|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава III

ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ СТОЛЫПИНА

АССУМПЦИОНИСТЫ НА ЮГЕ⁴⁹

В этой главе мы побываем в Киеве, где с 1907 года служил о. Эврар, в Макеевке — донбасском городе, в котором монсень-ор Кесслер основал и поручил о. Неве французский приход, — и, наконец, в Одессе, где с 1905 года о. Манилье окормлял фран­цузскую колонию.

О. Эврар в Киеве

"Все это меня успокоило, потому что доказать абсурдность первого обвинения не составляло никакого труда. Что же касается второго, то невозможно было установить ни одного факта, уличаю­щего меня в пропаганде. Наконец, ни министр, ни губернатор сами не уверены в том, что такие факты существуют, — если бы эта уверенность у них была, мне бы не дали месячной отсрочки; меня бы выслали в 24 часа, как поступили в Москве с бывшим ассум-пционистом Друэ (или Друэном⁵⁰), с иезуитом Верчинским, с иезу­итом Гайяром (хотя у него и было разрешение от самого импера­тора!), с аббатом Вертело и т.д. — список иностранных священни­ков, которым было приказано покинуть Россию "немедленно", весьма обширен. Укрепленный сознанием своей правоты и тайно полу­ченными заверениями в благоволении ко мне Столыпина, я спо­койно ожидал его прибытия в Киев. 28 августа/ 10 сентября — на 24 часа раньше, чем император, — министр прибыл в город; в тот же день человек, возглавивший движение в мою защиту — некто Нали, бывший преподаватель французского языка в университете и российский статский советник, — направил ему просьбу об ауди­енции, изложив при этом обстоятельства моего дела. Со своей стороны, я направил Столыпину примерно такую же просьбу, ответ на которую получил на следующий день".

31 августа/13 сентября, в 2 часа дня, Столыпин принял фран­цузскую делегацию. Нали вручил ему петицию, сказав при этом: "Ваше Превосходительство, мы не адвокаты и не собираемся за­щищать аббата Эврара, мы просим только позволить ему остаться среди нас." — "Конечно, господа, — ответил министр, — французс­кая колония есть французская колония, однако кроме того есть и министерство и соображения высшего порядка..." Завершая бесе­ду, министр уверил Нали: "Я рассмотрю вопрос с вашим священ­ником и все, что смогу сделать, — сделаю".

Когда в 2 часа 30 минут Столыпин пригласил Эврара, вопрос, судя по всему, еще не был решен.

"Это была последняя аудиенция, которую он дал в тот день. И волею судьбы — последняя аудиенция в его жизни. Когда я вошел, Столыпин поднялся мне навстречу, подал руку и на прекрас­ном французском предложил сесть. Вот почти дословное содер­жание нашего разговора:

— Ваше Превосходительство, как я уже писал в прошении об аудиенции, главная причина, побудившая меня ходатайствовать о пе­ресмотре решения о моей высылке, — это забота о французах, живу­щих в Киеве. У меня нет никакого личного интереса: ведь для свя­щенника найдется работа везде, где есть человеческие души. Прежде всего, хотелось бы подтвердить законность моего пребывания в Ва­шей стране: вот адресованное мне письмо из русского посольства в Париже, в котором говорится, что из Петербурга получено распоря­жение завизировать мой паспорт; а это — свидетельство моего ар­хиепископа, монсеньора Аметта⁵¹, в котором говорится, что с церков-но-канонической точки зрения я действую вполне законно. Наконец, для того, чтобы подтвердить Вам, что я приехал сюда действительно ради киевских французов, — вот их письмо, направленное мне еще в 1908 году, в котором они просят меня быть их священником.

Министр взял это письмо, которое в отличие от других бумаг, кажется, его заинтересовало, и прочел.

— В то время, — продолжал я, — генерал-губернатор Сухомли­нов по просьбе французов получил для меня в министерстве вид на постоянное проживание в Киеве. Как получилось, что я был связан с поляками? Причина проста. Я находился в Москве, когда французская колония Киева обратилась ко мне с просьбой приехать служить у них. Французы не могли обеспечить мое содержание своими сред­ствами. Однако поблизости от строящейся новой католической церк­ви, в приюте, открытом и содержавшемся на средства графа Собанско-го, находилась временная часовня, где иногда старый священник совер­шал по воскресеньям мессу. И граф предложил обеспечить жилищем и содержанием священника, который согласился бы служить в ча­совне ежедневно. Мои обязанности заключались в том, что я должен был совершать мессу и, в конце года, читать внебогослужебные мо­литвы на польском языке, потому что дети, жившие в приюте, были поляками. Я никогда не усматривал в этом что-то противозаконное.

Мне кажется, что недоразумение произошло потому, что во время обыска, произведенного в приюте графа Собанского, возник­ло подозрение, что это подпольный монастырь со школой. Полиция заинтересовалась, что я делал в этом заведении. Я ответил только на этот вопрос, не сказав ничего о моих основных занятиях, о кото­рых меня никто не спрашивал, — то есть о проповедях по-француз­ски, о крещениях, похоронах, катехизации и т.д. Кроме того, я основал общежитие для французских учительниц, которое мне особен­но дорого. Вы можете проверить истинность всех моих слов. По­вторяю, что если мне и приходилось иметь дело с поляками, то это происходило лишь эпизодически; моя единственная цель — как можно лучше справиться с духовным окормлением французов, ради этого я и приехал в Киев. Министр:

— Хорошо, но когда я давал Вам вид на жительство, было строго оговорено, что Ваше служение ограничивается только французами". — И он добавил по-русски, чтобы особо выделить, слово "только".

