| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
ГЛАВА VI
"МЕДВЕДЬ ИЗ ЛЕСНОЙ ТРУЩОБЫ" В СТОЛИЦЕ
Переезд о. Алексея Зерчанинова в Петербург. - Его положение в столице. - Между двух огней: русского правительства и польского духовенства. - Первые шаги в Устройстве русской католической церкви. - Деятельное участие Н. С. Ушаковой. -Отношение П. А. Столыпина. - Первое архипастырское указание митрополита Андрея. - Его обращение к Н. С. Ушаковой. - Декрет Папы св. Пия X о полномочиях о. Алексея.
В июле 1907 г. о. Алексей Зерчанинов покинул гостеприимный Львов и через Житомир-Смоленск направился в Петербург. На русской границе у него отняли большую французскую книгу, подарок кармелиток, и потребовали 75 копеек за пересылку книги в цензуру. Но это было только началом его дорожных приключений.
"У самого Бердичева, - пишет он митрополиту Андрею, - шесть мошенников завели меня под предлогом душеспасительной беседы в уединенное место и вынудили отдать все деньги, так что по приезде в Житомир оставалось всего несколько копеек для отдачи извозчику и покупки чаю".
В Житомире о. Алексей должен был исполнить первое поручение митрополита Андрея - вручить его письмо епископу Антонию (Храповицкому). О. Алексей не застал его в городе: епископ оказался где-то в отъезде. Не дожидаясь его возвращения, о. Алексей отдал письмо " в надежные руки ". Повидимому он был этому рад, так как ему сказали, что личная передача письма могла бы быть даже рискованной: "подобных ему епископ Антоний предает суду, который без рассуждения отправляет в тюрьму".
В Смоленске о. Алексей присутствовал на литургии, которую служил тамошний епископ Петр. После обедни он отправился в архиерейский дом и передал письмо митрополита Андрея ему через швейцара. Прождав час, о. Алексей был принят епископом, который велел ему поблагодарить митрополита за письмо и выраженное внимание и передать об "его сильном сочувствии нашей идее". Кроме того епископ Петр попросил выписать для него "Osservatore Romano" (ежедневную церковно - политическую газету, орган Ватикана). Таким образом и второе поручение было тоже благополучно исполнено. В Смоленске о. Алексей услышал неблагоприятные отзывы об епископе Антонии: "его черносотенные листки не пользуются хорошим авторитетом". - "Значит, -заключил о. Алексей, - это не нашего поля ягода". Об епископе Петре, напротив, он отозвался как об "образованном и любознательном человеке", заявившем себя "католиком по убеждению". О. Алексей посоветовал митрополиту Андрею уговорить его приехать во Львов "посмотреть на все поближе".
Август и сентябрь о. Алексей прожил в Белоострове на даче Н. С. Ушаковой и в начале октября переехал в Петербург согласно указанию митрополита Андрея. Здесь он поспешил исполнить его третье и последнее поручение, добился свидания со старообрядческим епископом Иннокентием и вручил ему письмо владыки Андрея. По поводу этого посещения о. Алексей сообщил, что " письму Вашему он был рад и с удовольствием слушал мою беседу о разных вещах. Просил являться и на будущее время ". Однако, вскоре после этого о. Алексей установил, что епископ Иннокентий "ведет себя очень странно" и "в издаваемом им органе печати пришлось прочитать мало утешительного по этому вопросу". - "Зато, - говорит он дальше, возвращаясь к своим смоленским впечатлениям, - многого я ожидаю от епископа Петра".
Свое личное отношение к иерархическому начальнику о. Алексей резюмировал тогда восторженным отзывом о митрополите Андрее:
"Видеть его, быть несколько времени под его крылом и не любить его - это было бы вопиющим преступлением. Это радость наша, а не человек"!
К сожалению чувство любви к митрополиту Андрею мало отразилось у о. Алексея на направлении его воли - быть на высоте оказанного ему доверия и строго исполнять все предписанное. Воля у о. Алексея отличалась, вообще, большой независимостью. Руководило ею скорее своеобразие упрямой натуры, чем сыновнее послушание тому, кого он, действительно, имел полное основание любить и почитать как отца. Впрочем это сказалось не сразу, а развилось постепенно, отчасти под давлением обстоятельств, которых сам он не учел, приняв от митрополита Андрея указания, изложенные в грамоте о своем назначении.
В Петербурге о. Алексей произвел благоприятное впечатление на русских католиков, начиная с Н. С. Ушаковой, искренно его полюбившей. К тому же он подкупал всех еще и ореолом мученичества, которое претерпел, как католический исповедник. Последнее было тоже заложено в натуре о. Алексея. Познав истину, проникшись убеждением в ее непреложности, он не знал ни сомнений ни колебаний. Совратить его с пути нельзя было ничем. Когда, после указа о веротерпимости, нижегородская консистория, через третьих лиц, стала зазывать о. Алексея обратно в православие, соблазняя лучшим местом в епархии, и через полицию возвратила ему священнические документы, заменив ими имевшуюся у него бумагу о лишении сана, о. Алексей на это никак не реагировал. На него не подействовала и прямая угроза Нижегородского епископа Назария "вытащить о. Алексея из Петербурга". Правда, предупрежденный своевременно о грозившей eviy опасности, о. Алексей принял меры предосторожности и некоторое время даже скрывался. Упорный до упрямства, терпеливый до стоического равнодушия к ударам судьбы, неприхотливый, с детства привыкший жить бедно, наделенный от природы огромной выдержкой, о. Алексей оставался всегда верен тому, что крепко вошло в его сердце. Таким он был в тюрьмах и ссылках в царской России, таким же остался в тюрьмах и ссылках в советской России. Сломить его не удалось никому. Крайне осмотрительный и осторожный, "обстреленный воробей", как он себя называл, о. Алексей говорил, что у него "в решительности и смелости не было никогда недостатка". Благообразная наружность, длинная седая борода, величественная осанка, низкий голос, все это могло только внушать уважение его прихожанам, особенно простым людям, которых он привлекал своей сердечностью и доступностью. По словам С. А. Лихаревой, о. Алексей был очень добрым, при всей своей бедности помогал нуждавшимся ("чем иногда злоупотребляли"), был очень приветлив и "молитвенно-благочестив". Л. Д. Федорова написала однажды митрополиту Андрею:
"Несмотря ни на что, я все-таки дорожу о. Алексеем. Его почтенная наружность придает нашей церкви солидность, народ любит стареньких священников, и его уважают за седые волосы и старческий голос".
