|<в начало	<< назад	к содержанию

Глава XVIII

КОНЕЦ ФРАНЦУЗСКОГО ПРИХОДА В МОСКВЕ

НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Действия о. Кенара

Вскоре после освобождения Франции о. Жерве Кенар стал прила­гать усилия к тому, чтобы заменить о. Брауна другим американс­ким священником и добиться въездной визы для монсеньора Неве или какого-нибудь другого французского ассумпциониста. Сам Ке­нар не был в особенном почете у временного правительства Фран­ции. Во время оккупации он призывал своих монахов избегать какого бы то ни было участия в политической деятельности, что­бы сохранить мир между сторонниками Виши и голлистским мень­шинством, активно участвовавшим в Сопротивлении. На следую­щий день после победы о. Жерве имел смелость одним из первых осудить издержки голлистских чисток и обратился с призывом к национальному единству и примирению. Эта инициатива не понра­вилась де Голлю. Пресса, связанная с движением Сопротивления, обрушилась с критикой на этот призыв генерала ассумпционистов, в то время как Франсуа Мориак, напротив, дал ему высокую оцен­ку, послав 5 февраля 1945 года Кенару такое письмо: "Отче, с боль­шим интересом и полным согласием прочитал я этот документ, с которым Вы так хотели меня ознакомить"⁴³⁷.

После освобождения изменилось в худшую сторону отношение к о. Жерве на Кэ-д'Орсэ. Неоднократно он пытался встретиться с министром иностранных дел Бидо — особенно накануне визита гене­рала де Голля в Москву. Кто, как не о. Кенар, мог объяснить министру, который так гордился христианскими идеалами "Оба" и "Сийона", каково положение религии в стране Советов и каким образом сле­дует рассматривать с точки зрения юриспруденции положение фран­цузских церквей и их имущества в СССР?! 7 ноября 1944 года о. Жерве попросил Бидо принять его вместе с Неве. Кенар узнал, что в Москве Гарро плохо настроен по отношению к Брауну и чуть ли не вменяет ему в вину, что он не француз. "Как не прав был монсеньор Неве, когда устроил ваш приезд в Россию, — сказал Гарро. — К тому же, уехав отсюда, он — в отличие от вас — уже не сможет вернуть­ся". — "Однако, — заметил Кенар, — если в Москве нет священника-француза, то в этом не виноват ни он, ни мы".

17 ноября о. Кенар вручил сотруднику кабинета министра иностранных дел Барону записку, предназначенную для Бидо, отбы­вавшего в Москву вместе с де Голлем. Варон охотно согласился передать также письмо для о. Брауна, в котором Кенар с радостью сообщал, что 10 ноября он получил его письмо от 3 октября 1944 года — первое за три года. О. Жерве благодарил Брауна за вер­ность в служении на московском приходе и призывал должным образом объяснить, на каких правах он окормлял французскую церковь св. Людовика, советуя вместе с тем выехать из квартиры в посольстве и предложить французской миссии потребовать воз­вращения бывшего церковного дома.

"О. Флоран, который находится сейчас здесь, рассчитывает, что ему удастся вернуться на свой приход; если и придется временно заместить его, это следует делать крайне осторожно. Если бы смог приехать о. Лаберж, можно было бы немного подождать, но все-таки — если это возможно, старайтесь где-нибудь трудиться — или поблизости от Вас или в Одессе, Киеве, Макеевке... Старай­тесь делать все как можно лучше, ожидая лично от нас указа о возможных перемещениях". Это письмо от 21 ноября, привезенное в Москву членами миссии де Голля — Бидо, показывает, что о. Ке­нар думал как о правах доминиканцев на ленинградский приход, так и об интересах ассумпционистов в Москве и на других при­надлежавших им приходах в России.

По возвращении миссии о. Кенар встретился с Шарпантье, который сказал, что его записка была вручена членам делегации в нескольких экземплярах. Из беседы с Шарпантье, назначенным в Москву, Кенар понял, что в Советском Союзе никто не ждет Неве с распростертыми объятиями; что же касается о. Флорана, то ста­ло ясно, что ему уже не удастся осуществить свои планы и вер­нуться в Ленинград. Неве заметил, что если Москва не желает его возвращения, то причиной этому является ее страх перед ним. "А то, что нас боятся, совсем не удивительно". Конечно, в человечес­ких отношениях надо быть дипломатичным, но при этом ни в коем случае нельзя предавать святое служение. "Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым" (Гал. 1, 10). Ожи­дая возможного возвращения в Москву, он думал о том, как послу­жить нищим и смиренным: "Есть многочисленный духовный про­летариат, ожидающий евангелизации бедных как знамения Цар­ства Божия и искупления, и есть церковная буржуазия, пресыщенная удобствами, услугами и вниманием. Нужно восстановить равнове­сие", — писал он из Жьена 19 декабря 1944 года.