Я:

— Ваше Превосходительство, это не совсем так. Слово "толь­ко" в виде на жительство отсутствовало. Министр:

— Оно там было. Я:

— Извините, Ваше Превосходительство, но его там не было. Министр:

— У Вас есть эта бумага? Я:

— Ваше Превосходительство, она находится в архивах канце­лярии генерал-губернатора, Вам стоит лишь приказать, и ее прине­сут. Что касается меня, то я ее не сохранил.

Министр:

— Ну что ж, пусть так. Но почему Вы обучали польским молитвам детей в приюте графа Собанского? Я:

— Ваше Превосходительство, это не так. Я никогда не обучал детей этим молитвам. Министр:

— Но Вы же сами мне это только что сказали! Я:

— Вовсе нет! Признаю, что читал эти молитвы, но между чтением и обучением есть большая разница. Можете ли Вы пред­ставить себе, что я обучаю молиться на том языке, на котором сам едва научился говорить?! Это недоразумение основано на неточ­ных донесениях полиции. И если я не злоупотребляю временем Вашего Превосходительства, то позволю себе привести один при­мер "компетентности" киевской полиции. Я получаю католичес­кую газету "Круа"; Вам это, конечно, известно.

Министр утвердительно кивнул.

— Прочитав газету, я передавал ее в общежитие, чтобы хотя немного способствовать повышению нравственного облика живу­щих там людей. Однако несколько дней назад во "Французское общежитие" зашел полицейский инспектор, чтобы выдать кому-то паспорт. На столе директрисы он заметил эту газету. "Что это за польское распятие?" — спросил он. "Простите, — ответила удив­ленная директриса, — но такой крест почитается всеми католика­ми". — "Как! Но ведь это же польская газета!" — "Да что Вы, это французская газета; прочтите хотя бы заголовок: "Круа"." — "Нет, это просто невозможно, чтобы такие безбожники, как французы, издавали газету с распятием!" — "Но посмотрите, она же издана в Париже!" — "Это еще ни о чем не говорит; это польская газета, изданная в Париже." Вот, Ваше Превосходительство, до чего дохо­дит невежество Вашей киевской полиции, так что судите сами, на­сколько можно доверять полицейским донесениям. Министр:

— Пусть так, но Ваша деятельность в приюте графа Собанс-кого — отнюдь не плод измышлений полиции. Я:

— Я не говорил этого, Ваше Превосходительство, я только утверждаю, что в донесениях полиции были неточности. Тогда Столыпин посмотрел мне прямо в глаза:

— Скажите мне, господин аббат, Вы не иезуит? Я (уклоняясь от прямого ответа):

— Ваше Превосходительство, нет ли здесь креста?., или иконы?..

Мы с министром оглядели помещение в поисках креста или иконы, но в рабочем кабинете киевского генерал-губернатора Трепова не оказалось ни того, ни другого. Столыпин не смог сдержать улыбку.

Я:

— Не знаю, на чем поклясться; но, Ваше Превосходительство, могу Вам поклясться на кресте и святом Евангелии, что я не иезу­ит, никогда не принадлежал к иезуитскому ордену и не имею к нему никакого отношения.

Министр:

— Да, но ведь все иезуиты отрицают, что они иезуиты. Я:

— Ваше Превосходительство, иезуит может уйти в сторону от ответа, но никогда он не поклянется в том, что он не иезуит. А я, Ваше Превосходительство, уверяю Вас в том, что я не иезуит, и Вы не имеете права поставить под сомнение клятву священника! В Москве я случайно познакомился с отцом Верчинским и нанес ему визит — как и всем остальным католическим священникам в этом городе, но это вовсе не говорит о том, что я являюсь его собратом по ордену. И если в Москве обнаруживают одного иезу­ита, это вовсе не причина для того, чтобы подозревать и высылать всех священников-иностранцев".

"В тот момент, — признается Эврар о. Эмманюэлю, — я совсем забыл, что говорю с фактическим хозяином огромной Рос­сии; но, как бы то ни было, возмущение, вызванное его сомнениями в моей искренности, должно быть, проняло министра, и он продол­жил в совершенно ином тоне:

— Хорошо, я Вам верю, но дело в том, что мы не можем позволить монахам поселяться в этих краях. Монахи подчиняют­ся начальству за рубежом, и мы никак не можем проконтролиро­вать их действия; отсюда все наши строгости.

Чувствовалось, что самый главный вопрос был решен в мою пользу, а все остальные пункты лежавшего перед ним секретного донесения Столыпин разбирал для очистки совести.

Министр:

— Состоите ли вы в сношениях с Лембергским епископом Шептицким? Я:

— Ни разу не виделся с ним, даже никогда не писал ему; единственный человек по фамилии Шептицкий, который мне зна­ком, — это священник киевской церкви св. Александра.

Министр:

— Речь идет не о нем. Не участвовали ли Вы в русско-католическом движении? Я:

— Ваше Превосходительство, оно интересует меня, как и все движения, которые зарождаются в России: например, как мариавитство⁵² или конфликты между поляками и литовцами; однако мой интерес не может свидетельствовать о том, что я принимаю в этих движениях активное участие.

Министр:

— Конечно. Я:

— Знаю, что меня обвиняют в ведении пропаганды; но те, кто это говорят, даже ни разу не видели меня — я тоже ни разу не имел с ними общения и даже не представляю, откуда они берут такие све­дения; более того, желая избавить себя от этих обвинений, я старался не бывать в русском обществе, удовлетворяясь — за пределами фран­цузской колонии — общением с несколькими поляками; но мне сно­ва не повезло — меня и за это стали всячески упрекать.

