доверенность тому лицу, на чье имя митрополит получил второй паспорт. "Как они все это устроили, для меня непонятно", - сказал с улыбкой митрополит Андрей князю Волконскому о тех, кто помогал ему выйти из неприятного положения. Этим путевые приключения его не закончились. После Петербурга, митрополит Андрей прожил еще несколько дней в Витебской губернии у своего друга графа Красинского под видом торговца скота.

Есть основание думать, что пребывание митрополита Андрея в России было известно правительству. Н. С. Ушакова это категорически утверждает в письме к Федорову:

"Во Львове и во всей Галиции масса наших агентов тайной полиции. За митрополитом Андреем зорко следят; мне достоверно известно, что о его путешествии знали, где он был, сколько времени и пр".

Федоров вывел такое же заключение из разговора с Шиллингом в Риме. Он даже высказал предположение, что кто-нибудь из небольшого числа посвященных в секрет, проболтался и выдал его в русском посольстве. Поэтому не исключено, что паспорт и деньги украл у владыки не обыкновенный профессионал, а специально подосланный вор. Когда митрополит Андрей благополучно вернулся домой, все вздохнули свободно. Федоров приветствовал его словами:

"Слава Святейшему Сердцу Иисуса, сохранившему Вас здравым и невредимым ex dentibus leonum (в львиной пасти). Мы уже начали беспокоиться за Вас: в голову лезли всякие страхи и ужасы, но Ваше письмо заставило нас вздохнуть с облегчением" (8-ю-о8).

Вот как Л. Д. Федорова рассказала в письме к сыну (5-9-08) о неожиданном появлении митрополита Андрея у нее на квартире:

"Есть много земных радостей, хотя и вполне безгрешных, но всегда затрагивающих какой-либо земной интерес. Но есть радости, не содержащие в себе ничего земного. Такая радость, как легкое дуновение будто с крыльев пролетевшего Ангела, оставляет навсегда свой аромат в душе человека. Вот этой-то радостью я и хочу с Тобой поделиться, ведь Ты это так понимаешь.

Сегодня в четвертом часу к нам кто-то постучал. Нянька пошла отворять, я выглянула из своей комнаты: вижу входит господин очень могущественного вида. Подумала было, что кто-нибудь из наших; но нет, этого я не знаю, вероятно, снова приезжий. Он подает мне письмо, говоря: "От Леонида". Я гляжу на него и думаю: "как этот господин похож на карточку митрополита, и рост, и выражение лица, удивительно, какое может быть сходство". Взяв письмо, я положила на стол и обратилась к нему: "Вы, вероятно, из заграницы?" - "Я - из Львова". - "Ах, вот откуда...". И только хотела спросить о митрополите, приехал ли он туда, как он мне заметил: "Вы не прочитали записки Леонида". Я развернула записку и при первом Твоем лаконическом "Прошу не удивляться " меня точно кольнуло... Но что я прочитала дальше...

При всем моем умении анализировать свои впечатления, на этот раз я отказываюсь объяснить... Что-то дико-несообразное завертелось у меня в голове, и, вероятно, мысль о сходстве спасла меня от столбняка. И вдруг светлая радость - не осветила, нет, а ослепила и оглушила и привела в какое-то пассивное состояние. Мне ничего не хотелось говорить, а только смотреть на него и сознавать, что он действительно присутствует здесь у меня. Я даже забыла, как его следует называть. Он был для меня точно бесплотный дух, который вот-вот может исчезнуть. Знаешь, случается иногда, что ущипнешь себя, когда не веришь в действительность. Я этого, правда, не сделала, но, чтобы удостовериться, что не брежу, позвала няньку; она тоже убедилась, что это правда. Так поразила меня неожиданность!

Он говорил, и я его отлично понимала. Его речь производит такое же впечатление, как и его наружность, - силы и мягкости. С ним говоришь, хотя не о легких предметах, но на душе как-то необыкновенно легко. Этого уже нельзя отнести ни к уму, ни к характеру, а к дару благодати. Так наверно говорили Апостолы, и этим облегчали людям понимать и принимать истину. Удивительно, когда он даже смеется, то в его смехе чувствуется какая-то сердечная чистота, чего в других нет: смех, как бы он ни был невинен, всегда есть продукт сарказма; а у него иногда уста улыбаются, а глаза смотрят печально. Да, он всех жалеет и всех любит, и, смотря на него, думаешь: вот где Царство-то Божие... Чистейший аристократ и простой человек Божий.

Он называет Тебя своим другом; какая высокая награда за Твое безропотное терпение и, хотя недолгую, но исполненную тяжелых испытаний жизнь. У меня не нашлось слов его благодарить; я сказала ему, что один Бог может его отблагодарить. Сколько отрадного я услышала от него про Тебя.

Прощаясь со мной, он сказал: "Помолитесь обо мне". Я уже давно молюсь о нем и верую, как говорит мне Евангелие: "Что ни попросите у Отца Моего во Имя Мое, даст вам". Он не умрет до тех пор, пока не окончит своего святого дела. Мы все нашими молитвами огородим его от смерти телесной, а говорить так мы имеем право. Помнишь, что сказал ап. Павел: "Мы хвалимся, но не собой хвалимся, а Господом".

Рассматривая мои картины, он сказал, что и сам когда-то рисовал и очень любит живопись. И знаешь, в нем живет истинный художник; несмотря на верные замечания, он ищет в живописи не только общей видимой красоты; он ценит и ищет в ней душу живую. Вот почему ему понравилось мое произведение - Христос с чашей. Он сказал, долго смотря на него: "В этих глазах очень много любви". Он - по наружности гигант, крепкий и могучий, как дуб - обладает такой тонкостью чувств, что как-то невольно удивляешься и приходит на память стих Лермонтова: "Творец из легкого эфира их нити тонкие соткал".

В следующем письме (11-9-08),. Любовь Дмитриевна говорит сыну о своем воссоединении с католической Церковью, совершившемся в дни пребывания митрополита в Петербурге. Он сам присоединил ее к католичеству. Большего, конечно, ни она, ни ее сын желать не могли. Хотя внутренне Любовь Дмитриевна была уже давно подготовлена к этому шагу, но она все ждала "своего обряда" и вот теперь дождалась, получив его прямо из рук митрополита Андрея, К тому же он снял у нее с души большое сомнение. Кто-то уверил ее, что после присоединения ей нельзя будет ходить в православные храмы, так как там служат "схизматики". А отказаться от родных церквей было трудно; уж очень она любила восточное богослужение!

"Тебе известен мой взгляд и сердечное стремление к этому акту, -говорит она в том же письме, - и, конечно, тебя не удивит мое воссоединение. Но ты можешь спросить, почему же это так долго не совершалось? Конечно, были причины уважительные, но не они исключительно на меня влияли. Я ждала своего обряда, глубоко скорбела и думала, что не дождусь..., но втайне надеялась на милость Божию. Велика была моя радость, когда разрешилось это препятствие. Но, заглядывая в глубину моей души, я услышала-там тоску по церквам, в которые, как мне говорили раньше, я уже не имею права ходить. Я делала над собою опыты: один раз не ходила месяц, другой - два. Но это подействовало на меня так разрушительно; я, что называется, истаяла, меня спрашивали, не больна ли я. А что делалось-на душе!... Трудно даже объяснить. Потом я стала надеяться, что, может быть, мне разрешат. Когда я начала ходить в нашу крохотную церковь, она меня совершенно удовлетворяла, но много церковных служб в ней не могло совершаться, и опять начала грызть тоска. Это продолжалось долго, я не смела задавать вопроса по этому поводу и о. Алексею, боясь, что он сочтет меня за колеблющуюся. И вот, как благодатный дождь орошает засохшую ниву, приехал к нам дорогой гость митрополит. Видя его ангельскую доброту, я ободрилась и стала его просить разрешить мне посещать чужие храмы, высказав ему мою привязанность ко всем церковным службам. Я просила разрешения ходить только для молитвы, даже не принимать по большим праздникам миропомазание и не прикладываться к Евангелию и ко Кресту.

