|< в начало	<< назад	к содержанию

Ф.Н.Блюхер

Антиномии исторического знания

Работая с примарными (простыми) историческими фактами, историк конструирует синтетические суждения относительно групп событий, которые он зафиксировал в историографических и источниковедческих исследованиях. Впервые роль синтетических суждений в науке была проанализирована И.Кантом в «Критике чистого разума». Там же были сформулированы антиномии, возникающие при обращении ученого, ориентированного на конкретно рассудочное мышление, к понятиям, выходящим за границы пространственно-временной локализации явления. Попытаемся сформулировать эти антиномии применительно к историческому познанию.

Первая антиномия

1. История имеет начало и конец. Она ограничена во времени и локализована в пространстве.

2. Выделить границы какого-либо исторического отрезка невозможно, всякая попытка такого рода — субъективная точка зрения того или иного историка.

Пояснения

1. При современном дисциплинарном подходе в науке невозможно быть историком вообще. Даже многотомное издание, ставящее пред собой глобальные цели, называется «Всемирная история», как бы локализуя себя пускай на очень большом, но все же ограниченном предметном поле. Любопытно, что внутри этого издания конкретные специалисты пишут те или иные разделы, совпадающие с их пространственной и временной специализацией. Более подробно иллюстрировать этот тезис не имеет смысла, достаточно обратиться к любому профессионалу с каким угодно вопросом, и первое, что он сделает — это локализует свое профессиональное знание в рамках конкретного времени и в границах определенного региона.

2. Одновременно со всем вышесказанным любой историк использует ряд понятий, принципиально выходящих за рамки пространственно-временной локализации (цивилизация, государство, этнос, культура и т.п.). Причем проблема заключается не в том, что та или иная интерпретация этих понятий навязана историку извне, а в том, что историк сам с необходимостью вынужден продуцировать данные синтетические понятия. Его проблемная специализация (историк культуры, экономики, политики) существенно зависит от того, насколько продуктивно он работает с метаисторическими категориями. Крупные ученые вынуждены самостоятельно выходить на уровень метаисторического исследования, в качестве примера можно привести «Этногенез» Л.Гумилева и «Историю материальной цивилизации» Ф.Броделя.

Причем, та или иная проблемная метаисторизация существенно влияет на пространственно-временную профессионализацию конкретного исследователя. Простой вопрос «с чего начинается родина?» даже в известной песне имеет не один, а несколько ответов, связанных к тому же вероятностным союзом «а может (быть)». Если сложность вопроса локализации начала, например, Руси у всех следящих за специальной литературой не вызывает сомнения, то вопрос об окончании того или иного исторического периода оказывается при ближайшем рассмотрении не менее запутан. В качестве примера приведем с высокой степенью вероятности фиксированное событие Собора 1682 г., отменившего местничество. Легкость, с которой удалось упразднить систему местничества, наводит историков на мысль, что этот институт умер своей смертью задолго до факта его официальной отмены.

Вторая антиномия

1. Все сложные исторические процессы сводятся к простым, поддающимся фиксации действиям, событиям.

2. Исторические процессы настолько сложны и взаимосвязаны, что выделить в них отдельное, не влияющее на другие стороны исторического процесса событие невозможно.

Пояснения

1. Любой историк-профессионал назовет существенным моментом своего профессионального мастерства умение пространственно-временной фиксации исторического события. В качестве примера можно привести книгу Р.Г.Скрынникова, посвященную исследованию похода Ермака в Сибирь. Даже, если согласиться с критикой в адрес знаменитого высказывания Л. фон Ранке, о том, что «задача — истории изучать события как они были на самом деле», останется впечатление, что фиксация примарных фактов до сих пор является идеалом мастерства ученого-историка. Какие бы сложные метатеоретические конструкции историк ни выдвигал, его собственно профессиональная работа оценивается участниками цеха по тому, насколько корректно он смог свести фиксированные примарные факты друг с другом в рамках той или иной исторической концепции. (В качестве примера можно привести критику Л.Февром²⁰¹ работ А.Тойнби). Данное умение позволяет сохранить само единство профессиональной организации научного сообщества. В принципе, все историки-профессионалы разделяют одну простую мысль: существуют простые фиксированные исторические события, и задача различных подходов и школ заключается в том, чтобы связать их вместе как можно более обоснованной степенью достоверности.

