|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВЗГЛЯД ИЗ РОССИИ

Мусульмане в зеркале христианских хроник

*

Ибн Араби и Н. Бердяев: О двух типах мистического философствования

*

П. Чаадаев и Вл. Соловьев: Открытие ислама

*

Ислам в исторических судьбах России

*

Русская культура в свете мусульманства

Светлана Лучицкая⁷³⁰

МОРАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ МУСУЛЬМАН В ХРОНИКАХ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ⁷³¹

В истории мусульмано-христианских контактов крестовые походы были важнейшим этапом. Именно в это время перед Западной Европой открываются возможности непосредственного общения с мусульманским миром. Породило ли более близкое знакомство с мусульманским Востоком новые христианские установки но отношению к исламу, способствовало ли это знакомство расширению знаний о мусульманах и преодолению ранее сложившихся стереотипов? Судить о том, какие представления об исламе формировались в это время, можно лишь на основании хроник крестовых походов,⁷³² в которых, как это возможно предположить, отражены и реальные сведения крестоносцев о происходящих событиях. Можно ли обнаружить непосредственный отзвук реальных событий в этих сочинениях, во всяком случае в хрониках, написанных очевидцами; расходятся ли с идеологическими установками личные наблюдения хронистов, противоречат ли стереотипам их высказывания о мусульманах⁷³³? Пытаясь реконструировать по хроникам образ ислама, мы сосредоточим свое внимание прежде всего на характеристике хронистами моральных качеств «сарацин»,⁷³⁴ их поведения в повседневной жизни и их представлений о нравственных нормах.

Необходимо сразу же сделать оговорку: военные конфликты явно не располагали к взаимопониманию. Но потребность осмыслить Другого, оценить его моральные и боевые качества, расширить свои знания о противнике, даже в чисто практических целях, несомненно существовала изначально. И потому в хрониках можно встретить не только описания сражений и битв, но и высказывания о поведении и поступках мусульман в обыденной жизни. Разумеется, суждения хронистов об исламе во многом искажают действительность, а порой представляют собой чистую фантазию, но именно в этих фантастических рассказах о чужой культуре отражены христианские представления о нравственных качествах мусульман.

Стремясь реконструировать представления о мусульманах, мы будем прежде всего изучать присущие средневековой историографии приемы изображения иноверцев. Мы попытаемся исследовать нарративный дискурс хронистов, их высказывания и стиль изложения⁷³⁵. С нашей точки зрения, именно в анализе дискурса следует видеть ключ к изучению представлений, - ведь между стилем повествования, манерой высказывания и определенным видением происходящего существует несомненная связь. Тем или иным представлением о предмете повествования в конечном итоге определяется и характер конституирования текста. При этом следует иметь в виду, что текст не является чем-то неизменным, самодостаточным, он как бы выполняет роль посредника между автором и его предполагаемым читателем, между адресантом и адресатом. Средневекового автора и его читателя связывают общие представления, символические знания о мире, совокупность норм и ценностей, принятых в обществе. Автор текста исходит из этой системы миросозерцания и интерпретирует происходящее в категориях собственной культуры. На основе этого имплицитного знания он строит свой рассказ и точно так же, исходя из этих принятых обществом представлений и ценностей, адресат может расшифровать различные высказывания, ему адресованные. Взаимодействие адресанта и адресата определяет структуру текста. «Всякое высказывание, - писал М. М. Бахтин, - всегда имеет адресата... ответное понимание которого автор речевого произведения ищет и предвосхищает...»; «событие жизни текста, т.е. его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний», представляя собой диалог адресанта и адресата, и это отношение находит отражение «в структуре самого высказывания»⁷³⁶. В частности, в самом строе речи хронистов, их высказываниях, обращенных к воображаемой читательской аудитории, и скрывается информация, характеризующая христианские представления о мусульманах. Итак, нас будет интересовать вопрос о том, как конструируется повествование о Другом (рассказ о мусульманах, их нравах и морали) и каков присущий хронистам дискурс инаковости. Для этого мы не будем с целью извлечения информации сравнивать создаваемый в хрониках образ мусульман с реальными сведениями, известными из других источников, а постараемся изучить внутреннюю логику текста и воссоздать манеру описания хронистами мусульман.

*

В хрониках крестовых походов можно вычленить целый ряд фантастических сюжетов, в которых мусульманам дается моральная оценка. Хронисты чаще всего рисуют небольшие сцены, в которых действующими лицами являются мусульманские эмиры, рядовые воины, члены их семей, а также христианские пленники или рыцари-крестоносцы. В целях создания эффекта реальности описываемых событий хронисты часто включали в свои рассказы прямую речь - иногда это воображаемые монологи, якобы произнесенные мусульманскими эмирами, или же придуманные хронистами диалоги между мусульманами и христианами.

Несколько таких фантастических рассказов можно обнаружить уже в хрониках Первого крестового похода. Вот один из подобных сюжетов. 2 июня 1098г. войска крестоносцев после изнурительной осады овладели Антиохией. Эмир Яги-Сиан бежал из крепости, а еще через несколько дней многочисленные войска атабека Мосула Кербоги, прибывшие по просьбе сына Яги-Сиана Шамс ад-Даулы, окружили город. Христианские рыцари, еще недавно осаждавшие Антиохию, сами оказались в положении осажденных. Христианским и мусульманским войскам предстояло помериться силами. 14 июня 1098 г. франки одержали победу над арабами. Все эти события изображались в хрониках крестовых походов в фантастически преображенном виде.

Так, в хрониках подробно описан визит сыновей Яги-Сиана к атабеку Мосула Кербоге. Этот визит имел место вскоре после взятия крестоносцами Антиохии⁷³⁷. Шамс ад-Даула (сын Яги-Сиана)⁷³⁸ приезжает в Хорасан с тем, чтобы от имени своего отца просить «короля Хорасана» и атабека Мосула Кербогу о помощи в войне против христиан. Хронисты пересказывают состоявшиеся между ними беседы.

