|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Норман Дэниел⁴⁸²

ИСЛАМ В ХРИСТИАНСКОЙ МЫСЛИ НА ЗАПАДЕ: ОТ НАЧАЛА ДО 1914 г.

Христианский взгляд на ислам в равной степени включал и нравственный, и богословский аспекты; нередко он отражал ход истории, а формировали его в значительной степени богословы, хотя и не только они. Вначале история содержала социологическую интерпретацию, а богословский посыл христианских полемистов был неразрывно связан с их представлением о происхождении ислама.

В середине IX в. Евлогий Кордовский нашел в Памплоне рукопись с нападками на Пророка. Автор и дата указаны не были, по формальным признакам она была испанской, но не обязательно европейского происхождения. Основу этого источника составляли почти все известные уже к тому времени идеи, а именно: что Коран - неверный список с христианского учения, приспособленный к уровню косных (bruti) арабов, и что Пророк использовал царившее насилие и сластолюбие для своих мошеннических целей. К сожалению, эти нападки на личность Пророка составляют суть длительного враждебного отношения к исламу. Деяния Пророка объясняли честолюбием - классический приговор для ересиарха. Христиане уже тогда (как и позднее) считали ислам религией, которую специально создали из уже существовавших ересей, чтобы запутать непросвещенное общество. Ислам не был, собственно говоря, ересью, поскольку мусульмане не проходят крещения, но в ту эпоху и еще в течение долгого времени христианское влияние полагали более сильным, чем иудейское.

Способы полемики церковной партии, апологетами которой были Евлогий и Алварус Кордовский, заключались в том, что они публично оскорбляли Пророка (перед кади, во время пятничной молитвы, или на рыночной площади), вынуждая власти казнить их. Практика спровоцированного мученичества неоднократно осуждалась Церковью, в частности на соборе в Эльвире, в Испании, в 300 г. «Добровольные мученики», как они сами себя воспринимали, постоянно возвращались к романтическим мифам римских гонений, называли арабских должностных лиц «ликторами», «консулами» и т.д. Отождествление ислама с языческим Римом имело и антивосточную направленность: арабской литературе противопоставляли превосходных римских поэтов, а «консула» называли «сатрапом». Эту свою неизменную тему христианская мысль унаследовала от Древней Греции. Позиция кордовских мучеников была реакцией, в основе которой лежала религиозная мотивация. Алварус обвинял Коран в непоследовательности, и сам же называл темные места Ветхого Завета похотливыми пророчествами Мухаммада. Движение это отличалось истеричностью, но многие его аспекты позднее вновь проявились в не столь крайних формах. Произведения современника, Самсона Кордовского, и позднейшие стихи Хросвиты о галисийце Пелагии, «который обрел в наше время венец мученика», свидетельствуют о постоянной вражде. Однако обмен посольствами между каролингскими правителями и арабами, между Отгоном I и Абд-ар-Рахманом, первым омейядским халифом Испании, показывает, что в действительности христианская мысль в целом представляла собой более сложную картину.

Во второй половине IX в. Северная Европа оказалась уже в ином положении, нежели средиземноморские регионы: арабов никогда не было в Экс-ля-Шапель, и жители не подвергались военной угрозе. Стихи Эмериха Майенского, Гийома Компьенского и Александра дю Пона, по всей видимости, не отражают общего мнения, церковного или светского; причудливые и даже сладострастные, они относятся к непристойным развлечениям с легким порнографическим оттенком. Но, видимо, поэты сохранили какие-то далекие воспоминания о доисламской Аравии, поскольку такие нелепицы, как «десять мужчин на каждую женщину», приписываемые исламу, соседствуют со смутными представлениями об образе жизни исламской Аравии. Эти стихи принадлежат традиции, которая отождествляла ислам с древним язычеством. Позднее более точная версия возникновения ислама, претерпевшая в дальнейшем незначительные изменения, вошла в солидные всеобщие истории. Популярные в тот период пасквили на Пророка и сегодня еще могут оскорбить мусульман, даже если мы от них всячески отрекаемся; но они были так распространены и встречали такое одобрение, что без них представление о христианской мысли было бы неполным.