Вскоре пришли новые сведения об о. Брауне: вернувшийся из Москвы Лалуа рассказал, что его положение весьма сложно. 5 января 1945 года Кенар писал Брауну: "Новый нунций в Париже, большой друг (ассумпционистов), рассыпается в любезностях в адрес советс­кого посла Богомолова. Поступайте и вы так же!" 8 февраля 1945 года Браун отправил в Париж информацию для Рима, которую Кенар 26 февраля передал нунцию Ронкалли. "О. Браун, — добавляет от себя Кенар, — пишет лично мне о давнишнем уже визите польско-американского священника Орлеманского⁴³⁸ к Сталину — это было в мае 1944-го — и о заявлениях, сделанных маршалом в ходе этой встречи; он спрашивает, получена ли в Риме информация об этом. Он пытался передать ее еще в мае через Алжир, а недавно передал по­слание через венгерского священника о. Балога, члена комиссии, при­бывшей в Москву от имени временного правительства Венгрии"⁴³⁹. О. Браун считал, что контакты между Церковью и Советским Союзом не только желательны, но, судя по всему, даже необходимы после того, как Россия аннексировала более пятнадцати миллионов католиков от Литвы до Словении и Хорватии (!). Все это совершенно очевидно, замечает о. Жерве, но с таким партнером, как СССР, очень сложно иметь дело. По сути дела, Советы оказывают особое покровительство старой Православной Церкви, которая благоприятно относится к пан­славизму и протекторату над христианами Ближнего Востока. Таким образом, они могут продолжить традиции цезаропапизма с присущей ему исключительной неприязнью к католикам. О. Браун считал, одна­ко, что "в России можно еще завоевать кое-какие позиции. Молотов заявил о. Балогу, что было бы желательно, чтобы католики в СССР выступили с заявлением о своей лояльности и предложили заклю­чить какое-нибудь соглашение — но инициатива при этом должна исходить от самих католиков"⁴⁴⁰.

Если о. Кенар уделял так много внимания Москве, стараясь со­хранить там хотя бы одного из своих монахов, то во многом причиной этому было то, что с мая 1945 года о. Жан Николя, арестованный, как мы писали выше, 29 апреля в Одессе, находился именно в Москве — в лубянской тюрьме. С точки зрения Москвы и даже Кэ-д'Орсэ, зая­вившего об этом о. Кенару, его вина заключалась в том, что он стал служить во французской церкви Одессы, воспользовавшись благосклон­ностью румынских оккупационных властей. Когда 10 апреля 1944 года Одесса была освобождена советскими частями, о. Николя остался на своем приходе. Апостольское рвение стоило ему восьми лет Кара­ганды и заполярной Воркуты. Вышедший на свободу в 1954 году, он с юмором и без злопамятства рассказал о своих приключениях и злоключениях в книге "Одиннадцать лет в раю"⁴⁴¹.

О. Кенар тотчас же предпринял шаги в его защиту. 12 мая 1945 года он был принят на Кэ-д'Орсэ, но, как указывает он в за­писке на имя министра от 30 мая 1945 года, "беседа эта была слишком краткой и слишком для меня тяжелой". Он решился просить министра проявить большую твердость. Советский режим, поддер­живаемый ныне и Православной Церковью, глубоко враждебен вся­кому чуждому элементу и особенно Католической Церкви, тогда как во Франции русские граждане пользуются полной свободой. Нужно привести этот аргумент. "Но как бы то ни было, нужно крепко держаться за те приходы, которые можно заместить, и не позволять запугать себя".

О. Кенар, который мог похвалиться пятьюдесятью годами мис­сионерского опыта и попечения о французских учреждениях, писал в заключение: "В случае возможности и необходимости, мы мо­жем рассчитывать на миссионеров, трудившихся в России ранее и готовых вернуться туда: это монсеньор Неве, который официально остается апостольским администратором Москвы и служил в церкви св. Людовика, о. Манилье, служивший в Одессе, о. Эврар, служивший в Киеве. Уже представленный мною о. Тома будет готов отправиться в Россию тотчас же после того, как получит на это соответствующее разрешение"⁴⁴².