В ставке «короля Хорасана» (т.е. султана) Кылыч-Арслан и другие правители, рассказывая о поражениях мусульман и жалуясь на свое плачевное состояние, рисуют картину упадка в подвластных им государствах: «Народ наш и войско истощены, земли и царства наши уничтожены, жизнь наша и все, что у нас есть, в твоих руках»⁷³⁹. Султан поначалу с насмешкой воспринимает жалобы побежденных эмиров. Он не верит тому, что пришедшие издалека христиане могли напасть на турок. Обуреваемый гордыней, он низко оценивает и доблесть Кылыч-Арслана, уже испытавшего силу христиан⁷⁴⁰. Но когда эмир Ибн Кутулмуш распечатал письма Яги-Сиана, в которых были перечислены названия христианских государств и имена правителей, а также приводились данные о численности христианских войск, то «король» и «знатнейшие язычники» (primatus gentilium) более «не удивлялись понапрасну жалобам Ибн Кутулмуша»: они были смущены этими вестями и потупили взор⁷⁴¹. Наиболее заметная черта поведения мусульман, раскрывающаяся в этих сценах, - гордыня и спесь. Однако самоуверенность мусульман быстро сменяется неверием в собственные силы, стоит им лишь услышать о победах христиан или же - что в еще большей степени их отрезвляет - самим помериться силами с франками и испытать поражение. Те, кто познал «доблесть христиан» (virtutem Christianorum), ведут себя скромно и сдержанно. Для мусульман вообще характерен резкий переход из одного эмоционального состояния в другое.

Если убедившийся в справедливости слухов о силе христиан султан проявляет благоразумие и начинает немедленно готовиться к войне с христианами - призывает всех эмиров выступить в поход, готовит армии, оружие (лук и стрелы), повозки с провиантом, приказывает ковать цепи, в которые будут заключены христианские пленники,⁷⁴² - то Кербога проявляет беспечность и не верит рассказам единоверцев о силе христиан. Атабек Мосула изображается хронистами как наиболее самонадеянный и высокомерный из всех мусульманских эмиров. Хронист не случайно называет его «горделивым Кербогой»,⁷⁴³ «мужем упрямым и полным спеси и свирепости, недооценивающим добродетели христиан»,⁷⁴⁴ он вкладывает в уста мусульманина «хвастливые слова» (jactantia verborum). Кербога произносит надменную речь, в которой рассказывает о своих мнимых победах над христианами: «Удивляюсь я... жалобам... сыновей Яги-Сиана на христиан, которым он позволил захватить свои земли... ведь дать им отпор не труднее, чем жалким неразумным животным... В свое время, когда Кылыч-Арслан призвал меня на помощь греческому императору... около Цивито... я усмирил сто тысяч христиан, отрубив им головы... и рассеяв христианское войско...»⁷⁴⁵. Смысл подобных описаний поведения мусульманина в том, чтобы, рассказав о лживых и хвастливых речах Кербоги, в понятной автору и читателю системе христианских ценностей указать на его главный грех - грех гордыни (superbia)⁷⁴⁶.

Повествуя о происходящем в лагере противника, хронисты часто передавали монологи и диалоги мусульманских эмиров. Совершенно очевидно, что все их высокопарные речи были придуманы христианскими писателями, которые не могли их слышать. Откуда, скажем, Альберт Аахенский мог почерпнуть содержание речей мусульманских правителей? Возможно, они были подсказаны хронисту авторитетной традицией, в частности литературной. Эта традиция составляла часть средневекового символического знания, той учености, которой обладали авторы и их читатели. Хорошо известно, что в старофранцузской литературе - героических песнях королевского цикла, отразивших более ранний период борьбы христиан и мусульман (походы Карла Великого или события Реконкисты), уже существовал подобный образ сарацин,⁷⁴⁷ и он был хорошо известен крестоносцам. Шансон де жест⁷⁴⁸ давали ту модель, с помощью которой писатели создавали собственное видение мусульманского мира. Читатели со своей стороны интерпретировали рассказанное историками также в духе литературной и прочей авторитетной традиции. Все описания хронистов имеют, таким образом, по большей части переносный смысл, они оказываются в высшей степени символическими и соответствуют средневековым представлениям о правдоподобном. В самом деле, рассказы о гордыне сарацин приобретают дополнительный смысл при сравнении их с подобными же сюжетами шансон де жест более раннего периода. Так, в песни «Фьерабрас» сарацинский король Александрии, подобно Кербоге в хрониках Первого крестового похода, проявляет такое презрение по отношению к своему христианскому противнику, что не соизволяет встать при приближении его войск⁷⁴⁹. Очень часто эпические сарацины - как и исторические персонажи хроник - так презирают своих противников, что отвергают как неточную всякую информацию об их военном превосходстве. В «Песни об Аспремон» эмир Аголан обвиняет сарацинских правителей во лжи, когда те сообщают ему о поражении армии мусульман⁷⁵⁰. Историки использовали те же приемы описания, что и поэты. Под пером хронистов мусульмане превращаются в условных действующих лиц, а их воображаемые речи представляют собой безжизненные риторические фигуры. Писатели стилизовали свои описания под общепринятые в этой культуре образцы и представления о правдоподобном. В вымышленных монологах и диалогах мусульман можно обнаружить немало суждений и высказываний, которые весьма близки соответствующим пассажам из авторитетных сочинений, хорошо известных средневековому читателю. При этом в хрониках действующие лица противостоят друг другу с глазу на глаз - прием, который отсутствует в античной историографии⁷⁵¹. Это сообщает вымышленным диалогам особую драматичность.