Я скажу о четырех из них. В первом пасквиле ложное откровение имитируют голубь и телец, причем первый нашептывает на ухо Пророку, а второй несет на рогах небесное откровение⁴⁸³. Это явно не имеет ничего общего с исламской верой, а возможно, отдаленно связано и с христианским представлением о Святом Духе, с одной стороны, и повествованием о даровании закона в Ветхом Завете - с другой. Еще одна нелепица, столь же старая, как и Памплонская рукопись, и содержащая крайне сомнительные подробности, заключается в том, что Пророк предсказал свое воскресение на третий день. Может быть, это связано со смутным воспоминанием о потрясении, вызванном его смертью, и с предположением (ничем не обоснованным), что он выдавал себя за Христа. История христианского монаха, называемого обычно Сергием, который вдохновил Пророка (это основано на мусульманской легенде о Бахире⁴⁸⁴) в момент озлобления из-за сорванной церковной карьеры (это чистая выдумка), лишает последнего инициативы, но в некоторых версиях он предстает в образе разочаровавшегося римского кардинала⁴⁸⁵. И вместе с тем одна из легенд изображает его магом, восточным чародеем. Все эти истории получили распространение после крестовых походов, когда усилился интерес к исламу. Они отличаются каким-то нарочитым легкомыслием и шутовством, однако к ним стоит отнестись серьезно - их влияние было достаточно сильным.

На юге война с арабами не прекращалась; их войска достигли Альп. Но знакомство с врагом, по-видимому, не вызывало интереса к мусульманской вере. Реакция христиан на вторжение арабов ничем не отличалась от их реакции на нападение мадьяр или викингов. В начале Реконкисты в Испании, потом на Сицилии, папский престол заговорил о «вновь обретенных» христианских землях, но в христианском сознании в этом направлении не произошло позитивных изменений, сравнимых с поддержкой крестовых походов. Ярким примером служит Песнь о Сиде, в которой, в отличие от других источников, отражены взгляды XI в., хотя и написана она позднее. Рюи Диас де Бивар использует мавров как союзников и вассалов, а также как сообщество, которое можно держать в страхе и лишать имущества, грабя и требуя выкупа. Он охотно их истребляет, но без odium tremendum,⁴⁸⁶ a настоящие его враги - христиане; он защищает своих друзей-мавров, действуя скорее как колониалист, чем как крестоносец. Тот же реализм отличает завоевание норманнами Сицилии. Папа Григорий VII дипломатическим путем пытался добиться от хаммадитского правителя ан-Насира безопасности для латинских христиан, которые в то время еще жили в Северной Африке, а их призывал подавать добрый пример соседям - нехристианам. С началом первого крестового похода эта терпимость не исчезла, но ей стали придавать меньше значения.

Даже после этого события осталось мало существенных сведений о мнениях простых христиан. Что касается мирян, то жесты сохранили память о древнейших битвах во Франции, Испании и Италии; они были составлены примерно за три века до того и в большинстве своем обращались к идеалам куртуазной любви. В этой литературе бесчисленным врагам противостоит горстка исполненных отваги простых христиан; этим объяснялись случаи поражений, но финальная победа неизменно подтверждала истину христианства по закону ордалии. На самом деле богословам так и не удалось удовлетворительно решить проблему мусульманских побед. Сказания представляли мусульман как народ, которого «Бог не любит», но их «духовенство» изображали по христианскому образцу; в них выражалось уважение к врагу как к воину и показывалось, что на той и другой противоборствующей стороне царил дух рыцарства. В XII в. «отважный и доблестный» Саладин породнился с французской знатью - «дочь графа Понтье». Религиозная идея сказаний не так проста, как кажется. Не только в раннем христианском цикле с его непристойностями и мечтами о грабежах, но и в Песни о Роланде, и подобной ей литературе представляли роскошных «идолов» из золота, украшенных драгоценными камнями; их имена остаются неразгаданными, но Аполлен, возможно, а Юпитер несомненно являются реминисценциями античности⁴⁸⁷. Мы не можем воспринимать все эти жесты как некий монолитный блок, но их объединяет не совсем верное понимание культа идолопоклонства. Существовали ли поэты или слушатели, которые могли бы верить в то, чего никогда не видел ни один христианский воин? Однако испанские хронисты, которые были осведомлены лучше, упоминают об идолах, обнаруженных в захваченных мечетях. По крайней мере мы можем не сомневаться в том, что миряне были равнодушны к фактам (может быть, вынужденно) и проявляли полное безразличие к богословским деталям, которые были столь важны для церковных полемистов.