2. С другой стороны, даже конкретная периодизация простых исторических фактов почти никогда не обходится без дискуссии внутри самого научного сообщества. Так, хотя нам по минутам известна история операции по шунтированию сердца пациента Б.Н.Ельцина, историки еще будут долго спорить о дееспособности первого президента России, как в дооперационный, так и в послеоперационный периоды его болезни. А ведь это история современности, что уж говорить о более ранних временах.

Третья антиномия

1. Все события в истории причинно обусловлены. В истории нет ни одного события, которое невозможно было бы описать, используя исключительно причинно-следственную систему координат.

2. Из исторического описания принципиально неустранима свободная воля субъекта исторического процесса, поэтому исключительно детерминистское описание исторического процесса невозможно.

Пояснения

1. В современной литературе большей популярностью пользуется вторая сторона данной антиномии, но если мы обратимся к пониманию причинности, сформулированному И.Кантом, то увидим, что историки-профессионалы вряд ли будут возражать и против первой части данной антиномии. «Даже в опыте мы только в том случае приписываем объекту последовательность... И отличаем ее от субъективной последовательности нашего схватывания, если в основе лежит правило, принуждающее нас принимать такой, а не другой, порядок восприятий, более того, что именно это принуждение и есть то, что делает возможным представление о последовательности в объекте».

Ни один ученый не станет отрицать, что между зафиксированными им событиями одного и того же проблемного поля существует отношения следования и что событие «б», квалифицированное им как следствие и произошедшее по времени позже события «а», понимаемого в качестве причины, могло бы поменяться с событием «а» местами. Другое дело, что причина «а» события «б» могла бы быть целесообразной, системной или вероятностной, но на основании развития нашего понимания о различных характеристиках причинно-следственных отношений никто из самих ученых не возьмет на себя смелость отрицать необходимость причинно-следственного описания исторического процесса. Представим себе на секунду, что фиксированное пространственно-временное событие, например, отставка Б.Н.Ельциным правительства В.С.Черномырдина 23 марта 1998 года не имело никакой причины и не привело ни к каким последствиям, можно ли после этого говорить хоть что-либо о новейшей политической истории в нашей стране. Исключая причинно-следственную систему координат мы тем самым элиминируем из истории определенность исторического события.

2. Вторая антитеза не потребует столь подробного объяснения, ее в XX веке доказывали такое количество раз, что повторение можно считать излишним. Однако, отвлекаясь от «насморка Наполеона» и психоаналитических исследований Гитлера и Сталина, признаем, что понимание того места, которое человек занимает в истории, и тех действий, которые он производит не происходит, мгновенно и в полном объеме. Каждый исторический деятель или субъект истории имеет свою собственную историю развития, которая хотя и не целиком определяет характер последующих исторических событий, тем не менее, оказывается значимой для описания конкретной траектории того или иного отрезка исторического процесса.

Четвертая антиномия

1. Будучи сам исторической личностью, историк имеет средства и методы объективного описания исторического процесса. За пределами мира, описываемого историком, принципиально не может быть ничего, что он мог бы включить в свое описание.

2. Будучи сам участником исторических событий, историк не обладает возможностью описать всю совокупность последствий и условий того или иного исторического действия. Историк не в состоянии описать исторический континуум, так как история принципиально продолжается и потенциально бесконечна, поэтому за пределами его описания всегда остается существенная область человеческого незнания или исторического заблуждения.

Пояснения

1. Позиция ученого позволяет историкам вести научные споры, отстаивая объективную истинность своих работ. Объективная истинность позиции ученого предполагает, если несогласованность основных метаисторических постулатов, то, по меньшей мере, взаимную рационализацию аргументов и обоснований. В данном случае для нас не важно, что большинство реальных научных споров заканчивается как бы на полпути к однозначно осознанной постановке вопроса. В идеале ученый обязан довести свою аргументацию до логической ясности и однозначной очевидности, согласуемой с законами логики. Эти законы и составляют рамки, за пределами которых не может быть принципиально ничего иного. Никто из ученых-профессионалов никогда не станет соотносить свои выводы с ценностями, выходящими за рамки собственно научного анализа, хотя без сомнения в качестве людей все они подвержены влияниям моды, таланта исследователя, популярности изложения материала.

