|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|

ГЛАВА III
"ВСЕ ПУТИ ВЕДУТ В РИМ "

В Петербургской Духовной Академии. - О. Иоанн Сциславский. - "Бесповоротный шаг" Леонида Федорова. - В Львове у митрополита Андрея. - Присоединение к Римско-католической Церкви. - Четыре года в Папской Семинарии в Ананьи. - Начало борьбы за "Восточный обряд". - Отклики революционного движения в России. - Общение с матерью.

Леонид Федоров поступил в Петербургскую Духовную Академию в I901 г. Незадолго перед этим, в том же году, владыка Андрей занял кафедру митрополита Львовского и Галицкого.

Федоров сразу же выдвинулся в академии и стал в ней одним из лучших учеников. Он продолжал усердно изучать историю Церкви и творения св. Отцов. Он читал их в подлиннике, и это не только утвердило его еще больше в истине католичества, но и показало наглядно, что не все в толкованиях академии соответствует учению св. Отцов Церкви. Пытливый ум Федорова, занятый непрерывно работой и всегда доводивший спорные вопросы до полной ясности, был поставлен здесь перед серьезной задачей. Он часто обращался за разъяснениями к профессорам и даже в классе задавал им вопросы, которые товарищи его называли "каверзными". Отделаться от Федорова общими словами было нелегко; случалось, что он своими доводами ставил профессора в затруднительное положение ("припирал к стенке", как говорили о нем). В таких случаях, спор обрывался обыкновенно словами: "ну довольно, садитесь, садитесь, католик"...

По счастливому стечению обстоятельств, в том же 1901 г., в Петербург прибыл прекрасный священник-миссионер, о. Иоанн Эдуардович Сциславский, бывший каноник Житомирской епархии, которого архиепископ Могилевский Аполлинарий Внуковский взял с собой в Петербург и назначил настоятелем главной католической Церкви св. Екатерины на Невском проспекте. Как и все польские священники, О. Иоанн был, конечно, тоже глубоким патриотом, но это не мешало ему тогда, как мало кому из его соотечественников, в тяжелое для них время, быть сначала католиком, а потом уже поляком. В этом была несомненно его апостольская сила и тайна успеха в среде русских; во всяком случае, так было вначале петербургской деятельности о. Иоанна. Обладая врожденным даром миссионера, он сумел раскрыть русским любящее сердце католического пастыря, быстро снискал их доверие и таким путем привлек к себе немало душ. Этому много способствовало и то обстоятельство, что в первые годы своего пребывания в Петербурге, он всегда указывал русским на их право, при воссоединении со Вселенской Церковью, сохранять в полной неприкосновенности сокровища восточного обряда. Самая мысль о возможности использовать воссоединение для "латинизации" русских была ему в то время, повидимому, совершенно чужда.

Еще в бытность в Немирове о. Иоанн привлекал к себе сердца учащейся молодежи. В Петербурге он стал вскоре известен среди студентов (православной) Духовной Академии. В определенные дни они собирались у него в кабинете, уставленном со всех сторон до верху полками с книгами чуть ли не на всех европейских языках. Пили чай, беседовали. София Алексеевна Лихарева, тоже имевшая доступ на эти собрания, свидетельствует, что темы собеседований были самые разнообразные, но всегда жизненные и интересные.

В числе других студентов, посещал о. Иоанна и Леонид Федоров. Знакомство их вскоре перешло в личную дружбу. В лице о. Иоанна Федоров нашел человека, в котором он в то время нуждался больше всего. О. Иоанн помбг ему разобраться в создавшемся положении, сделать правильный вывод и предпринять тот шаг, к которому Федоров был уже подготовлен. Благодаря его помощи, он стал на новый жизненный путь и смело и без оглядки пошел к поставленной цели. В течение нескольких лет о. Иоанн поддерживал его потом даже материально .