При последнем моем заявлении, он с удивлением посмотрел на меня. "Но почему же вы не можете принимать св. Миро, Евангелие и Крест, ведь это же Божие? Нет, вы можете ходить в храмы молиться, принимать миро, целовать Крест и Евангелие".

Ты не можешь представить себе, как я была обрадована. От церкви св. Владимира я не шла, а летела, я чувствовала полное удовлетворение; это было какое-то духовное торжество, будто земля и небо уже побратались и не находят в себе никакой разницы. Но неужели эта радость была только личного моего удовлетворения? Если подумаешь так, то ошибешься.

В этом, на первый взгляд неважном разрешении, сказалось великое слово мира и любви. Тут не было ни кастового, ни национального предубеждения. Человек, который дал это разрешение, не имел ни политического ни материального расчета. Он только руководился словами Евангелиста Иоанна: "Дети, любите друг друга". Он не говорил, как X: "Зачем я пойду в тот храм, где служат схизматики?" Он верил, "что из камней сих Бог может сделать детей Авраама". Во мне укрепилась вера, что соединение возможно, если католическое духовенство будет смотреть глазами митрополита. Вот я уже соединила эти две Церкви; не с враждой, но с дружелюбием перешагну я порог чуждой мне церкви, и в ней я буду молиться за нее. Если мне придется дожить до открытия нашего храма, то мне не будет надобности ходить в чужие храмы, да и теперь ведь не постоянно же я буду ходить в них, а только по какой-нибудь необходимости, так как службу просидеть дома я не могу.

О. Алексей смотрит так же, как и митрополит. Когда я его спросила, могу ли побеспокоить митрополита просьбой о разрешении, он сказал: "Думаю, что разрешит; да вот я сам вчера был у всенощной, я тут греха не вижу, ведь храм строится для Бога, а молитвы-то там читаются такие же, как и у нас".

Вот уже два дня подряд, 10-го и 11-го сентября, как в нашей крохотной церкви происходят великие духовные торжества, 10-го воссоединился старообрядческий священник, а 11-го - я.

Ты узнаешь от митрополита, каким путем пойдет этот священник, я описывать не стану, но скажу только о его личности. Этот молодой человек среднего роста, блондин. Вообще его лицо и выражение такое, какое у св. Архидьяконов на северных вратах. Он скромен и кроток, как человек, имеющий только небольшое церковное образование. Но ум у него простой и ясный, и если он попадет к хорошему наставнику, то выйдет из него сильный, надежный ревнитель Церкви. Советую Тебе обратить на него особое внимание. Но с ним надо быть осторожным относительно некоторых разоблачений, касающихся печальных фактов прошлого в католичестве. Надо щадить в нем детское сердце. Он благоговееет перед верующими людьми...

О воссоединении митрополит не говорил мне ни слова. Но в его присутствии я только и думала, как бы поскорее этот акт совершился, и не находила себе покоя; оно явилось для меня необходимой потребностью; вот, когда можно сказать, что сама душа открылась для восприятия Вселенской Церкви.

После Причащения прошло несколько часов, но я все еще нахожусь под радостным впечатлением совершившегося, совершенно успокоилась, точно освободилась от какого-то груза, и к чему-то прислушиваюсь. И все вокруг меня точно радуется; душа моя окрепла, а дух мой стал еще свободнее прежнего. Благодарю Создателя, даровавшего мне сердечный покой"

За несколько месяцев до приезда митрополита Андрея, о. Иоанн Дейбнер, по возвращении из Львова, выразил мысль об объединении русских католиков. Он предложил образовать кружок ревнителей восточного обряда, который, хоть раз в неделю, собирался бы для обсуждения текущих дел. О. Дейбнер нашел для этой цели и подходящее помещение. Отцы-ассумпционисты Буа и Борен, относившиеся с исключительным сочувствием к русским католикам восточного обряда, предоставили в их распоряжение комнату в своем учреждении "Добрый Пастырь" на Васильевском острове, в Донском переулке, при котором была домовая латинская церковь. У них имелось и восточное облачение и вся необходимая церковная утварь. Они приняли на себя заботу по устройству церковных служб, давали от себя просфоры, вино и т. п.

"Здесь, - пишет Федорова в своем дневнике, - мы чувствовали себя как дома, радушие их было полное; эти два патера были люди уравновешенные, серьезные, спокойные; у нас было к ним полное доверие. После обедни нас приглашали на чай и на завтрак, и вот тут-то мы знакомились друг с другом и трактовали о нашем деле".

"У нас богомольцы распределились так: в Полозову к обедне ходил больше простой народ, в Донской переулок - одна только интеллигенция. В Полозову - по воскресеньям, в Донскую - по пятницам; в обеих обеднях служил о. Алексей. В Полозовой мы после обедни тоже собирались пить чай у сестры Варвары; она нас принимала радушно. Как мы ни трактовали, как ни изыскивали средства к открытию нашей церкви, но наше дело не подвигалось"...

"Прошел слух, что польское духовенство хочет устроить часовню для русских католиков, где дополнительные службы и проповеди будут на русском языке. Об этом говорил нам ксендз Урбан и предлагал: "Мы откроем часовню для русских католиков, а как бы в качестве гостя у меня может жить о. Алексей и иногда говорить проповеди и служить восточные обедни на славянском языке". Мы жили тогда одной только мечтой о нашей церкви, нам понравился этот проект, хоть что-нибудь да начнется! Ушакова говорила: "Смотрите, пропадет наш о. Алексей; в этой часовне". Дейбнер также не доверял. Он подозревал о. Алексея в пристрастии к полякам".

Митрополит Андрей, знавший по словам Федоровой "наши неурядицы, надеялся внести мир и что-нибудь обосновать". У ассумпционистов в Донском переулке состоялось собрание русских католиков под его председательством. Он сам возбудил вопрос о церковке, которую предлагало польское духовенство. Владыка просил всех присутствовавших высказаться откровенно: желают ли они принять это предложение или нет. О. Ян Урбан присутствовал на собрании в качестве представителя польского духовенства.

"Много ему пришлось перенести разных уколов, в особенности со стороны Дейбнера, - записала Федорова в своем дневнике. Ему ставили строжайшие условия по разным пунктам и грозили, что если увидят хоть малейшее поползновение нас облатинивать, мы все уйдем из часовни. Хотя под конец все согласились принять эту часовню, но в воздухе царило недоверие. Митрополит был бесстрастным председателем, и осталось неизвестным, как он отнесся к этому вопросу: был ли он за часовню или против нее"?