У о. Алексея было одно особенно привлекательное свойство, которое осталось почему-то мало отмеченным - его душевная чистота. Гораздо больше бросалась в глаза окружающим физическая нечистоплотность и неаккуратность о. Алексея. Сам же он, повидимому, мало замечая это, хорошо знал свою внутреннюю чистоту, ценил ее и воздавал за нее должную благодарность своему отцу, так хорошо его воспитавшему. Правда, иной раз он писал об этом на своем образном языке в таких выражениях, что лучше их не цитировать. Тем не менее, внутренняя чистота о. Алексея, несмотря на многие странности характера, привлекала к нему сердца; люди охотно и легко шли к нему исповедоваться. Немало латинян, а среди них и священников, имели своим духовником о. Алексей. В то же время он был чрезвычайно своеобразен, даже чудаковат. Он и сам это сознавал, но в своей простоте не смущался некоторыми "странностями", которые других ставили иной раз просто в тупик. "Ведь не даром же я родился медведем!" -написал он однажды в свое оправдание владыке Андрею. "В Петербурге надо образованного человека, т. е. академика или университетца, а не медведя из лесной трущобы", - заключил он, ознакомившись немного с жизнью в столице. "Молитесь за наше общее дело, а особенно за меня, старого дурака", - просил он поэтому с особым оттенком владыку Андрея.
Все это, конечно, кроме последнего, надо иметь в виду, говоря о роли и деятельности о. Алексея в нарождавшейся русской католической общине. К тому же, оказавшись в Петербурге, он сразу почувствовал себя не только слабым, но и далеко не свободным, чего тоже не учитывали ни в Львове ни в Риме, вверяя ему этот пост. Держался он первое время главным образом благодаря связям покровительствовавшей ему Н. С. Ушаковой. Правительству он был слишком хорошо известен, как недавно выпущенный из тюрьмы, в которой сидел за переход из православия в католичество. Правда, П. А. Столыпин обещал Н. С. Ушаковой, что о. Алексея не арестуют и что он может служить литургию у себя дома, но о. Алексей хорошо понимал, что даже слово всесильного тогда министра могло быть только относительной гарантией при господствовавшем в Петербурге положении дел. В новых условиях быстро сказался преклонный возраст о. Алексея, имевшего за плечами уже без малого шестьдесят лет, его усталость от жизни, полной испытаний и тяжелых переживаний, бедности, затруднений всякого рода, с которыми ему приходилось непрестанно бороться. Огромная задача, возложенная на него митрополитом Андреем по управлению и руководству русской католической миссией, оказалась ему уже. не по силам. Двенадцать лет жизни на положении гонимого сделали свое дело и наложили отпечаток на о. Алексея. Он не мог не чувствовать, что ему отказывает энергия, поддерживавшая его раньше. Автор "Непокладных людей", который как тип просится иной раз на страницы Лескова и Писемского, старался сначала держать себя в тени, опасаясь возможной высылки из столицы, а потом стал искать помощи и защиты у тех, кто могли ее дать. А это все больше отдаляло о. Алексея от митрополита пославшего его в Петербург, побуждало пренебрегать его указаниями, так что в результате он оказался неспособным поддерживать даже чистоту восточного обряда, того основного, чему был призван служить. Для этого ему нужно было найти какое то оправдание, и вот, в его старческой голове, одновременно с ростом уклонений от обряда, стала расти и какая-то идеология, все это обосновывавшая и объяснявшая, и столь же запутанная, как и отличавшее его своеобразие. Отпечаток последнего можно найти, кажется, во всех словах и делах о. Алексея, к которым мы теперь перейдем с большой грустью, ибо с его приездом в Петербург собственно и началась та - по словам Ю. Н. Данзас - "очень печальная повесть" русской католической общины восточного обряда, в которой было "противопоставлено друг другу столько взаимной борьбы, вековых столкновений и человеческого лицемерия", что писать ее, лично у нее, не было совершенно охоты.
Русских католиков восточного обряда было тогда в Петербурге очень немного. Но от этого их стремление, будучи католиками, сохранить русский обряд, делалось только более сильным. Естественную опору себе они искали в устройстве хоть какой-нибудь церковки. После манифеста 1905 г. о свободе совести у них явилась надежда, что это станет возможным. В первую очередь им нужен был, конечно, русский католический священник восточного обряда. Такового они, в конце концов, приобрели в лице о. Алексея, испытанного борца за католичество и к тому же снабженного столь много обещавшими полномочиями митрополита Андрея, их нового иерархического начальника, лучше которого, кажется, и желать было трудно. Вверенное дело показалось о. Алексею тоже нетрудным, раз имелся манифест о свободе совести. Он считал, что ему нужно начать с того, чтобы испросить законным путем резрешение открыть хотя бы домовую церковь, а дальше будет видно, что делать. Однако, очень скоро ему пришлось убедиться, что: " объявленная Высочайшим манифестом свобода вероисповедания для русских новокатоликов имеет свою главную силу только на бумаге, хотя протестантам и другим сектантам здесь живется гораздо легче".