"Наконец я решил сделать бесповоротный шаг и уехать заграницу с целью сделаться католиком, - пишет Федоров о себе в уже цитированном письме-исповеди. Господу и на этот раз было угодно спасти Своего негодного раба и вытащить его раз навсегда из грязного болота". В этих словах он сам подводит итог последним годам своей жизни и дает им оценку. Чтобы правильно понять, почему Федоров сначала боялся открыто перейти в католичество, надо принять во внимание два обстоятельства, делавшие этот шаг "бесповоротным":

1) Федорову, при его выдающихся способностях, по окончании Духовной Академии, была бы несомненно обеспечена блестящая духовная карьера в России. От нее нужно было теперь отказаться. Делаясь католиком, ему приходилось отречься от всего, на что он, как и всякий русский, по своим заслугам, мог иметь право на родине. Как католик, он должен был стать на путь совершенно бескорыстного и жертвенного служения Богу, Церкви и родному народу, приняв на себя все политические последствия, проистекавшие из сделанного им шага, а они были нелегкими.

2) До обнародования закона о веротерпимости в 1905 г. "отпадение от православной веры", как говорится в этом законе, "подлежало преследованию" и "влекло за собою невыгодные в отношении личных и гражданских прав последствия" (конфискация имущества, ссылка или высылка заграницу; потеря права воспитывать своих детей; телесные наказания в последнее время больше не применялись). Таким образом, присоединение к Риму до 1905 г. значило для Федорова разрыв со всем, к чему он принадлежал как русский; последнее было для него еще больнее, чем отказ от будущей духовной карьеры в своем государстве. Лишаясь родины, Федоров ставил себя впоследствии, как священник восточного обряда, в нелегальное положение.

В этом вопросе надо было, действительно, много раз примерить, прежде чем один раз - и навсегда! - отрезать. Тем не менее, "грязное болото" было бессильно засосать Федорова; напротив, как только у него явилась необходимая опорная точка в лице о. Иоанна Сциславского, это болото только побудило его действовать, и притом очень решительно. В единстве Церкви Федоров ясно увидел первое условие оздоровления и спасения России от нависшей над нею опасности. Поэтому, служение делу воссоединения стало как бы само собой единственной целью его жизни. Ради него он не задумывался пожертвовать всеми возможными благами и, став на путь жертвенности, не боялся никакого мученичества и был, действительно, готов пролить свою кровь. Об этом Федоров говорил неоднократно и в 1923 г. заявил во всеуслышание в своей защитительной речи на большевицком "суде".

Решив оставить Духовную Академию на втором курсе и ехать заграницу, Федоров подал инспектору прошение об отпуске в Италию для поправления здоровья. Инспектор, епископ Феофан (тогда - Ямбургский), "человек редкой и святой жизни", -по словам Федорова, ставившего его очень высоко, сказал, когда тот явился к нему:

- Знаю, куда едешь, знаю, зачем. Ну, Бог с тобой!

С этим напутствием Федоров покинул Россию и в сопровождении о. Иоанна Сциславского направился в Рим.

Любовь Дмитриевна Федорова осталась в Петербурге одна с бывшей "Лениной няней", служившей у нее теперь прислугой и разделявшей ее одиночество. "Величие ее души, - по свидетельству о. Иоанна Дейбнера, - особенно проявлялось у нее в тех жертвах, какие Господу было угодно потребовать от нее и которые она несла с неизменной духовной силой и сердечной ясностью. У нее был единственный сын, единственное сокровище на земле, и того она отдала Богу. Он уехал заграницу на целые годы, она осталась одинокой. Это была ее первая жертва". О ней она позже (в 1909 г.) сама написала митрополиту Андрею: "С первого же дня я вручила Леонида воле Божией. Я воспитала его для Бога и для Него рассталась с ним".

"Все пути ведут в Рим", но для русского сердца, чувствовавшего призвание к служению святому делу единения Церквей, дорога из России в Рим лежала тогда через Львов, где было местопребывание митрополита Андрея Шептицкого; так высказался в одном из своих докладов кн. П. М. Волконский.

