|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ЛОГИСТИКА И ФИЛОСОФИЯ⁶

Непосредственный импульс к написанию этой статьи мне дала книга ксендза Августа Якубисяка с названием «От объема к содержанию»⁷. Эту книгу, являющуюся сборником философских работ, автор предварил вступлением, в котором атакует философские течения, связанные, по его мнению, с логистикой. Я сожалею, что постоянно проживающий в Париже ксендз Якубисяк не приложил достаточно труда для знакомства со средой и взглядами, с которыми он борется. Возможно тогда он остерегся бы некоторых высказываний, которые уменьшают ценность его атаки. Вот несколько таких высказываний:

Утверждая, что связанные с логистикой философские течения объявляют философским доктринам прошлого неумолимую борьбу, автор на стр. 11 пишет: «Такую позицию в отношении философии прошлого мы находим равно как у Рассела, Уайтхеда, так и у Крейса, Витгенштейна, Шлика, Карнапа, так и многих других, среди которых выдающееся место занимают польские логики с пресловутой «варшавской школой». Я не знаю философа с фамилией «Крейс», которого в этой связи можно было бы назвать, однако я знаю, что Шлик и Карнап принадлежат к содружеству философов, известному в философском мире под именем «Wiener Kreis», т. е. «Венского кружка». Неужели ксендз Якубисяк название группы принял за фамилию особы?⁸

Далее автор приводит выдержки из моего доклада, прочитанного на втором Польском Философском Съезде в 1927 г. и кратко изложенного в заметке с названием «К вопросу о методе в философии» в Памятной Книге этого же Съезда⁹. Тогда я говорил, и ксендз Якубисяк на с. 12 повторяет мои слова, что «созданная математиками логика, устанавливая новую меру научной точности, далеко превосходящую все прежние меры точности, открыла¹⁰ нам глаза на тщетность философских спекуляций. Тогда, как во времена Канта, возникает необходимость реформы философии. Однако реформы не во имя какого-то туманного «критицизма» и в духе ненаучной «теории познания», но реформы во имя науки и в духе математической логики». Двумя неполными страницами далее, уже на с. 14, ксендз Якубисяк пишет: «Когда вопреки запретам Канта человеческий разум все сильнее всматривается в окружающую его действительность, защитники реформы философии хотят этому же разуму запретить всякий контакт с действительностью и вместо этого занять его бесплодным исследованием бессодержательных форм a priori — переливанием из пустого в порожнее». Читатель, который помнит только что цитированные слова моего доклада и вместе с тем знает, что «математическая логика» означает то же, что и «логистика», имеет полное право допустить, что это именно я как защитник логической реформы философии, и даже, как я читаю на с. 11 книги, один из «вдохновителей» этой новой философии, хочу запретить человеческому разуму любой контакт с действительностью. Тем временем в упомянутой заметке я совершенно четко пишу: «Чтобы не создавать мифического бытия вроде платоновских идей и вещей-в-себе Канта, но понять сущность и структуру этого реального мира, в котором мы живем и действуем и который хотим как-то преобразовать в лучший и более совершенный, следует неустанно заботиться о контакте с действительностью». Тогда неужели ксендз Якубисяк внимательно не дочитал до конца мою заметку, заметку, насчитывающую едва ли две страницы?

В одной из своих работ проф. Завирский из Познани рассматривает некоторое рассуждение Гейзенберга, которое можно передать более или менее следующим образом¹¹: В принципе причинности, который говорит: «если настоящее полностью известно, то можно предсказать будущее», посылка является ложной, ибо настоящее полностью познать невозможно в принципе. Поэтому принцип причинности не действителен. Против этого рассуждения проф. Завирский приводит следующее возражение, которое в сноске на с. 17 ксендз Якубисяк приводит дословно: «О ложности принципа причинности не может быть и речи, даже если он и получает ту формулировку, которую ему придал Гейзенберг. Он имеет форму условного высказывания; в этом условном высказывании основание является ложным, а тем самым — говорит Гейзенберг — ложным является и принцип. Следовательно — пишет г. Завирский — так рассуждать нельзя. Условное высказывание обладает той особенностью, что остается истинным даже тогда, когда основание является ложным». Поскольку мысль Гейзенберга передана верно, чего по крайней мере ксендз Якубисяк не ставит под сомнение, то возражение проф. Завирского верно, ибо логика высказываний нас учит, что условное высказывание, основание которого ложно, истинно. Не вижу также, чтобы проф. Завирский переоценивал весомость своего аргумента, ибо он согласился бы, как упоминает и ксендз Якубисяк, с высказыванием Борна, что ввиду невозможности утверждать основание, принцип причинности стал бы «ein leeres Gerede»¹² и был бы неприменим. С какой же целью наш автор осыпает возражения проф. Завирского язвительными насмешками? Ведь он пишет: «г. Завирский вменяет Гейзенбергу незнание правил логики!...» (восклицательный знак с тремя точками): «бедный Гейзенберг даже не догадывается, каким простым и глубоким ударом критики г. Завирский подрывает его основной тезис»... (опять восклицательный знак с тремя точками): «жаль только, что Гейзенберг не знает и, вероятно, никогда не узнает, каких серьезных противников он имеет в познаньском университете». Неужто ксендз Якубисяк не знает логического правила, на которое ссылается проф. Завирский?