29 июня о. Кенар встретился на Кэ-д'Орсэ с новым послом в Москве генералом Катру, находившимся в то время в Париже, и объяснил ему, в каком положении были о. Браун и о. Николя. 6 июля 1945 года Кенар отправил генералу письмо; он благодарил Катру за то, что тот смог принять и выслушать его, но не боялся при этом расставить все точки над i: "Наши друзья (Советы) могут позволить себе что угодно и не потерпят у себя в стране ничего такого, что бы им не нравилось<...> О. Николя поступил вполне лояльно и очень мужественно, предприняв шаги по возвращению нашей церкви при вступлении немецких войск. Это единственное, в чем его можно упрекнуть. Он допустил ошибку, став совершать русскую службу (восточного обряда, с иконостасом), что и настро­ило против него всех попов. Я опасаюсь, что французские военные власти не совсем точно представляют себе ситуацию".

Тем временем в Москве состоялся процесс о. Брауна. Его обвиняли в том, что он ударил некоего Николая Князева, русского из обслуживающего персонала посольства Франции, который, по словам Брауна, воровал у него дрова. Это происшествие имело место в ноябре 1944 года. 2 июля 1945 года народный суд Сверд­ловского района Москвы приговорил Брауна к штрафу в размере ста рублей. Он подал приговор на обжалование, и высшая судебная инстанция отменила решение райсуда за отсутствием доказательств. Но дни его были сочтены. Через апостольскую делегацию в Вашингтоне Рим дал согласие на его отъезд из Москвы — без ведо­ма самого Брауна, — как только будет выдана виза о. Лабержу. По­скольку в Париже дело с выдачей визы ассумпционисту затягива­лось, о. Кенару пришла на какое-то время мысль о том, что приход св. Людовика можно временно поручить о. Буржуа — иезуиту восточно­го обряда, члену французской военной миссии генерала Пти; о. Жерве писал об этом 5 сентября 1945 года. О. Буржуа удалось уже несколь­ко раз побывать в Ленинграде, он ездил туда, сопровождая генерала Катру. Церковь Лурдской Богоматери, которую на протяжении всей блокады охраняла мадемуазель Сушаль, была по-прежнему открыта, но во всем Ленинграде оставалось всего трое французов.

24 августа о. Кенар передал через нунциатуру записку в статс-секретариат, в которой сообщал: 1) что о. Браун, остававшийся в Москве на протяжении всей войны, оказался вынужден покинуть страну; 2) что советское правительство предоставило въездную визу другому франко-американскому ассумпционисту о. Антонио Лабержу. Этот священник должен будет заехать в Париж, и если статс-секретариат сочтет нужным дать ему какие-либо особые ин­струкции, он сможет это сделать.

Новый настоятель церкви св. Людовика и апостольский админи­стратор о. Лаберж прибыл в Москву 26 октября 1945 года. 27 декаб­ря из Москвы на самолете госсекретаря США Бернса улетел о. Бра­ун. Вплоть до самой своей смерти (18 июля 1964 года) он выступал в США с лекциями, писал мемуары, публиковал антисоветские брошю­ры в духе кампаний генерала Макартура, которые очень мешали ор­денскому начальству и собратьям, занявшим его место в Москве. Что касается о. Буржуа, то он уехал из Москвы в Великую Среду 1946 года, после провала попытки зарегистрироваться на приходе в Ленинграде. Шарпантье продолжал следить за судьбой о. Николя и надеялся с помощью комиссии по репатриации вызволить его из Ка­захстана. Но все его попытки остались тщетными.

О. Лаберж был полной противоположностью о. Брауну: спо­койный, широкий, светский — даже чересчур. Г-жа Отт и ее дочь были рады новому священнику, активному, предприимчивому. На Пасху "впервые с 1923 года, — писала г-жа Отт, — мы звонили в колокола. Для всех это было неожиданностью. И с тех пор каждое воскресенье раздается колокольный звон". Неве был по-настояще­му счастлив: церковь св. Людовика была открыта, в ней служил священник-ассумпционист, и по-прежнему была там г-жа Отт.

Смерть монсеньера Неве

Последний год своей жизни монсеньор Неве провел в многочис­ленных поездках — он совершал конфирмации, рукополагал, читал лекции. 3 июля 1945 года он писал одной из своих духовных доче­рей: "Я был в церкви св. Сульпиция при хиротонии монсеньора Вебера⁴⁴³; как красиво она проходила! Невольно пришло на ум сравнение с хиротонией вашего покорного слуги, приехавшего в Мос­кву в кожаном шоферском пальто, не сомневаясь в том, что его поскору и втайне рукоположат во епископа — в церкви, запертой на ключ, в присутствии одного господина и одной дамы, единствен­ных свидетелей этой катакомбной церемонии".