Таковым было первое впечатление о. Алексея, немало его смутившее и сильно затруднившее решение основного вопроса - открыть русский католический храм в Петербурге. Старый петербуржец того времени сказал бы ему в ответ на все его недоумения:
- Да, у нас действительно провозглашена свобода совести, но своеобразная. Можно, например, закладывать мечети, синагоги, протестантские молитвенные дома, можно открывать масонские ложи. В Петербурге построили даже буддийскую пагоду! Но открыть русский католический храм восточного обряда, хотя бы самую скромную домовую церковку, правительство не позволит. Тут уж ничего не поделаешь!
Вот, дословно, как о. Алексей охарактеризовал в своих первых письмах к митрополиту Андрею трудное положение, в котором он оказался:
С одной стороны:
"По наведенным справкам оказывается, что этих католиков (явных и тайных) во всей России имеется чуть ли не полмиллиона... ведь это целая епархия!"
"В одном только костеле св. Станислава за три минувшие года значится более 150 душ мужского пола, перешедших в католичество. Всех же русских католиков по сообщению ксендза-пробоща, недавно определенного деканом при костеле св. Екатерины на Невском, Казимира Будкевича, считается более 1500 душ мужского пола в Петербурге".
"Прислушиваясь к голосу народа, осторожно зондируя его почву и наблюдая за течением мыслей новой для меня среды, не могу не утешить себя надеждой, что дело Божие не останется здесь бесплодным. Тем не менее при настоящем тревожном состоянии русской политики приходится дело Божие вести осторожно весьма".
"С некоторого времени мне боязно открыть рот в защиту католичества, из опасения шпионов и особенно шпионок, рассыпанных повсюду. Так, например, недавно мне сообщили, что в Петербурге у властей хорошо знают, что я'делаю, говорю и куда хожу; так что иные опасаются иметь со мною дело, чтобы не попасть в беду. А органы печати бывшего моего духовного ведомства науськивают на меня полицию, и если меня доселе еще не арестовали, так это во-первых потому, что знают о моих сношениях с некоторыми аристократами, а во-вторых потому, что я держу себя осторожно. Долго ли продержится у нас такое состояние, неизвестно; но жить здесь при настоящих условиях очень тяжело, и я с удовольствием воротился бы к себе в усадьбу сажать в огороде овощи, если бы на то была воля свыше...".
"У нас ... все атеисты, революционеры и сектанты с жидами имеют свои органы печати, в которых осуждают поведение правительства и издеваются над самою господствующей церковью, а наши католики (кроме разве ложных между поляками), ничего не желающие России, кроме добра одного, доселе не смеют рта разинуть. Разве не дико"?
С другой стороны :
"Здесь полонофильство господствует...". "Всматриваясь и вслушиваясь во все окружающее, я не мог не заметить, что местная католическая среда сильно полонизована... и что местные католические ксендзы занимаются не столько окатоличиванием русских, сколько ополячиванием их. Исключением из этого могут быть лишь немецкие, французские и некоторые литовские священники, а из польских можно указать лишь на прелата ДЕНИСЕВИЧА и еще... не знаю хорошо, на кого... Все же остальные, по русской пословице, и спят и видят о превращении России в Польшу. О некоторых ее патриотах выражаются, что если бы вся Россия обратилась в католичество по греко-католическому обряду, то они желали бы перейти в протестантство".
"Здесь поляки ненавидят, например, немецких священников-доминиканцев Иоанна Шумпа, Иоанна Френи и вытеснили из Петербурга ксендза Родзевича за проповеди на русском языке, подведя под ответственность через русскую полицию. Очевидно поляки хозяйничают здесь, как у себя дома".
"Конечно, с устройством в России греко-католической общины многое должно измениться в хозяйничании ксендзов; а этого им не хочется: ведь теперь они - господа положения! Отсюда и борьба с нововозникающей общиной, подкрепленная нашим правительством, ослепленным предрассудками против нее".
"К несчастью нашему, русское правительство, под руководством узких наших шовинистов, само помогает полякам при их узко-национальной работе".
"Жаль мне своей родины, а помочь пока нечем...".
При своем несвободном положении в Петербурге, о. Алексей не мог не чувствовать себя особенно беспомощным между этих двух огней - русского правительства и польского духовенства. Ему положительно не на кого было опереться, особенно при отсутствии почти всяких материальных средств у тех, кто должен был бы его поддерживать. Не приходится поэтому особенно удивляться, что гонимый "медведь из лесной трущобы" пошел в Петербурге по линии наименьшего сопротивления и стал искать помощи у тех, которые склонны были ее дать, но в своих интересах и на известных условиях. Польское духовенство, за очень немногими исключениями, действительно не хотело, чтобы в России был восточный обряд для русских католиков. Единодушие поляков в этом вопросе показывает, что у них было на это серьезное основание. По существу, все они были солидарны в отрицательном отношении к восточному обряду в католической Церкви. Вся разница была только в степени личной благожелательности к русским католикам, определявшей форму отношения к этому больному вопросу.
В своем действительно тяжелом положении о. Алексей не нашел другого решения, как приспособиться к "власть имущим латинникам".С. А. Лихарева, в письме к о. Павлу Майе (22-11-1934), оправдывает в этом о. Алексея, но в то же время указывает, что "по его пути не могли (не смели!) итти другие":
"Не из политических мотивов, (так как все русские католики желали свободной Польши), старое и новое поколение русских, желавших единения, решило во что бы то ни стало отстаивать волю Рима и собственные идеалы и требования, с этой волею полностью совпадавшие. Мы в это верили и это решили отстаивать, не боясь быть осмеянными "католиками высшего сорта". Будучи сторонниками свободного единения с Римом, мы знали, что верующий народ, при благоприятных условиях, пошел бы за нами. И мы сознавали бремя ответственности, которое несли на себе перед своими собратиями; мы должны были серьезно думать о культуре народа и Церкви, имевшей за собою более нежели тысячелетнюю традицию. Перед католиками-латинянами мы стали в положение старообрядцев, непримиримых с духом всякого посягательства на наше духовное "Я". Это сознание оформилось из среды кн. Елизаветы Григорьевны Волконской, Наталии Сергеевны Ушаковой...".