Главным в сочинениях Петра Достопочтенного и его сотрудников в середине XII в. было изучение ислама на основе не совсем надежных, хотя и подлинных, источников. На протяжении веков большое влияние на читателей оказывали два труда: перевод, или парафраза, Корана Роберта Кеттонского, к сожалению, крайне неточный (здесь важно отметить, что появившийся вскоре более удачный перевод не получил столь же широкого распространения⁴⁸⁸), и risāla (послание - прим, ред.) псевдо-ал-Кинди, арабского христианского писателя, - искусное искажение жизни Пророка, которое в большей степени, чем любой другой источник, позволило Западу приблизиться к подлинным сведениям. Традиционная испанская полемика была представлена клюнийскому аббату⁴⁸⁹ его секретарем в кратком изложении, но он не пользовался ею непосредственно. Труд Петра Достопочтенного выделяется из привычного контекста. По его мнению, ислам был «пережеванным остатком почти всех древних ересей», а также «медом, налитым в кубок с ядом», то есть одним из вариантов христианства, который заимствует из легко узнаваемых источников и скрывает свою ложь за явными прелестями. Своеобразие взглядов Петра Достопочтенного проявляется в его понимании истории. Его манера трактовать различные типы пророков в равной мере носит как исторический, так и богословский характер. Он понимал tahrif, или повреждение исламского Откровения иудеями и христианами в эпоху до Мухаммада, в самом буквальном смысле, и его аргументы представляли собой точное академическое упражнение по исторической критике, квазисовременное ему по своей технике. Понимая таким образом историю, Петр Достопочтенный сравнивал принятие арабами ислама с принятием христианства англичанами, что позволило ему обосновать (довольно спорным образом) свое обвинение ислама в использовании силы; он считал мусульман единственным народом, который отказывался от открытой полемики. В течение длительного периода, когда Европа стремилась к полному единообразию для себя, «нетерпимость» ислама оставалась главным христианским аргументом.

Пропаганда крестовых походов сильно подействовала на христианское сознание. Память об арабской агрессии против христиан в Азии, а затем в Африке и Европе повлияла на каноническое право. Священная война казалась совершенно справедливой, justissimum bellum:⁴⁹⁰ против мусульман, ввиду их «вины», следовало вести войну без пощады. Возврат территорий, из которых самой законной христианской была Святая земля, превращал крестовые походы в «оборонную» операцию, а конечная цель войны указывалась в каноническом праве, определявшем мусульманам статус, сравнимый со статусом евреев и христиан в исламе,⁴⁹¹ но более низкий. Законодатели делали все возможное, чтобы избежать смешения христиан с мусульманами на землях тех и других. Св. Фома Аквинский признавал негодной тактикой слишком сильное давление на мусульман, отданных на милость христианских властей, и предлагал в таком случае гарантировать абсолютное право личности. По мнению других, мусульман на христианских землях ожидала судьба гаваонитян. Тот факт, что остаток евреев должен был сохраниться до конца (Рим 11), служил основанием для их отделения от мусульман и избавления от подобной участи.

В определенные периоды нормальные отношения с мусульманами поддерживали европейские дворы и, как правило, купцы; это подтверждают уставы, судебные разбирательства и т.д. Выступления против крестовых походов часто основывались на здравом смысле. Пропагандируя походы, Главный магистр ордена доминиканцев, Гумберт, отвечал на эти выступления, которые более убедительны для нас, нежели его собственные доводы. Известно несколько клириков, выражавших симпатию исламу. Английский богослов-минорит, Утред де Болдон, заявлял, что мусульмане могут быть спасены согласно communi lege,⁴⁹² что было отвергнуто как заблуждение, но не объявлено ересью. Уильям Лэнглэнд считал, что истинно верующие мусульмане могут обрести спасение; он превозносил их любовь к ближнему и добрые дела, но верил вымыслам о Пророке, основываясь в том и в другом случае на слухах. Путешественник из Бордо позднее написал: «Неверный столько сделал для меня во славу Божью». Если добрые дела мусульман и признавались, то только как хорошие поступки, не имевшие, однако, никакого отношения к делу спасения. Фанатик-крестоносец, Филипп де Мезьер, считал общественный порядок и благотворительность отличительными чертами мамлюкского Египта; Гийом Триполийский восторгался султаном Бейбарсом как выдающимся правителем. Риколдо да Монте Кроче, непримиримый полемист, но проницательный наблюдатель, превозносил добрые дела мусульман «не для того, чтобы приводить мусульман в пример, но чтобы пристыдить христиан, которые не делают для религии жизни того, что отвергнутые делают для религии смерти». И это все за три века, что ничтожно мало по сравнению с массовым выражением ненависти и презрения.