Леонид Федоров, расставшись с Петербургом, тоже начал свой путь с того, что отправился в Львов и пробыл там восемь дней у владыки Андрея, который буквально пленил его исключительной сердечностью и простотой обращения. Оказанный прием произвел на него особенно сильное впечатление по сравнению с официальной сухостью петербургских епископов, которую Федорову самому пришлось наблюдать. Через два с лишним года он написал владыке Андрею:

"Вспоминая дни, проведенные мною в покоях Вашего Высокопреосвященства в Львове в 1902 году, я всегда испытываю глубокое чувство благодарности к Вам, Владыко, за то сердечное и теплое внимание, которое Вы уделяли мне с первого же дня моего приезда".

На Федорова произвел в те дни сильное впечатление один эпизод, который помог ему сразу оценить величие личности митрополита Андрея и правильно подойти к ней. Однажды митрополит вернулся из сейма усталым и разбитым; разговор за обедом не клеился. О. Сциславский объяснил Федорову, что митрополит получил в этот день много неприятностей и болел душой. Федоров успел уже так его полюбить, что и сам начал страдать. Вечером, возвращаясь из сада, он зашел вместе с о. Сциславским в домовую церковь и задержался перед святыми Дарами. Тут, в темноте, при свете лампады, он увидел митрополита безмолвно распростертого на полу. Федоров понял, что он отдает в этот момент свои скорби Богу, приносит себя в жертву и набирается сил. Смотря на эту мощную фигуру, лежавшую так неподвижно, Федоров как-то инстинктивно воспринял, что митрополит Андрей - человек страдания, что оно - его удел. И в то же время ему стало ясно, что это страдание не сможет никогда поработить митрополита Андрея, что оно бессильно загасить в нем хотя бы искру того "Фаворского света", который он созерцал в его душе. На другой день, смотря на митрополита, Федоров невольно вспомнил мифического Антея, получавшего новые силы от всякого соприкосновения с землей-матерью, и ему открылась тайна обаяния митрополита, притягивавшего к нему сердца окружающих. В его глазах он увидел "Царство Небесное" и почувствовал, что митрополит, при всей- его мягкости и доброте, как бы родился духовным вождем, наделен его свойствами от природы.

Повидимому, с первого же взгляда, митрополит Андрей тоже правильно оценил исключительные качества Федорова. Он сразу принял его под свое покровительство, стал ему духовным отцом, руководителем научных занятий, а впоследствии и непосредственным иерархическим начальником. В своем отношении к Федорову, митрополиту Андрею было так легко и приятно выражать любовь к русскому народу и христианскому Востоку. Федоров не мог не чувствовать этого, и в нем отвечало митрополиту русское сердце:

"Верю твердо, - писал он в 1909 г., - что настанет время, когда тысячи обращенных с благоговением на устах будут произносить ваше имя".

Немного позже, когда их отношения стали особенно близкими, он признался ему:

"Видно сам Господь вел меня к Вам, указывая на Вас, как на светильник, в свете которого я сам направляюсь к "незаходимому свету" и спасу мою душу".

В том же 1909 г. Л. Д. Федорова написала митрополиту Андрею о своем Леониде:

"У меня хранится его письмо из Львова, где он описывает первую встречу с Вами; по его восторженному тону я думала, что он останется у Вас; но во втором письме он говорит, как грустно ему расставаться с Вами. Я недоумевала, зачем же он не остался? Прошли три года; тогда-то я поняла, что не по своей, а по Вашей воле он засел в Риме. Ему было назначено все увидеть, все испытать, все оценить".

Материнское сердце, "воспитавшее Леонида для Бога", следило с большой чуткостью за влиянием на него митрополита Андрея. Мать могла только радоваться, что ее сын оказался на его духовном попечении.

"В течение семи лет (т. е. со времени его отъезда из Петербурга), -пишет она, - я зорко следила за ним, и видела, как рука Божия вела его по жизненному пути".

"Благодарю Вас за честь, которую Вы мне оказываете Вашим доверием дать добрый совет Леониду. Но рискованно поправлять работу хорошего мастера, а Леонид - Ваше духовное творчество, так что мой резец может его только испортить. В нравственном отношении он безупречен; те зачатки, которые показались у него в 14 лет, теперь, под Вашим влиянием, развились в большие размеры и прочно окрепли. Я с удивлением смотрю на этого нового человека".