Министр:

— Поймите, мы не можем терпеть пропаганду в Юго-За­падном крае, на который поляки продолжают предъявлять при­тязания. Мы считаем, что эти земли — русские, и будем изо всех сил сопротивляться польской пропаганде — особенно сре­ди молодежи. Поэтому Вы должны понять, почему мы пошли на такие шаги.

Я:

— Ваше Превосходительство, я знаю, что часто, хотя далеко не всегда, поляки используют религию в политических целях. Не могу одобрить этого, и если все сводится именно к причинам политичес­кого характера, их вполне достаточно, чтобы убедить меня в том, что не нужно заниматься пропагандой в этой стране, потому что я считаю, что политика может только помешать религии. Более того, я не могу позволить себе заронить сомнение в душу человека, убежденного в правоте своей религии. Если Ваше Превосходи­тельство поставит это условием моего пребывания в Киеве, я го­тов поселиться вдали от поляков; французы, взволнованные воз­можностью моего отъезда, будут готовы пойти на определенные жертвы, если, конечно, Вы позволите мне остаться.

Министр:

— Конечно! Вижу, что произошло недоразумение. И готов отменить приказ, но при условии, что Вы мне пообещаете зани­маться исключительно французами.

Я:

— Хорошо, Ваше Превосходительство, обещаю Вам это.

Затем Столыпин поднялся и протянул мне руку. Я сказал ему: "Ваше Превосходительство, мой отъезд был назначен на сле­дующее воскресенье: буду Вам очень признателен, если Вы распо­рядитесь, чтобы меня оставили в покое". Он ответил на это: "Не беспокойтесь, я немедленно дам необходимые распоряжения". Сто­лыпин проводил меня до двери, а на следующий день, в 10 часов вечера, его жизнь была прервана двумя пулями еврея, агента киевс­кой тайной полиции".

Так заканчивается эта страница истории. Эврар добавил к своему письму своего рода похвальное слово убитому премьеру: "Возможно, многие будут еще нападать на него — я же всегда буду чтить его память, ибо это был — что так редко встречается среди государственных деятелей России и любой другой страны — чело­век честный, прямой, бескорыстный и глубоко принципиальный в том, что касалось политики и религии".

В письме, которое было отправлено сразу же после гибели Столыпина, Эврар писал: "На следующий день после того, как я был им принят, Столыпин, этот великий христианин, пал жертвой своей преданности родине и вере. Россия понесла невосполнимую поте­рю в лице этого человека, который, помимо всего прочего, завоевал мои симпатии своим прямым, справедливым и честным характе­ром, своим бескорыстием и верой".

Александр Солженицын, наверное, будет рад услышать такую оценку, полностью совпадающую с его собственной, из уст католи­ческого священника, которому было суждено стать последним че­ловеком, беседовавшим со Столыпиным по столь важному вопро­су: премьер-министра всегда волновала борьба с польским влиянием на Украине и возвращение земель, принадлежавших крупным польским землевладельцам, русским крестьянам. Весь следующий день, 1/14 сентября, Столыпин участвовал в различных церемони­ях и мероприятиях. Подчиняясь придворному этикету, вечером он отправился на театральное представление, устроенное в честь им­ператора. Во время второго акта террорист Богров дважды выст­релил в премьер-министра; после четырехдневной агонии Столы­пин скончался.

"Выстрел, — писал Солженицын, — для русской истории ни­сколько не новый.

Но такой обещающий для всего XX века! Царь — ни в ту минуту, ни позже — не спустился, не подо­шел к раненому.

Не пришел. Не подошел.

А ведь этими пулями была убита уже династия. Первые пули из екатеринбургских"⁵³.

Смерть Столыпина 5/18 сентября 1911 года привела Эврара в глубокое смятение. Успел ли премьер подписать приказ об отме­не высылки? 8/21 сентября к Эврару зашел инспектор полиции, выразивший свое удивление тем, что священник еще в городе! "Общее замешательство, последовавшее после этого жуткого убий­ства, затянуло решение моего дела в канцелярии генерал-губерна­тора. Но Столыпин сдержал слово: 5/18 сентября начальник де­партамента иностранных исповеданий, прибывший в Киев на по­хороны Столыпина, передал генерал-губернатору распоряжение оставить меня в покое".

Некоторые современные критики, озабоченные поисками во всех произведениях Солженицына антисемитского душка, ставят писателю в упрек то, что он подчеркивает, что убийца Столыпина Богров был евреем. Упреки эти совершенно безосновательны, по­тому что, как историк, Солженицын был обязан рассказать все о личности убийцы. Возможно, он слишком мало написал о злове­щей роли того, кто стоял за тайной полицией и способствовал осу­ществлению дела Богрова, — о роли Распутина. Существуют пред­положения, что во время всех этих событий Распутин находился в Киеве. Расследование покушения приняло неприятный оборот и вскрыло косвенное участие в нем Курлова, товарища министра внутренних дел, назначенного в ведомство Столыпина с помощью Распутина, чтобы контролировать действия премьера. В памфлете "Святой черт", написанном бывшим монахом Илиодором против Распутина и опубликованном в 1917 году в петроградском "Голо­се минувшего", мы читаем, что Распутин "предсказал" за целых семь дней до 1 сентября 1911 года назначение на пост премьер-министра Коковцова... <...> Столыпин уступил силе "старческого предсказания", и 1 сентября 1911 года был пристрелен в Киеве, в театре, господином Богровым". Распутин оказался прав: избавиться от Столыпина не составило особого труда!