Писатели самого плодотворного периода, конца XIII в., добрались до сути проблемы, тем не менее полагая (ошибочно, как мы думаем сегодня), что подлинные мусульманские источники привержены традиционному толкованию. Они усматривали противоречия как в стиле, так и в содержании Корана. Этот аргумент странным образом удерживался в Испании со времен Памплонской рукописи, автор которой (конечно, не разобравшись в тексте) считал абсурдом, что главы (суры) Корана называются Корова или Паук. Риколдо де Монте Кроче постоянно разрабатывал эту жилу и критиковал Коран за непоследовательность, не отдавая себе отчета в том, что и к Ветхому Завету можно применить столь же жесткий подход. Он выбирал точные сведения, но вне контекста, а его собственные беспорядочные, непродуманные тирады на самом деле не были эффективны в спорах с мусульманами, даже в христианских землях. Сведения, полученные из испанских источников, не были им пересмотрены во время его путешествий на Восток. Ничто не ускользало от его внимания. Тема манипуляций с Кораном после ухода Пророка вызывала у него сомнения; это не могло не шокировать мусульман. Однако Гийом Триполийский выражался с большей простотой и убедительностью. Изучая ранний и современный ему ислам, он ожидал обращения мусульман в христианство и принимал изображение Иисуса и Марии в Коране.

Анонимное сочинение Quadruplex Reprobatio,⁴⁹³ ошибочно изданное как Galensis, излагает этот вопрос более объективно. Оно демонстрирует эрудицию, дословно цитируя хадис (hađith), просто чтобы показать, что Мухаммад утверждал, будто получил откровение. Ему не удается выйти за рамки христианских предрассудков. На основе иудео-христианского источника оно составляет определение истинного пророка как правдивого, добродетельного чудотворца, проповедника святой религии. Что касается первого критерия, он представляет собой перечень истинных и «лживых» положений, содержащихся в Коране; второй подтверждается примерами деяний Пророка, взятыми исключительно из мусульманских источников, но в невыгодном свете; в обоснование третьего указывается как противоречие Корану утверждение Бухари о том, что Мухаммад творил чудеса (это, по крайней мере, мусульмане могли принять), и наконец, четвертого - ислам осуждается в плане морали, особенно в сексуальной сфере. Методика неизменно заключалась в выделении нехристианского, наименее известного. Рассказ о смерти Пророка соответствует тексту Бухари, но здесь повествованию придается неприязненный тон и оно заканчивается уничижительными замечаниями, недостойными ученого такого уровня. В особом разделе, посвященном письменным источникам Откровения, рассмотрены Ветхий и Новый Заветы, сам Коран и предания, чтобы показать, что подлинные Писания не предвозвещают прихода Мухаммада. Настоящий аромат раннего ислама в какой-то степени проникает в это недоброе намерение. Другие авторы были менее лояльны. Рамон Льюль, постоянно свидетельствуя о Троице, полагал возможным создать поэму, которая будет более совершенной, чем Коран⁴⁹⁴. Постоянно обсуждалась тема связи «чувственности» Рая в Коране с чувственностью, приписываемой исламскому законодательству и Пророку. Роджер Бэкон считал, что возвышенные определения неба, данные Ибн Синой, противоречили его религии. Бесконечное множество вариантов основывалось на нескольких темах: мошенничестве, ереси, язычестве, насилии, сексуальной распущенности. Пасхазий прямо заявляет, что любое сопоставление христианского положения и его исламской версии доказывает истинность первого; то есть логическая замкнутость данной модели не допускает альтернативы.