2 августа 1946 года в Божанси Неве сделалось плохо, и его отвезли в Париж. В последнем своем письме епископ говорит о России. 27 августа 1946 года он писал о. Жерве: "Никаких ново­стей от о. Антонио Лабержа и даже от о. Леопольда-Мари Брауна. Я ничего не понимаю. Г-жа Отт недавно сообщила мне, что ремонт церкви св. Людовика (крыша, отопление, свет) продвигается безна­дежно медленно". 10 октября 1946 года он писал родственникам в Жьен, что на него набросились всевозможные просители. Один высокопоставленный чиновник просит замолвить словечко, чтобы его назначили в Марокко; некая француженка, бежавшая из Рос­сии и совершенно разоренная большевиками, просит найти ей ме­ховую шубу — длинную, теплую, бывшую в употреблении, но в хорошем состоянии и не очень дорогую!

Икота, помешавшая Неве присутствовать на хиротонии монсеньора де Ла Вакри⁴⁴⁴, прошла, и Всеблагой Господь преподнес ему очень приятный сюрприз — три дня назад к нему зашел исповед­ник веры монсеньор Слосканс, рукоположенный во епископа в 1926 году. "Предательски арестованный ГПУ в Могилеве, отправ­ленный сначала на Соловки, а потом в Сибирь, он чуть не умер с голоду и оглох. Когда мне в Москве рассказали об этом, я предпри­нял инициативу, поддержанную впоследствии Пием XI, — предло­жил, чтобы Слосканса обменяли, используя в качестве посредника представительство Латвии в Москве. Переговоры увенчались ус­пехом, но за одного епископа латышское правительство передало Сталину десять своих коммунистов. Как жаль, что я не могу под­робно рассказать вам обо всех приключениях этого достойнейше­го епископа, которого увидел впервые за двадцать лет! В 1941 году Латвию захватили немцы, потом в Ригу снова вернулись красные тираны — лишь недавно ему удалось уехать оттуда; он так много повидал. Сейчас этот святой человек едет в Рим на встречу с Пием XII"⁴⁴⁵. Письмо от 10 октября 1946 года было последним из­вестным нам посланием Неве.

17 октября по благословению кардинала Сюара Неве должен был совершать венчание в церкви Сен-Пьер-де-Шайо. Жених и не­веста заняли места возле алтаря, а викарий пошел в сакристию за монсеньором. Он нашел его лежащим на полу без признаков жиз­ни. Смерть наступила от сердечного приступа или от кровоизлияния в мозг; в руке он сжимал четки. Чин погребения состоялся в цер­кви Сен-Пьер-дю-Гро-Гайу — в его приходе, церемонию возглавил кардинал Сюар. Мессу совершил о. Жерве Кенар. Кардинал прочитал разрешительную молитву. В службе приняли участие монсеньор Ле Энсек, генерал отцов Святого Духа, монсеньор Лемэр, генерал Заграничных Миссий, монсеньор Ролан Госслен, епископ Версальс­кий. В отсутствие монсеньера Ронкалли, находившегося в отпуске в Италии, нунциатуру представлял монсеньор Одди. От русских католиков были о. Дюмон и каноник Рупп. От министерства ино­странных дел пришли супруги Лабулай и г-жа Альфан.

Вместо заупокойной молитвы мы хотим повторить слова, про­изнесенные братом Пи Неве за пятьдесят лет до смерти, 27 октяб­ря 1896 года, когда в присутствии начальника Восточной Миссии о. Альфреда Марьяжа он посвятил себя служению России. Неве говорил тогда, что готов "страдать и умереть за дело воссоедине­ния Восточной Церкви, и в частности Церкви Русской, со святой Римской Церковью, со Святейшим Отцом Папой. Единственное мое желание — это жажда приблизить Царство Господа нашего Иисуса Христа к этой огромной и очень религиозной стране, не закрывая глаза на неминуемые трудности, но моля о помощи Того, Кто сказал: In mundo pressuram habebitis, sed confidite! ego vici mundum. (В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир). (Ин. 16, 33). Я жажду ускорить — несмотря ни на какие препятствия — пришествие Его Царства и царства католической истины в Россию, уповаю на заступничество Пресвятой Девы Марии, царицы апостолов, святого Георгия, святых Кирилла и Мефодия и нашего досточтимого основателя и отца Эмманюэля д'Альзона, предсказывавшего, что Орден Успения, если захочет, сможет возвратить Россию в лоно Римской Церкви. Я могу пойти на казнь или в сибирские рудники — более того, я даже молюсь об этом, ибо убежден, что дело, за которое ты не готов погибнуть, — пустое дело"⁴⁴⁶. Можно сказать, что эти желания Неве исполнились.