2. То, что последняя антитеза относится напрямую к новейшей истории очевидно, поэтому для большей иллюстративности сошлемся на выводы историка русского средневековья А.А.Зимина, сделанные им в его последней книге «Витязь на распутье». История феодальной войны XV века оказалась для этого тонкого профессионала материалом, на основании которого он сделал вывод о возможной предопределенности с этого момента последующего развития России в рамках военно-бюрократической системы в противовес свободно развивающейся общественно-демократической жизни Европы²⁰². На этом характерном примере мы видим, что историк-профессионал не свободен от мировоззренческой оценки окружающей его интеллектуальной среды. При этом мы не исключаем, что в результате такого влияния могут совершаться серьезные исторические открытия. Пример тому работа Фюстеля де Куланжа, в которой он в противовес работам германских историков второй половины XIX века создает теорию развития Франкского общества как синтеза позднеримских, христианских и германских элементов в рамках одного общественно-государственного устройства.

Приведенные и проиллюстрированные нами антиномии в принципе не содержат ничего нового для читателя, интересующегося литературой по методологии исторической науки. В той или иной мере все они нашли отражение в этой литературе. Свою задачу мы видим лишь в своеобразной постановке вопросов. Но, как ни странно, именно такая форма постановки вопроса и может более, чем что-либо другое, вызвать сомнение. Ведь, как известно, сам И.Кант выдвигал подобные антиномии исключительно для сферы естественнонаучного познания, причем имеющего возможность опытного соотношения с действительностью. Поэтому для обоснования правомерности самой постановки этих антиномий нам необходимо рассмотреть два вопроса. Первый: можно ли идентифицировать формы априорного содержания суждений естественнонаучного и исторического знания? Второй: можно ли применить к историческому знанию деление, введенное Кантом, на чувственные, опытные и априорные формы?

В качестве постановки первого вопроса воспользуемся возражениями, сформулированными Коллингвудом и Трельчем против отождествления исторического знания и естествознания.

Коллжгвуд. Если мы признаем, что отличие историка от естествоиспытателя состоит в том, что действие, которое исследует историк, становится ясным только в том случае, когда историк может открыть мысль, которая обусловила то или иное событие²⁰³, то мы тем самым допускаем несколько не до конца обоснованных положений.

Первое. Мы приписываем объекту исследования четкое и непротиворечивое осознание им своих мыслей, как бы проведение им в жизнь заранее намеченного плана. Однако тем самым мы признаем, что человек действует не в результате метода проб и ошибок, не исходя из вероятностной оценки событий, а в результате осознаваемого им предопределения, плана, которому он подчиняется и который выполняет. Причем, соревнования среди историков биографов заключается в том, чтобы обнаружить, когда именно этот план был осознан историческим деятелем (ясно, что чем раньше, тем лучше). Как это ни странно, но при подобном подходе мы имеем дело с историческим деятелем не как с конкретным человеком, полным сомнений и неуверенности в том, что он делает или собирается делать, а с запрограммированным роботом, и все наши исследования сводятся к нахождению момента «X», в который была вложена данная программа. (Вполне возможно, что перед нами отголосок героического взгляда на историю. Историческая личность, в отличие от нас — «смертных», наделяется нами какими-либо особыми качествами, благодаря которым эта личность и смогла стать исторической. Качествами, которые не присущи нам — «простым» людям, качествами, которые выдают ее предопределенность — какие уж тут сомнения, случайности, везение. Сначала мы выделяем какие-либо особые качества, а потом начинаем их искать и, конечно, находим, ведь мы знаем, что ищем).