Ввиду этих высказываний, помещенных в обсуждаемой книге, атаку ксендза Якубисяка на логистику и логистическую философию можно было бы обойти молчанием. И если я выбираю иной путь, то делаю это с тем, чтобы, воспользовавшись появлением этих нападок, выяснить недоразумения, которых предостаточно в вопросе об отношении логистики к философии и уточнить свою личную позицию в этом вопросе.

I

Свою атаку ксендз Якубисяк начинает с предложения (с. 11): «Основные постулаты критицизма защищают, хотя и другим образом, также и новейшие философские течения, называемые то логическим эмпиризмом, то математической логикой или же попросту логистикой». В этом предложении скрываются два недоразумения: Первое скрывается в инсинуации, что упомянутые философские «течения» защищают основные постулаты критицизма, т. е. кантовскую философию, что полностью расходится с истиной. Впрочем, об этом я еще скажу несколько слов позже. Второе недоразумение скрывается в отождествлении логического эмпиризма с математической логикой, т. е. логистикой. Это недоразумение заключается в том, что под «эмпиризмом», будь это логический эмпиризм, или же какой-нибудь другой, мы понимаем некоторое направление, т. е. философское течение, тогда как «логистика» не является ни философским направлением, и даже не логическим направлением, но названием определенной науки, так же как «арифметика» или «психология». В этой связи я позволю себе повторить слова, которые были произнесены на VIII Международном философском съезде в Праге в 1934 г.¹³: «Логистика, называемая также «математической логикой», все еще кажется некоторым философам только определенным направлением, которое существует в границах логики наряду с прочими равноправными направлениями, для некоторых же математиков она, кажется, имеет ценность только вспомогательной науки, созданной с той целью, чтобы сделать возможным обоснование математики. Ввиду этого я хотел бы подчеркнуть, что трактую логистику как автономную науку, которая воплощает в себе современную формальную логику и не считаю для себя возможным признать кроме логистики какое-либо логическое «направление», которое могло бы считаться научной логикой. Исторически, и на этом я хотел бы проставить особый акцент, современная логистика является высшей стадией развития формальной логики античности, которая во всей полноте расцвела лишь благодаря тому, что при содействии математиков ей удалось счастливо освободиться от туманных философских спекуляций, столь долго сдерживающих ее прогресс». Таким образом, в моем понимании, а я не сомневаюсь, что и в понимании почти всех исследователей, разрабатывающих эту науку, логистика является ничем иным, как только современной формой формальной логики и она имела бы полное право называться просто логикой, если уж ядром логики является формальная логика.

Итак, никто не сомневается, что логика не является ни философским направлением, ни течением, но самое большее — некоторым разделом философии. Однако современная формальная логика, т. е. логистика, уже так разрослась и настолько независима от философии, что ее следует, как и психологию, трактовать как самостоятельную науку. С позиции своего метода и точности своих результатов, а также с точки зрения своих проблем эта наука сегодня, пожалуй, сближается более с математикой, нежели с философией.

Далее хочу отметить, что логистика не только не является философским направлением, но и не связана ни с каким философским направлением. Тот из философов, кто не зная логики, сам этого утверждать не может, пусть лишь рассудит, что логистика является чем-то родственным теории силлогизма Аристотеля, ибо она так же, как и аристотелевская силлогистика, исследует формы рассуждения и устанавливает способы правильного вывода и доказательства. Таким образом, и это очевидно, можно заниматься силлогистикой и точно так же заниматься теорией доказательств, признавая при этом одинаково успешно как эмпиризм, так и рационализм, как реализм, так и идеализм, или же не занимать в этих вопросах вообще никакой позиции. В логистике, как и в арифметике ни явно не содержится, ни скрытно не таится никакого философского взгляда на мир. Логистика не является философией и не претендует на то, чтобы заменить философию.