Далее рассказ хронистов разворачивается по уже заданной повествовательной схеме. Кербога, заблуждаясь на собственный счет, вновь и вновь демонстрирует свое презрительное отношение к христианам. По сведениям Тудебода, турки приносят атабеку Мосула Кербоге «простейший меч, покрытый ржавчиной, отвратительнейший деревянный лук и совершенно непригодное копье», - все это мусульмане, по словам хрониста, некогда «отобрали у бедных паломников». Показав все это эмиру, они радостно сообщают: «Вот оружие, которое франки захватили с собой, готовясь к сражению»⁷⁵². В изложении Гвиберта Ножанского мусульмане, предъявив атабеку три вида оружия - «меч, покрытый ржавчиной, черный, как сажа, лук и неизящное копье, пропитавшееся дымом», - говорят ему примерно то же самое: «Это оружие, с которым войско франков будет на нас нападать»⁷⁵³. Увидев принесенное мусульманами оружие, Кербога, как сообщает Гийом Тирский, презрительно говорит: «Вот народ, который собирается потрясать чужие царства... то было оружие, которым они должны были бы бичевать свободу Востока, но им едва ли можно убить воробья»⁷⁵⁴. В хронике Бодри Дейльского мусульмане отзываются о христианах еще более пренебрежительно: «Вот боевое оружие, - говорят воины, показывающие Кербоге ржавый меч, - которое эта саранча принесла из жалкой Галлии как великую ценность»⁷⁵⁵. Сообщаемые хронистом детали имели, несомненно, символический смысл, они в соответствующем духе могли быть интерпретированы читателем. Ведь ржавый меч - образ, который в средневековой литературе имел социальный смысл. Известно, что в героических песнях писатели часто прибегают к этой детали, чтобы обозначить виллана, незнатного простака. Так, например, в «Романе Гийома Клирика»⁷⁵⁶ сын крестьянина снаряжается в путь, запасшись шлемом и покрытым ржавчиной оружием. Скорее всего на изображение хронистами иноверцев повлиял этот литературный мотив, знакомый их аудитории⁷⁵⁷. Пересказывая этот эпизод, писатели приписывали мусульманам и другие типичные для средневековой культурной традиции представления. Так, Кербога в названном пассаже заявляет, что христиане происходят из западной земли, «т.е. Европы, являющейся третью мира». В этом высказывании мусульманского эмира отражены присущие церковной культурной традиции той эпохи географические представления. Средневековые географы полагали, что враги Бога, иноверцы, благодаря своей многочисленности заселили всю человеческую ойкумену. Они изначально заселили одну треть мира - Азию, со временем - другую треть - Африку, а в третьей трети мира, Европе, теперь они угнетают христиан. Кербога почти буквально повторяет слова одного из церковных авторов,⁷⁵⁸ его рассказ - это своеобразная скрытая цитата. Вообще все описания хронистами мусульман - мозаика, составленная из цитат и пассажей из сочинений предшествующих авторитетов. Писатели ориентировались на некоторые известные средневековому читателю модели и стереотипы, на общие для них нормы и ценности, словом - на символическое знание о мире. Смысл повествования зависит не от соответствия излагаемой ими теме, а от принятых в культуре принципов изображения. Реальность же находит в этих сочинениях хронистов весьма отдаленный отзвук.

В повествовании хронистов о дальнейшем развитии событий гордыня эмира Кербоги раскрывается в полной мере. Кербога пишет письма султану и халифу, в которых похваляется тем, что расправится с христианами⁷⁵⁹. В хронике Анонима эмир излагает свои угрозы христианам в самых резких выражениях, обещая, что «эти нечестивые собаки скоро сгинут с лица земли»⁷⁶⁰. В вымышленном письме жителям Хорасана (его содержание передает Петр Тудебод) Кербога лживо заверяет их в том, что он уже завладел Антиохией: «...знайте, что я запер всех франков в Антиохии... Они уже у меня в руках... Клянусь вам Магометом и прочими богами,⁷⁶¹ что я не предстану вновь перед вами, пока не отвоюю всю царственную Антиохию и всю Сирию или Романию (Малую Азию - С.Л.) и Болгарию вплоть до Апулии... к чести богов и вашей и всего нашего турецкого⁷⁶² народа...»⁷⁶³. В своих письмах он клянется, что завоюет всю Палестину и Малую Азию, что не пройдет и 6 месяцев, как он расправится со всеми христианами⁷⁶⁴. Этот пассаж также мог быть интерпретирован читателями хроник символически - в духе известной читательской аудитории литературной традиции. В героической песни «Аквин, или завоевание Британии королем Карлом Великим» ослепленный своей гордыней языческий король предсказывает свою близкую победу над Карлом Великим: «Не пройдет и четырех дней, - говорит он, - и я одержу победу над ним или убью его...»⁷⁶⁵. Нечто подобное приписывалось хронистами и Кербоге. В хронике Гвиберта Ножанского приводится следующий текст письма: «Мы посылаем вам эти три оружия, которые мы отняли у франков, дабы вы поверили в блестящую защиту от тех, кто желает нас изгнать с нашей родины... Я хочу, чтобы вы знали, что этих франков, которые грозили нам погибелью, я осадил в той самой Антиохии, которую они захватили... Итак, предавайтесь в безопасности обычным наслаждениям, справляйте пиры самые великолепные... Продолжайте умножать свою расу со своими женами и наложницами, дабы число ваших детей могло бы противостоять христианам... Я призываю в свидетели государя... в том, что... я не предстану перед взором вашего величества, не подчинив своей власти королевский город, т.е. Антиохию, а вдобавок Сирию, греков, а также жителей Эпира, называемых болгарами... Желаю здравствовать»⁷⁶⁶. В хронике Петра Тудебода Сиврейского хвастливый Кербога, заверив единоверцев в полной победе над христианами, говорит им в своем письме следующие слова: «Будьте горды и наслаждайтесь («Satis namque sint elati et gavisi iocunda...») и насыщайте чрево, смейтесь... и всячески предавайтесь буйству и роскоши»⁷⁶⁷. Точно так же в хронике Анонима эмир, пообещав в своем письме полную победу над христианами, говорит мусульманам, что «они могут радоваться... и предаваться телесным удовольствиям... жару и сладострастию и производить на свет много детей, способных доблестно сражаться против христиан»⁷⁶⁸. В этих высказываниях хронисты почти буквально повторяли пассажи церковных сочинений, в которых именно с такими словами обращается к своим последователям Мухаммад. Хронист исходит из общих представлений и ценностей, которые разделяли и его читатели. Авторитетная традиция в системе этих ценностей играла особую роль. Согласно многочисленным церковным авторам ислам является «щедрым законом»,⁷⁶⁹ склоняющим мусульман к греховному поведению: обжорству, сексуальной распущенности и прочим порокам. Также не было чуждо церковной идеологии и представление о том, что ислам поощряет многодетность, благодаря которой пополняются ряды борцов во имя джихада⁷⁷⁰/⁷⁷¹. Мусульмане изображаются закоренелыми грешниками. Такое представление опиралось и на ветхозаветную традицию, согласно которой язычники вообще изначально морально несовершенны. Библейские стереотипы наряду с церковной и литературной традицией моделировали образ сарацин в хрониках. Изощренная память людей той эпохи, их стремление к подражанию авторитетам, - эти особенности писательской манеры были тесно связаны с самим характером средневекового образования и приводили к тому, что в сочинениях постоянно воспроизводились те или иные шаблоны речи.