Дух Рима, главным образом дух Папы Льва XIII, успел тогда овладеть лишь отдельными умами, поднимавшимися выше национального восприятия католичества. То обстоятельство, что подавляющее большинство католического духовенства в России составляли поляки, делало теперь неизбежным столкновение восточного обряда с русским католичеством, особенно в связи с общим напряженным и обостренным политическим настроением. Создавалось весьма драматическое положение, сущность которого С. А. Лихарева, сама его испытавшая, передает правильно- Для русского католического дела оно усугублялось еще тем, что вся тяжесть его на первых порах легла почти целиком на старые и усталые плечи о. Алексея, так что приходится удивляться не столько его ошибкам и более чем своеобразному руководству общиной, сколько тому, что он, вообще, как-то держался на своем посту.
Польское духовенство, действительно, оказало материальную поддержку о. Алексею, сначала "интенциями", дававшими ему около тридцати рублей в месяц (в дополнение к тем пятидесяти, которые высылал ему ежемесячно, в качестве субсидии, из своих личных средств, владыка Андрей), а потом, и кое-каким литературным заработком. Он писал статейки, и о. Около-Кулак печатал их в своем журнале для русских "Вера и Жизнь". Этим о. Алексей ставил себя, конечно, в зависимость от поляков, те влияли на него, внушая, что восточный обряд, чтобы быть католическим, должен непременно перенять кое-что из латинского. Он подпадал под это влияние и с течением времени стал со всем соглашаться. В результате он и сам проникся нерасположением поляков к восточному обряду. Если судить по той мешанине, в которую все больше и больше обращались его службы, то постороннему человеку было бы даже трудно понять, к какому обряду принадлежит сам о. Алексей: - к восточному или к латинскому.
Вот как все это постепенно сложилось.
По приезде в Петербург, о. Алексей поселился на Петербургской стороне, на Полозовой улице № 12, в доме, принадлежавшем католичке латинского обряда, сестре милосердия Варваре Антоновне Тимофеевой. Она приняла его радушно и дала комнату в нижнем этаже, с окном, выходившим на улицу. О. Алексей думал было, что ему удастся устроить здесь домовую церковь и общину сестер милосердия во имя Св. Духа. Основываясь на манифесте 17 апреля 1905 г., он подал прошение об утверждении общины и о разрешении открыть при ней церковь. Ответ он почему-то надеялся получить к Рождеству. Однако, время шло, прошло Рождество, а разрешения все еще не было. В ожидании ответа, о. Алексей служил каждый день литургию в своей крошечной комнате, на маленьком столе, перед Распятием, с двумя пятикопеечными свечками. Чтобы не привлекать внимания прохожих, окно в его комнате затягивалось плотной занавеской; служба совершалась совсем тихо. На литургии присутствовали только две сестры милосердия и один-два человека из посторонних, да и то было тесно. Несмотря на меры предосторожности, серьезно побаивались, как бы не явилась неожиданно полиция. Учитывая эту возможность, сестра Варвара переселила о. Алексея на третий этаж, где она жила с сестрами.
Новое помещение было просторнее и к нему еще примыкала передняя. Комната имела два окна; здесь стоял латинский престол, принадлежавший сестре Варваре, и над ним висел образ Сошествия Св. Духа. Проскомидийным столом (жертвенником) служил комод, в ящиках которого находилась ризница. Церковные принадлежности пожертвовал один француз-мирянин Пари, большой друг русских и приверженец восточного обряда, о чем будет еще речь впереди (в X главе). Тут же в комнате была поставлена фисгармония; стоял в ней и письменный стол о. Алексея (спал он в другой комнате). В итоге, "восточного" не было ничего, даже в мелочах. Престол был украшен цветами и статует-качи. О. Алексей имел обыкновение служить в латинском облачении и только в праздничные и воскресные дни надевал фелонь, но на кружевной латинский подризник. Приобщал он облатками. Перенял он и ряд других латинских обычаев: звонки, фисгармонию, заменявшую у него орган. Вместо вечерни и всенощной, в 6 часов вечера, он совершал "набоженства" - "Salus" и Розарий. Служил он при этом с таким усердием, что русским делалось даже досадно; говорили: "если бы он так же служил и обедни!" На замечания, которые ему стали делать, о. Алексей отвечал неизменно:
- Дайте мне стать на ноги, тогда я все переверну по иному!
Но именно этого власти не хотели позволить. Весной 1908 г. прошение об открытии церковки вернулось обратно от градоначальника с указанием, что оно написано не по правилам. Первый неуспех произвел на всех особенно тяжелое впечатление еще потому, что о. Алексей в своем положении "опального" не мог решиться что-нибудь предпринять. Ответ градоначальника давал это понять между строк. Все же, хотя разрешения о. Алексею не дали, но не было и формального запрещения совершать церковные службы. Поэтому, не предпринимая никаких дальнейших шагов, о. Алексей продолжал, как и раньше, втайне служить у себя литургию. На первых порах помогало и то, что около-дочный в этом полицейском участке был католик, и жена его ходила на службы. Околодочный сказал однажды дворнику дома, тоже католику:
- Смотри, чтобы больше двенадцати человек на молитве не было!
Это была первая негласная помощь властей будущей русской католической общине.
Видя полную беспомощность о. Алексея, Н. С. Ушакова, со свойственной ей решительностью и смелостью, решила использовать свое влияние и родственные связи и сама начала хлопоты об открытии общины. Ей удалось добиться более или менее благосклонного отношения Столыпина. Он сказал ей, что община может быть утверждена, если на прошении подпишутся пятьдесят русских католиков. Тут явился новый и, как оказалось, довольно серьезный вопрос: где взять этих русских католиков, или вернее, как найти их? В Петербурге их было, наверное, много больше пятидесяти, но они не знали ничего о задуманном на Полозовой улице, а там принуждены были скрываться, и о. Алексей не раз говорил:
- Чем меньше к нам ходит людей, тем лучше!