Его тело отвезли в Жьен, в то время — наполовину разру­шенный в ходе американских бомбардировок. 16 мая 1954 года по просьбе французского комитета дружбы с зарубежными странами, основанного монсеньером Бопеном, гроб с останками почившего епископа был перенесен с кладбища в приходскую церковь.

О. Тома, последний настоятель-француз московской церкви

На Пасху 1948 года о г-же Отт и ее дочери так и не было известно ничего конкретного. Они все еще в городе, полагал о. То­ма, — это значило, что их содержали в одной из московских тю­рем. Маргарите Отт, золовке арестованной, отправившейся наво­дить справки, не дали никакой информации, заявив, что она слиш­ком дальняя родственница. Смысл ответов на все запросы французов сводился примерно к следующему: "Не лезьте не в свое дело; это наша страна". Приговоренные к пятнадцати годам ссылки каждая, обе они были освобождены в апреле 1958 года, в период десталинизации, отбыв в неволе десять лет и четыре меся­ца. После двух лет безуспешных попыток покинуть СССР они смог­ли наконец уехать во Францию в составе группы из двадцати девяти французов, получивших такое разрешение в связи с визи­том Хрущева во Францию⁴⁴⁷ .

Арест г-жи Отт позволил наконец Советам наиболее "закон­ным" путем захватить церковь св. Людовика — ведь теперь "двад­цатка" осталась без секретаря исполнительного органа. О. Тома, временно остававшийся один, сформировал новую "двадцатку", в которую вошли почти одни члены дипломатического корпуса (шесть послов: Франции, США, Италии, Бельгии, Венгрии, Чили; три по­сланника — Австрии, Аргентины, Венесуэлы). Полька, которой о. Тома поручил собрать подписи, организовала другую "двадцатку" — из советских подданных. Эту "двадцатку" признали городские власти, и она обратилась к архиепископу Рижскому монсеньору Спринговичсу⁴⁴⁸ с просьбой прислать в Москву священника. К тому време­ни архиепископ уже назначил настоятелей в ленинградский и одесский храмы.

13 мая 1949 года председательница новой "двадцатки" и ее заместительница пришли к о. Тома и попросили передать им ключи от церкви. Ему пришлось выполнить их требование. Несмотря на все усилия, предпринятые дипломатами — посланником Робером Шуманом и поверенным в делах Шарпантье, — французская цер­ковь св. Людовика была отнята у Франции. Для Советов такое по­ложение формально существовало уже с 23 января 1918 года, когда был принят декрет об отделении Церкви от государства, но факти­чески власти до сих пор не использовали до конца свое право: мос­ковская церковь св. Людовика и ленинградская Лурдской Богомате­ри, "двадцатки" которых состояли, большей частью, из иностранцев и настоятелями которых были французские священники, были с точ­ки зрения советского законодательства аномалией. Все протесты были тщетны: иностранным дипломатам, даже из дружественных стран, не было позволено толковать на свой лад советские законы о религии. Modus vivendi можно было бы достичь только при условии заключения соглашения между СССР и Святым Престолом...

Но в те годы в Москве царили жуткая ксенофобия и враж­дебное отношение к Католической Церкви. Именно в то время отношения между Римом и Москвой обострились как никогда; об этом свидетельствуют материалы проходившего в Москве с 8 по 18 июля 1948 года совещания Автокефальных Православных Цер­квей, приуроченного к 500-летнему юбилею автокефалии Русской Православной Церкви. В такой ситуации Рим не счел возможным предпринимать какие-либо шаги⁴⁴⁹.

Нужно помнить и о том, что в 1946 году патриарх Алексий принялся за уничтожение униатской Церкви на Украине, включив ее в состав РПЦ после лжесобора, собравшегося после того, как митрополит Иосиф Слипый и другие законные епископы были брошены в тюрьму. С тех пор на Западной Украине и в Закарпа­тье, отрезанном у Чехословакии, не оставалось униатских еписко­пов. В письме от 17 января 1948 года о. Тома писал: "Ко мне пришел один униатский священник из Мукачева, прослышавший о том, что в нашем консульстве есть французский епископ. Он хо­тел, чтобы я рукоположил семинаристов, которых некому хирото­нисать. Последний епископ Ужгородский трагически погиб: в день Христа Царя он освятил церковь в честь этого праздника, и как только он отошел от храма, на него и окружавших его людей наеха­ла машина. Его привезли в больницу, все еще принадлежавшую монахиням, но как только епископу стало лучше, было запрещено его навещать; монахиням сказали, что больного должны прокон­сультировать специалисты. На следующее утро газеты сообщили о его кончине. Похороны были роскошными..."⁴⁵⁰