События августа—сентября 1911 года показались о. Эврару знамением судьбы. Желавший ранее поступить в Латрунскую оби­тель траппистов возле Иерусалима, он понял, что Господу было угодно его служение в Киеве⁵⁴. Эврар оставался там до конца июля 1914 года, когда консул в Харькове Пижонно передал ему приказ о мобилизации. Он вернулся во Францию, побывал на фронте, был награжден Военным крестом и крестом св. Георгия. Его намере­ния вернуться в Киев в 1920 году оказались тщетными. С 1923 по 1938 год Эврар служил в разных домах конгрегации в Румы­нии. В 1934 году монсеньор Неве приглашал его в Рим на долж­ность переводчика в комиссии "Про Руссия". Но его кандидатура не вызвала особой благожелательности Пия XI, к тому же и Эврар не очень хотел работать в этой комиссии. В 1938 году он был вызван в Рим и назначен ректором папской румынской коллегии. Скончался он в Лорге 27 апреля 1960 года.

Неве в Макеевке

Основание ассумпционистской миссии на юге России, в Макеевке, стало возможно благодаря содействию и материальной помощи дру­га ордена Успения Франсуа Пари — инженера, работавшего на дон­басских шахтах. В течение всей своей жизни он испытывал любовь к Восточной Церкви и мечтал о священстве. 30 декабря 1906 года Пари послал о. Эмманюэлю письмо, написанное на бланке горнопро­мышленного общества Рученко, представительство которого находи­лось в Брюсселе. "Мои планы остаются прежними, сейчас, как ни­когда ранее, я мечтаю о священстве и апостолате и прошу Господа Иисуса молитвами Его Матери осуществить эту мою мечту как можно скорее"⁵⁵. Уже тогда он был знаком с жившим в Бухаресте князем Гикой, который позже стал католическим священником⁵⁶ и вместе с Франсуа Пари предпринял в двадцатые года ряд поездок с лекция­ми об объединении Церквей и о миссии на Востоке.

Многие друзья Пари погибли во время революционных собы­тий 1905 года. Он мечтал, чтобы у французов, рассеянных по тер­ритории Донбасса, появился свой приход. Заручившись поддерж­кой епископа Кесслера, Пари мог рассчитывать на помощь служив­шего в том же регионе немецкого священника Эммануэля Симона, настоятеля прихода в Юзовке, с симпатией относившегося к ассумпционистам, которого он попросил принять участие в распрос­транении предпринятого о. Севером Кайзером немецкого издания "Миссий ордена Успения".

В те годы Россия переживала период бурного промышленного развития. Богатые месторождения угля и железа привлекали внима­ние европейских компаний, в страну поступали капиталовложения из-за рубежа. В начале века в Донбассе образовалось много компа­ний и обществ. В 1907 году (28 июня/ 11 июля) жившие в Макеев­ке французы, работавшие на предприятиях франко-бельгийского об­щества, обратились с официальной просьбой прислать им французс­кого священника. Макеевка, расположенная в центре Донецкого каменноугольного бассейна, в трех часах езды от Таганрога и в четырех — от Ростова-на-Дону и Мариуполя, относилась тогда к Области Войска Донского. Атаман Войска Донского разрешил пост­ройку католической церкви, а епископ Тираспольский Йозеф Кес-слер, кафедра которого находилась в то время в Саратове, дал согла­сие на открытие французского прихода. Оставалось только найти священника. Монсеньор Кесслер поручил это дело о. Манилье, сво­ему французскому викарию в Одессе, который сразу же предложил кандидатуру Неве. Затем епископ обратился в министерство внут­ренних дел с просьбой разрешить французскому священнику при­ехать в Макеевку и занять должность настоятеля прихода, а Фран­суа Пари принялся с поистине "ассумпционистским" рвением убеж­дать о. Эмманюэля отпустить в Донбасс долгожданного апостола. Пари встретился с петербургскими ассумпционистами и попросил их дать свой окончательный ответ по этому поводу. Отцы живо откликнулись на инициативу Пари — тем более что о. Эмманюэль выказывал недовольство тем, что несколько месяцев назад была упущена возможность обосноваться в Гельсингфорсе, столице Вели­кого Герцогства Финляндского, входившего в то время в состав России. Их опередили отцы Святейшего Сердца — к великой доса­де о. Эмманюэля, который сказал тогда о. Буа: "Ассумпционист дол­жен обладать духом инициативы".

Получив окончательное согласие главы общины о. Буа, Неве отправился в Макеевку. 3 ноября 1907 года он покинул Петербург и поехал в Вильну, где два дня (5 — 6 ноября) провел у о. Кенара. Оттуда он направился в Киев, куда только что приехал о. Эврар, понявший, что ему не суждено занять место викария французского прихода св. Людовика в Москве, поскольку этому противится на­стоятель прихода о. Либерсье. 10 ноября Неве приехал в Одессу к о. Манилье, который поддерживал связи с руководством макеевс­кого горнопромышленного союза. Из Одессы оба монаха направи­лись через Киев—Курск—Тамбов к монсеньору Кесслеру. Доб­равшись до Саратова 19 ноября, на следующий день они были при­няты епископом. Кесслер сообщил им, что назначить Неве временным настоятелем макеевского прихода, как это предполага­лось изначально, не удастся: против этого были власти, да и сам епископ не усматривал в таком решении пользы для пастырского окормления юга России. О. Неве назначался в Макеевку на посто­янную должность с переходом в юрисдикцию Тираспольского епис­копа. 21 ноября оба ассумпциониста покинули Саратов: в Харько­ве они расстались — Манилье вернулся в Одессу, а Неве отпра­вился в Макеевку, куда прибыл 25 ноября.