Помимо гордыни хронисты приписывают мусульманам такие пороки, как вероломство (perfidia} и даже хитрость (calliditas). Так, Фульхерий Шартрский рассказывает о бесстыдстве мусульманских женщин, которые осмеливались прятать во рту золотые монеты, что заставляло крестоносцев вспарывать им животы, дабы эти монеты достать. Хронисты искренне возмущаются этой женской хитростью⁷⁷².

В изображении мусульман этическое оказывается тесно связанным с религиозным. Мусульмане морально несовершенны, поскольку не исповедуют правильной веры и отпали от Христа. В хрониках мусульмане постоянно называются gens nefaria (нечестивый народ), gens spurcissima (отвратительнейший народ), militia totius malitiae (рыцарство всякого зла), а также gens perfida (вероломный народ). Добродетели же мусульман всегда рассматриваются лишь как уловки Антихриста с целью соблазнить христиан. Именно поэтому в хрониках мусульмане чаще всего именуются вероломными (perfidi). Вероломство (perfidia) как свойство, присущее мусульманам, - одно из ключевых слов при их описании в хрониках.

Вообще perfidi - означало неверные, и в церковной традиции этот термин имел вполне однозначный смысл: те, кто отпал от христианской веры⁷⁷³. Однако некоторые церковные тексты сообщают термину и моральный оттенок: perfidus значит malus, т.е. плохой, скверный, поэтому perfidia часто перечисляется в одном ряду с жестокостью (crudelitas), гордыней (superbia), изнеженностью (luxuria) и пр.⁷⁷⁴.

Так, и в хрониках крестовых походов термин, служащий для обозначения иноверцев, имеет не только конфессиональный, но и моральный оттенок. В хронике Фульхерия Шартрского мусульмане, хулящие имя Господа и поступающие поэтому безнравственно,⁷⁷⁵ именуются perfidi. По мнению хронистов, к perfidi относятся те, кто «будут прокляты, отлучены от Церкви и нераскаявшимися попадут в ад»⁷⁷⁶. Оппозиции Christiani - perfidi (христиане - неверные/вероломные), fideles - perfidi (верные - неверные/вероломные) весьма частотны в хрониках Первого крестового похода⁷⁷⁷. Причем, часто в этих случаях имелся в виду и такой моральный порок мусульман, как богохульство. Поэтому термин perfidia часто соседствует с термином blasphemia.

Этим мотивам имеются соответствующие параллели в иконографии. В средневековой художественной традиции, в частности в иллюстрированной хронике Гийома Тирского, существовали символические изображения вероломства (perfidia) мусульман. Чаще всего на их щитах изображался леопард - образ, символизирующий в литературной (шансон де жест) и церковной традиции вероломство и коварство. Согласно интерпретации церковных писателей, леопард - символ грешника, чья душа запятнана грехами, как шкура этого зверя пятнами. Таким образом, и в литературной, и в иконографической традициях сарацин был воплощением морального Зла⁷⁷⁸.

Сарацины изображаются нечестивыми грешниками постольку, поскольку являются иноверцами. Именно поэтому в хрониках Первого крестового похода особое внимание уделялось их нечестивым поступкам, цель которых - оскорбление христианской веры. Роберт Монах называет турок «проклятым и совершенно далеким от Бога племенем». Согласно его хронике, папа Урбан II напоминает в своей речи на Клермонском соборе о том, что Гроб Господень в руках «поганых народов», а христианские святыни «осквернены их нечистотами»⁷⁷⁹. В той же хронике Роберта Монаха есть рассказы о том, что турки, захватив земли христиан, подвергают их грабежам и пожарам, убивая одних и обращая в рабство других; они заставляют христиан совершать обряд обрезания и упорствующих подвергают ужасным пыткам, а женщин насилуют⁷⁸⁰.