Несмотря на все это, о. Тома по совету Шарпантье запросил статс-секретариат, не надо ли нанести визит патриарху Алексию. Рим ответил: "Здесь придерживаются мнения, что такой визит бу­дет совершенно неуместен". Разочарованный таким ответом, гене­рал Катру послал депешу послу Франции при Святом Престоле Жаку Маритену⁴⁵¹, в которой просил его убедить монсеньера Тардини пересмотреть свою позицию. Он напомнил, что в прошлом о. Тома служил в православном окружении в Белграде и что о. Жерве Кенар, прекрасный знаток русского Православия, считал такие переговоры возможными. Маритен передал это Тардини, но — к своему огорчению — не смог его переубедить. "Надо было подо­ждать, — писал о. Тома. — Никому бы не повредило, если бы я, не прося патриарха об официальной аудиенции, подошел к нему на какой-нибудь службе и засвидетельствовал свое почтение, не делая никаких предложений об унии или конкордате!.." Жак Маритен заканчивал свой ответ генералу Катру в разочарованном тоне, по­скольку ему казалось, что "Тардини не собирается в ближайшее время изменять свое отношение к этому вопросу; ему очень жаль, но, как объяснил он мне во время нашей встречи на Кэ-д'Орсэ, он придерживается совсем другой концепции". В ответ на очередные просьбы Маритена разрешить нанести визит главе Православной Церкви Тардини ответил, что он никогда не запрещал этого, но не хотел бы, чтобы такой визит был официальным... если это будет частный визит, не от имени Церкви, он ничего не имеет против.

О. Тома, совершенно неожиданно для себя, все-таки встретил и приветствовал патриарха, но это была совсем не та встреча, о которой он мечтал. Это произошло во время одного из торжествен­ных богослужений в честь 500-летия автокефалии Русской Право­славной Церкви, 14 июля 1948 года. Вместе с толпой молящихся он вошел в Богоявленскую церковь — кафедральный собор патриар­ха Алексия. Заметив о. Тома, один архимандрит отвел его в ал­тарь. Он был ослеплен золотом собора, блестящим под телевизи­онными лампами. Тома насчитал не менее пятидесяти шести архи­ерейских митр. В конце службы он облобызал руку патриарха, который подумал, что этот священник с такой роскошной бородой был членом православной делегации из Франции. Алексий несколь­ко охладел, когда узнал, что это настоятель католической церкви св. Людовика. Тогда же о. Тома встретил патриарха Сербского Гав­риила, которого знал еще по Белграду. Патриарх с дружеской иро­нией спросил, процветает ли в Москве, как в Белграде, школа обла-тов Успения. Конечно же, патриарху Сербскому было известно, что в Москве не было католических школ.

О. Тома надеялся, что ему удастся встретиться с патриархом на "президентском" ужине. "Но я оказался единственным "человеком в рясе". Там были Буденный, Ворошилов..." Его корреспонденция отражала бесконечно циркулировавшие слухи: "Говорят, что здеш­ние люди собираются установить контакты с Ватиканом через Венгрию... Мой источник — посол Великобритании; его коллега из Рима спрашивает, точна ли эта информация. Как можно это проверить?" Восприняв всерьез свою должность апостольского админист­ратора, о. Тома сообщал в статс-секретариат, что "в очень непри­ятном положении оказалось рижское духовенство: говорят, мест­ный митрополит собирается стать маленьким папой. Он не имеет никаких связей с Римом и только что рукоположил двух еписко­пов — возможно, без ведома Тардини⁴⁵². Один из них особенно лестно отзывается об этих (о Советах)... прогуливается по загород­ной местности с представителем центральной власти, ездит с ним в одной машине. Священники взволнованы — они по-разному относятся к этому... Возможно, нунций — прежде чем покинуть Латвию в 1940 году — дал архиепископу особые полномочия. Но тогда, говорят священники, пусть докажет, что они у него есть... пусть даст разъяснения, а то ведь выпроваживает каждого канони­ка, который обращается к нему с такими вопросами".