С точки зрения личной безопасности, он, конечно, был прав; с русскими ему приходилось, вообще, быть осторожным, но при этом условии дело не могло развиваться. В отношении приходивших поляков этого опасения не было. Они были простые, набожные люди, которые молились и жертвовали на церковь, кто что мог. Им нравилась служба о. Алексея, и все были готовы подписать прошение. Однако, и вместе с ними, много еще не хватало до пятидесяти. В среднем, службы о. Алексея посещало около пятнадцати человек. Из них русских католиков было четверо взрослых и двое детей. Бывали тут и потомки бывших униатов, сохранивших еще в душе верность католичеству. Певчие все были поляки. Пели они под фисгармонию и выходило это недурно, но русским не нравилось, обостряло их отношение к о. Алексею, который, не считаясь ни с просьбами ни с указаниями, явно уже не желал соблюдать чистоту обряда. Он отделывался теперь возражениями вроде того, что в восточном обряде будто бы много лжи, которую внесли греки, а они по его мнению - самый низкий народ. Так, постепенно, в маленькой католической группе, которая должна была бы стать ядром зарождавшегося русского католичества, начались разногласия, и надо признать, что главной причной их был никто другой, как сам о. Алексей. Особенно резко восставал тогда на него за пристрастие ко всему латинскому ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ДЕЙБНЕР, ярый приверженец чистоты восточного обряда. Не раз, облачившись в латинский "орнат", чтобы служить "на свой манер" восточную литургию, о. Алексей, смеясь, говорил Л. Д. Федоровой:
- Если бы Дейбнер увидал меня в этом облачении, он поднял бы целую бурю!
Митрополит Андрей был в курсе происходившего в Петербурге. Там получалось далеко не то, что он имел в виду, посылая о. Алексея, который явно не оправдывал его ожиданий. Поэтому митрополит не замедлил ему написать, чтобы уточнить свои предписания и потребовать отчета. В начале декабря (1907 г.) о. Алексей получил следующее письмо от владыки Андрея:
" Дорогой о. Алексей,
Доносят мне, что Вы при служении литургии отступаете кое-в-чем от предписанных обрядов. Поэтому я пишу это письмо, чтобы Вам поручить возможно точное и строгое соблюдение всех предписаний обряда, как они напечатаны в русских официальных Требнике, Служебнике и Молитвослове. Всякую перемену, вводимую незаконно частными лицами, считаю прямо опасной, тем более, что при таком поведении каждый может вводить на собственную руку непозволительные перемены обряда. Наши и Ваши настоятели требуют решительно самого строгого соблюдения обряда до всех мелочей. Православный, присутствующий на Вашей службе, не должен заметить во внешней форме ни малейшей перемены. На это письмо прошу Вас ответить мне и сообщить обо всем, что с Вами происходит".
Казалось бы, письмо иерархического начальника оставляло мало места раздумью о том, что следовало делать, а призывало стать на путь послушания. Однако о. Алексей был не такой человек, и в этом митрополиту Андрею вскоре пришлось убедиться. Письмо его только дало повод о. Алексею пуститься в пространное рассуждение о правильности своего поведения. Он действительно приложил все старание, чтобы убедить в этом владыку Андрея. В своем ответе о. Алексей утверждает, что возведенное на него обвинение "не столько неосновательно, сколько недобросовестно". Он находит, что придерживается имеющегося у него образца в лице "святого архиоригинала Апостола Павла". Ссылаясь на его пример, о. Алексей обращает внимание митрополита Андрея на то, что "в крайних случаях и мы не обязаны исполнять законных предписаний во всей их скрупулезности". Все, что он делает, имеет свое разумное основание. Так как русская община еше не утверждена, то он избегает обращаться в просфирню, а пользуется облатками, чтобы не навлечь на себя подозрение. Служит он по будним дням в латинском облачении из-за внимательности к нерусским католикам, посещающим его богослужение. По той же причине, чтобы угодить им, он завел у себя фисгармонию. И в результате:
"Тактика моя достигла намеченной цели: среди католиков всех наций (!) разнеслась молва, что новый греко-католический священник - человек толерантный, а не фанатик, и посыпались отовсюду заявления католиков быть моими прихожанами".
"Оказалось, ... что новообращенные русские посещают костелы главным образом потому, что там играют на органе, а в русских церквах его нет. Тогда и для нашей каплицы мы проибрели хорошую фисгармонию, и можно надеяться, что путем разных всевозможных компромиссов удастся оттянуть русское католичество от костелов и привлечь русских...".
В своем заключении "толерантный человек" все-таки совершенно категоричен и подчеркивает митрополиту Андрею, что именно так и "придется совершать богослужение впредь до утверждения общины. Когда мы здесь почувствуем под ногами более твердую почву, то будем поступать совсем иначе" (11-12-07).
Через три недели о. Алексей снова взялся за перо и вернулся к этой теме, чтобы еще больше убедить митрополита Андрея в правильности его поведения и объяснить ему то, что, повидимому, ускользало от его понимания:
"... Посему приходится создавать совершенно свежую почву. Это-то обстоятельство и заставляет меня прибегать к разным компромиссам, чтобы, уступая мелочи лицам, имеющим полную возможность затормозить наше дело, взять перевес в самом важном... И святые Апостолы применялись иногда к обстоятельствам, а нам в наших трудных обстоятельствах это даже необходимо" (1-1-08).