Говоря о пороках и грехах мусульман, рассказывая о вероломстве и «гордыне язычников» (superbia gentilium), хронисты неоднократно подчеркивали, что их греховность проявляется главным образом в том, что они осмеливаются вести войну против христиан. «...Можно ли быть более слепым, чем тот, кто, не уважая Бога, против народа Божьего начинает войну?» - восклицает в своей хронике Гвиберт Ножанский и добавляет: «Что может быть столь дурно, как не верить в Бога и по причине этого неверия впадать в гордыню и затевать войну против верующих?»⁷⁸¹. Представления о гордыне мусульман, проявляющейся прежде всего в их желании воевать против христиан, ярко раскрываются в одном из наиболее часто рассказываемых хронистами пассаже - вымышленном диалоге атабека Мосула Кербоги и его матери⁷⁸². Почти во всех этих хрониках изображалась одна и та же фантастическая сцена: накануне битвы с крестоносцами к Кербоге приходит мать и увещевает сына смирить гордыню и не вступать в сражение с «непобедимым народом франков». «Неужели ты станешь испытывать силу Бога христиан и особенно народа франков (gentis Francorum)? - спрашивает она сына и далее продолжает: - Глупо, однако... неистовствовать против Всемогущего и безумствовать против его людей...» Так передает ее слова хронист Роберт Монах⁷⁸³. Однако увещевания матери встречают иронические возражения Кербоги. «Ты с ума сошла или одержима (Puto quod insanis aut funis es plena)?.. Боэмунд и Танкред ведь не боги франкские... и не едят же они 2 тысячи коров и 4 тысячи свиней за один завтрак...» - с юмором восклицает он⁷⁸⁴. Кербога уверен в победе, так как прежде всего полагается на численное превосходство мусульман: «Они (христиане - С. Л.) не могут сравняться с нами ни числом, ни боевым духом. Даже я один имею больше могучих и воинственных эмиров, чем они со всей своей армией»⁷⁸⁵. Самонадеянный грешник, Кербога верит в свое материальное превосходство. По принципу инверсии рисуется модель поведения христиан, которые уповают прежде всего на духовные, а не материальные силы. В изображении мусульман присущие средневековому сознанию дихотомии материального и духовного, греха и добродетели реализуются наиболее полно и последовательно. Описывая иноверцев, хронисты исходят из привычной для них самих и их читателей системы ценностей. Опираясь на общепринятые в их культуре представления, они утверждают спиритуальное превосходство христиан над мусульманами. В чем же именно проявляется секрет превосходства Бога христиан и крестоносцев? Дело не в их физической силе и численном преимуществе - ведь воинственные мусульмане уже побеждали другие народы. «...Ты известен своей воинственностью и силой, и никакие народы... не смогут тебе противостоять, и, лишь заслышав твое имя, обратятся в бегство, как овцы бегут от льва...», - говорит мать Кербоги своему сыну в хронике Анонима⁷⁸⁶. Дело, очевидно, в том, что вера христианских рыцарей истинна, и в том, что они обладают чувством морального превосходства. В сражении мусульманам противостоят воины Христовы, которых защищает их непобедимый Бог, и их победа тем самым уже гарантирована: «Сын, - говорит мать Кербоги в хронике Гвиберта Ножанского, - Боэмунд и Танкред обычные люди, такие же смертные, как все прочие; но они сражаются за веру... и их Бог им помогает...»⁷⁸⁷. Именно поэтому мусульманам предстоит необычная битва, ведь до сих пор они воевали лишь с равными себе - языческими - войсками. В хронике Бодри Дейльского героиня говорит: «Тебе следовало бы подумать о том, с каким непобедимым народом (insuperabili gente) ты будешь воевать, тебе надлежало бы понять, сколь необычны войска, с которыми тебе предстоит сражаться...»⁷⁸⁸.

Воспроизводя эту драматическую сцену, хронисты ясно давали понять, сколь велика гордыня мусульман, раз они надеются победить силой оружия и благодаря своему численному превосходству. Если крестоносцы рассчитывают на силу своего Бога, то мусульмане - на самих себя. События Первого крестового похода интерпретировались символически - в русле ветхозаветной традиции. Эта традиция была хорошо известна в средние века, и читателям были ясны все сравнения современной им истории с ветхозаветной. Неслучайно хронисты часто сравнивали крестоносцев, направлявшихся в Святую Землю, с древними евреями, а крестовые походы, согласно историкам той эпохи, были предсказаны ветхозаветными пророками⁷⁸⁹. Крестоносцы рассматривались как богоизбранный народ, и то, что было известно о врагах Израиля в Ветхом Завете, переносилось на любого врага народа Божьего. Кербога проявляет в этом эпизоде самый большой в системе христианского миросозерцания грех - гордыню, крайний индивидуализм, выражающийся в восстании против Бога, ибо атабек Мосула осмеливается сражаться против народа Божьего - христиан⁷⁹⁰. Конфликт христиан и мусульман осмысливался в хрониках в традиционном для средневековой культуры духе - как конфликт сил духовных и сил материальных, борьба virtus против vitium, борьба civitas Dei против civitas Diaboli⁷⁹¹ в августиновском смысле. Примечательно, что обвинения в гордыне предъявляет Кербоге мусульманская женщина. Она произносит слова, которые скорее могла бы произнести христианка; ей, мусульманке, приписываются характерные для христиан представления. Образ мусульманского мира не был только плодом чистой фантазии хронистов, но создавался и по аналогии с христианским миром. Таков один из используемых хронистами приемов изображения Другого: имманентные христианской культуре представления проецируются на мир ислама, и иноверцы под пером рыцарских писателей приобретают черты христиан. Хронисты, очевидно, не выходили за пределы собственного видения мира и весьма часто, изображая мусульман, давали волю своему воображению, чтобы восполнить недостаток реальных сведений. Такой прием отнюдь не смущал историков, ибо в средние века понимание историчности отнюдь не было тождественно реальному. Рассказ историка отражал не то, что произошло в действительности, а то, во что желали поверить. Но главную роль в создании образа сарацин играла, конечно, церковная традиция. В соответствии с ней, мусульмане изображались как язычники (pagani) со всеми присущими им грехами⁷⁹². Об этом свидетельствует и еще один эпизод, часто упоминаемый в хрониках Первого крестового похода. В нем также получили отдаленный отклик события, связанные с осадой Антиохии. Накануне нападения франков атабек Мосула Кербога беззаботно играет в шахматы, не веря никаким сообщениям о приближении христиан. Его слуга по имени Амирдалис, увидев приближающиеся к лагерю мусульман христианские войска с поднятыми знаменами, спешит к беспечному и самонадеянному атабеку и сообщает ему новость. Мусульмане видят неизвестные знамена и после долгих выяснений со страхом признают, что это знамена папского легата Адемара дю Пюи⁷⁹³. Эпизод по-разному пересказан разными хронистами, но смысл его интерпретирован ими примерно одинаково: мусульмане демонстрируют свое презрение к христианам, но их гордыня быстро обращается в страх при появлении христианских воинов. Вот как изложен этот эпизод в хронике Раймунда Ажильского. Заносчивый Кербога, услышав новость о неожиданном появлении христиан, вначале удивляется и, негодуя, спрашивает своего слугу: «Что это такое? Разве не говорил ты мне, что франки малочисленны и никогда не будут со мной сражаться?» Турок оправдывается: «Я не говорил, что они не будут сражаться, а что если... я их увижу, то скажу тебе, сможешь ли ты их легко одолеть»⁷⁹⁴. Все еще недоумевающий Кербога с надеждой спрашивает: «Никто из нас никак не может прогнать их?» И устрашенный появлением армии крестоносцев, прежде самоуверенный турок вынужден смиренно признать: франкские рыцари отступят только в том случае, «если весь народ языческий на них нападет»⁷⁹⁵. В хронике Рауля Канского Кербога, видя, что христиане вот-вот нападут на него, подзывает переводчика и предлагает передать христианам, что он согласен выполнить их условия, от которых прежде отказался⁷⁹⁶. Подобный прием был в высшей степени характерен для христианских хронистов. Именно в таком духе излагается история поражения султана. Сын Кылыч-Арслана, ранее относившийся к христианам с высокомерием, после поражения под Никеей рисует фантастический образ христиан, войска которых бесчисленны, а силы бесконечны. При встрече с единоверцами он рассказывает: «Некогда я победил всех франков и полагал, что, связав, уведу их в плен, но, оглянувшись назад, я увидел такое бесчисленное множество людей, что если бы кто-то из вас там был, то подумал бы, что все горы и холмы, все равнины покрыты бесчисленным их множеством». Зрелище неисчислимого множества христиан вызывает у турок чувство страха, и они устремляются в бегство⁷⁹⁷. Общее наблюдение хронистов таково: как только христиане начинают побеждать врагов, так гордыня мусульман сразу же обращается в ничто⁷⁹⁸.