"Этой же осенью мы получили извещение, что часовня для русских католиков откроется в церкви св. Екатерины, такого-то числа, в отделе, где крестят детей. Урбан написал мне письмо, чтобы я постаралась привести и еще кого-нибудь из русских. Я собрала троих; были еще там Дейбнер и Пари. Хотя помещение было невелико, но не было тесно. Мессу служил профессор из духовной католической академии. После мессы была проповедь на русском языке. Проповедь была прекрасная: в ней было много искренности; русских он называл своими дорогими братьями, так как они родились в духе и вере. Потом было нечто вроде молебна с акафистом. Все мы уходили с довольным видом, так как впечатление было приятное. На следующей неделе я опять получила письмо от Урбана, в котором он убедительно просил меня быть в воскресенье в часовне и, по возможности, привести побольше народа,, так как надо показать духовенству, что русские католики идут охотно в часовню. Когда мы пришли, месса еще не началась. Служил настоятель Будкевич. Потом была проповедь, в которой Будкевич административным тоном объяснил, какое великое значение заключает в себе месса; каждый обязан слушать ее непременно хотя бы в воскресный день, иначе он не может считаться католиком. Полезно слушать проповедь, но она не может заменить мессы, без проповеди может быть месса, но без мессы не может быть проповеди; итак русским католикам надо интересоваться не одной проповедью, а стараться изучать мессу Потом он объявил, что сегодня здесь последняя служба, так как помещение очень мало, а через три месяца они соберут пожертвования и устроют отдельную часовню для русских католиков. После проповеди Будкевич раздавал молитвенники всем тем, кто пожелал. С разочарованным недоумением публика выходила из часовни. Урбан был в отчаянии. Дейбнер побежал к нему и с тех пор он стал часто его посещать".

Во время пребывания митрополита Андрея в Петербурге, на Полозову пришел к обедне некто, видом и одеждой похожий на инока. Он оказался священником-старообрядцем Евстафием Акимовичем Сусалевым, состоявшим духовником при Морозовской мануфактуре в г. Богородске, Московской губернии; о нем и упомянула Л. Д. Федорова в письме к сыну. Через неделю он заявил о желании присоединиться к католической Церкви. О. Алексей воссоединил его ю сентября. Митрополит Андрей успел познакомиться с ним, и после его отъезда о. Евстафия послали к нему в Львов. Митрополит не мог взять на себя решение об его дальнейшей судьбе и представил дело о Белокриницкой иерархии Святейшему Отцу. Специальная комиссия, которой Папа передал на рассмотрение возбужденный вопрос, признала Белокриниц-кую иерархию действительной, так что о. Евстафий Сусалев был принят на основании этого в сущем сане. Через три месяца он вернулся в Петербург. Приезд его совпал с отсутствием о. Алексея, уехавшего хоронить сына; семейные дела задержали его дольше месяца в Нижегородской губернии. О. Евстафий не знал, что ему следовало теперь предпринять. О. Алексей предложил ему отправиться на его хутор, где он мог бы " священствовать ", а митрополит Андрей сказал ехать в Петербург и там оставаться.

О. Евстафий показал себя очень строгим в соблюдении обряда, и было ясно, что на латинизацию он не поддастся; казалось даже, что после воссоединения его строгость к обряду только усилилась.

"Тип это был чисто русский, - пишет о нем Федорова, - убежденный восточник, хотя и необразованный, но что у него раз засело в уме, того не выбьешь ничем. Показал он себя энергичным; человек молодой, он смело смотрел на жизнь; с такими людьми трудно бороться".

"Образование его было, вообще, какое дают старообрядцы: умей хорошо читать " четьи-минеи ", да и писать с грехом пополам, вот и все, и священник считается готовым совершать богослужение. Одно в нем несимпатично: он не желает учиться, но современем, может быть, сама жизнь встряхнет эту русскую лень. Много в этом виноват и о. Алексей; он успокаивает его, что и неуч может быть попом. Однако, нам нужен не "поп", а священник".

Л. Д. Федорова порекомендовала о. Евстафия Ушаковой, та прослушала его служение, он ей понравился, и она приняла его тоже под свое покровительство. О. Алексей, вернувшись, не возразил ничего против того, чтобы о. Евстафий остался вторым священником в Петербурге. Понемногу он освоился в новой среде. Не раз ему приходилось слышать сетования русских католиков, что дело с открытием церкви не подвигается вперед. Однажды, когда об этом заговорили в присутствии Н. С. Ушаковой, о. Евстафий вмешался в разговор:

- Вам не позволяют открыть церковь, а мне, как старообрядцу, не принадлежащему к синоду, позволят; мне надо будет только заявить. Ушакова удивилась:

- Да верно ли это?

- Верно, старообрядцам позволили теперь и строить и открывать запертые храмы; по вере я теперь хотя и католик, но по-граждански - старообрядец, и мне не могут запретить в моем отечестве иметь церковь. Я не был православным, и закон, запрещающий восточный обряд в России, меня не касается; я католик, но остался в своем обряде, какой у меня был.

Ушакова согласилась:

- Что же, надо попытать счастье, но где же нам найти помещение? Сестра Варвара нашла выход из затруднения:

- У нас есть мансарда, хотя небольшая и невысокая, а для церкви, говорят, годится; не угодно ли посмотреть?

Все отправились осматривать помещение и нашли его подходящим. Это была квартира, состоявшая из трех маленьких комнат: одна из них служила бы о. Алексею спальной и приемной; в двух других, если сломать перегородку, можно было устроить церковь. Ушакова справилась о цене; сестра Варвара спросила недорого - 23 рубля в месяц без дров. Сев за стол, Наталия Сергеевна попросила о. Евстафия начертить план алтаря и иконостаса. Тот изобразил иконостас по старообрядческому образцу, глухой до потолка, с невысокими царскими вратами, так, что во время службы видно голову священника у престола.

О. Алексей слушал молча и ни во что не вмешивался. На вопрос Ушаковой, одобряет ли он этот план, о. Алексей ответил:

- Что же делайте, как знаете.

Но все же его план был другим. Он посоветовал сделать походный иконостас, вроде ширм, чтобы можно было их снимать и ставить, когда угодно. Но Ушакова не согласилась, и был принят план о. Евстафия. Оставалось еще решить практический вопрос, как устроить все подешевле. О. Евстафий предложил сделать иконостас из деревянных рамок, обшитых шерстяной материей, а квартиру оклеить новыми обоями. Вместо обычного престола - поставить простой деревянный стол, какой можно купить на рынке за три рубля. У Л. Д. Федоровой нашлись и готовые "местные" образа (Спасителя и Божией Матери, справа и слева от царских врат), написанные на бумаге пастелью, как этюды для картин масляной краской. Оба были одинакового размера, поясные, в натуральную величину. Любовь Дмитриевна проработала над ними до глубокой ночи в Великий Четверг, подправила и украсила золотой обклей-кой, чтобы заменить рамы, на которые не хватало денег. Взглянув на образа, о. Алексей пришел в восторг:

- Да это художественные вещи... Это вроде Васнецовских образов...

Хоругви дали отцы-ассумпционисты. Все работали, не покладая рук, и оставались при твердом решении - устраивать церковь и совершать в ней церковные службы, не взирая ни на что, не заявляя полиции и не испрашивая разрешения.