Дальше письма следуют одно за другим. Мы опускаем написанное через два дня после предыдущего. Заглянем сразу в последовавшее за ним:
"Я оказался предусмотрительнее, чем сам думал... Мы постараемся жить здесь подольше, и я думаю, что скоро меня отсюда не выгонят. Вообще я веду дело с большими предосторожностями и являюсь только туда, куда просят меня неотступно. Посему покорнейше прошу полного сочувствия моим планам, а планы мои состоят главным образом в том, чтобы никого не раздражать и не обижать. Я далек от партийности, особенно в важных делах" (23-1-08).
На другой день о. Алексей принялся опять за письмо. Как будто он вполне доволен собою:
"В конце концов оказалось, что мое поведение здесь было образцовым... Вот почему я просил и снова настойчиво прошу разрешить мне некоторые, уже известные Вашему Преосвященству, оригинальности при моем богослужении, потому что нам теперь приходится прог таскивать верблюда сквозь игольные уши... Полезно бы было даже ходатайствовать об этом в Риме, если бы Вы не решались принять на себя (!). Теперь предстоит нам выдержать гонение великое и в то же время утонченное (?). Но если Бог послал меня сюда из моей берлоги, то, конечно, Он ведал, что творил. Благодаря моей осторожности, в настоящее время у меня нет ни одного врага среди польской партии, едва было не разрушившей наше дело в самом начале" (24-1-08).
После этого следует трехнедельный перерыв. Молчание владыки Андрея, видимо, нисколько не смущает о. Алексея. Собравшись с силами, он принимается снова его убеждать:
"Политика моя достигла намеченной цели, и они готовы всемерно помогать нам, но в то же время они стремятся "поглотить" нас в своей массе, а это не входит в наши планы... Посему, если бы не моя политика, поляки давно, может быть, сплавили бы меня отсюда или заперли в своей ячейке (?)".
"Таким образом волей-неволей приходится делать именно то, что я делаю, до тех пор, пока наше дело не окрепнет настолько, что мы будем твердо стоять на ногах. Все, что я доселе делал, было обдуманно, и благодаря именно этому обстоятельству я держусь здесь пока твердо, а там, что будет дальше, известно одному Богу" (12-2-08).
В следующих письмах о. Алексей повторяется, возвращаясь на все лады к той же теме.
Три месяца переписки не дают нам ничего нового.
Затем тон его становится еще более авторитетным и местами даже поучительным.
"Дело наше, по милости Божией, я веду надлежащим путем, но на каждом шагу я должен применяться к обстоятельствам...".
"Что же касается чистоты нашего обряда, то в последнее время даже в русской печати являются требования во многом изменить его и приблизить к тому состоянию, в каком он находился до разделения Церквей, а над усилиями западных - сохранить его в так называемой точности - смеются. Ведь век обрядовых церковных споров для России уже прошел, и даже самые старообрядцы ныне во многом думают совершенно иначе, и мне, как прожившему в этой среде более четверти столетия, все это известно, как нельзя лучше".
"Во всем нужно сообразоваться с обстоятельствами. Ведь многие даже важные церковные заповеди не исполняются в безвыходных обстоятельствах, а мое положение как раз напоминает собой предсказание Божие о ветхозаветном Измаиле: "он как дикий осел, и руки его на всех и руки всех на него"... Когда поживет здесь Федоров и увидит все на практике, во многом он изменит свои взгляды на чистоту нашего обряда и свою о нем ревность... В настоящее время для упреков места не должно быть... Фантазии и шовинизм приносят всегда один вред. Это внутренние враги Церкви, производящие в ней ереси и расколы" (10-5-08).
Митрополит Андрей попрежнему не возражал ничего, даже когда принял к Новому Году (1908) пространный реферат от о. Алексея о желательной по его мнению системе церковного управления, "чтобы создать новую, совершенно свежую почву".
"Вдумываясь в состояние нашего Греко-Католического отдела Вселенской Церкви, я находил бы полезным иметь для него прочный центр вблизи Св. Престола в лице собственного патриарха или кардинала, который бы всегда имел возможность отстаивать перед лицом Главы св. Церкви на земле интересы этого отдела. Тогда и наше дело будет распространяться повсюду более прочно и надежно..." и т. д.
Митрополит Андрей не только все это терпеливо читал, но и складывал в своем архиве, продолжая регулярно высылать субсидию о. Алексею. Впрочем, вскоре после новогоднего послания о. Алексея, он написал откровенно Н. С. Ушаковой о своем взгляде на дело:
Милостивая Государыня Наталия Сергеевна,
Прошу извинить меня, что, не имея чести знать Вас, затрудняю Вас деловым письмом. Извинением мне служит то, что делу, которым, как я слышал, весьма интересуетесь и Вы, грозит большое затруднение. Позвольте непосредственно приступить к изложению обстоятельств.
Как Вам, Наталия Сергеевна, известно, о. Алексей послан в Россию с известными полномочиями. На него мы, желающие святого церковного единения, возлагали надежды. Он и сам весьма опытный и коренной русский священник и испытанный в вере, за которую пострадал и сидел в тюрьме, и написал в защиту святого единства целую серию сочинений; словом, казалось бы, нельзя найти более подходящего апостола святой веры. Между тем, вот что случилось.
Прелат Денисович, управляющий Российскими латинскими церквами, донес в Рим, что малообразованный русский священник по имени Зерчанинов говорит проповеди с содержанием, противным католическому учению, и не признает его, Денисевича, авторитета. Таким образом поставленный вопрос грозит тем, что Рим может подчинить греко-католических священников юрисдикции латинских епископов, а такое подчинение может весьма неблагоприятно отозваться на миссии:
1) это подтвердит в глазах русских и без того вредящие делу толки о том, будто Рим желает нас латинизировать - дает в руки врагов оружие против св. единства.
2) затруднит миссию, потому что иерархия латинская, боясь перед правительством за свои латинские епархии, будет действовать слишком боязливо
3) это будет весьма неудобно для греко-католических священников, т. к. латинские епископы, не зная восточного обряда и своеобразного богословского мышления, во многом не смогут давать указания им;
4) дает повод в иных случаях на самом деле проводить латини-заторские тенденции - а это не может не отразиться печальньм образом на расширении св. веры, ибо ю человек будут облатинены, а ю.ооо из-за этого ожесточатся и не примут единства.