Мы сильно забежали вперед, но это лишь для того, чтобы отметить исключительное значение встречи этих людей, раскрывшееся им самим только впоследствии по тем плодам, которые произошли из нее. Невольно хочется усмотреть здесь большее, нежели событие, касавшееся только судьбы и призвания двух избранных душ. Не является ли эта встреча в некоторой мере и символом, неисповедимых путей Божиих? Не олицетворяет ли исполненное отеческой любви великое ЗАПАДНОЕ сердце митрополита Андрея ПЕРВОЗВАННОГО, раскрывшееся в лице Леонида Федорова христианскому ВОСТОКУ, России, - подлинный Римский Запад, ожидающий, зовущий, принимающий, воссоединяющий в единстве веры, под одним Пастырем, Христовым Наместником? А сердце Леонида Федорова, трепещущее от радости, что выбралось из "грязного болота", не знаменует ли оно и не предвосхищает ли пробуждение русского Востока от многовекового сна недоразумений и заблуждений, воздвигавшихся столетиями не во славу Божию, - стремление к Единству христиан во Вселенской Церкви? Во всяком случае, в дальнейшем повествовании о Российском Экзархе, нельзя не признать лежащей на них обоих печати креста, которой Господь обычно удостоверяет подлинность земной миссии своих избранных.

Из Львова Федоров отправился в Рим. Здесь, 31 июля 1902 г., в храме del Gesu он воссоединился со Вселенской Церковью. Сразу же она сделалась для него, как он сам говорит, "не только источником познаваемой истины, но и новой силоамской купелью", из которой он вышел совершенно обновленным. Вскоре после этого события, о. Иоанн Сциславский удостоился аудиенции у Папы Льва XIII и представил ему Леонида Федорова. Папа направил его в основанную им в 6о км. от Рима семинарию "Leonianum" в Ананьи. К этому времени прибыл в Рим и митрополит Андрей и выхлопотал Федорову папскую стипендию. 20 октября, под именем Leonidas Pierre, он поступил в семинарию, в которой протекли в усиленной работе первые четыре года его подготовки к священническому служению. "Годы учения, в особенности в Ананьи, были для меня почти новым откровением, - пишет Федоров в своем письме-исповеди. Строгая регулярная жизнь, ясная, светлая умственная работа, жизнерадостные окружающие меня товарищи, не испорченные современной атеистической культурой, даже самый народ, живой, умный, пропитанный насквозь истинно-христианской цивилизацией, все это подняло меня на ноги и вдохнуло новую энергию".

Начало учения в совершенно новых и непривычных условиях было для Федорова, конечно, делом нелегким, главным образом из-за недостаточного знания языков; итальянского - Федоров не знал совершенно. Не было у него и навыка изъясняться по-латински. Однако, его усидчивость и настойчивость превозмогли постепенно все трудности. Чтобы получить представление о добросовестности Федорова, достаточно просмотреть его студенческие тетради, в которых сотни страниц исписаны на пяти языках ровным, красивым, четким, мелким почерком. Федоров исполнял очень усердно и в точности все предписания, касавщиеся порядка жизни и работы в семинарии. Епископ Ахти, его бывший товарищ и приятель, рассказывает в числе прочего маленький эпизод, характеризующий исполнительность Федорова, но вызвавший, наверное, не одну улыбку у его товарищей в семинарии. По правилам, после обеда, полагался "riposo al tavolino" - "отдых за столом". Новичок Федоров, еще мало знакомый с итальянским языком, понял это предписание по - своему и стал в точности его исполнять. Однажды, во время "отдыха ЗА столом", к нему в комнату вошел префект и застал его лежащим НА столе, с которого он предварительно убрал свои многочисленные книги.