Вспоминая впоследствии эти дни, Л. Д. Федорова занесла следующие строки на страницы своего дневника:

"В настоящее время мы с недоумением смотрим на этот отчаянный шаг: как мы на это решились? Но тогда подобные мысли не приходили в голову, все казалось так просто и естественно, так велико было желание иметь свою церковь, что об ней одной мы только и думали; вся наша осторожность, страх доносов, полиции, куда-то исчезли, одна мысль встретить приближающийся праздник Воскресения Христова в новой церкви жила в нас и давала нам бодрость и уверенность в ее осуществлении. Глубже всматриваясь в это явление, ясно сознаешь волю Божию. Он и повелевал нашим умом и давал нам бодрость духа, потому-то мы ничего и никого не боялись".

25 марта, в Великую Среду, на Полозову приехала Ушакова, дала 100 рублей на расходы и просила поторопиться с устройством церкви, чтобы закончить все к Светлому Воскресению. В мансарде было немало всякого хлама; надо было начинать с того, чтобы все это убрать. Работа, действительно, закипела. Когда Л. Д. Федорова пришла сюда в Великую Пятницу, прошла через чистую светлую переднюю в одно окно и из нее открыла дверь направо, то увидела перед собой настоящую церковь. Она вошла в нее и осмотрелась. На всем была печать бедности, но ни в чем не было недостатка. Иконостас был аккуратно обит желтоватой материей, над царскими вратами - бумажный образ Тайной Вечери, справа и слева - местные образа в ее бумажных обклейках... На покупку! рам не хватило денег! Хоругви были хорошие, настоящие... В алтаре| стоял престол, украшенный красивой пеленой, кем-то принесенной; жертвенник заменял комод, тоже покрытый пеленою; ризница помещалась в ящиках. На престоле стояли два подсвечника, лежали крест и Евангелие; паникадило заменяли небольшие лампочки на стене.

"Но нам вся эта обстановка казалась великолепной, - записала тогда Федорова свое впечатление. У нас будет настоящая заутреня Светлого Воскресения! Сколько счастья было в этих словах! Если милосердие Божие нас не покинет и русская католическая Церковь восточного обряда станет на твердую почву, то пусть знают наши будущие поколения, что этим они обязаны верным сынам Вселенской Церкви. Пусть они вспоминают молитвенно Папу Пия X и митрополита Андрея Шептицкого и тех, которые способствовали, и поддерживали идею возникновения Восточного обряда в России в трудные для него времена".

В Великую Субботу до ю часов вечера посреди церкви все еще стоял столик со свечами, за которым сидела Ушакова и торопливо дошивала воздух и покровцы. С ней работали сестра Варвара и еще некоторые католички. В ю часов, к приходу о. Алексея и о. Евстафия все было кончено и прибрано. Они освятили церковь и окропили св. водой. Плащаницы не было, ее заменял антиминс. Началась полунощница, а за нею заутреня. Пели о. Алексей, Любовь Дмитриевна и многие из публики. О службе не было специального извещения, но набралась полная церковь; многие принесли с собой пасхи. Крестный ход пришлось, конечно, ограничить передней.

Федорова записала в дневнике впечатление, произведенное, вероятно, не на нее одну этой Пасхальной службой:

"Свет множества свечей, аромат фимиама, пение радостных молитв верующими людьми, так щедро обогатили эту убогую маленькую церковь, что все великолепие храмов столицы казалось уже ненужным и лишним. Когда запели "Плотию уснув" и слова "Тридневен воскрес еси, Адама воздвиг от тли", я подумала: Господь и нас воздвиг от тли посредством вот этого молодого священника о. Евстафия, что теперь служит за диакона, и этой худенькой, небольшого роста женщины -Ушаковой. Это две силы: один более похож на инока, другая - олицетворение физической слабости".

После литургии пошли разговляться к сестре Варваре. Ушакова и Дейбнер оказались на диване рядом с о. Евстафием. Они стали совещаться вполголоса и, улыбаясь, вопросительно поглядывали на о. Евстафия, который повторял с серьезным видом:

- Да... да... непременно послать...

О. Дейбнер взял карандаш и бумагу и написал текст телеграммы на имя Государя Императора:

"В Светлый праздник Христова Воскресения русские старообрядцы, приемлющие общение со Святейшим Римским Апостольским Престолом, возносят молитвы о здравии Вашего Императорского Величества и Государя Наследника Цесаревича".

Инициатором телеграммы был о. Евстафий; о. Дейбнер составил лишь текст. Сам собой явился, конечно, вопрос, ответит ли Государь, а если ответит, то как. Ушакова посмеивалась:

- А как вместо ответа, возьмет да и прихлопнет нашу церковь! На это о. Евстафий отвечал уверенно и серьезно:

- Не прихлопнет!

Телеграмму за подписью о. Евстафия и Ушаковой, как "попечительницы общины" он сам сейчас же отнес на телеграф. Три недели длилось после этого томительное ожидание. Наконец пришел, переданный через Градоначальника, ответ от Министра Двора, барона В. Б. Фредерикса, в котором говорилось, что "Его Величество благодарит русских старообрядцев, находящихся в общении со Святейшим Престолом за молитвы"

С тех пор, когда в церковь на Полозовой заглядывала полиция -справиться о причине необычного скопления народа, и задавался вопрос:

- Кто разрешил? На каком основании? -

показывали всегда этот ответ Министра Двора. Полицейский чин читал телеграмму и в недоумении удалялся. Она была единственной юридической опорой, на которой держалась тогда в Петербурге первая русская католическая церковь восточного обряда.

Между тем росло и число подписей на прошении об открытии церкви. Ассумпционисты собрали 23 подписи и передали их о. Евстафию. В общей сложности, подписавших прошение было уже больше требуемого числа. Тем не менее устройства церковной общины не разрешили; сказали: "молитесь, сколько вам угодно, мы вам не запрещаем, но легализовать вашу общину мы все же не можем". Столыпин не разрешал никаких репрессивных мер против существовавшей фактически общины, так как старообрядческая церковь, после 1905 г. пользовалась в России правом законного существования; правительство не вмешивалось больше во внутренние дела разных толков и течений, существовавших в старообрядчестве. Предоставленные теперь сами себе, они могли жить и развиваться по собственному усмотрению.

Основываясь на этом, русские католики решили начать хлопоты об утверждении церкви восточного обряда. Прошение на имя Столыпина подал лично о. Евстафий. Столыпин отослал его прошение в департамент иностранных исповеданий. Чиновники из этого департамента заходили не раз наведаться, что делается в церкви на Полозовой. Так как никакого ответа на прошение не приходило, о. Евстафий, спустя некоторое время, пошел в депертамент справиться о положении дела. По его словам, "начальник Петров" принял его благосклонно. Он сказал о. Евстафию, что прошение действительно у него, но выдать его он не мог, так как на нем имелась собственноручная резолюция Столыпина: "Оставить эту церковь неприкосновенной до прибытия польского митрополита в Петербург" (в то время как раз ждали прибытия нового). О. Евстафию дали такое объяснение: "Так как в России не было до сих пор католиков восточного обряда, то не было для них и закона. Теперь их надо причислить к существующему общему католическому закону. Департамент снесется по этому вопросу с митрополитом и тогда выдаст разрешение церкви восточного обряда в Петербурге." О. Евстафию будто бы пообещали даже денег из сумм, предназначенных на католиков. Все, кому он об этом рассказывал, радовались, но Н. С. Ушакова говорила:

- Уж что-то очень хорошо и не верится. О. Евстафий передал свой разговор с Петровым в департаменте исповеданий следующим образом:

- Я сказал, чтобы меня представили ихнему главному начальнику; меня попросили обождать в гостиной. Немного погодя приходит главный начальник, очень вежливый. Сперва он хмуро спросил меня:

- Что? Вы затеваете открыть унию? Я отвечаю:

- Какая такая уния, вы разве не видите мою бороду, а вот и длинные волосы, какая же здесь может быть уния? Я, русский старообрядец, перешел в католичество, но своему обряду не изменил, не изменю ему, как и Государю, а вы говорите - уния! Мы хотим молиться по-нашему и на родном языке. Неужели же нам русским наши же русские власти этого не позволят? Мы политикой не занимаемся, и нас уловить нечем.