Так как латинская партия весьма сильна, то мы должны, во славу Божию и ради расширения св. единства Церкви, употребить все дозволенные совестью средства для устранения грозящей опасности.
Поэтому прошу Вас ради славы св. Матери нашей Церкви Кафолической:
1) употребить в Риме свое личное или других знакомых лиц влияние на то, чтобы миссия и греко-латинские священники (их 7 человек) не были подчинены латинской иерархии;
2) разъяснить в Риме кому следует, что о. Алексей - выдающийся русский священник, и что если он для латинской иерархии плох, то кто же будет хорош? Что же, обращающихся русских священников выгонять вон из Церкви, что ли?
3) Употребить решительно все свое влияние на кузена Вашего (т. е. П. А. Столыпина), чтобы нашему священному обряду была дана не меньшая свобода, чем латинскому. Между тем, когда в Житомире Хондру (православный священник, перешедший в католичество) стал служить в костелах, ему запретил губернатор, и Хондру снова вынужден служить в семинарской каплице.
4) Спросить у кузена, на что могут надеяться русские восточного обряда современем (т. е. какие законы предполагается ввести) и на что они могут расчитывать теперь - узнанное прошу подробно не отказать сообщить.
5) Употребить свое влияние на то, чтобы о. Алексей был весьма осторожен с поляками, с которыми лучше не иметь дела (хотя и не ссориться, конечно) и чтобы он не примешивал ничего инородного к нашему прекрасному обряду и не портил его, т. к. всякое небольшое изменение может много повредить.
6) Настоящее к Вам письмо прошу сохранить в совершенной тайне, принимая между прочим во внимание, что моя юрисдикция негласная, а потому ее надо хранить в тайне; в Риме не настаивают на том, чтобы она была официальная, а только на том, чтобы все оставалось в теперешнем положении, так как юрисдикция предоставлена мне Св. Отцом устно и неофициально; официальной же юрисдикции не дадут,, ибо будут бояться правительства. Лучше всего о моей юрисдикции совсем в Риме не упоминать.
Наталия Сергеевна! Дело идет о весьма важном; если Россия сохранит свой великолепный обряд, и постепенно обратится к единству, то и св. Церковь будет украшена и Россия будет влиять через Рим на весь мир и обновит весь Восток, ибо от России зависит все на Востоке. Затем действуйте энергично, осторожно.
Пользуясь случаем, прошу Вас, Наталия Сергеевна, принять мои искренние пожелания всего хорошего на Новый Год. Да благословит Вас Господь наш Иисус Христос и Его Пресвятая Матерь.
С искренним уважением и совершенной преданностью
смиренный митрополит Андрей.
Свой ответ Н. С. Ушакова отправила княжне М. М. Волконской в Рим, а та переслала его митрополиту Андрею (на ее письме имеется сделанная им пометка карандашом: "12-11-1908"):
"Преосвященнейший Владыко, Простите за карандаш. Я очень больна. Воспаление печени. В Рим по Вашему приказанию поручила написать верному человеку. Столыпину все скажу, если поправлюсь.
Пишу Вам через Рим, лучше, чтобы здесь не знали, что у меня сношения со Львовом.
Поручаю себя Вашим святым молитвам и прошу благословения.
Преданная Вам
Н. Ушакова ".
К матери Леонида Федорова, в ответ на ее письма, владыка Андрей обратился с такими словами:
"По-моему не следует никоим образом прекращать сношения с о. Алексеем, так как все-таки по-дружески можно будет его повоздержи-вать от одного и к другому уговорить. У меня много надежды, что все эти препятствия не задержат дела в его историческом развитии. Пишу о. Алексею и постараюсь разъяснить ему, что все перемены вредны. Сомневаюсь однако в успехе...".
Получив его ответ, Л. Д. Федорова написала через несколько дней сыну (а тот переслал ее письмо митрополиту Андрею):
"О. Алексей ставил выше идеи - авторитет своего индивидуального взгляда на вещи и, при самолюбии всех посредственных людей, был убежден, что он правее всех. Но тут еще на грех подвернулись умные люди, которые поняли его и оценили, как следует. Они отстранили его от дела, суля ему золотые горы, т. е. околпачили. Ничего подобного не было бы, если бы не это несчастное полномочие. Оно укоренило его мелкое самолюбие и заставило много мнить о своих достоинствах. "Я Ваш начальник, и.вы должны мне повиноваться"; такое письмо он написал недавно Наталии Сергеевне. И если это глупое полномочие с него не снимут, то он сделается орудием против нас в руках ксендзов. Он мне говорит: "Я послал письмо Папе, в котором заявил, что русские не любят свой обряд и совсем его не желают". Вот за это его следует строго судить! Какое право он имеет отвечать за других? Ведь это уже явная клевета! И это не внушение его друзей, а его собственное убеждение и желание стереть наш обряд с лица земли. Он хочет выдумать свой, не московский, а скорее, как в Львове, и еще с какой-то прибавкой".
"Полномочие", полученное о. Алексеем в силу декрета от 22 мая 1908 г., ставившего его в независимое положение от митрополита Андрея, произвело, действительно, нехорошее действие на старика. Он как-то или просмотрел или не принял всерьез предписания "НЕУКЛОННО СОБЛЮДАТЬ ГРЕКО-СЛАВЯНСКИЙ ОБРЯД ВО ВСЕЙ ЧИСТОТЕ, НЕ ПОЗВОЛЯЯ СЕБЕ ВВОДИТЬ КАКИЕ-ЛИБО ДОБАВЛЕНИЯ ЛАТИНСКОГО ИЛИ ИНОГО ОБРЯДА", а понял его скорее как предоставленную ему возможность делать все, что покажется правильным, требуя послушания от своих подчиненных. Такого результата, конечно, не ожидала Н. С. Ушакова, по чьей инициативе немецкий доминиканец о. Шумп, тоже строго осуждавший теперь о. Алексея за его литургические вольности, выхлопотал это полномочие в Риме. Правда, ими руководило убеждение в необходимости сделать о. Алексея и русских католиков, хотя бы официально, независимыми от Львова, ибо таковым было категорическое требование Столыпина.