Федоров быстро оценил своих новых наставников-иезуитов и искренне к ним привязался. В 1922 г. он написал тогдашнему Генералу ордена Иезуитов о. Владимиру Ледоховскому, хотя и поляку, но дружественно расположенному к русскому католичеству восточного обряда: "Возвожу очи мои к Вам, досточтимый Отец, как представителю того святого ордена, благодаря которому я получил мое церковное воспитание и которому я обязан за все, что есть хорошего в моей душе". Эти слова несомненно искренни и выражают то, что думал Федоров спустя много лет, когда мог взглянуть более критически на учебные годы в Ананьи. Однако, сказанное нисколько не умаляло в Федорове, в те годы сознания своего личного призвания и связанной с этим самостоятельности характера. В семинарии Федоров послушно и жадно вбирал в себя все, что ему преподавалось, но усваивал он это и перерабатывал в себе, имея всегда в виду свое особое призвание. Он брал, воздавая должное тому, что давали, и тем, кто давал, но при всем этом оставался духовно независимым, не поддавался неизбежным влияниям, которые .могли бы отклонить его в сторону, указать на другой, по-человечески, может-быть, более заманчивый путь, на другую, тоже интересную и полезную область работы. Единственным руководителем его и наставником, строго говоря, был и оставался только митрополит Андрей. Вообще, чтобы правильно судить о Федорове, надо понять до конца его идеи, призвание, миссию. Нельзя брать у него из этого целого что-нибудь одно, оставляя без внимания другое и даже отбрасывая то, что почему-либо не нравится. В то же время нельзя винить Федорова иной раз за слишком строгую прямоту и определенность суждений, как человека, которому компромис был органически чужд. Надо правильно учитывать и его пламенность и ревность в служении делу, к которому он считал себя призванным и в котором его поддерживал своим авторитетом митрополит Андрей.

Может быть, на первых порах, рассказанный случай с "отдыхом на столе" не был единственным в своем роде; ведь надо учитывать всю ту перемену, какую пережил Федоров за короткое время. Правда, внутренне, он уже достаточно созрел для нее и был к ней хорошо подготовлен. К тому же, ясная цель впереди, которой он все подчинял, побуждала его, шаг за шагом, мужественно преодолевать все затруднения. Однако, это нисколько не сглаживало разницы, между окружающей средой и обстановкой и Петербургом, второй гимназией и Духовной Академией, с его бывшим законоучителем о. Смирновым, инспектором владыкой Феофаном и даже с о. Сциславским в его рабочем кабинете на Невском проспекте. Ничто, происходившее в душе Федорова, не могло ослабить степень новизны и необычность для него новых условий жизни и занятий. В иную, не столь сильную и закаленную душу, могла закрасться сама собой нотка тоски, пусть по "грязному", но все же привычному "болоту". В своем письме-исповеди Федоров сам дает заглянуть в тайники своей души и показывает, как его внутренний мир реагировал на происшедшую перемену:

"Здесь я горячо полюбил не только вообще народ, но и в частности наш русский народ. Национальный патриотизм был мне всегда чужд, да и теперь я, говоря по совести, совершенно не понимаю, как можно согласовать с ним христианство. Но сделать что-нибудь для бедного, смиренного русского народа-аскета, или поднять хоть немного дорогих моему сердцу эллинов, стало необходимой потребностью. Свобода итальянской культуры, ее естественность и простота, в соединении с тончайшим эстетическим чутьем, заставили меня почти позабыть страх перед обществом и жизнью. Я сделался порядочным болтуном и искал каждого случая для проповеди и апологетики христианских идей. Византийская снисходительность и терпимость ко злу уступили во мне место римскому "pereat mundus-fiat justitia". С этой точки зрения я взглянул и на обрядовые несогласия в Церкви и несправедливое отношение римских латиноманов к восточным народам. Остюда желание борьбы и деятельности, желание во что бы то ни стало пробить дорогу, хотя бы даже ценой собственной головы".

Эти строки дают ключ к пониманию Федорова в его отношении к "Восточному обряду". Не тоска по прошлому говорит в нем теперь, а разлитая вокруг "истинно христианская цивилизация", которая помогла ему стать на ноги и дала вдохнуть новую, еще неведомую энергию. Отсюда первое движение Федорова - работать для родного народа-аскета; а это значит, что Федорову нет места в латинстве, как и латинству в его миссии. Таким образом, не связавшаяся с национальностью обрядовая форма влечет к себе его сердце, а его - Федорова - миссия, русская миссия, несовместимая с латинизацией. Личный, легкий успех, если поддаться "латиноманам", не может его соблазнить; стать на этот путь было бы для него равносильным измене.