Чаще всего хронисты сосредоточивали свое внимание на действиях одного из самых популярных у христиан героев мусульманского мира - Кербоги. Приведенный выше драматический пассаж о поведении Кербоги во время осады Антиохии был пересказан и в литературном произведении - в «Антиохийской песни». Как мы уже выяснили, чисто литературные пассажи характерны как для хроник, так и для героических песен, которые были, видимо, весьма хорошо известны в среде крестоносцев. Связь между хрониками и героическими песнями первого цикла крестового похода чрезвычайно тесна. Это обстоятельство неоднократно отмечалось в исторической литературе⁷⁹⁹. Было высказано предположение, согласно которому хронисты заимствовали приведенный выше рассказ именно из «Антиохийской песни»⁸⁰⁰. Правда, неясно, что именно - песнь или хроника - послужила прототипом, так как оба сочинения записаны в конце XII в. Примечательно другое - в этих пассажах обнаруживается много сходства с песнями. В песни XII в. «Флоован» эмир Галиен в ответ на извещение сарацина Эсторги о приближении христиан заявляет, что кровь от раны застилает тому глаза, и поэтому Эсторги не видит происходящее в истинном свете⁸⁰¹. Вновь мы можем отметить параллели между хрониками и песнями и предположить хорошее знание эпоса хронистами. Можно допустить возможность того, что шансон де жест пелись в рыцарском лагере, подобно тому, как накануне битвы при Гастингсе, по словам Гийома Мальмсберийского, перед нормандскими войсками пелась «Песнь о Роланде»⁸⁰². Возможно, в рыцарском лагере героические песни часто пелись и заучивались наизусть, и из этой устной традиции писатели черпали для своих хроник сюжеты и образы. Можно предположить, что рыцари-крестоносцы составляли типичное, по выражению Б. Стока, «текстуальное сообщество» (textual community), и в их среде циркулировали тексты песен, точно так же, как произведения других жанров и другие тексты могли быть хорошо известны в других социальных группах; все общество состояло из подобных групп читателей⁸⁰³.

Главный в системе христианских ценностей грех приписывался чаще всего военным предводителям мусульман. Слово «гордыня» (superbia) не сходит со страниц хроник, повествующих о действиях Кербоги. Хронист Альберт Аахенский пишет: «Кербога, строптивый и исполненный дикой гордыни, недооценивает силы христиан»⁸⁰⁴. Атабек отвечает с «величайшей гордыней»⁸⁰⁵. В своем письме персидскому султану он говорит с «неумеренной гордыней»⁸⁰⁶. На послания христианских послов Кербога отвечает с «дикой гордыней и высокомерием»⁸⁰⁷. Он называет франков «народцем» - «plebecula»,⁸⁰⁸ сравнивает их с саранчой, которая, не имея собственного жилья, «покинула свои дыры». Оставляя Антиохию, Кербога обещает вернуться, чтобы убить Бодуэна Эдесского «как барана в овчарне»⁸⁰⁹. Когда он видит, как крестоносцы пытаются безуспешно выйти из Антиохии, он удивляется, что «эти презренные щенки» («istae contemptibiles caniculae») осмеливаются начать войну⁸¹⁰. Все эти оценочные суждения призваны создать образ самонадеянного и хвастливого правителя. Этому служат и эпитеты, которыми наделяют своего героя хронисты, - они называют его не иначе, как «гордый Кербога»,⁸¹¹ тем самым характеризуя его порочность. Но грех гордыни присущ не только высшим представителям власти мусульманского мира, но и вообще всем сарацинам. Авторы хроник постоянно упоминают о численном превосходстве мусульман, которые рассчитывают исключительно на собственные силы. В хронике Роберта Монаха говорится, что арабы «полагаются на свою многочисленность»⁸¹². Точно так же в хронике Фульхерия Шартрского один из арабов хвастливо заявляет своему христианскому противнику: «...ведь вас мало, а не много, ведь даже Бог ваш вас покинул... мы вас одолеем»⁸¹³. О войске мусульман хронист Роберт Монах так и говорит: «Та армия полагается на свою численность»⁸¹⁴. В сочинениях хронистов мусульмане всегда уповают на свои материальные преимущества, численный перевес и заранее уверены в своем успехе.