Тома попросил также о. Кенара уточнить у монсеньера Тарди­ни, на какую область простирается его юрисдикция. Когда католи­ческие общины просили священника, Тома отсылал их в Вильнюс и Ригу, и иногда все удавалось, но "теперь получается, что все про­исходит помимо меня, и я совершенно случайно узнаю, что появил­ся священник в Ростове, Одессе, Ленинграде, Житомире. Входят ли эти города в Московскую епархию?"

О. Тома был человеком почтенного возраста; не будучи епис­копом, он исполнял обязанности апостольского администратора, и ему нравилось заниматься делами церковного управления. Он хоро­шо знал православную среду и дипломатический обиход. В другое время все в Москве прекрасно бы ему удалось. Доказательством тому служит тот факт, что в ноябре 1948 года ему было разрешено сопровождать делегацию французского посольства в Париж на сес­сию ООН. Как раз в это время митрополит Николай (Ярушевич) попросил визу во Францию. Тома подумал, что представился подхо­дящий момент для обмена этой визы на въездную визу в СССР — американский священник о. Брассар, назначенный вместо Лабержа, так и не получил ее к тому времени. Наконец визу дали, и 23 января 1950 года Брассар приехал в Москву. Поскольку он не имел офици­альной регистрации, ему было запрещено совершать мессу в церкви св. Людовика. "Но ведь и у о. Тома нет регистрации!" — "Относи­тельно него есть особые предписания". Это показывает, насколько шатким было положение обоих священников. О. Кенар сообщил об этом в статс-секретариат и послу Франции при Святом Престоле д'Ормессону. Что касается о. Брассара, то он, всегда особо чтивший Матерь Божию, привез с собой в Москву статуэтку Фатимской Девы, которая находилась в его комнате, близ окна, обращенная ликом на Успенский собор Кремля.

Срок визы о. Тома истек год назад, на продление рассчиты­вать не приходилось, и священник понимал, что его дни в Москве сочтены. 25 августа 1950 года он совершил последнюю торже­ственную мессу в церкви св. Людовика⁴⁵³. В этот день престольно­го праздника была совершена последняя французская месса в цер­кви, принадлежавшей Франции и которой французские католики пользовались по милости Екатерины II с 1789 года — года Фран­цузской революции. 28 августа о. Тома вместе с послом Шатеньо уехал из Москвы через Хельсинки и Стокгольм.

Надо ли было снова просить визу, ожидать ее предоставления, а получив, искать способы вернуть французскую церковь? Надо ли было выдворить из Франции трех священников, получивших визы в обмен на предоставление визы о. Тома, или отказать в визе экзарху патриарха Алексия Фотию, или потребовать визы для дру­гого священника-ассумпциониста? Посланник Робер Шуман счи­тал, что заниматься столь мелочной игрой было ниже достоинства Франции.

Действительно, последний вариант — отправка в Москву французского священника, лишенного права служить в церкви св. Людовика, — был бы равнозначен признанию как свершившегося факта лишения Франции своей церкви. А что же Ватикан? — ска­жут нам. В первые месяцы 1950 года о. Тома почувствовал, как его постепенно отлучают от собственного прихода — у него отняли ключи; новый священник, присланный по просьбе "двадцатки" риж­ским архиепископом, вытеснил его из конфессионала. Фамилия нового священника была Бутурович, и о. Тома избегал общаться с ним: если бы Бутурович оказался достойным человеком, это могло бы скомпрометировать его, если нет — это скомпрометировало бы о. Тома (этому священнику были предоставлены весьма благопри­ятные условия проживания в Москве, тогда как генералам и высо­копоставленным чиновникам полагалось всего по шесть квадрат­ных метров жилья). В таких условиях о. Тома считал, что просить о помощи Ватикан бесполезно. Было очевидно, что Святой Пре­стол не станет спасать французский приход исключительно для того, чтобы защитить права Франции. Иностранные дипломаты могут посещать мессы, совершаемые в помещениях посольств капелла­ном посольства США, а церковь св. Людовика будет передана со­ветскому священнику польского происхождения, и посещать ее будут москвичи польского происхождения, которых там более двадцати тысяч. Правда, существовала опасность, что переданная советской "двадцатке" и лишенная покровительства французского посольства церковь может быть по той или иной причине закрыта: ремонт, неуплата налогов и т.п. — под такими предлогами закрыли тыся­чи храмов. Церковь св. Людовика, используя советскую термино­логию, всегда "действовала". Она так и осталась открытой для богослужении и, после отъезда ассумпционистов, всегда имела кано­нического настоятеля, назначаемого рижским архиепископом. Это витрина, глядя на которую иностранные гости — дипломаты, биз­несмены, туристы, — все чаще и чаще посещающие СССР после 5 марта 1953 года, дня смерти Сталина, должны убеждаться в том, что в Советском Союзе соблюдается свобода совести — в том числе и для католиков.