- Но вы служите при открытых царских дверях?

- Это так служит наш старший священник, которому Рим дал епископские права, а я служу при закрытых, как простой священник.

- Кто же к вам ходит в церковь?

- Да все, кому угодно, милости просим, и поляки и русские. Мы не читаем пропаганды и не гоним никого из церкви Божией.

- И много ходит поляков?

- Очень много, костелов у них мало, вот и ходят помолиться.

-- Вы и в Вильне были?

- Да, и даже служил там обедню.

- И они вам не препятствовали?

- Даже очень были мне рады... Вы говорите "уния"; какая же может быть уния у старообрядца? Я старообрядец; и еще есть священники, русские и старообрядцы, которые тоже хотят итти к нам, ведь их не остановить. Они же хотят не унии, а восточного обряда.

- А бороду и волосы вы так и оставите?

- Конечно, разве мертвому только сбреют. Сам Папа запретил бриться и стричься. Я, как был русским, так и иду в свой обряд, а вы говорите нам про какую-то унию.

- По каким книгам вы служите?

- По синодальным.

- А какое у вас Евангелие?

- Синодальное.

- Разве нет разницы у старообрядцев?

- Никакой; разница только в том, что мы не поминаем синод. На ектениях мы поминаем Папу и Государя, а в последней молитве на литургии молимся за Папу, Государя, царствующий дом и всех православных христиан.

- Скажите, пожалуйста, почему вы сделались католиком?

- Потому что стремился к католикам с пятнадцати лет.

- Но почему вам казалось там лучше?

- А потому, что я хорошо разобрал, что католическая Церковь - истинная Церковь Христова.

Потом ихний начальник опять стал выпытывать у меня:

- Ведь вам покровительствует митрополит Галицкий Шептицкий?

- Да, жаль, прежде это было, а теперь он отступился от нас.

- Так это правда?

- А чего мне вас обманывать-то?

С этого момента я заметил, что он стал говорить по другому. Тогда я поскорее спросил о помещении, так как зимой в теперешней церкви будет душно и неудобно:

- Было бы очень желательно снять помещение побольше или перенести церковь в другой дом.

На это господин Петров сказал:

- Я бы не советовал этого. Лучше, что вы помещаетесь наверху.

Внизу к вам будут соваться люди, для вас нежелательные, и станут напрасно вас беспокоить. Потерпите немного, Хоть несколько месяцев, а там уж устроитесь, как следует.

Господин Петров обещался мне побывать в церкви на Полозовой, но только на моей службе и на прощание сказал:

- Я еще позову вас к себе. Полиция тоже не оставляла о. Евстафия без внимания. Н. С. Ушакова написала об этом княжне Марии Волконской:

"О. Евстафия поминутно таскают в сыскное отделение, но он, как старовер, привилегирован; к тому же он не скрывал с самого начала ни католичества, ни священства; у него телеграмма от Государя - от него оступаются...".

Воодушевленный первым успехом, о. Евстафий решил посетить Петербургского митрополита Антония. Он направился к нему, чтобы узнать, не будет ли ему покровительствовать русская иерархия. По его словам, митрополит показал себя "человеком очень гуманным", принял его благосклонно и уверил, что русская иерархия препятствовать ему не будет. Тогда о. Евстафий попросил митрополита благословить "наше дело", но тот только улыбнулся и сказал:

- Дать вам благословение не позволяет мне совесть.

Свои на Полозовой разъяснили потом о. Евстафию, почему митрополит Антоний не мог преподать ему благословения. Он, повидимому, понял и протянул:

- Э-ге, значит благословение его было бы "нас против вас"?

Итак, на Полозовой было теперь два священника. Они чередовались: один служил раннюю обедню, другой - позднюю. О. Евстафий служил правильно по-восточному, о. Алексей делая свои неизменные отступления. В его обедне семисвечник снимался с престола, подризника он не носил, а надевал латинскую кружевную "альбу", что очень не шло к восточной фелони. Царские врата у него, как правильно заметил осведомленный г. Петров, не закрывались; на это у о. Алексея была тоже своя отговорка:

- Это всегда бывает при епископском богослужении, а он, как уполномоченный Рима над петербургскими католиками восточного обряда - даже больше епископа!

Церковной завесы совсем не было в церкви.

- Если, - говорил о. Алексей, - она разорвалась в Иерусалимском храме в час смерти Спасителя, то и у нас ее не должно быть.

Отсутствие завесы на царских вратах смущало всех прихожан и было предметом постоянных толков и пересуд. О. Евстафий не решался ее повесить, как подчиненный, обязанный послушанием старшему. Чтобы не вызывать спора из-за завесы, дождались отъезда о. Алексея и в его остутствие повесили ее на свое место. По возвращении, о. Алексей промолчал, вероятно, тоже, чтобы не затевать ссоры.

Свои права "больше епископских" о. Алексей понимал иной раз черезчур своеобразно. Вот небольшой пример. О. Евстафий сказал однажды Любовь Дмитриевне:

- Мне была дана бумага от митрополита Андрея, в которой говорится, чтобы я строго соблюдал все священнические обязанности, а также и восточный обряд. Митрополит велел бумагу держать при себе, а о. Алексей взял ее у меня и не отдает.

Любовь Дмитриевна отправилась к о. Алексею и стала просить, чтобы он возвратил эту бумагу по принадлежности. Он обещал ей, что отдаст. На другой день она осведомилась у о. Евстафия, получил ли он бумагу обратно.

- Да, получил, но только он отрезал печать и подпись и оставил у себя.

Таков был о. Алексей. Новый выпад против него русских церковных властей, относящийся к этому времени, дал ему лишнее основание выступить в свою защиту и, конечно, оповестить обо всем мирополита Андрея. Невольно представляешь себе владыку, с его доброй, мягкой улыбкой, за чтением строк о. Алексея, стилю которых, пожалуй, позавидовал бы и сам Горбунов. Он начинает сообщением о том, что Нижегородская Духовная Консистория прислала в канцелярию Петербургского Градоначальника отношение от 2 ноября с. г. за № 15327 следующего содержания:

"Нижегородская Духовная Консистория имеет честь просить канцелярию С. Петербургского Градоначальника сделать распоряжение об объявлении бывшему священнику Нижегородской Епархии Алексею Зерчанинову, проживающему в Петербурге по Полозовой ул. № 12, что решением Нижегородского Епархиального начальства от 6-31 октября с. г. постановлено: "Лишенного священного сана Алексея Зерчанинова, обнаруживавшего неповиновение епархиальному начальству и самовольно отлучившегося в С.Петербург из села Борисова, назначенного ему местом постоянного жительства, согласно указу Св. Синода от 26 мая с. г. за № 7453, исключить из духовного звания и уведомить, что Зерчанинов в недельный срок должен выразить довольство свое или недовольство означенным решением и, если выразит недовольство, то в месячный срок должен представить апелляционный отзыв, в противном же случае решение это будет приведено в исполнение". (Следуют подписи).