Конечно, из этого не следует, что в логистике не существует проблем, имеющих философское значение. У каждой науки есть такие проблемы, и ксендз Якубисяк прекрасно об этом знает, поскольку в своем сборнике философских работ постоянно обращается то к математике, то к физике или биологии, и даже к истории. Опуская вопрос многозначных логик, которые, как мне кажется, имеют для философии наибольшее значение, я хочу здесь кратко напомнить о некоторой иной проблеме логистики, имеющей весьма тесную связь с философией.

Современная логистика имеет номиналистический облик. Она говорит не о понятиях и суждениях, но об именах и предложениях, а имена и предложения в действительности трактует не как flatus vocis¹⁴, но как надписи определенной формы, поскольку руководствуется наглядностью. Согласно этой предпосылке логистика старается все логические выводы формализовать, т. е. представить таким образом, чтобы их согласование с правилами вывода, иначе — преобразование написаний — можно было бы контролировать без обращения к значениям надписей. Это стремление, которому в древности дали начало стоики, противостоя в этом вопросе перипатетикам, имеет своей целью сведение какой-либо логической очевидности к очевидности наглядной, отвлекаясь от неуловимых элементов концептуалистской природы¹⁵.

Насколько я вижу, логистики, занимая на практике номиналистическую позицию, до сих пор не продискутировали достаточно основательно номинализм как философскую доктрину. Однако будущую дискуссию на эту тему я считаю весьма желательной по следующей причине.

Если предложения мы будем трактовать как надписи, а надписи — как результаты человеческой деятельности, то мы должны признать, что множество предложений конечно. Ведь никто не сомневается, что мы можем создать только конечное число надписей. Тем временем в каждой логической системе мы принимаем правила вывода, которые приводят к бесконечному множеству утверждений, т.е. признанных в системе предложений. Например, в исчислении высказываний из каждого утверждения мы можем получить новое, более длинное утверждение, подставляя вместо какой-либо переменной выражение, являющееся отрицанием либо условным предложением. Таким образом, не существует самого длинного логического утверждения, как не существует самого большого натурального числа. Отсюда следует, что множество утверждений логики бесконечно. Эта бесконечность проявляется на каждом шаге уже в такой элементарной логической системе, какой является двузначное исчисление высказываний, ибо множеству всех утверждений двузначной логики мы очень легко можем однозначно сопоставить множество утверждений, являющееся лишь собственной частью предыдущего множества, проявляя таким образом в области утверждений типичное, согласно Дедекинду, свойство бесконечных множеств¹⁶.

Как согласовать эти факты с номинализмом? Можно было бы их просто не заметить и решительно занять ту позицию, что существуют только те утверждения, которые оказались кем-то написанными. Тогда множество утверждений было бы всегда конечным и всегда существовало бы самое длинное утверждение. Эта позиция была бы последовательной, однако мне кажется, что на этом основании было бы одинаково трудно культивировать логистику, а особенно металогистику, как трудно было бы построить арифметику на основании предположения, что множество натуральных чисел конечно. При этом мы сделали бы логику зависимой от определенных эмпирических фактов, т. е. от существования каких-то надписей, с чем трудно согласиться. Далее, совместно с д-ром Тарским, можно было бы считать надписями не только результаты человеческой деятельности, но все физические тела определенных форм и размеров и принять, что таких тел бесконечно много¹⁷. Однако тогда мы сделали бы логику зависимой от мало правдоподобной физической гипотезы, что ни в коем случае не желательно. Каким же образом, не оставляя номинализм, выбраться из этих трудностей?

До сих пор эти трудности нас мало заботили, и последнее во всем этом самое удивительное. Это происходило, по-видимому, оттого, что, используя номиналистическую терминологию, мы в действительности не являемся номиналистами, но отдаем дань какому-то не проанализированному концептуализму или даже идеализму. Например, мы верим, что в основании импликативно-негативной двузначной логики высказываний существует некая «единственная» кратчайшая аксиома, хотя до сих пор никто не знает, как эта аксиома выглядит и вследствие этого не может записать ее¹⁸. Существование этой аксиомы мы представляем себе как некое идеальное бытие, которое когда-нибудь мы, возможно, откроем. Неплохо было бы подробнее проанализировать все такие верования, памятуя при этом о лозунге, который провозглашал Venerabilis Inceptor, уважаемый зачинатель номинализма, что entia поп sunt multiplicanda praeter necessitatem¹⁹/²⁰ .