Второе. Историк, пытающийся понять, как мыслил субъект истории в той или иной ситуации, никуда не может деться от своего знания последующих исторических событий, а для самого исторического деятеля эта история еще не наступила. Отсюда опасность ошибки телеологизма у историка. Чтобы избежать ее, мы должны признать, что при всем нашем разумении, мы не в состоянии проникнуть в мысли и мотивации исторического деятеля, особенно в том случае, когда эти мысли или мотивации излагаются самим историческим деятелем. В силу как минимум двух причин. Во-первых, исторический деятель может мыслить совершенно недоступным для нас способом. Например, набег короля Людовика на Аахен, в котором в то время находилась ставка императора Отгона, не поддается рациональному объяснению²⁰⁴ однако это событие привело к далеко идущим последствиям, окончательно подорвавшим остаток влияния Каролингов и приведшим в конечном счете к возникновению новой французской династии. Но, пожалуй, самый яркий пример — знаменитая кочевая загадка Джамахи, количество решений которой идентично количеству историков, пытающихся объяснить слова «Сокровенного сказания», приведшие к непримиримой вражде двух побратимов, один из которых в результате был провозглашен Чингиз-ханом. Во-вторых, победивший исторический деятель, диктующий мемуары или переписывающий летописи, как бы «забывает» те конкретные мотивации и причины, которые владели им в тот или иной исторический момент. Желание предстать перед соратниками или потомками человеком рациональным и целеустремленным заставляет его комментировать собственную историю, исходя как минимум из дальнейшей осмысленности своих успешных действий.

Единственным рациональным для нас основанием остается признать любого исторического деятеля — человекоподобным, т.е. похожим на нас с вами. Человеком, действующим на основании метода проб и ошибок, стремящимся проверить на опыте свои представления о том, что делать следует и что не следует. Кстати, косвенные признаки подтверждают это наше предположение. Глава современного государства в сложных ситуациях при поисках правильного решения опирается на помощь ученых — консультантов, точно так же как император или консул Древнего Рима шагу не делал без предсказания авгуров.

Если же мы рассмотрим историю не как череду событий, а как согласованность исторических длительностей, мысль Цезаря при переходе Рубикона вообще потеряет для нас какое либо значение. В самом деле, как можно было предусмотреть принципат Августа, Золотой век Антонинов, эпоху солдатских императоров? Каждый исторический деятель в тот или иной исторический момент решает свои конкретные задачи, и мы не в состоянии допустить, что кто-либо способен предвидеть все последствия выбранного им пути. Но, ставя перед историком задачу — понять мысль исторического деятеля, Коллингвуд как бы задает определенные размеры истории, доступные именно для решения поставленной задачи — это размерность конкретного мысль — действия (т.е. помыслил — совершил). Подобная форма размерности совершенно исключает исследования эпох, веков, поколений, даже десятилетий. Библиографический взгляд на историю вне всякого сомнения важен и интересен, но в данном случае он лишь один из вариантов построения исторического знания, причем не определяющий.

Э.Трельч. «Если стать на полюс истории, то для нее основная категория в отличие от элемента и абстрактных общих законов его взаимодействий, в которые естественнонаучный анализ превращает доступные ему и выбранные им составные части переживаемой действительности, — категория индивидуальной тотальности как основное единство. История вообще не располагает простым основным элементом, аналогичным элементу естественных наук — будь то в понимании атомистики или энергетики, — перед ней все время сложные величины, в которых полнота элементарных психических процессов вместе с известными природными условиями всегда соединяется в жизненное единство или тотальность. Логически решающая точка зрения состоит в том, что исходить следует не из подсчета элементарных процессов, а из их созерцаемого единства и сочетания в большее или меньшее исторически значимое жизненное целое»²⁰⁵.

Исторический деятель, а вслед за ним и историк, всегда имеют дело не с индивидуальной тотальностью, а с конкретным видом исторической ситуации: история революции, история науки, история церкви, история культуры и т.п. При этом любой исторический деятель всегда опирается на знания истории того или иного предшествующего исторического события, знания которого он в данный момент располагает. Как это ни странно, но никакой индивидуальной тотальности при этом не обнаруживается. Л.Троцкий, описывая историю становления сталинизма, использует знания не индивидуальной тотальности, а закономерности истории Французской революции. Для него сталинизм — это термидорианский переворот.

Современные историки пошли еще дальше. С возникновением истории длительностей от индивидуальности практически ничего не остается. По существу все метаисторические понятия носят характер всеобщности, а не индивидуальности (Ф.Бродель).