Каковы же были впечатления Неве при виде огромной степи, насквозь продуваемой ледяным ветром только что начавшейся зимы? Сердце священника, осознающего свое апостольское призвание, тре­петало при мысли о тысячах душ, которые необходимо сохранить для Христа и о сотнях тысяч, которые предстояло завоевать для Него... Увы! у Неве совсем не оказалось времени для размышлений о смыс­ле своего служения. Сразу же по прибытии в Макеевку он получил предписание о. Эмманюэля возвратиться в Петербург. Каковы же были мотивы столь неожиданного распоряжения?

В письме от 6 ноября о. Буа писал о. Эмманюэлю: "По насто­ятельной просьбе г-на Пари мы согласились на Макеевку. Неве только что отправился туда. По дороге он заедет в Одессу, где переговорит с о. Манилье, изучившим положение в Донбассе". Однако тем временем Эмманюэль решил назначить в Макеевку Борена, которого еще в сентябре 1906 года уволили с должности преподавателя французского языка в Санкт-Петербургской Духов­ной академии. В свойственной ему авторитарной манере о. Эмма­нюэль потребовал, чтобы Борен в пятнадцатидневный срок явился к нему в Лувен, а Неве вернулся в Петербург. В письме от 27 ноября 1907 года о. Борен ответил, что действовал в полном по­слушании местным властям, и позволил себе заметить о. Эмманю­элю: "Любовь к ордену Успения — здесь; амбиции — на Западе, у многочисленных монахов, которые, быть может, и не являются мо­дернистами". В то время в Католической Церкви после издания работ Луази распространились модернистские тенденции, рассад­ником которых о. Эмманюэль считал учебный центр в Лувене, возглавляемый в то время о. Меркленом, и издававший замеча­тельный "Revue augustinienne"("Журнал августинцев").

В ответ на письмо настоятеля Неве заметил, что не может вернуться по трем причинам: во-первых, он не имеет права ослу­шаться монсеньера Кесслера; во-вторых, его положение оговорено с правительством; и, наконец, его пребывание в Макеевке необхо­димо для пастырского окормления верующих. Да и куда он мог поехать? Могилевская курия не захотела бы иметь дело со священ­ником, который меняет приходы по два раза в месяц. Неве остался в Макеевке. Но на этом назначении, состоявшемся не по инициа­тиве о. Эмманюэля, так и осталось клеймо "первородного греха". С ноября 1907 года до самой смерти о. Эмманюэля, наступившей 23 ноября 1917 года, в своей пастырской и миссионерской деятельно­сти в Макеевке Неве постоянно сталкивался с непониманием со стороны орденских властей.

Саратовская консистория утвердила назначение Неве приход­ским священником (vicaire cooperateur). Кроме того, по просьбе французского консула в Харькове он взял на себя регистрацию актов гражданского состояния французов, живших в Макеевке. Не желая ограничиваться окормлением французов, о. Неве обра­тился к монсеньору Кесслеру с просьбой разрешить ему пропове­довать по-русски (в Макеевке было много немцев и поляков, гово­ривших на этом языке). Епископ ответил отказом. "Невероятно, но факт", — сокрушался по этому поводу Неве.

Желая показать свою власть, о. Эмманюэль летом 1908 года вызвал о. Неве в Лувен, поручив о. Борену временно заменять его на приходе. Борен рассказал о своем трехмесячном пребывании в Макеевке в двух замечательных "Письмах из степи", датирован­ных 21 октября и 3 ноября. Первое было опубликовано в "La Croix" 13 ноября 1908 года за подписью "Степняк"; второе — в еженедельном приложении к этой газете, что ознаменовало пер­вое, санкционированное о. Эмманюэлем, запрещение печатать в "La Croix" его материалы. "Макеевка, — писал Борен, — стреми­тельно развивается. Это Чикаго Новой России — идеальное место для будущей миссии ассумпционистов".

В то же самое время о. Эмманюэль, по причинам, которые историки обходят молчанием, решил поменять местами всех своих монахов в России, обращаясь с ними, как шахматист с пешками. Еще летом 1908 года Кенар был отозван из Вильны. В сентябре того же года Эмманюэль Байи без каких бы то ни было консульта­ций с монсеньором Кесслером направил к нему в Саратов в качестве секретаря и преподавателя французского языка в семи­нарии Борена. Манилье отозван из Одессы, где его должен был заменять Неве. Эврар переведен из Киева в Санкт-Петербург на место Борена. Киев остался вообще без орденского священника. Эти меры были приняты без каких-либо консультаций с епис­копами и без учета правил, регулировавших назначения и переме­щения католических священников в России. Уместно напомнить в данной связи, что все перемещаемые монахи въехали в страну как секулярные священники. В ассумпционистских архивах сохра­нились записи о. Эрнеста Бодуи, секретаря о. Эмманюэля. Так, 20 июля 1908 года он констатировал, что Россия доставляет генеральному настоятелю много хлопот; ассумпционисты, находящиеся там, пишут ему очень мало, ни о чем не сообщают, совершают поездки без разрешения, даже без уведомления, творят целую кучу дел са­мочинно, держат себя чересчур независимо.