II

«Наследием кёнигсбергского философа, столь сильно акцентируемым логиками, является отрицание метафизики» — пишет далее на с. 12 своей книжки ксендз Якубисяк. И в этом предложении опять скрываются два недоразумения: одно исторического происхождения, другое — фактического. Фактическое недоразумение заключается в том, что логистики — я предпочитаю использовать это выражение, а не выражение «логики» — должны отрицать метафизику. Выше я уже сказал, что логистика не является философией, а поэтому метафизика вообще не входит в сферу ее рассмотрения. Логистика ни отрицает метафизики, ни утверждает ее, ибо ее это вообще не касается. Правда лишь в том, что некоторые философы, которые наряду с философией занимаются также логистикой, отрицают метафизику. К ним относятся прежде всего представители Венского кружка. Впрочем, об этом еще речь пойдет позже.

Пока что я хочу заняться вторым недоразумением, историческим. Конечно, у меня нет права говорить от имени Венского Кружка, однако я уверен, что его представители как можно энергичнее запротестовали бы против суждения, будто бы провозглашаемое ими отрицание метафизики явилось наследием кёнигсбергского философа. Я уверен, что трансцендентальная философия Канта, предполагающая, с одной стороны, существование непознаваемых для нас вещей-в-себе, с другой же стороны, принятие существования разума, наделенного некими априорными формами познания, должна считаться в глазах венцев метафизикой худшего сорта. Отрицание метафизики Венским Кружком является значительно более радикальным, чем это кажется ксендзу Якубисяку, и является не наследием Канта, а Юма. На Юма ссылается главный представитель венцев проф. Карнап, цитируя его известные слова: «Мне кажется, что единственными объектами отвлеченных наук или же демонстрации являются количество и число... Все другие исследования людей касаются только фактов и существования, которые, очевидно, не могут быть демонстративно доказаны... Если, удостоверившись в истинности этих принципов, мы приступим к осмотру библиотек, какое опустошение придется нам произвести в них! Возьмем, например, в руки какую-нибудь книгу по богословию или школьной метафизике и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений!»²¹. Эти слова Карнап считает — я впрочем сомневаюсь, правильно ли — классической формулировкой того взгляда, что осмысленными (sinnvoll) являются только предложения математики и предложения о фактах, тогда как предложения метафизики являются бессмысленными (sinnlos). Именно в этом высказывании содержится отрицание Карнапом метафизики, причем в область предложений математики Карнап включает предложения логики и логического синтаксиса языка, который, по его мнению, является ничем иным, как только математикой языка.

Мне хотелось бы здесь уточнить свои личные взгляды по этому вопросу и отмежеваться от взглядов Венского Кружка, в частности от взглядов Карнапа. В логистику я пришел из философии, и логистика, правда не из-за своего содержания, а ввиду своего метода, оказала огромное влияние на мои суждения о философии. Все это случилось еще до появления Венского Кружка. В забытой сегодня статье, написанной в 1924 г. по случаю двухсотлетнего юбилея рождения Канта, я выразил это весьма убедительно²²: «Я отдаю себе отчет, — писал я тогда, — что мое критическое суждение о научной ценности философии Канта и вообще философии Нового времени, возможно, является чрезмерно субъективным; но это суждение тем чаще приходит мне на ум, чем более я отдаляюсь от философии, всматриваясь в нее с того расстояния, которое отделяет философскую спекуляцию от научного метода». Мое же суждение о философии Канта, высказанное в той же статье, было следующим: «Эта философия называется критической. Как же ей, однако, далеко до настоящего, научного критицизма! Уже само различение аналитических и синтетических суждений не является у Канта научно сформулированным. Мы не имеем права утверждать, что окружающее нас пространство должно соответствовать определенным геометрическим истинам, поскольку мы не знаем, каково это пространство — евклидово или, быть может, какое-то иное. Невозможно понять, чем являются глубоко таящиеся в нас якобы чистые воображения пространства и времени. Мир вещей-в-себе является метафизической фикцией, достойной монадологии Лейбница. Когда мы приближаемся к кантовской философии с требованиями научной критики, ее структура распадается, как карточный домик. На каждом шагу туманные понятия, непонятные предложения, необоснованные утверждения, противоречия и логические ошибки. Не остается ничего кроме, возможно, нескольких гениальных идей, сырой материал, ожидающий научной обработки. И потому эта философия не выполнила своего задания, хотя оказала столь огромное влияние. После Канта не начали философствовать критичнее, разумнее, осторожнее. Из Канта выросла немецкая идеалистическая философия, превышающая своей фантастичностью и ненаучностью все докантовские системы. Оставшиеся метафизические проблемы не решены, но я не думаю, что неразрешимы. К ним нужно только подойти с научным методом, с таким же испробованным методом, какой использует математик или физик. И прежде всего, нужно научиться мыслить ясно, логично и точно. Всю философию Нового времени охватила неспособность ясного и точного научного мышления».