В августе 1903 года Федоров был в Риме, стоял на площади св. Петра при оглашении имени новоизбранного Папы св. Пия X; он присутствовал и при его коронации. Торжественные латинские церемонии произвели на него глубокое впечатление, но не поколебали нисколько утвердившейся привязанности к восточному обряду. Давление, которое в этом смысле оказывали свыше, хотя и ставило его, как он признался в этом митрополиту Андрею (27-7-1905), в "неопределенное положение", но не могло отвратить его от восточного обряда. Напротив, при характере Федорова, несправедливое отношение "латинян" к "восточникам" только побуждало его работать, бороться, пробивать себе путь. Да, он учился в латинском мире, назидался в нем и обогащался, рос духовно, времени не терял, но все это делал с целью стать хорошим восточником, чтобы привести восточных христиан к воссоединению, в котором они были бы равноправны латинянам в единстве католической веры. Латинизация его лично не могла соблазнять уже потому, что она подрывала в корне идею, за которую он, совместно с митрополитом Андреем, готов был отдать свою жизнь.

Таким образом, в Ананьи у Федорова была ясная цель - учиться; особенно хорошо он старался изучить "контроверзу", чтобы, во всеоружии знания, быть в состоянии преодолевать вековые заблуждения и ошибки. Повидимому, схоластика потребовала от него больше трудау, чем все остальное. Он начал, как обычно, с философии, а после нее, с 1905 г., три года изучал богословие. Фабри был его любимым профессором. Федоров делал для него даже переводы с русского языка на итальянский: переводил ему русских классиков, богословов. Сам он при этом успел перечитать немало русских произведений, главным образом по религиозной философии. Можно предположить, что его знакомство с творчеством Владимира Соловьева относится тоже к этому времени.

Федоров не отдалялся в Ананьи и от о. Иоанна Сциславского; он всегда отзывался о нем с глубоким уважением и благодарностью за помощь, оказанную в подготовке к принятию католичества. Тот его тоже не оставлял, продолжал поддерживать материально и присылал по его просьбе русские книги из Петербурга. Однажды, - надо думать, что это было вскоре после погребения Папы Льва XIII, на котором о. Иоанн присутствовал в Риме, - он даже приехал в Ананью навестить Федорова. О. Иоанн хорошо знал и любил итальянский язык; он пожелал послушать профессора Фабри, который, ради гостя, вместо обычной лекции, сделал доклад об отношении католической Церкви к отделенным от нее восточным христианам. Когда Фабри кончил, о. Иоанн зааплодировал; слушатели его поддержали, устроив шумную овацию любимому профессору Федорова.

Постепенно, Федорову удалось добиться официального признания себя " восточником ", практикующим лишь временно латинский обряд. О своих намерениях он говорил в семинарии открыто, излагая свои планы и мечты о будущем. Он не скрывал при этом, что русский народ знает о религии, вообще, очень мало. Однако Федоров верил, что русские пойдут за выдающимся человеком; чтобы достичь этой цели, необходимо дать народу ясное и объективное представление об учении Церкви, раскрыть главные пункты истории расделения, показать подлинный дух католической Церкви. Федоров много говорил в семинарии о восточном богослужении. Епископ Атти был тогда его соседом по комнате. Ему приходилось не раз слушать упражнения Федорова в церковном пении. Атти признался, что ему, как итальянцу, слышались в нем какие-то погребальные напевы, но Федоров, сожалея о непонимании, какое встречал в среде товарищей, превозносил свое пение и даже сожалел, что не наделен голосом "восточного диакона".

Мечтая о работе в России, особенно среди духовенства и интеллигенции, он считал, что надо начинать с них, а за ними пойдет и народ. При этом он ясно сознавал., какие трудности и опасности сопряжены с этой работой. Он указывал товарищам, что на родине его ожидают Сибирь и тюрьмы. Он не раз говорил им, что "обращение России станет возможным только тогда, когда она пройдет через красное море крови своих мучеников и через многие сугубые страдания своих апостолов". Призвание, заставлявшее Федорова неутомимо работать, готовиться к своей миссии, предуказывало ему уже тогда период преследования и кровопролития; он предвидел, что от народа потребуется большое число мучеников. К предстоящим ему испытаниям, Федоров, по свидетельству товарищей, сознательно готовился подвигами и духовной жизнью, "чрезвычайными умерщвлениями плоти".