Если так ведут себя иноверцы, рассчитывая на победу, то как ведут себя правоверные христиане? В сражении немногочисленные христиане бесстрашно приближаются к «многочисленным неверным»⁸¹⁵. Они с презрением относятся к численному превосходству мусульман: «Чем нас меньше, тем мы сильнее; а что до вас, чем вас больше, тем вы беспомощней», - говорят они своим противникам⁸¹⁶. Христиане рассчитывают победить врагов силой духа, а не силой оружия. Так, согласно Фульхерию Шартрскому, в предстоящем сражении франки, «бросая якорь спасения», уповают не на число воинов, «а на своего Бога»⁸¹⁷. В хронике Роберта Монаха крестоносец Боэмунд объясняет причину победы христиан следующим образом: христианское войско, будучи меньше числом, побеждало мусульман благодаря тому, что всемогущий Бог стоял на его защите⁸¹⁸. Точно так же противопоставляя мусульман и христиан, Гийом Тирский пишет: «У тех чувство уверенности в себе было велико благодаря их многочисленности, у наших же - благодаря присутствию истинного Креста, наши также уповали на то, что они исповедуют истинную веру»⁸¹⁹. Христианские воины надеются одержать победу в битве с мусульманами, потому что Бог, по их убеждению, содействует не «великолепию славы и не сверкающему оружию, но помогает в случае необходимости чистой душе и божественным добродетелям»⁸²⁰. Военные конфликты мусульман и христиан рассматриваются в хрониках в категориях психомахии: на стороне христиан - добродетель, на стороне мусульман - грех. Такой прием изображения иноверцев является вполне традиционным для средневековой историографии. Так, по словам английского хрониста Роджера Говедена, мусульмане - «враги креста Христова», против которых необходимо бороться не только «силой, но и добродетелью»⁸²¹. Подобные доводы были понятны читательской публике, не чуждой средневековой учености.

Показывая нам, что сарацины надеются прежде всего на свое численное превосходство, хронисты полагали, что в системе ценностей неверных, язычников, материальное играет весьма значительную роль. Сарацины все надежды возлагают на подавляющее превосходство своей силы, в то время как христиане, равнодушные к превосходству, уповают только на Бога.

Одерживая победу, христиане, в отличие от мусульман, прежде всего славят своего Бога. «Итак, в этот день по милости Божьей враги наши были побеждены», - пишет Петр Тудебод об одном из сражений с мусульманами⁸²². В хронике Раймунда Ажильского франки, разбив в 1098 г. войска эмира Алеппо Рыдвана, также решают, что их успехи - дело рук Бога⁸²³. Бодри Дейльский в своей хронике отмечает: «Не на счет своих сил они приписывали эту победу, а на счет Бога, который смог и пожелал действовать через них, все Ему они приписывали»⁸²⁴.

Мусульмане же в случае поражения чаще всего клянут «своих богов» и судьбу. Так, в хронике Тудебода эмир ал-Афдал, потерпевший поражение от христиан, обращается к Мухаммаду: «О Магомет и боги наши, кто когда-либо видел или слышал подобное?»⁸²⁵. Точно так же в хронике Бодри Дейльского побежденный эмир с гневом обращается к своему Богу: «О создатель всего, что же это такое? Что случилось? Какой злой рок нам повредил?... какой неслыханный позор!»⁸²⁶. Рассуждая о причинах поражения, мусульманский правитель заключает: «Или же их Бог всемогущ и сражается за них или же Наш разгневался на нас... наказывает». Мусульмане быстро теряют присутствие духа в случае поражения. «Клянусь Магометом и всеми богами, что больше я ни на каких условиях не заставлю своих воинов здесь остаться», - заявляет ал-Афдал после поражения в битве при Аскалоне⁸²⁷. В хронике Роберта Монаха потерпевший поражение мусульманский эмир упрекает пророка в том, что он не воздал должное мусульманам за тот пышный культ, который они ему создают. «О Мухаммад, наставник наш, - жалуется эмир. - ...Кто когда-либо создавал тебе более пышный культ, с обрядами, празднествами и церемониями? Но если христиане часто насмехаются над нами, то, значит, власть Распятого сильнее твоей... Те оказываются побежденными, кто тебя почитают. Однако мы не заслужили этого... ибо золотом, геммами, всякими драгоценными вещами разукрашена твоя могила.,. Та же, в которой Распятый погребен, никогда не была окружена почитанием, она разрушена и растоптана и не единожды была обращена в ничто...»⁸²⁸. В этом пассаже обращают на себя внимание два момента: с одной стороны, в соответствии с традицией рисуется языческий культ мусульман, в котором подчеркиваются материальная сторона культа, пышность и обилие обрядов. С другой стороны, в отношении мусульман к своему божеству - Мухаммаду - на первом плане оказывается также материальный расчет и прагматизм: они создают ему богатый культ в надежде на его помощь и благосклонность, а когда их кумир оказывается бессильным, готовы отвернуться от него и сомневаются в истинности своей веры. Точно так же в старофранцузских героических песнях мусульмане в случае поражения избивают золотые статуи Мухаммада, отрубают им носы и уши, а в случае победы каются и опять поклоняются своим идолам⁸²⁹. В «Песни о Роланде» воины короля Марсилия, потерпев поражение от христиан, спускаются в крипту, где помещены изображения мусульманских богов Тервагана, Магомета и Аполлена, и обращаются к последнему с гневной речью: «О! скверный бог, почему ты нас вверг в такой позор? Почему ты допустил, чтобы наш король был разбит? Ты плохо платишь тому, кто тебе верно служит»⁸³⁰. Затем они стаскивают с него корону и вырывают из рук скипетр, бросают его на землю и колотят дубинками. Они сдирают с Тервагана украшавший его карбункул, а Магомета бросают в ров. По-видимому, запечатленный в героических песнях образ мусульман играл роль своеобразной модели, на которую ориентируются и хронисты, писавшие исторические сочинения. В таком символическом духе интерпретировали их и читатели. Та же модель воспроизводится и в героических песнях первого цикла крестового похода. Так, в «Антиохийской песни»⁸³¹ мусульмане, потерпев поражение, обвиняют в нем своего бога. По словам поэта, не было ни одного сарацина, который бы ни крикнул сурово: «Магомет, богатый бог, ты сделал это!». Позже такой же образ возникает в сочинениях аррасского поэта Жана Боделя. Узнав о поражении мусульман, король Африки обвиняет во всем бога Тервагана: «О Терваган! Сын падшей женщины! Как мог ты это допустить? Как я жалею о золоте, которым покрыто это гадкое лицо и гадкое тело»⁸³². И далее король угрожает, что расплавит статую Тервагана и раздаст своим воинам драгоценные камни и металл. Мы видим, что данный эпизод вписывается в длительную традицию, для которой характерны все те же принципы изображения. Смысл этих приемов в создании образа ислама - подчеркнуть шаткость веры мусульман, которые, в отличие от христиан, руководствуются в богослужении лишь соображениями материального расчета.