Кто внимательно прочитает эти слова, под которыми я и сегодня могу подписаться с одинаковой силой убеждения, что и двенадцать лет тому назад, тот, наверное, поймет как происхождение, так и направленность моего выступления против философской спекуляции. Возможно, это понимание еще более увеличат следующие замечания. Моя критическая оценка философии того времени является реакцией человека, который, выучив философию и досыта начитавшись разных философских книг, наконец столкнулся с научным методом не только в теории, но и в личной живой и творческой практике. Это реакция человека, который лично познал ту особую радость, которую дает правильное решение однозначно сформулированной научной проблемы, решение, которое в каждый момент можно проконтролировать при помощи точно определенного метода и о котором просто знаешь, что оно должно быть таким, а не другим, и что оно останется в науке на вечные времена как прочный результат методического исследования. А впрочем, как мне кажется, это нормальная реакция каждого ученого относительно философской спекуляции. Только математик или физик, не знающий философии и столкнувшийся с ней случайно, обычно не имеет достаточно отваги, чтобы громко высказать свое мнение о философии. Кто, однако, был философом, а потом стал логистиком и познал точнейшие методы рассуждения, которыми мы сегодня располагаем, у того нет таких сомнений. Он знает, чего стоит прежняя философская спекуляция. И знает, чего может стоить рассуждение, проведенное, как это обычно бывает, с использованием неточных, многозначных слов естественного языка, а не основанное ни на опыте, ни на точных рамках символического языка. Такая работа не может иметь научной ценности и только жаль времени и мыслительной энергии, которая расходуется на нее.

Возможно кто-то мне сейчас скажет: «Из этих замечаний, кажется, следует, что научными признаются только те рассуждения, которые основаны на опыте или на точном символическом языке, каким является язык математики. Разве это не является как раз позицией Юма? И разве в ней не заключено отрицание метафизики?» Вовсе нет, отвечу я. Моя позиция совершенно иная. Юм считал, что математический или «демонстративный» метод может быть применен только к величине и числу. Логистика показала, что он может применяться в значительно более широкой области. Его нужно применить и к метафизическим проблемам. «Остальные метафизические проблемы — писал я в упоминавшейся выше статье о Канте — не решены, но не думаю, чтобы они были неразрешимы. К ним нужно лишь подойти с научным методом, с таким же проверенным методом, какой использует математик или физик». Такой метод я пытался обрисовать в уже цитированной заметке «К вопросу о методе в философии». Я также писал, что «будущая научная философия должна начать свое строительство с самого начала, с оснований. Начать же с оснований — это значит сначала сделать обзор философских проблем и среди них выбрать только те проблемы, которые можно сформулировать понятным образом, отбросив все прочие». Говоря о проблемах, которые следует отбросить, я имел в виду прежде всего проблемы, касающиеся сущности мира или вещи-в-себе, ибо именно эти проблемы я не умел и не умею понятно сформулировать. «Затем — писал я далее — нужно приступить к попыткам решения тех философских проблем, которые можно сформулировать понятным образом. Наиболее подходящим методом, который следовало бы с этой целью использовать, по-видимому, вновь должен быть метод математической логики, дедуктивный, аксиоматический метод. Основываться нужно на предложениях по возможности интуитивно ясных и верных и такие предложения считать аксиомами. В качестве примитивных, т. е. неопределяемых понятий следует выбрать такие выражения, смысл которых можно всесторонне выяснить на примерах. Нужно стараться, чтобы примитивных понятий и аксиом было как можно меньше и все их нужно точно перечислить. Все прочие понятия должны быть определены безусловно на основе примитивных понятий, а все прочие утверждения безусловно быть доказанными на основе аксиом и при помощи принятых в логике правил доказательства. Полученные таким образом результаты нужно непрестанно контролировать данными интуиции и опыта, а также результатами иных наук, особенно естественных. В случае несогласованности систему нужно поправить, формулируя новые аксиомы и подбирая новые примитивные понятия». Я думал тогда, и думаю не иначе сегодня, что этот метод можно бы применить к проблемам конечности и бесконечности мира, к проблемам пространства, времени, причинности, целесообразности, детерминизма. В частности, меня всегда очень глубоко интересовал вопрос детерминизма и индетерминизма; я связывал его с проблемой многозначных логик и думал, что обрисованным выше методом можно будет приблизиться к его решению.