Но разве могли они поступать по-иному, оказавшись в бес­крайней России, в тысячах километрах друг от друга? Не без иронии Кенар сообщает о. Бодуи в письме от 3 декабря 1907 года: "Мы здесь находимся на значительном расстоянии друг от друга: Буа и Борен — на Неве, Эврар — на Днепре, Пи — на Дону, Манилье и Тибо — на Черном море, я — на Вилии. Сейчас эти реки покрывают­ся льдом. Дай нам Бог скользить по этому льду, как хорошие сани, не встречая серьезных препятствий". 21 декабря Кенар пишет посла­ние настоятелю орденского дома в Лувене о. Мерклену, который стал в то время одним из символов оппозиции генералу, поистине искушая юные умы. Он благодарил Мерклена как редактора "Revue augustinienne", ибо журнал не давал "окончательно отупеть" в ат­мосфере интеллектуального и духовного одиночества, в которой ему суждено было жить. "Я часто задаю себе вопрос, не зародился ли в чересчур богатой фантазии некоторых лиц образ гидры модернизма, крадущейся по вашим краям. Как легко зарождаются ложные стра­хи. Похоже, и нас, бедных русских, не оставят в покое. Боже правый! нас, пребывающих в раннем средневековье и... в полном молча­нии. Мы живем в тысяче километров друг от друга, а нас обвиняют в организации бунтарских группировок".

Для того чтобы избежать последствий необдуманных распо­ряжений о. Эмманюэля, находящиеся в России ассумпционисты вынуждены были ссылаться на законы империи и на послушание епархиальному начальству — то есть Могилевской курии и епис­копу Тираспольскому Кесслеру, жившему в Саратове. Все монахи остались на своих прежних местах; этого им не простили.

Конфликт между епископом Кесслером и Эмманюэлем Байи из-за Макеевки и Одессы

"Высокопреподобный Отец Генерал, я испытываю живой ин­терес к Вашей конгрегации и отдаю дань глубокого уважения к Вашим трудам и Вашему духу; мне известно, насколько серьезно относился Ваш основатель к созданию ассумпционистской миссии в России, и поэтому я не могу понять, почему Вы столь внезапно решили отозвать из моей епархии двух ревностных священников, имеющих опыт служения в этой стране, как раз в тот момент, когда их дело получило развитие и когда их отъезд может привес­ти к печальным последствиям. Мне кажется, что основание мис­сии в России принесло бы славу Вам и Вашему братству. Я спра­шивал у Ваших монахов, по каким причинам Вы решили отозвать их из России. Они ответили, что это им не известно"⁵⁷.

Между тем в Саратов пришло новое послание о. Эмманюэ-ля с прежними требованиями. Монсеньор Кесслер немедленно от­правляет вслед за первым второе письмо, причем уже не на фран­цузском, а на латыни, присовокупив прошение одесских прихожан, "подписанное почтенным восьмидесятилетним старцем, Александ­ром де Вассалем, много сделавшим для блага приходов и заведе­ний епархии. Более того, одесский генерал-губернатор Толмачев лично просил меня уговорить Вас оставить о. Манилье в Одессе".

Из корреспонденции, поступавшей из Макеевки, мы знаем, что монсеньор Кесслер обращался непосредственно к Пию X, ходатай­ствуя, чтобы монахи остались в его епархии. Ответа не последовало, но епископ решил, что папа приказал о. Эмманюэлю оставить мона­хов в покое. Не желая признать свою неправоту, о. Эмманюэль на­шел малоубедительную отговорку: он написал монсеньору Кесслеру, что не мог окончательно разрешить этот вопрос до своего возвраще­ния из Канады, куда должен был поехать вместе с кардиналом-лега­том Ваннутелли на Международный евхаристический конгресс.

Ситуация еще более осложнилась тем, что эпидемия холеры, начавшаяся в областях, где служили ассумпционисты, не позволя­ла им — до особых распоряжений — покидать свои приходы! Хо­лера свирепствовала: как указывает Неве, количество жертв дос­тигло 80000. В Макеевке из 30 000 жителей скончалось от болез­ни 400 человек среди русского населения — главной причиной этого было отсутствие гигиены.

Хотя приказ покинуть Макеевку и был отсрочен, угроза про­должала нависать над Неве, как дамоклов меч. Миссионер был глубоко встревожен неустойчивостью своего положения. Как и другие монахи, служившие в России, он изливал душу в письмах о. Мерклену, настоятелю орденского дома в Лувене и будущему директору "La Croix". "Если когда-нибудь будет написана история первых семи лет миссии ART (ордена Успения, девиз которого ART — "Adveniat Regnum Tuum" ("да приидет Царствие Твое")) в России, нашим потомкам будет над чем посмеяться, поплакать и чему поудивляться". Он просил Мерклена прислать ему решения генерального капитула 1906 года, полагая, что начальство наруша­ло устав ордена отказываясь посетить монахов в России. "Если смогли бы понять причины смягчения "бороды" (о. Эмманюэля, гордившегося своей окладистой бородой). Огюст и Пи уже были включены в штаты факультета Жерве". Поясним, что по планам о. Эмманюэля Манилье и Неве должны были поехать из России в адрианопольскую коллегию, которую после отзыва из Вильны воз­главлял Кенар. Здесь Неве явно намекает на просьбу, с которой монсеньор Кесслер обратился лично к Пию X.