Кроме того, в посольстве США до сих пор служат капелланы-ассумпционисты, пользующиеся в течение всего времени пребыва­ния в Москве правами апостольских администраторов для терри­торий СССР, на которые не простирается юрисдикция епархиаль­ных епископов⁴⁵⁴. Однако фактически юрисдикцию над всей территорией Советского Союза осуществляет сейчас (в декабре 1985 года) апостольский администратор Риги кардинал Юлиянс Вайводс, назначая священников туда, где советская власть призна­ет "двадцатки" и соглашается зарегистрировать священника, на­значенного епископом.

"Блажен, кто будет жить в то время!"

Папа-поляк Иоанн-Павел II понимает эту ситуацию как ни­кто другой. Он знает, к чему стремится марксистская власть и ка­кие средства использует она для достижения своих целей. Будучи реалистом, он трезво оценивает расстановку сил на нынешний день. Но он знает, какой силой обладает вера, и помнит, что Церкви дано непреложное обетование. Ссоры, о которых так много написано в нашем труде — между поляками латинского обряда и униатами, между русскими и украинцами, — сегодня преодолеваются, и во многом благодаря усилиям папы. С другой стороны, Русская Цер­ковь принимает активное участие в экуменическом движении. Пропагандистские речи, с которыми выступают русские иерархи с этой трибуны, — плата за предоставление жизненного простран­ства и общения с Вселенской Церковью, которое происходит на уровне Всемирного Совета Церквей. Трудный диалог с Римом про­должается, несмотря на многие препятствия, и незаметно с обеих сторон происходит обращение сердец верующих друг к другу. Рус­ская "миссия" завтрашнего дня не будет ни латинской — если она не будет иметь отношения к католикам латинского обряда, — ни "униатской". Православная Церковь, готовящаяся вместе с Церко­вью Вселенской отпраздновать в 1988 году тысячелетие своего крещения в водах Днепра, воплощает в себе судьбу христианства в России. Но позволим себе отнести к этой Церкви слова, сказан­ные Пьером Паскалем в заключении своего труда о старообряд­цах: "Дальнейшее примирение необходимо", ибо "невозможно пред­положить, что великие потрясения нашего времени не будут иметь последствий в области религии. Новая русская Церковь станет более чистой, более святой и более вселенской (catholique), чем прежняя"⁴⁵⁵. Пьер Паскаль написал эти строки в 1938 году. Они остаются актуальны и сейчас, хотя осуществление этих пожеланий, может быть, только начинается.

Римская Церковь — и это очевидно — также должна про­должать реформы в духе II Ватиканского Собора, чтобы и самой стать более чистой, более святой, более вселенской (catholique), чем вчера.

Христианин может извлечь из этой книги еще один урок. Тяжкие искушения и страдания, выпавшие на долю миллионов верующих, православных и католиков, мужественное исповедание веры сотнями тысяч мучеников — залог духовного обновления, свидетелями первых признаков которого мы являемся. Сталин мог сказать де Голлю: "Всегда побеждает смерть". Мы, напротив, верим в триумф жизни.

Что мешало бы сегодня воссоединению, если бы не было раз­деления мира на противоборствующие блоки и вовлечения Церк­вей в географическое и отчасти геополитическое противостояние этих блоков, борющихся за мировое господство? Патриарх Афинагор и папа Павел VI искренно желали причащаться от одной Чаши. Их удержали лишь возможные политические последствия, но меж­ду ними единство было достигнуто. Митрополит Никодим, во вре­мя своих частных поездок в Рим, любил служить на гробнице апо­стола Петра и, поскольку не мог поминать имя папы в диптихах, провозглашал ему "многая лета" в конце литургии. Между ним и папой единство тоже было достигнуто. Я присутствовал на одной из этих литургий; когда я рассказал ему о своих трудах, митропо­лит сказал, что в "Руссикуме" он служил на драгоценном анти­минсе (с мощами), посланном монсеньером Неве монсеньеру д'Эрбиньи. Так конец смыкается с началом. Господь не спешит. И мера времени в Его очах — не человеческая мера. Как сказал Псалмо­певец, "пред очами Твоими тысяча лет, как день" (Пс. 89, 5). И этот день придет. Блажен, кто будет жить в то время!

|<в начало	<< назад	к содержанию