Иначе, чем мусульмане, трактуют причины своих побед и поражений христиане. Гордыне (superbia) иноверцев противопоставляется смирение (humilitas) христиан. Крестоносцы объясняют свои поражения, как и прочие бедствия, собственной греховностью⁸³³. Так, после крупного поражения 28 января 1913 г. в Египте Фульхерий Шартрский отмечает, что этот позор франки заслужили по причине своих тяжких грехов⁸³⁴. Вообще в случае поражения и неудачи франки винят только самих себя, устраивают покаянные процессии и коллективные литании⁸³⁵. Все поражения христиане принимают с чувством смирения. Вот как хронист Бодри Дейльский описывает реакцию христиан на поражение: «В этом конфликте были убиты более тысячи христиан; и это удвоило скорбь переживавших это в лагере христиан; дни напролет праздновало язычество победу над христианством; вот возвысилось язычество благодаря своей заносчивости и рукоплещет... унижено ныне христианство скорбью... Таковы однако события войны, таковы превратности времен и судеб людей»⁸³⁶. И в этом случае выдерживается оппозиция христианства и язычества (Christianitas-gentilitas): смирению (humilitas) христиан противопоставляется самонадеянность, заносчивость (insolentia) мусульман - христиане проявляют добродетель, а мусульмане ведут себя как самонадеянные грешники. Общая тональность высказываемых хронистом суждений - смирение перед свершившейся волей Божьей: «таковы события войны, таковы превратности времени и судеб людей».

В отличие от мусульман христиане воспринимают неудачи не как удар судьбы или злой рок. С их точки зрения, поражение в битве даже увеличивает шансы на спасение души. По словам Фульхерия Шартрского, позволяя мусульманам убивать христиан, Бог заботится об их спасении, а христиане, убивая турок, тем самым способствуют погибели душ неверных⁸³⁷/⁸³⁸. В целом поведение мусульман рисуется хронистами как антитеза христианской модели поведения, при этом авторы опираются на уже существующую традицию изображения иноверцев. Рисуя такой образ ислама, хронисты ориентируются на устойчивые представления своих читателей и на известные им сведения о чужой религии.

*

Рассмотрев несколько пассажей из хроник Первого крестового похода и попытавшись реконструировать отраженные в них представления о морали сарацин, подытожим наши наблюдения. Поскольку религиозное и этическое в христианской системе ценностей совпадают, то мусульмане заведомо не могут обладать высокими нравственными качествами. Их моральный портрет на протяжении длительного времени остается неизменным. В его создании существенную роль играют идеологические стереотипы и литературные топосы. В хрониках Первого крестового похода происходит своеобразная встреча реальности и стереотипов. Все эти шаблоны неслучайно сохраняют свое влияние как в произведениях очевидцев, так и в сочинениях писателей, не участвовавших в крестовых походах. Читая хроники Первого крестового похода, мы убеждаемся в том, что история и фикция не противоречат друг другу в замыслах хрониста. В средние века перед автором, будь то историк или поэт, видимо, не стояла задача воспроизведения происходящего в действительности, его цель заключалась в том, чтобы эту действительность создать и убедить своих читателей в ее реальности⁸³⁹.

В изображении сарацин хронисты, как мы видели, используют различные средства, обращаясь при этом к образам и символам церковной и рыцарской литературы. Разумеется, литературные сочинения не были для хронистов источником прямых заимствований. Однако они были источником определенных моделей, которые благодаря преобладанию устных коммуникаций, характеру средневекового образования и характерной для этого изощренной памяти были хорошо известны хронистам. Их тексты состоят из неявных цитат, отсылок, в них постоянно слышны отзвуки авторитетной в средние века и значимой для их адресата традиции.

Повествование разворачивается прежде всего благодаря игре риторических фигур, особых приемов создания образа Другого - инверсии и сравнения; именно их игра придает особый драматизм изложению событий, столь ясно ощутимый в текстах. Риторические фигуры, с помощью которых описываются действия и поведение мусульман, выполняют эстетическую функцию. Изображая морально несовершенных мусульман, хронисты противопоставляют их этическому идеалу рыцаря - воина Христова, идеалу, который утвердился в культурном сознании христиан XII в. благодаря идеологии крестоносцев. Этот образ совершенного, морально чистого рыцаря, сражающегося против врагов Христовых во имя идеалов Церкви, служил хронистам своеобразной моделью, на фоне которой по принципу инверсии они рисовали образ сарацина. Изображение порочного Востока, несомненно, играло важную роль в пропаганде крестовых походов⁸⁴⁰.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|