Один среди холодной зимней степи, Пи Неве с грустью вспоми­нал о монашеском братстве, которое совсем забыло о нем. Он писал своему бывшему наставнику по новициату о. Эрнесту Бодуи, став­шему генеральным ассистентом, длинные письма, в которых помимо рефлексивных наблюдений содержались важные сведения о России накануне и в начальный период Первой мировой войны. В одном из писем, отправленных с оказией, он описывает неприятности, возник­шие с полицией, которая после высылки о. Феликса Верчинского, тайного немецкого иезуита, подвергшегося преследованиям за то, что он обратил слишком многих москвичей в католичество, видела в каждом католическом священнике иезуита. Подозрение пало и на Эврара, ему "грозила высылка, не осуществленная лишь благодаря заступничеству Столыпина, который принял его буквально накану­не того дня, когда несчастный министр был убит".

Об о. Буа, уехавшем в 1912 году, Неве ничего не знал. Об о. Борене ходили разные слухи. "Российские прелаты, для которых свои национальные царства значат больше, чем Царство Божие, все­гда будут смотреть без особого восторга на ассумпционистов, мечта­ющих об утверждении власти Святого Престола". Неве не боялся сказать, что к таким прелатам относился и архиепископ Могилеве-кии Ключинский. Он старался избавиться от о. Борена, единственно­го священника в Петербурге, занимавшегося русскими католиками (славянского обряда). Лучше бы поляки разобрались со своими соб­ственными проблемами — например, с мариавитами⁵⁸.

За годы учебы в орлеанской семинарии у монсеньора Дюпанлу, под влиянием идей этого епископа и Монталамбера, у Неве возникли симпатии к Польше и ее "народу-мученику, народу-мес­сии"; но общение с польским клиром в России изменило его от­ношение. Понимая, что было бы подло бросать камень в этот мно­гострадальный народ, он все же считал своим долгом утверждать: "В России будущее католицизма — в славянском обряде, а злей­шие враги России и католицизма славянского обряда — это поля­ки". Для того чтобы убедиться в этом, а также в каноничности нынешнего состояния о. Борена, необходимо, чтобы представители руководства ордена побывали в России.

После налетов полиции, о которых упоминалось выше, петер­бургский приют "Добрый Пастырь" был закрыт, тогда как многочис­ленные дома терпимости, расположенные по соседству на Донской улице, продолжали функционировать, — возмущается Неве. — По­лиция предпочла закрыть "Доброго Пастыря", а не публичные дома, приносившие ей тайные доходы". Считавший себя "почти забытым . Богом и людьми" (письмо о. Эрнесту Бодуи от 9 марта 1914 года), Неве находил утешение в служении — все более интенсивном и плодотворном. В прессе было объявлено о высылке о. Борена. В то же время "газеты пишут о смещении нашего митрополита Ключин-ского: он так и не стал тем, кто спасет Израиль". Через бывшую директрису закрытого "Доброго Пастыря" Неве узнавал новости о Борене, нашедшем приют под омофором одного сирийского еписко­па в Иерусалиме и дававшем уроки молодым арабам. Когда-то Неве дал Борену на время двенадцать томов славянских Миней. "Что стало теперь с этими дорогими книгами?"

Библиофильство всегда было присуще любознательному Неве. Целиком поглощенный служением на приходе и строительством церкви, он и тогда находил время для собирания богатой библиоте­ки на русском языке. "Брюссельские иезуиты, — писал Неве 2/15 июня 1912 года, — и среди них знаменитый русский иезуит о. Пирлинг, перевезли к себе из Парижа прекрасную славянскую библио­теку. Почему бы ассумпционистам, святой основатель которых за­вещал им миссию в России, не заняться более серьезным изуче­нием этой страны, о которой им известно так мало?"⁵⁹ Одной из главных причин схизмы является отсутствие взаимопонимания. "С помощью книг, которые я начал собирать, со временем станет возможно издавать журнал вроде "Jerusalem", "Rome" или даже "Echos d'Orient". Дай Бог ордену Успения когда-нибудь присту­пить к изданию своего собственного "Славянского журнала". Ас-сумпционисты должны трудиться в России, где так много монас­тырей и храмов посвящены Успению, — разве это не знамение свыше?"

С 1910 по 1913 год Неве не поддерживал переписки с о. Эмманюэлем. "При чтении Ваших писем, — признается он главе ордена 8 ноября 1913 года, — мое сердце обливалось кровью. Можно сказать, что рождение нашей миссии в России проходило в страшных му­ках". О. Эмманюэль соблаговолил наконец ответить ему. "В этом письме были одни комплименты", — отмечает Неве. В ответ он по­слал генералу очень длинное письмо, датированное 9/22 июля 1914 года. Неве уверял, что, несмотря на то что за семь лет пребы­вания в Макеевке он успел построить там храм и по-настоящему срастись с приходом, он готов поехать в любое другое место, пови­нуюсь воле орденского начальства. Но переместить священника в России совсем не так просто, как во Франции, и Неве пытался объяснить это о. Эмманюэлю. Чтобы доказать, что его образ жиз­ни соответствовал обету нестяжания и нищеты, Неве привел под­робный отчет о своем финансовом положении — вплоть до после­дней копейки: у него не было никаких долгов или финансовых обязательств за исключением подписки на тридцатичетырехтом­ную энциклопедию Брокгауза, из которых к тому времени было выпущено двадцать. В приходской кассе насчитывалось 4678 руб­лей, что равнялось примерно 12 000 франков.