В свете этих рассуждений ясно проступает различие, которое в вопросе о метафизике разделяет мою позицию от взглядов Венского Кружка, а в особенности Карнапа. Карнап отбрасывает метафизические проблемы как бессмысленные, ибо, идя вслед за Кантом, он понимает под предложениями метафизики только такие предложения, которые претендуют на представление знаний о чем-то, что лежит совершенно вне всякого опыта, например, о сущности вещи, о вещах-в-себе, об абсолюте и т. п.²³. При таком понимании метафизики я могу согласиться со взглядом Карнапа. Однако же речь не идет о таком понятии метафизики, которое, как известно, родилось из ошибочной трактовки названия аристотелевых книг. Существуют вопросы, например, вопросы структуры мира, которые всегда относились к философии, в частности к метафизике, невзирая на то, захочет ли их кто-нибудь назвать метафизическими, или нет. Все эти вопросы для Карнапа являются единственно языковыми проблемами, точнее говоря — проблемами синтаксиса языка. Поэтому точные работы Карнапа в области синтаксиса языка вызывают у меня глубочайшее признание; исследования в этой области знаний берут свое начало в Варшаве, где первый импульс им придал проф. Лесьневский, а систематически обосновал д-р Тарский, работы которого оказали влияние на последующие исследования Карнапа²⁴. Но никоим образом я не могу согласиться, например, с таким высказыванием Карнапа: «Все вопросы структуры пространства и времени являются вопросами синтаксиса, т.е. вопросами структуры языка, в частности, структуры правил формирования и преобразования пространственно-временных координат»²⁵. Здесь же подобным образом Карнап высказывается о проблемах причинности и детерминизма. Подробное опровержение таких взглядов потребовало бы отдельной статьи. Здесь я могу только обрисовать свою позицию по этому вопросу.