"Конечно, - пишет Л. Д. Федорова в своем дневнике, - Рим не знал, кому он дает полномочие, но раз это бывший православный священник, то можно ли было сомневаться, что он дорожит своим обрядом? Папа высказал свое пожелание и строго подтвердил, чтобы русские, переходя в католичество, оставались в своем обряде. Так у нас и начались распри... "; "буря в стакане воды", а "поляки над нами посмеиваются".
В ряде писем к митрополиту Андрею она же отзывается с болью на происходящие нелады среди русских католиков:
"Хотя у нас и раньше не было единения, но теперь пошли постоянные ссоры. О. Алексею, как старшему, конечно, неприятно было слышать, что ему указывали на некоторые неправильности, упрекали в симпатии к людям, относящимся к нам недоброжелательно. Он, видимо, сердился и страдал, но уничтожить своих симпатий не мог или не хотел. Напротив, он рельефно старался заявить свой авторитет".
"Возникают вечные споры, доходящие до ссор".
"Кто виноват? - Виноваты все!"
О. Алексей, "погруженный в свое литераторство, не обращает ни малейшего внимания на практическую сторону дела". - "В настоящее время не то досадно, что он пишет день и ночь, но то, что его труды не принесут нам ни малейшей пользы". - "Всякий раз с трудом выжимаешь из него каждое слово, ему некогда, он до самой обедни сидит и пишет какое-нибудь обличение, в настроении кого-нибудь как можно язвительнее продернуть".
"Мои преклонные годы выработали во мне то душевное спокойствие, которое не может быть нарушено делами или распрями человеческими; на все эти разбушевавшиеся страсти я смотрю, как на временную игру подрастающих детей; они часто спорят о том, в чем все убеждены одинаково, и со скорбью сознаем, что всему этому виной национальная рознь; это одна из казней египетских, перед которой кажется бессильным и Слово Божие. Между тем видишь, что эти враждующие ищут Царствия Божия, и есть уже принадлежащие к нему; но неуравновешенность характера портит все дело".
Однажды, когда о. Алексей был у Л. Д. Федоровой, ей стало его жаль, и она откровенно высказала свое мнение:
- Скажите, пожалуйста, для чего вы себя ломаете? Ведь я отлично знаю, видела и вижу, что вы, не любя, взялись за это дело. А где нет любви, там ничего не может создаваться, а затем, - как бы не ответить за это Богу.
Он возразил:
- А вы думаете, что только то можно делать, что любишь? Нет, надо делать то, что приказывают. Еще недавно одно высокопоставленное лицо, теперь уже умершее, велело исполнить этот обет. Я ведь неохотно ехал к вам, меня тащили.
- Неужели это лицо было так несправедливо, что при вашем заявлении несочувствия, оно все же настаивало? Но вы теперь попытались исполнить ваш долг, ничего не вышло, и значит в этом смысле ваша миссия кончена. Как же вы будете ее продолжать, когда вы ее не любите?
- Мало того, что не люблю, но и умом считаю несправедливой.
- А если так, то и вернитесь в прежнее положение и успокойте вашу совесть.
- Да, я так и сделаю, напишу, чтобы мне дали одно из двух: или учить и служить, как я наметил, или вернули к прежнему состоянию.
Спустя некоторое время, о. Алексей опять пришел к Федоровой и сказал:
- А ведь я написал и послал, о чем вам говорил, и еще прибавил, что русские не сочувствуют этому делу.
"Вот уж последнее заявление его недобросовестно, - заметила Л. Д. Федорова в письме к митрополиту Андрею; как можно говорить за всех? Вот, что значит непонимание идеи и узость кругозора. Но и здесь он не виноват, ведь чего нет, того и требовать нельзя".
Хотя полномочие, данное о. Алексею и позволяло утверждать официально, что митрополит Андрей не покровительствует больше русским католикам (именно так они поняли происшедшую перемену), но все были огорчены, тем более, что не понимали причины всего этого. Толкуя же между собою, приплетали политику. Говорили, например, что между Россией и Австрией происходят какие-то недоразумения, что у митрополита Андрея много врагов в Галиции, что клевета набросила на него тень. Повидимому, Н. С. Ушакова держалась в стороне и была очень сдержана, прислушивалась ко всему, но сама не говорила ненужного. Однако, отношений русских к митрополиту Андрею происшедшая перемена не коснулась, так как их нельзя было отторгнуть от владыки Андрея, которого все любили и почитали. В симпатии к нему русские католики сходились в трогательном единодушии.
Митрополиту Андрею продолжали писать регулярно о. Алексей, Л. Д. Федорова, Н. С. Ушакова, о. Дейбнер и еще другие. Время от времени ему посылались отчеты, а когда возникало какое-нибудь затруднение, обнаруживалось резкое расхождение во взглядах, то в таких случаях решение всегда было готово заранее:
- Нужно написать митрополиту...
Все радовались, если от него приходило что-нибудь, и его словами делились друг с другом. Впрочем, здесь мы уже немного забежали вперед, чтобы подробнее обрисовать положение дел в Петербурге; пришлось воспользоваться и некоторыми цитатами из более поздних писем, в которых говорится об этом. Между тем, во второй половине 1908 г.,примерно через год после прибытия в столицу о. Алексея, произошло событие, о котором мы пока умолчали: среди русских католиков в Петербурге появился неожиданно ... владыка Андрей!