О. Алексей усмотрел в этом "духовно-консисторский маневр": "взять его из Петербурга через возобновление дела о лишении священного сана и исключения из духовного звания, потому что лишенньш сана и исключенным из духовного звания закон запрещает жить в столицах семь лет по объявлении кары". Поэтому "на последнюю консисторскую выходку" о. Алексей ответил так:

"На Ваше отношение от 2 мая с. г. за № 15327 сим имею честь объяснить следующее:

1) При своем формальном переходе в католическую (или по церковно-славянской терминологии - кафолическую) Церковь в 1896 г. я был принят в сане священника, т. е. духовного лица; значит и деселе состою в этой Церкви духовным лицом или священником, которого теперь никто не может лишить сана, кроме католического епископа. А т. к. господствующая в России Церковь признает католических священников духовенством же, то я совершенно не понимаю, что значит увольнение меня из духовного звания консисторией, потерявшей надо мною духовную власть со времени моего перехода в католическую Церковь?

2) По подозрению в этом переходе госпоствующая в России церковная власть з июля 1898 г. отправила меня в Суздальскую крепость, где я пробыл до 21 февраля 1901 г.; после чего, я, как упорный католик, передан был в ведение гражданской власти, которая вследствие объявления Высочайшего манифеста о веротерпимости, по моей просьбе выдала Мне I февраля 1907 г. бессрочный паспорт для свободного проживания во всех городах Российской Империи. Спрашивается, о каком неповиновении епархиальному начальству и о какой моей самовольной отлучке говорит консистория в предъявленном мне отношении? - Посему:

3) ни довольства ни недовольства на предъявленное мне консисторское решение предъявить не могу: я просто не понимаю его".

В препроводительном письме к митрополиту Андрею, о. Алексей не упустил, конечно, случая снова коснуться своей излюбленной темы:

"При таких обстоятельствах, посудите сами, будет ли у меня симпатия к византизму или синодализму? Теперь я живу исключительно латинопольскими милостями и, конечно, не могу питать антипатии к латинополякам по капризу гордого молодого французского монаха и Ушаковой, подсунувшей мне своими интригами в командиры этого интригана, вторгшегося в наше дело через ее хитрую проделку. Но все подобные обостоятельства прибавляют мне лишь еще более энергии, и я до последней крайности буду бороться за русско-униатский обряд, обильно политый мученической кровью русских исповедников XVI и XIX веков..Я не стал бы бороться за это дело, если бы не чувствовал под собою твердой почвы... Нужно по Апостолу быть всем для всех, чтобы спасать по возможности больше народа, а не дрожать над каждым изветшалым византийским или синодальным лоскутком (семисвечник, подризник и церковная завеса?). Мы не антикварии, а живые дети Живого Отца Небесного...".

"Гордым молодым французским монахом", "вторгшимся интриганом", на которого жалуется о. Алексей в заключительной части своего послания (написанного, по сравнению с некоторыми другими письмами этого времени, в довольно мягких тонах), был ассумпционист о. Буа. Чтобы правильно понять запутавшийся здесь и, к сожалению, очень характерный для о. Алексея клубок личных недоразумений, нужно сказать сначала несколько слов об о. Дейбнере, каким он стал под влиянием о. Яна Урбана. Посещение им последнего после разочаровавшего русских католиков выступления о. Будкевича и закрытия только что открытой для них польской часовни, оказалось при неустойчивости о. Дейбнера роковым. Оно положило начало его сношениям с о. Урбаном, под влиянием которого он совершенно изменился в отношении восточного обряда. Это перешло у него сейчас же на личную почву. К о. Евстафию, восточнику, он относился с нескрываемым недоверием; в этом, по существу, как увидим дальше, он был совершенно прав. Хуже было то, что к недоверию была примешана личная неприязнь, повидимому, на почве зависти к успехам о. Евстафия и под влиянием польского духовенства, настроенного против него, что тоже было не без основания. Вследствие этого о. Дейбнер начал сближаться с о. Алексеем и из прежнего противника его обратился теперь в друга и даже секретаря. И это было бы тоже неплохо, так как о. Дейбнер хорошо говорил и писал и, помогая о. Алексею, мог в его "своеобразии" многое сглаживать. Однако, беда была в том, что перемена личных отношений, как говорит Л. Д. Федорова,

"...совершенно переродила и ум и душу Ивана Александровича; из прежнего ярого восточника он сделался ярым западником... Прежде Урбан был для него врагом, теперь никто не смеет сказать чего - либо не в пользу последнего: из себя выйдет от гнева. Страстное желание провести в восточный обряд и латинскую обрядность не дает ему покоя, и нельзя не заключить, что он и Урбан мыслят одно, а если так, то идут против нас. Приняв на себя роль непрошенного защитника о. Алексея, он только ронял его в глазах нашего общества. По его совету и, вероятно, под влиянием о. Урбана, о. Алексей стал мешать вечерние богослужения с латинскими; начнет вечерней и всенощной, а кончит рожан-цем. Так что и не понять, по какому обряду идет служба. Это очень волновало Ушакову; она прямо высказывала свое неодобрение и этим восстановила против себя тех, кому они нравились".

"Ассумпционисты были латинского обряда, но принимали горячее участие в восточном и, чем только могли, содействовали его распространению. Между ними и польским духовенством была вечная (лучше сказать "хроническая") вражда. О чем они спорили и чего не могли поделить, нам было неизвестно. Знаменателем этой вражды был Дейбнер. Когда он был восточником, то дружил с французами, когда стал западником, то прекратил с ними всякое общение. Эти корректные, образованные люди сделали для нас много полезного. Они снабжали нас церковными принадлежностями, выхлопотали субсидию из Рима. В дела наши не вмешивались, но по богослужению, если оно уклонялось от восточного, иногда делали замечания. Это не могло нравиться тем, кто хромал на латинскую ногу, и наше общество разделилось: за французов и против них. Как ни старалась каждая сторона скрыть свои убеждения, но это не удавалось. И вот, начали появляться разные легенды, будто они хотят над нами властвовать, быть нашими начальниками. Другие отрицали, ничего не видя в них, кроме миссионерской деятельности и участия, которое они проявляли к восточному обряду".