Я рассуждаю совершенно просто, возможно наивно, но до сих пор никто меня не убедил, что я рассуждаю плохо. К разрешимым на основе языка проблемам я отнес бы вопросы только такого типа: все ли тела являются протяженными, при предпосылке, что под «телом» понимается нечто протяженное и именно таким образом я определяю это выражение. Эти предложения являются аналитическими и только такие предложения были бы, по моему мнению, разрешимыми на основе языка. В то же время я не понимаю, как может быть разрешим на основе языка вопрос, является ли мир конечным или бесконечным, поскольку под «миром» я не понимаю ни что-то конечное, ни бесконечное, а поэтому и не имею здесь дела с аналитическими предложениями, но только с синтетическими. Далее, я знаю, что быть конечным — это одно, а быть бесконечным — это другое и быть может только одно из двух, а как действительно есть — это совершенно не зависит от нас и наших языковых правил. Это же относится к вопросу детерминизма и причинности. Или в мире господствует всемогущая причинная необходимость, или нет, и все или заранее детерминировано, или нет, и опять это не может зависеть ни от какого правила, касающегося синтаксиса языка. Эти проблемы я считаю проблемами фактов, это проблемы настоящие, объективные, а не чисто формальные, языковые. У меня имеются далеко идущие возражения относительно того способа, каким Карнап старается объективные проблемы свести к проблемам языковым. Наряду с объективными предложениями, отражающими факты, например, такие как «эта роза красная», он различает еще и псевдообъективные предложения, которые возникают, когда мы выражаемся, как он говорит, «содержательным» образом. Каждому такому содержательному способу высказывания соответствует формальный способ высказывания и он является, согласно Карнапу, единственно подлинным. Псевдообъективным предложением, а значит высказанным содержательным образом, является, например, предложение: «То обстоятельство, что тело а сейчас расширяется, является естественно необходимым результатом того обстоятельства, что а нагревают». Этому предложению соответствует следующее предложение формального способа высказывания: «Предложение «а расширяется» является следствием предложения «а нагревают» и (принятых в настоящий момент наукой) физических законов». Карнап добавляет, что предложение содержательного способа высказывания вызывает иллюзию существования некоторых вещественных связей — здесь автор использует достаточно неясное слово «Objektbezogenheit» — которые вообще не существуют, вследствие чего эти предложения легко приводят к недоразумениям и даже к противоречиям. Таким образом, следует по крайней мере в решающих местах избегать содержательного способа высказывания и заменить его формальным²⁶. Я мог бы согласиться с тем, что в приведенном примере формальная манера высказываться соответствует содержательной. Но откуда Карнап знает о том, и это, по-видимому, следует из его высказывания, что не существует никакой вещественной связи между расширением тела и его нагреванием? Почему он считает, что в этом случае содержательная манера высказывания может нас ввести в заблуждение? Это догматически высказанные утверждения, которым не хватает какого-либо обоснования. Во втором примере, который находится в английской работе Карнапа, я не вижу даже соответствия, которое должно быть между содержательным, т.е. «материальным», как здесь выражается автор, и формальным способами высказывания. А именно, Карнап утверждает, что выраженному материальным способом высказывания псевдообъективному предложению «вечерняя звезда и утренняя звезда идентичны» соответствует следующее «синтаксическое» предложение, выраженное формальным способом высказывания: «выражения «утренняя звезда» и «вечерняя звезда» являются синонимами». И здесь также речь идет о иллюзорном характере материального способа высказывания²⁷. С учетом этого мне кажется, что нужно не одно эмпирическое наблюдение, чтобы убедиться в истине, что звезда, которая появляется в западной части неба вскоре после захода солнца, является той же планетой, которую мы видим на восточном небосклоне перед восходом солнца. Убеждение в этом является чем-то совершенно иным, чем утверждение того факта, что два выражения суть синонимы. Я охотно соглашусь с тем, что выражение «сивка» и «белый конь» являются синонимами, коль под «сивкой» я понимаю именно белого коня. Но что «вечерняя звезда» и «утренняя звезда» означают один и тот же предмет — это не является разрешимым на основе языка предложением.

Стремление редуцировать некоторые объективные проблемы к языковым возникает у Карнапа, как мне кажется, вследствие его ошибочного взгляда на априорные науки, а также их роль в исследовании действительности. Этот ошибочный взгляд Карнап перенял от Виттгенштейна, который все априорные предложения, а тем самым принадлежащие к логике или математике, считает тавтологиями. Все такие предложения Карнап называет аналитическими. С этой терминологией я всегда боролся, поскольку из-за своих ассоциаций она может ввести в заблуждение. Кроме того, вместе с Виттгенштейном, Карнап верит, что априорные предложения ничего нам не говорят о действительности. Априорные науки являются только инструментом, который нам облегчает познание действительности, но в конечном счете научный образ мира мог бы обойтись без этих априорных элементов. Поэтому мой взгляд на априорные науки и на их роль в исследовании действительности совершенно иной. Сегодня мы знаем, что существуют не только разные системы геометрии, но и разные системы логики, которые к тому же имеют то свойство, что одну из них невозможно перевести в другую. Я верю, что одна и только одна из этих логических систем реализована в действительном мире, т.е. является реальной так, как реальна одна и только одна геометрическая система. Правда, мы сегодня не знаем, какая это система, но не сомневаюсь, что эмпирические исследования когда-нибудь покажут, является ли мировое пространство евклидовым, или же неевклидовым и соответствует ли связь одних фактов другим двузначной логике, или какой-то многозначной. Все априорные системы, когда мы их применяем к действительности, становятся естественнонаучными гипотезами, которые следует проверять фактами также, как и физические гипотезы. С этим взглядом связан также мой подход к метафизическим проблемам.

Рассуждения Карнапа в этой области я считаю рискованной философской спекуляцией, которая отойдет в прошлое точно так же, как отошли все подобные спекуляции. У меня возникает впечатление, что занятая мной позиция более осторожна и более рациональна, чем радикальная позиция Карнапа и Венского Кружка. Верно сказал проф. Айдукевич, написав о логистическом антииррационализме в Польше, что он не знает ни одного польского философа, который содержательные тезисы Венского Кружка принял бы как свои собственные²⁸. По-видимому, мы чересчур благоразумны для этого.