Тут существенно меняются и его прежние мысли о монашестве. Оно перестает быть для него "самоцелью", а делается, по его словам, "средством для достижения цели в святой борьбе за попранные права и для миссии на Востоке".

"Внутренний голос говорил мне, - повествует Федоров, - что первая цель монашества - это внутреннее совершенство, без которого другая цель, как бы она ни была свята, не может быть достаточным основанием для вступления в ряды отрекшихся от мира, а миссия, даже самая святая, хотя не от мира сего, однако же в мире, с которым монах, при своем вступлении в монастырь должен порвать совершенно, ибо даже направление к святой цели зависит не от него, а от его руководителей".

Таким образом, Федорову становится ясно, что тот выдающийся ученый миссионер, за которым пошел бы "народ-аскет", должен быть непременно человеком святой жизни. Чтобы трогать сердца людей, мало умения их убеждать, доказывать им очевидные истины; надо носить эти истины в сердце, раскрывать их в любви; нужно действовать силою личного авторитета, который был бы заключен в святости самого проповедника-миссионера. Идея миссии сливается теперь у Федорова с идеалом личного совершенства. Так, постепенно, мысль о монашестве, зародившаяся в четырнадцатилетнем уме, развивается в нем рука об руку с духовным ростом и переходит в стремление использовать силу иночества для дела миссии.

Кажется, что первым видимым успехом Федорова-миссионера и литератора-проповедника было большое письмо, написанное матери в октябре 1905 г. Она сейчас же отнесла его о. Иоанну Сциславскому. "И вот, - пишет она сыну, - когда я зашла к нему через несколько дней после того как у него были студенты (из Духовной Академии), - пришла я к нему во время обеда - он усадил меня за стол. Этот неугомомонный старик стал рассказывать с величайшим восторгом, как восхищались студенты, когда читали Твое письмо. Они говорят: это так современно и хорошо, что надо было бы напечатать". Может быть, здесь для Леонида Федорова прозвучал впервые отклик русских душ, задетых за живое живым словом...

Во все годы учения заграницей, Федоров, через посредство матери, оставался в духовном соприкосновении с Россией, главным образом с Петербургом. В своих письмах, Л. Д. Федорова подробнейшим образом оповещала его обо всех событиях первой революции, захватившей Россию в 1905 г. и бушевавшей особенно сильно в Петербурге. Она описывала происходившее на городских улицах, сообщала о заседаниях Государственной Думы, которую ради сына посещала регулярно, посылала газеты, вырезки, статьи, касавшиеся текущих происшествий.

"У меня, - пишет она сыну, - осталась привычка от прежнего осведомлять Тебя обо всем. И я так сильно озабочена, боюсь пропустить что-либо. Может быть, и почти наверно, Тебя-то это и не интересует, но Ты должен знать все; хотя мы и не принадлежим земному царству, но тут задет и смысл духовный, и участь христианской Церкви".

Любовь Дмитриевна радуется за сына, что он в мирном краю, вдали от смуты и волнений, захвативших все слои столичного населения. Особенное впечатление произвел на нее бунт Кронштадского гарнизона, когда "солдаты и матросы разоряли все, что принадлежит казне, хулиганы и босяки грабили все и всех, пьяные стали сжигать дома". "Я не удивляюсь, пишет она, - зверствам нашего народа. Помнишь, ты сказал: если в России будет революция, то французская окажется игрушкой. Твои слова оправдались".