У отцов-ассумпционистов, действительно, не было никакого желания вмешиваться во внутренние дела русской католической группы. Но они прекрасно понимали, что дальше самое дело не может так продолжаться. О. Алексей нуждался в руководителе, который, в роли тактичного "ассистента", был бы посредником между ним и Римом. Кроме того, они видели, что, церковная община и, в частности, оба священника нуждались в какой-нибудь, хотя бы скромной, но постоянной денежной помощи. Решение этих двух вопросов они в конце концов приняли на себя. Составили смету расходов по церкви (плата за помещение, масло для лампады, свечи, просфоры и вино), вознаграждение певчим и псаломщику и, наконец, жалованье двум священникам. С этой сметой о. Буа поехал в Рим хлопотать. У него были там связи и своей прежней деятельностью на Востоке он успел уже зарекомендовать себя с лучшей стороны. Результатом предпринятых шагов, было то, что осенью 1909 г. о. Буа вернулся из Рима с особыми правами. Его назначили "советником" при о. Алексее, вменив последнему в обязанность - вести дело, согласуясь с советами о. Буа. Субсидию для русской церкви тоже утвердили, но с тем, что присылаемые деньги будут находиться в распоряжении о. Буа и выдаваться им по собственному усмотрению. Ему же было поручено наблюдение за церковью.

Одновременно с ассумпционистами, польский епископ Цепляк послал в Рим предложение, выражавшее его желание принять русских католиков под свое покровительство. Однажды он даже посетил церковь на Полозовой. Ему устроили там подобающую епископу встречу - с крестом, свечей и кадилом; о. Алексей пропел "Достойно". Конечно, это посещение могло не иметь прямого отношения ни к хлопотам ассум-пционистов ни к предпринятому им самим шагу, а быть простым выражением сочувствия и личного расположения к русским католикам и большой доброты, которую он проявлял им неоднократно. Тем не менее, остается фактом, что, на сделанное предложение епископ Цепляк получил отрицательный ответ, и инициатива поляков на этот раз не имела успеха.

О. Алексей оказался в положении, которого он, вероятно, менее всего ожидал. Находиться в зависимости от о. Буа ему не могло никак улыбаться. Он сразу же восстал против своего "советника":

- Что же, мы пьяницы, что за нами будут следить?

Решение Рима усилило нерасположение о. Алексея к о. Буа. Мысль, что он будет теперь властвовать над ними, не давала покоя и о. Дейб-неру, тогда как Ушакова радовалась, что помощь из Рима обеспечит существование церкви. Трудно сказать, почему именно о. Алексей так не любил о. Буа и избегал сотрудничества с ним. Намерение, которое он ему приписывал - сделаться епископом и подчинить себе русских, нельзя, конечно, считать серьезным основанием прежде всего потому, что его у о. Буа не было. О. Алексей восставал и против Ушаковой, обвиняя ее в том, что она хочет отдать русских католиков во власть французам:

- И что же тогда будет с нами? Уж лучше пусть поляки над нами владычествуют, все-таки славяне!

О. Алексей и о. Дейбнер решили действовать против французов втайне. Они написали пространное прошение и просили митрополита Андрея переслать его в Рим от себя. Суть его сводилась к просьбе о разрешении поставить в русской церкви орган, ввести галицийский обряд и запретить кому бы то ни было вмешиваться в их распоряжения-они просили утвердить их самостоятельность в этом смысле. О. Евстафий сначала не хотел подписаться под прошением, но потом согласился при условии, что сам отвезет его в Львов. После некоторого колебания о. Алексей с Дейбнером приняли его предложение; по крайней мере так рассказала жена о. Евстафия Федоровой об участии в этом деле ее мужа. От русских католиков скрыли причину внезапного отъезда о. Евстафия. Всем, не исключая Федоровой, говорилось, что он поехал к тестю устраивать будущее сына, и все этому верили.

Вскоре после отъезда о. Евстафия заболела его жена. Л. Д. Федорова стала ее навещать, а та показала ей открытку, полученную от мужа с итальянской маркой и штемпелем "РИМ". Секрет отцов Алексея и Дейбнера открылся. Но никто не мог объяснить, как и почему о. Евстафий оказался в Риме. Его жена сама этому искренно удивлялась. Решили было, что его послали туда из Львова. Однако пребыванию о. Евстафия в Риме там поразились еще больше, чем в Петербурге.

Из рассказов о. Евстафия по возращении в Петербург можно вывести следующее заключение. Из Львова он отправился в Краков к знакомому ксендзу. Тот спросил его, был ли он уже в Риме. Получив отрицательный ответ, добрый ксендз дал ему денег на дорогу и научил, как нанять по-итальянски извозчика и сказать адрес Веригина (русского католического священника в Риме). Повидимому, для начала, отцу Евстафию этого было достаточно. У Веригина он почувствовал себя "как дома", и при его посредстве попал вскоре к Бенини, а потом к Св. Отцу, познакомился с рядом кардиналов и представителей духовенства и с некоторыми представителями русской колонии в Риме. Папа подарил о. Евстафию нагрудный крест и дал благословение. На вопрос, с какой собственно целью он отправился в Рим, о. Евстафий скромно ответил, что хотел показать себя, чтобы его знали там лично, а не только по фамилии. Правда, позже выяснилось, что у него была и более конкретная цель - выпросить себе прибавку. Это ему тоже удалось. Приняв во внимание его семейное положение, о. Евстафию дали бумагу, что о. Буа будет ему выплачивать не 40, a 50 рублей в месяц. Про судьбу прошения, доверенного русскими отцами, он умолчал. Так как впоследствии оно было обнаружено кн. П. М. Волконским в архиве митрополита Андрея, то можно с большой достоверностью предполагать, что владыка оставил его без всяких последствий.

В общем, поездка в Рим, по словам Федоровэй, оставила заметный след на о. Евстафии. Вот, что она записала по этому поводу у себя в дневнике:

"О. Евстафии, ... как русский мужичек, ... возгордился. Из Рима к нам приехал не прежний смиренный о. Евстафии, а индюк с распущенным хвостом... Но увы, образования не привез и по-прежнему говорит "не могим". Крест-Распятие, подаренное Папой, носит везде, где могут видеть люди".

Эта поездка в Рим произвела, кажется, самое сильное впечатление на Н. С. Ушакову, которое она определила словом "отчаяние". Этому можно поверить, если принять во внимание, что из Кракова о. Евстафии ей написал, что едет в Рим " поправить там то, что напортил о. Буа ", а перед отъездом и он и о. Алексей уверяли ее, что поездка эта - к тестю, который желает усыновить его сына.

"Обезумели они, - написала она сейчас же княжне Марии Волконской, - посылать в этот центр ума, дипломатии, знания и терпения, человека с запасом ума, знания и речи, годных только, чтобы отбояриться от полицейского участка на Петербургской стороне. Петр (т. е. Столыпин) поставил условием, чтобы не путать Галицию в наши дела, а этот сумасшедший поехал в Львов, кишащий русской тайной полицией".

Через месяц, по возвращении о. Евстафия, она снова ей написала:

"Допотопное создание, которое у Вас, вернулось. Говорит оно загадками и неохотно, но с дуру утверждает, что не будь он, то субсидию задержали бы еще на шесть месяцев. Это его единственный положительный ответ. Остальное все в таком роде:

- Да вы, собственно, зачем ездили?

- Не могу сказать.

- Но вы что-нибудь устроили?

- Может быть да, а может быть нет.

По словам патера Буа, о. Алексей в июне писал в Рим, прося польской юрисдикции, а в сентябре я ездила с его ведома к Столыпину заявить, что мы не желаем быть под латинопольской юрисдикцией, и с тем же ездил в мае Буа в Рим. Как Вам это нравится? Как они последовательны, правдивы и умны и как радостна совместная работа". (24-10-09)

Враждебное отношение о. Алексея к о. Буа еще больше усилилось, когда он узнал, что субсидия будет присылаться из Рима не лично ему, а отцу Буа для выдачи русским священникам. В довершение всего он узнал, что о. Евстафий будет получать 50 руб., а он - только 40:

- Как, старшему священнику, да еще уполномоченному, дают меньше, чем о. Евстафию?