Второй вопрос, связанный с внутренним делением знания на чувственное, опытное и внеопытное, кажется на первый взгляд несущественным. Аргументация большинства философов истории укладывается в схему деления исторического знания как знания чувственного и естественнонаучного знания как знания опытного. Правда, сам Кант выделяет чувственное знание как необходимый элемент естествознания. Именно в форме чувствования формируется первоначальное представление об объекте, существующем в пространстве и во времени. Лишь после возникновения такого представления ученый имеет право анализировать априорные формы опытного естествознания. На этом уровне объект естественнонаучного знания ничем особенным не отличается от объекта исторической науки, который еще до конкретного исследования должен быть определен в конкретных пространственно-временных границах. Совсем другое дело, может ли объект исторической науки соответствовать опытным формам существования в том виде, в котором они были выделены Кантом.

На первый взгляд это абсолютно невозможно. Историк не в состоянии проверить свое знание опытным путем. Объект этого знания исчез. История всегда «прошла» и ученый имеет дело только с ее следом. Собственно говоря, осознание этого факта и легло в основание деления законов естествознания и истории на номотетические и идиографические, введенное Виндельбандом и Риккертом. Однако сам Кант и не утверждал, что объект науки должен быть исследован опытным путем, он разрабатывал лишь априорные формы познания необходимые для того, чтобы опытное познание было обоснованно. Вот эти-то формы, на наш взгляд, и для естествознания и для истории идентичны, совсем другой вопрос имеет дело ученый с «феноменами» или с «ноуменами», т.е. с необходимой формой восприятия объекта или с необходимой формой его долженствования. Мы убеждены, что по мере выделения истории как науки из всего комплекса исторического познания, она все меньше имеет дело с той или иной формой идеологии, и объект ее исследования приобретает характер феномена познания. Современный ученый-историк проводит сознательный отбор понятий, позволяющих представить объект его исследования, существующий сам по себе, вне зависимости от оценок, каким он должен быть для нас²⁰⁶. Но деление на «феномен» и «ноумен» относится скорее к антропологическим воззрениям Канта, а не к тому перевороту в гносеологии, который он совершил своей «Критикой чистого разума». Мы же в своей статье придерживаемся анализа именно этого произведения И.Канта.

После такого вступления остается только признать, что в современной исторической науке возможен не только опыт, но и эксперимент. В качестве примера приведем исследования М.И.Финли, проведенное им для проверки объяснения Аристотелем процесса обнищания афинского общинно-родового полиса на рубеже 8-7 веков до нашей эры, приведшего к так называемой «архаической революции» и реформам Солона.

Собрав все надписи на закладных камнях, сохранившихся до сих пор и, сравнив их с описаниями аристократических афинских родов, М.И.Финли пришел к парадоксальному выводу, опровергающему расхожее представление о механизме процесса обнищания рядовых общинников на рубеже веков, данное еще Аристотелем. Процесс заклада земель и последующей ее продажи за долги касался прежде всего не рядовых общинников, а представителей знатных и богатых семей — афинской аристократии. Выводы, полученные Финли, противоречили ранее утвердившемуся представлению о социально-политических процессах, происходивших в афинском обществе. Они вызвали оживленную дискуссию среди историков античности²⁰⁷. Сегодня можно говорить, что большинство исследователей признает если не все выводы, сделанные Финли из его работы, то по крайней мере правомерность его подхода. Данный случай показывает, что экспериментальное (опытное в терминологии Канта) исследование становится в исторической науке реальностью ее существования. Исследования, проводимые на основании статистических данных и компьютерного моделирования изучаемых процессов свидетельствуют о том, что в истории можно выделить не только теоретический, но и эмпирический уровень исследования и что их взаимосвязь может быть осуществлена стандартным для любой естественно научной дисциплины способом — путем эксперимента.