Изучение арабского языка христианами вначале не способствовало росту их симпатий к мусульманам. Ученые - переводчики средневековья отделяли арабский язык от культурного и религиозного контекстов, заявляя о своем неприятии натурализма и безапелляционности ислама. Некоторые переводы открывали что-то общее между мусульманским обществом и Европой, но с XV в. рассказы путешественников, а с XVII - восточные сказки и романический эпос, переведенные на французский и английский, привнесли новые знания о мусульманском обществе. Св. Томас Мор в своей Утопии (1516) считал нужным выслать новообращенного христианина за то, что он нарушил мир, осуждая другие религии; и в самом деле, религиозные войны между христианами заставляли смотреть с завистью на османскую систему. В воображаемых беседах Бодена есть принявший ислам. Были подлинные случаи искреннего обращения в ислам. Некоторые европейцы хорошо устраивались в Турции и Северной Африке, в то время как освобожденные оттуда пленники создавали легенду о сопротивлении религиозному давлению. В начале XVII в. длительное угнетение испанских мусульман достигло высшей точки. Сервантес выражал двойственную позицию большинства испанских христиан. К середине того же века арабистические штудии постоянно выходили за рамки религиозных и научных проблем и распространялись на литературу и общество. Мир ислама открылся Европе в Тысяче и одной ночи Галлана (1704). Книга многократно переиздавалась, была переведена на несколько языков. Затем последовали новые переводы и многочисленные жалкие подражания. Французы, предшественники и спутники Наполеона в Египте, а также англичане, изучавшие персидские тексты в Индии, ставили перед собой серьезные задачи; они не были действительно религиозны, но тем не менее сильно повлияли на христианское сознание. Нравы и обычаи современных египтян (Manners and customs of the Modern Egyptians, 1836) Лейна стал первым, лучшим и самым долговечным трудом по социологии. Арабские исследования в совокупности с описаниями приключений путешественников привели к появлению преодолевшего старые предрассудки открытого взгляда на мусульманское сообщество.

Отношение к исламу как к религиозной доктрине менялось медленнее. Сазерн показал, как религиозные реформаторы приходили к пониманию этой доктрины. Уиклиф отождествлял ее с демонами клерикализма и выступал против крестовых походов, поскольку они были папской затеей. Лютер также рассматривал ислам как религиозное зло, а католики, как и протестанты, клеймили своих противников, называя их «магометанами»⁴⁹⁵. Между тем властители дум XV в. - Николай Кузанский, Жан Жермен, Дени Лувенский, Пий II и испанцы Хуан Андрее и Хуан из Сеговии - тщательно изучали религиозный вопрос. Признавая бесполезность крестовых походов и миссионерства, они все же высказывались за публичную полемику с исламом. По сути, будучи последователями средневековой традиции, они продолжали детально изучать иудейские и христианские элементы Корана. Их идеал был экуменическим: мир во всем мире и общее согласие. В эпоху Возрождения изучение арабского языка вновь определялось религией, сначала в связи с необходимостью изучения древнееврейского, затем - с появлением арабских христианских церквей (в частности, в Риме)⁴⁹⁶. Марраччи, ученый-священник XVII в., который перевел и прокомментировал Коран, использовал новые методы арабистики, оставаясь в русле старой полемики. Голландец Реланд, напротив, разоблачал старые басни об исламе, а за христианами, симпатизирующими исламу, такими, как Ришар Симон, последовали нехристиане Штуббе, Бейль, Гиббон и Вольтер. На взгляды трех последних немалое влияние оказало христианское наследие, которое они отвергали. Нападки христиан на мусульман всегда можно было использовать против любой религии; теперь их применяли против тех и других. Нельзя сказать, что христиане сразу усвоили этот урок, но с этого времени различие между взглядами христианских и нехристианских авторов стало более заметным.

Несколько общих моментов были характерны как для христиан, так и для нехристиан. Романтизм поощрял вкус к ложной экзотике. Любой состоятельный буржуа мог отправиться в путешествие на Восток и по возвращении написать книгу. Служба французских и английских чиновников большей частью проходила на заморских территориях. Коренные изменения в исторической науке происходили стремительно, но известно это было только узкому профессорскому кругу. Попытки порвать с традиционным подходом - Буленвилье в XVIII в. и Карлайл в XIX в. - не имели отношения к христианству. И тот и другой считали Пророка стихийным гением; такое объяснение нисколько не устраивало христиан потому, что оно ставило проблему религиозного смысла пророчества. Очень полезный перевод Корана, выполненный в 1734 г. Сейлем, с отрывками из комментариев Замахшари,⁴⁹⁷ определенно зависел от работ Марраччи; это была попытка - не во всем удачная - заменить предрассудки доводами разума, и сегодня этот перевод, как правило, отвергается в мусульманских странах.