О. Алексей категорически заявил отцу Буа, что денег у него он брать не будет, хотя бы пришлось и умереть с голоду. Напрасно его убеждали, что субсидия всего лишь помощь, а не жалованье по рангу, что о. Евстафий семейный. О. Алексей ничего не хотел слушать и твердо стоял на своем; присылаемой субсидии не брал, говоря, что ему помогают "поляки из св. Екатерины".

Прошло три месяца. Однажды на собрании зашла речь о том, кому следует ходить за субсидией к о. Буа, так как получать ее должен был старший священник. О. Евстафий попросил слова и сказал, что у него есть бумага из Рима, в которой говорится, чтобы о. Буа выдавал ему, как семейному, 50 руб. в месяц.

- Так что же вы молчали до сих пор! - воскликнул о. Алексей. Если это приказание из Рима, то я, конечно, покоряюсь и буду брать 40 руб.

В конце концов дело уладили взаимными уступками. Сговорились на том, что не о. Алексей будет ездить за деньгами к о. Буа, а о. Буа сам привозить деньги и сдавать их о. Алексею. О. Евстафий согласился делить субсидию пополам, так что каждому приходилось по 45 руб. О. Алексей примирился с о. Буа, и ссора окончилась.

Раз как-то, в июне 1909 г., уже около полуночи, к Л. Д. Федоровой прибежали две ученицы сестры Варвары:

- Ради Бога, идите к нам ночевать, у нас завтра будут крестить еврейку по греко-католическому обряду. О. Алексей уехал на свою сторону, остался о. Евстафий, он и будет крестить. Сестра Варвара не знает, что надо приготовить, а о. Евстафий пришел уже в десять часов вечера. Мы не успели притти к вам раньше, так как только сейчас об этом узнали.

Утром Любовь Дмитриевна спросила сестру Варвару:

- Есть у вас ведро или лохань?

- Нет.

Начались поиски, и к восьми часам принесли кадку из под огурцов. Укутали ее простыней, постлали ковер, поставили ширмы и, приготовив все нужное для крещения, стали ждать. Пришли двое: крестный отец, адвокат, лютеранин, уже пожилой, и еврейка, молодая, красивая и интеллигентная.

Федорова спросила:

- А где же крестная мать? О. Евстафий ответил:

- Да вот, к обедне приедет Ушакова, так я думаю, она будет матерью.

Однако Ушакова наотрез отказалась. А без матери крестить невозможно. Что делать?

Федорова согласилась быть крестной. Спросила будущего кума:

- Крест привезли?

- Кому?

- Да крестнице.

- Нет, я этого не знал.

У Любовь Дмитриевны крест был на медальоне с образком. Обратились к присутствующим. Ни у кого не оказалось, а, может быть, просто дать не хотели. Ушакова сняла с себя золотой крест и дала. Началось оглашение, потом исповедь, а за нею - крещение. Символ веры пришлось читать крестной матери, а еврейка повторяла за нею, так как не выучила почти ничего. О. Евстафий сказал ей в назидание:

- Если ты принимаешь святое Крещение ради земных интересов, то знай, что этим ты уже обрекла себя на вечную гибель, лучше бы тебе было остаться в твоей прежней вере.

Лицо еврейки выражало при этом подлинный страх. Чего именно она боялась, сказать было трудно. Крестный отец, лютеранин, как оказалось впоследствии, человек совершенно неверующий, заявил, что он уже раньше перешел в католичество и за обедней причастился вместе с новокрещеной еврейкой. Народу было много, все были воодушевлены, веря, что "заблудшая душа действительно обрела здесь спасение". После обедни, участники церковного торжества отправились к сестре Варваре пить чай. Тут же привели в порядок бумаги о крещении. Все были весело и радостно настроены, как вдруг появился о. Ян Урбан. Присутствующие принялись ему восторженно рассказывать, " какое Господь сподобил совершить важное дело ". Недовольный вид о. Урбана без слов говорил, что он не разделяет этих чувств и к крет щению относится иначе. Однако, поправить сделанное о. Евстафием было нельзя: о. Урбан опоздал! Ему пришлось ограничиться строгой нотацией, которую он тут же прочитал о. Евстафию, указав, что нельзя крестить так поспешно, на подготовку полагается по крайней мере шесть месяцев. О. Евстафий выслушал поучение и подчинился, но внутренне остался при своем мнении. Он ссылался на пример Апостолов: те не подготовляли шесть месяцев, а пользовались минутой благодати, когда у человека являлось желание креститься.

- Если, говорил он потом, - человек крестится ради земного корыстного расчета, то приготовление его не только в течение шести месяцев, но и целого года не произведет в нем ничего, и он останется при своем убеждении.

Все, происходившее у русских католиков в Петербурге доходило до митрополита Андрея и, конечно, не могло радовать его архипастырское сердце. Не написал ли он сам Н. С. Ушаковой:

"С большой грустью я наблюдаю издалека за тем, что происходит у Вас; однако, несмотря на все, продолжаю надеяться, что окончится это время раздоров, смуты, подлинного хаоса, и что восторжествует идея воссоединения Церквей".. (19-12-09)

Словно чувствуя его мысли, Л. Д. Федорова (в конце декабря 1909 г.) выразила владыке свое личное отношение к тому, что нам не может казаться здесь особенно грустным, но что, по ее мнению, в тогдашних условиях, должно было быть неизбежно таким:

"Когда всматриваешься в домостроительство Бежие, то при всей вере в Его Премудрость, все-таки поражаешься бесконечным Разумом Божиим. Вот о. Алексей приехал к нам и с первых шагов сошел на ложный путь. Стал подражать полякам, игнорируя восточный обряд.

Ксендзы, видя в нем своего приверженца, не могли считать его опасным и даже в некоторых случаях покровительствовали ему; но при всем искажении, наша литургия носила название восточной и потихоньку делалась известной, а это уже успех. Но если бы о. Алексей, как ревностный восточник, с самого начала своей деятельности, повел бы себя круто с ксендзами, не имея в России никакой опоры и покровительства и сам находясь в подозрении, озлобленные ксендзы не простили бы ему этого; началась бы вражда, и о. Алексей должен был бы бросить свою миссию. Таким образом, то, что мы считали худшим, оказалось лучшим.

Потом приехал к нам неизвестный старообрядец; над ним смеялись и не обращали на него внимания; в полной изолированности от ксендзов, он молча стал делать свое дело ... и в результате - открылась домовая церковь восточного обряда. До такой системы не мог бы дойти человеческий ум. Вам, как избраннику Божию, было указано на этих двух людей".

Месяц спустя, она же написала митрополиту Андрею:

"Я с удивлением констатирую, что католицизму у нас сочувствуют все более и более. Видно, на то есть воля Божия, и не удержать людям этой невидимой силы. Несмотря на наши неурядицы и неудачи, в моей душе живет светлая надежда на будущее нашей Церкви".

"Н. С. Ушакова говорит и пишет, что надо терпеливо ждать, и только этим можно достичь желаемого".

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|