В те дни, многих, даже совершенно непричастных к правительству и не имевших никакого отношения к вершителям судеб Российского государства, которым революция угрожала непосредственно, охватила тревога за собственную судьбу перед разбушевавшейся темной стихией. У Любовь Дмитриевны, в связи с пребыванием сына заграницей, тоже возник было вопрос, что делать, но она его быстро решила раз навсегда:

" Я ни за что не уеду из России, и буду испытывать все то, что будет испытывать мой народ. "Ни один волос не упадет с вашей головы, если на то нет воли Отца Небесного". Недаром я ношу на своем кресте изречение: "да будет воля Твоя". Я твердо, бесповоротно решила, да будет все так, как захочет Отец мой Небесный. Если мне суждено мучение, то оно будет .мне дано для очищения грехов; если прольется моя кровь, то она останется на земле вместе с грехами. Я верю, неповинно пролитая кровь очищает дух. И Ты должен будешь радоваться о такой моей смерти. Люди из Царства Божьего не должны смущаться телесной смертью близких; хотя кровь погрустит, но нет таких печалей, которые бы не проходили, потому что земная печаль не может долго тяготить свободный дух; она ему чужда по существу, память сохранится до конца земной жизни. И если эта память чиста, то свободный дух найдет в ней как бы свое второе "Я" и сольется с ней воедино. Мы, кажется, так знаем друг друга, что и после меня ты будешь слышать меня и думать за меня. Как я счастлива, что могу умереть с такой мыслью; в себе я вижу Тебя, и в себе я знаю Тебя (конечно, исключая Твоей чистоты)".

Разлука с сыном давала матери возможность самой видеть в их отношениях то, что при повседневном общении, даже самых близких людей, все-таки заслоняют разные житейские попечения. Ей было несомненно легче выражать свои чувства в письменной форме, чем высказывать на словах. Многое из написанного ею за эти годы разлуки, очень ценно теперь, ибо позволяет заглянуть в материнское сердце, увидеть тончайшие его излучения и уловить самое нежное, а потому и сокровенное в их отношениях. Достаточно взять оттуда несколько отрывков, чтобы войти в мир отношений, связывавших духовно сына и мать, и понять, что матери удавалось в разлуке с сыном оставаться неразлучной с ним и продолжать его охранять.

4-9-1905.

"Поздравляю с днем Твоего рождения и Тебя и себя. Величит душа моя Господа и возрадовался дух мой, что в рожденном плотью снова родился человек духа. С этим-то вторым рождением я и поздравляю Тебя и молю, чтобы до конца моих дней в земной жизни всегда могла поздравлять Тебя- с этим новым рождением ".

25-12-1905.

"Сегодня у нас Рождество Христово. Сегодняшнюю ночь я видела Тебя во сне, будто Ты восходишь на какую-то белую мраморную высоту. Она была так высока, что упиралась прямо в чистое, дивное, голубое небо. Я будто была в гостях у Тебя; сижу у окна и ужасаюсь, куда Ты идешь! А Ты говоришь .мне: "Не бойтесь, я не упаду, дорога прекрасна!" Проснувшись, я молилась, чтобы Господь благословил Твой путь; я твердо уверена, что ты идешь по белому пути, и не свернешь с него, и не остановишься. Эта мысль держит нить моей жизни и дает ей цель и смысл; меня не могут поразить земные несчастья, они для меня слишком бессильны. На все эти страхи и ожидания бедствий, какие нам теперь пророчат, я смотрю как бы одним глазом; не беда, если из полной чаши прольется несколько капель, чаша от этого не опустеет".

"Если прекратится вражда, христианство окрепнет, и разум старшего брата возьмет верх и от младшего он возьмет все хорошее и оценит его по достоинству. Нужно непременно, чтобы он оценил, это принесет ему мир, откроет путь к сердцу".

22-5-1906.

"Сегодня день Сошествия Св. Духа, для нас с Тобой - святой и благодатный день. В этот день я как-то вся меняюсь, какой-то внутренний свет меня озаряет, я как бы чувствую новое рождение и ясно сознаю, что я уже не та, что была прежде - робкая, страждущая, боящаяся земной человеческой жизни. В этот день мои глаза поминутно смачиваются слезами; но какие это благодатные и радостные слезы! Все житейское, и мелкое и крупное, от меня отходит, и я чувствую, что дух мой не на земле. Как счастлив человек, который знает, что он не умрет никогда духом".

|< в начало << назад к содержанию вперед >> в конец >|