Удивительно, что академические взгляды по-прежнему были подчинены старым идеям и возвращались в обновленном виде к средневековой традиции. В XIX в. ученые до крайности исказили стремление к точным фактам, которое отличало лучших средневековых мыслителей. Среди последних особенно выделялся Сильвестр де Саси, верный христианин, выдвинувший строжайшие критерии исследования, не изменив при этом фундаментального подхода. Дози и Амари с симпатией излагали историю позднего ислама, но, подобно другим авторам, особенно великим немцам того века, пытались отыскать естественные факторы, которые убедительно объяснили бы историю Мухаммада, в частности, с точки зрения социально-экономических условий, согласно историографической моде. С постоянным тщанием исследовали иудаизм и христианство в период Djāhiliyya⁴⁹⁸. Тема противостояния Востока и Запада, восходящая к Древней Греции и утвердившаяся с крестовыми походами, стала как никогда популярной. Ее поддерживали такие разные люди, как Гладстон и Ренан. XIX в. не столько избавлялся от средневековых моделей, сколько занимался их шлифовкой.

В этих общих рамках существовали и отдельные сугубо христианские подходы. Церкви, как католическая, так и протестантские, потакали империалистическим устремлениям правительств и своими немалыми требованиями нередко создавали препятствия деятельности колониальной администрации. Церкви получали ограниченные привилегии и, в общем, больше теряли, чем выигрывали. Сходство позиций католиков и протестантов проявилось в их реакции на восстание махдистов в Судане. Такого уровня самонадеянности, как на миссионерской конференции 1910 г. в Эдинбурге, протестанты больше никогда не демонстрировали. Протестанты склонны были настаивать на социальном измерении христианства, а французские католики - на его цивилизаторской миссии. Некоторые христианские ученые, например Мюир и Ламменс, систематизировали данные новейших исследований таким образом, чтобы они полностью соответствовали традиционным установкам. Мюир переводил даже ал-Кинди, как это делал Петр Достопочтенный, и с той же целью, сокращая текст, подобно средневековому компилятору, чтобы сделать его более доступным.

Некоторые протестантские авторы проявляли большую симпатию к исламу. «Не признавать справедливых утверждений любой другой системы, - говорил в 1829 г. англиканин Форстер, - это значит быть виновным в непризнании несравненных достоинств Евангелия.» Ислам для него был «промежуточным положением», «домом на полпути». Пятьдесят лет спустя генерал Гордон говорил: «Бог мусульман - это наш Бог». Менее набожные авторы приводили в пользу ислама доводы, способные тронуть читателей-христиан; так, они задавали воображаемому мусульманину ключевой вопрос: «Учит ли ваша религия поклоняться единому Богу, быть праведным во всех делах?» и т.д. В конце века Арнольд описывал распространение ислама в мире в понятиях, которые выражали осуждение христиан, но таким образом, чтобы заслужить одобрение с их стороны; Уинвуд Рид со своей стороны рассказывал об успехе ислама в Африке так, чтобы им досадить. Затем, прямо перед первой мировой войной, стали появляться подлинно революционные работы, авторы которых со смирением излагали христианский взгляд на молитву мусульман и источники их духовности: Николсон (Англия), Асин Паласиос (Испания) и, особенно, Массиньон (Франция).

За исключением этих первых опытов, взгляд на ислам за тринадцать веков мало изменился. Постоянным оставалось то, что интересовались исламом только интеллектуалы. Простые люди, похоже, были к нему равнодушны - даже те, кто поддерживал с мусульманами дружеские отношения. Во время войн, в эпоху крестовых походов и в период империализма уважение и ненависть сменяли друг друга, как это бывает обычно в противоборстве. Поскольку в христианстве преобладало стремление к конформизму, ислам неизбежно представлялся христианам фатально непримиримым и разрушительным. Большинство христианских мыслителей были убеждены, что ислам это - вампир, питающийся от христианской истины. Они испытывали потребность в преувеличении любых различий между соответствующими сторонами мусульманства и христианства: в сексуальной сфере, начальных периодах истории - и настаивали на том, что христианство было источником всего этого. Несмотря на случаи проявления симпатии, христиане редко были способны отойти от своей точки зрения, признать то, что было позитивного в исламе, и абсолютно были не восприимчивы к урокам чужого опыта, тем более к урокам Корана и первых мусульман. Христианская мысль была ограничена горизонтом собственной культуры.

Перевод с французского Леонида Торчинского

Под редакцией Алексея Журавского

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|