III

«Вот к чему в конце концов стремится научная философия. Она начинает с отрицания метафизики, а кончает отрицанием Бога». Так пишет ксендз Якубисяк в своей книге на с. 23. Я искренне благодарен ксендзу Якубисяку, что он вместо выражения «научная философия» в приведенной цитате не использовал слово «логистика». Собственно говоря, я уже могу не защищать логистику от обвинений в безбожности. Но поскольку ксендз Якубисяк не всегда отличает логистику от логического эмпиризма и научной философии, поэтому не помешает, если я и по этому поводу скажу еще несколько слов.

Логистика является точной, математической наукой и не может высказываться по вопросам религии и существования Бога. В зависимости от личных убеждений логистиков среди них найдутся как верующие люди, так и неверующие. В своей книжке ксендз Якубисяк называет фамилию одного из профессоров Варшавского университета, который, правда, не является логистиком, но знает и ценит логистику и охотно ей интересуется, а вместе с тем должен, как выражается наш автор, «бороться с религией во имя науки» (с. 22). Даже если бы так было, разве следовало бы поэтому вменять логистике обвинение в безбожности? Я мог бы назвать фамилию другого варшавского философа, который также знает и ценит логистику и охотно ей интересуется и который рад бы применять эту науку и к теологическим теориям²⁹. А разве нет у нас сегодня и ксендзов, признающих ценность логистики?

В этот момент я чувствую, что вламываюсь в открытые двери. Достаточно сказать, что как не таится в логистике ни явно, ни тайно ни одного определенного философского мировоззрения, так в ней не таится ни явно, ни тайно ни одной антирелигиозной тенденции.

Эти же замечания касаются научной философии так, как я ее понимаю. Научная философия не хочет ни с кем бороться, ибо имеет перед собой для выполнения великое позитивное задание: она должна сконструировать новый, опирающийся на методичное, точное мышление взгляд на мир и жизнь. «Работа, которая ожидает будущих научных философов» — писал я в заметке «К вопросу о методе в философии» — «и без того огромна; ее преодолеют умы намного более сильные, чем те, которые когда-либо до сих пор появлялись на земле». Полагаю, что человек, верующий в существование доброй и мудрой Силы, повелевающей этим миром, человек, верующий в существование Бога, может с доверием смотреть на будущие результаты этой работы.

Логистика и научная философия являются прежде всего творением интеллекта. Разуму и точному логическому мышлению он приписывает куда большее значение, чем это имеет место обычно. История нас научила, что методическое, основанное на опыте и точном рассуждении исследование имеет большую и непреходящую ценность не только в науке, но и в жизни. В разговорах на эту тему я неоднократно ссылался на пример, который нам преподала мировая война. Все те человеческие действия периода великой войны, которые базировались на методически обоснованных науках, оказались эффективными. Все равно — с плохим или добрым намерением — эффективно действовали технические устройства, самолеты, телефоны, радиоаппараты, ибо основывались на математических и физических законах. Эффективно действовали, уже только с добрым намерением, лекарственные средства, побеждающие болезни и предотвращающие эпидемии, ибо они основывались на биологических исследованиях. Подвели только те человеческие действия, которые не опирались на методически обоснованные науки, какими до сих пор, по большей части, не являются гуманитарные науки. Как во время войны, так и после войны общественные и экономические явления не удалось эффективно обуздать и разумно, целесообразно упорядочить. Я верю, что когда знакомство с логистикой, и как следствие этого — способность точного мышления распространятся среди всех научных работников, мы преодолеем и методические недостатки тех труднейших наук, которые касаются человека и человеческого общества.

Все таки я являюсь интеллектуалистом, и, видимо, именно поэтому лучше чем прочие, отдаю себе отчет в той великой истине, что интеллект — это не все. Я знаю, что существуют две границы разума, верхняя граница и нижняя. Верхней границей являются аксиомы, на которых покоятся наши научные системы. Этой границы мы не можем преступить и в выборе аксиом мы должны руководствоваться уже не разумом, но тем, что обычно называем интуицией. Нижнюю границу разума составляют единичные факты, неповторимые, единственные, до которых не могут добраться и которых не могут уловить никакие следствия, извлеченные из общих законов и аксиом. Непосредственное созерцание этих фактов и какое-то вчувствование в них должно заменить нам разум. В этих сферах, лежащих вне границ разума, достаточно места чувствам и религиозным убеждениям, которые, впрочем, должны пронизывать и всю нашу разумную деятельность.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|