Выше сказанное наталкивает на мысль о применимости априорных форм опытного знания, рассматриваемых И.Кантом в «Трансцендентальной аналитике», по отношению к анализу исторического знания. Единственную сложность, по-видимому, составляют лишь категории модальности, а именно средняя категория данного ряда — «действительность», связанная с наличием материальных условий представления вещи в опыте. Напомним, что в качестве необходимого условия применимости данной категории Кант настаивал на действительности восприятия исследуемого предмета в реальном опыте, что для науки о прошлом — невозможно. Правда, сам Кант, рассматривая применимость данного условия, делает существенную оговорку, относящуюся к возможным будущим событиям. «Что могут быть жители на Луне, хотя ни один человек никогда не видел их, можно, конечно, допустить; однако это означает только, что в возможном продвижении опыта мы могли бы встретиться с ними; ибо действительно все то, что находится в контексте с восприятием по законам эмпирического продвижения»²⁰⁸. Данная оговорка представляется нам существенной. В соответствии с анализом и логическим аппаратом, предложенным А.М.Анисовым²⁰⁹ мы склонны предположить, что в отношении прошлых и будущих событий в истории, с точки зрения логики, действуют равномощные по своему содержанию вероятностные тенденции. Следовательно, событие, допускаемое как возможно действительное в будущем, «по законам эмпирического продвижения», может на тех же самых логических основаниях быть возможно действительным в прошлом. Если бы наше восприятие было перенесено в прошлое, данное историческое событие должно было бы случиться именно так, как мы его описываем, и вне всякого сомнения было бы доступно нашему восприятию. Поэтому можно констатировать, что даже данная категория модальности вполне может подходить, по крайней мере с точки зрения логической непротиворечивости для описания исторического знания. Более того, любой практикующий историк старается описать исследуемую им реальность не только в категориях вероятностного и законосообразного события, но и как события действительного, что и устанавливается при помощи приведенных историком фактов.

Столь подробное объяснение на первый взгляд незначительного вопроса о правомерности применимости антиномий чистого разума к исторической науке обусловлено укоренившимся в философской среде представлением о принципиальной разнице двух типов знаний — естественнонаучного и исторического. Возникшее на рубеже веков в недрах неокантианства и подкрепленное трудами философов истории первой половины XX века, это представление в настоящее время приобрело характер устойчивого философского предрассудка. Мимо него не может пройти ни один философ профессионал. Несмотря на критику данного положения учеными историками и отдельными философами, оно настолько утвердилось в гуманитарно ориентированном сознании интеллектуала конца XX века, что порой воспроизводится философом как бы автоматически. Сыграв в свое время безусловно положительную роль в качестве эвристического принципа направленного на разработку специфической методологии исторической науки, к концу XX века оно настолько разошлось с результатами и практикой конкретных исторических исследований, что превратилось в своеобразную пропасть, разделяющую ученых историков и философов. Принимать данное положение как окончательно утвердившееся в философии нет никаких оснований. Нам кажется безусловно важным, что сам Кант возникновение своих антиномий связывал с тем моментом, когда ориентированный на простые формы фиксации пространственно-временных событий ученый переходит к анализу понятий, сформулированных на основании существования самого временного ряда, таких как «душа», «мир», «бог». Именно потому данные антиномии становятся равнодоказуемыми, с точки зрения последовательности и непротиворечивости процедуры логического доказательства, что в основании их лежат не стандартные процедуры получения логических понятий, а предельно общие (всеобщие) условия существования самого единства апперцепции. «И все сознание так же относится ко всеохватывающей чистой апперцепции, как все чувственное созерцание в качестве представления к чистому внутреннему созерцанию, а именно ко времени».

С нашей точки зрения, ключевым для дальнейшего исследования окажется понятие «временного ряда», в рамках которого мы фиксируем, то или иное событие реальной истории. Под «временным рядом» мы подразумеваем последовательную череду интервалов, в которых конкретное историческое событие становится реальной границей, между рядоположенными отдельными интервалами. В идеале каждая проблемно ориентированная историческая дисциплина имеет свой временной ряд, в котором то или иное историческое событие становится значимым как самостоятельное качество или остается на уровне интенсивной величины внутри конкретного интервала. Отдельные исторические события могут быть настолько значимы, что становятся границами интервалов нескольких временных рядов, но в любом случае не всех сразу. Однако большинство событий всегда останутся в различных временных рядах и установление корреляций между ними в рамках различных временных рядов будет носить искусственный характер.

В качестве наглядного примера рассмотрим октябрьский переворот 1917 года. Как событие политической истории захват власти безусловно играл роль границы между интервалами, но даже в этом случае его следует рассматривать не как событие одной ночи, а по меньшей мере нескольких дней, пока новая власть не победила во всех губернских (властных) центрах Российской империи. При этом логическим завершением данного политического интервала скорее всего будет роспуск Учредительного собрания в январе 1918 года. В качестве событий внутри данного временного ряда можно выделить: захват власти в столице; формирование дееспособного правительства и подчиненной ему властной вертикали; утверждение новой власти во всех крупных городах империи; последовательное проведение политики, ориентированной на созыв и проведение Учредительного собрания, как высшего органа будущих властных полномочий в стране. Конечно, каждое из этих событий можно рассматривать по отдельности, но это уже не будет политическая история большевистского переворота 1917 года, а будет, например, история захвата власти в Петрограде, которая, кстати также уместится в несколько дней (10 дней Джона Рида).

Цикл экономической истории имеет большую длину волны и начинается задолго до Октября. Неспособность самодержавного и временного правительства наладить чисто экономическими средствами функционирование механизма снабжения воюющей армии и населения продуктами первой необходимости, приводит к проведению ряда административных мер, последствия от осуществления которых лишь усиливают эффект октябрьского переворота. Эти меры существенно затрагивали отношения в аграрном секторе производства. Захват земли крестьянами (весна — лето 1917 года), юридически оформленный в октябре большевиками и левыми эсерами «декретом о земле», является логическим развитием тенденций реальных экономических отношений, сложившихся в результате экономической политики руководства дореволюционной России. Процессы национализации промышленного производства и банковской системы, проведенные новым руководством страны, были лишь логическим продолжением процессов, начавшихся в дооктябрьский период. В отношении же регулирования сельскохозяйственного рынка декретами от 13 и 27 мая 1918 года такой авторитетный свидетель как Н.Д.Кондратьев замечает, что «советская власть в значительной степени осуществила намечавшиеся министерством временного правительства реформы»²¹⁰. Завершением данного временного интервала были статьи Ленина весной 1918 года о новых задачах Советской власти, провозгласивших новый хозяйственный этап экономической политики (не путать с НЭП 1921 года). Экстраординарные меры хозяйствования лета 1918 — зимы 1920 года обусловлены прежде всего начавшейся летом 1918 года гражданской войной.

Рамки статьи не позволяют нам далее разбирать представленную конкретно-историческую схему. Для нас важно показать несовпадение двух временных рядов, относящихся к разным предметным областям исторической науки. Это несовпадение особенно характерно, когда его рассматривают на примере таких близких областей как политика и экономика. Не учитывая своеобразной самостоятельности логики развития этих временных интервалов невозможно понять зафиксированный историками экономики факт наивысших темпов развития экономики СССР в XX веке, пришедшихся на 45-52 годы, период максимальной деградации политической системы страны.

Задачей исторического синтеза при подобном подходе становится не объяснение детерминации тех или иных исторических событий, а поиск взаимодействий и корреляций объективно зафиксированных временных рядов. В том или ином виде историки-профессионалы пытаются решить эту задачу. Однако, чаще всего один из временных рядов берется как определяющий, фундаментальный. При этом остальная история рассматривается в качестве истории событий, которые объясняются или получают определенный смысл в рамках той или иной закономерности, выделенной в результате исследования конкретного временного ряда. Обычно, в качестве синтезирующих временных рядов используются закономерности политической, экономической или идеологической истории. Авторами подобных концепций, как правило, выступают политологи, экономисты или идеологи, обслуживающие существующий властный режим или оппонирующие ему.

В качестве положительного примера можно привести труды Р.Г.Скрынникова, сумевшего в результате синхронизации хронологического временного ряда, анализа летописных и церковных источников, политических процессов и социально-экономических закономерностей найти ответы на ряд конкретных и в то же время принципиальных для истории России вопросов (поход Ермака, стояние на Угре, репрессии Ивана Грозного).

В заключение нам хотелось бы подчеркнуть, что выделенные нами противоречия в построении синтетических суждений исторической науки касаются исключительно гносеологического анализа исторического знания. Перед читателем не «философия истории» в широком смысле этого слова, а гносеологические проблемы исторической науки, на что косвенно указывают постоянно встречающиеся ссылки на «историка-профессионала». В данном случае нас интересует лишь один узкий вопрос, как самими учеными осознаются гносеологические рамки их профессиональной деятельности, сформулированные нами в предложенных антиномиях. За границами данной работы остались как методологические вопросы историографии, так и собственно онтологические вопросы реальности тех или иных форм существования человека и человечества, те самые, которые и возникают в трудах историков как метаисторические понятия. Но это уже материал для следующей статьи.

|< в начало	<< назад	к содержанию