Оставалось всего несколько дней до всеобщей мобилизации, объявленной в России 17/30 июля 1914 года. В своем простран­ном письме Неве не упоминает о войне, отмечая лишь, что в конце июля этого года стояла жара, "способная излечить от самого запу­щенного ревматизма". Это роковое пекло, предвестие катастрофы, запечатлела Анна Ахматова в стихотворении "Июль 1914"⁶⁰:

Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели, И осина уже не дрожит.

Стало солнце немилостью Божьей, Дождик с Пасхи полей не кропил... Подходил одинокий прохожий И один на дворе говорил:

"Сроки страшные близятся. Скоро Станет тесно от свежих могил. Ждите глада, и труса, и мора, И затменья небесных светил.

Только нашей земли не разделит На потеху себе супостат: Богородица белый расстелет Над скорбями великими плат".

Увы! Богородица, осеняющая Россию Своим благодатным по­кровом⁶¹, не спасла эту землю от войны и революции...

Тем временем в Одессе о. Манилье, опираясь на доверие прихожан, материальную помощь Александра Вассаля и поддерж­ку правящего епископа, также принялся за строительство храма для французской колонии. 3 марта 1913 года монсеньор Кесслер благословил закладку первого камня. В основание церкви была заложена бумага с таким текстом: "Во Имя Всемогущего, в честь святых Петра и Павла, святого Климента, во время пребывания на посту президента Французской республики Раймона Пуанкаре, при епископе Тираспольском монсеньоре Кесслере, иждивением Алек­сандра Романовича Вассаля, отошедшего ко Господу 18/31 июля 1912 года, был заложен первый камень этого храма. Да поможет нам Господь продолжить и завершить начатое дело".

Престол был сделан из каррарского мрамора, из того же мате­риала выполнена статуя св. Петра; колокола отлиты Паккаром д'Аннси, самым знаменитым колокольным мастером того времени. Портал храма был украшен мозаичным изображением св. Петра с надписью: "Bonus intra, melior exi" — "Войди добрым — выйди лучшим". Отец Манилье позаимствовал эту надпись из книги Гас-тона Буассе "Археологические прогулки", а тот обнаружил ее при входе в языческий храм в Ламбезе, в Северной Африке. Церковь была освящена 24 сентября 1913 года.

Сообщая об освящении храма монсеньером Кесслером, Мани-лье 7 октября 1913 года писал о. Эмманюэлю: "Пройдет еще год или два, прежде чем мы станем независимым приходом с утвержден­ным настоятелем и своей канцелярией... Приходское окормление французов — это трамплин в деле утверждения Унии. Необходимо запастись терпением. Долго еще придется ожидать возможности приступить к прямому осуществлению нашей миссии в России. Вспомним несчастного Борена: закрыв униатскую церковь в Пе­тербурге, правительство хотело уничтожить и русско-католический журнал. Кроме того, не надо забывать о поляках, которые противятся любому сближению с русскими на местах.<...> Главной, а может, и единственной причиной жалоб, поступивших в Рим, на о. Борена в связи с этим журналом, является враждебное отношение поляков к делу Унии. Мы находимся под перекрестным огнем: и со стороны русских, которые боятся усиления католичества, и со стороны поля­ков, которые больше всего пекутся о своем обряде".

Если бы о. Эмманюэль поверил единодушному свидетельству троих ассумпционистов — Тибо, Неве и Манилье — о честности Борена, вполне возможно, это помогло бы избежать тех печальных последствий, о которых мы уже писали...

Первая мировая война и французская интервенция

Союзники верили в скорую победу над Германией. Но война затянулась. Россия была истощена. Военные неудачи и революци­онная агитация сделали свое дело. 2/15 марта 1917 года импера­тор Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Ми­хаила, который, в свою очередь, отказался от царствования. "Что скажете о нашей революции? — писал Неве 18 июня 1917 года, обращаясь к парижской общине. — Все произошло мгновенно. Дирекция нашего предприятия получает по телеграфу информа­цию от петроградского агентства — поэтому мы в курсе всех последних событий. В тот вечер, когда мне сообщили об отречении Николая II, я забыл о сне: мечты, новые горизонты, надежды, борь­ба — вот чем был полон мой ум. Перечитайте окончание речи о. д'Альзона, произнесенной им в 1873 году: что это — сбывающееся пророчество? Det Deus. "Как говорил Иисус двенадцати учени­кам Своим, — произнес тогда о. д'Альзон, — так и я дерзаю гово­рить вам: messis multa. Братья мои, не хотите ли вы покорить Россию и собрать таким образом обильный урожай в житницы Отца? Трепещу, говоря вам такие слова, но что-то убеждает меня, что если орден Успения захочет совершить это дело, то, с Божьей помощью, жатва будет успешной"⁶².

В конце 1917 года судьба послала о. Неве помощника в лице ассумпционистского послушника Давида Майяна по прозвищу Посудомой. Вместе с группой французских монахов, служивших в Болгарской миссии, он был выслан из этой страны после того, как царь Фердинанд Саксен-Кобург объявил войну союзникам. Майян останется в Макеевке до самого закрытия прихода в 1929 году, а в 1926 году Неве, назначенный епископом в Москву, рукополо­жит брата Давида во священника и поручит ему окормление этого прихода.

"6 октября 1917 года, — писал по этому поводу Неве, — из Одессы ко мне приехал отец Жозеф Зефирен Солье и брат Давид Майян, высланные из Болгарии и Румынии. 25 декабря большеви­ки, которые 25 октября/7 ноября захватили власть в Петрограде, обстреляли нас из пушек, выбили казаков и установили в городе свою власть, продержавшуюся до прихода немцев. При приближе­нии их войск все французские и бельгийские прихожане эвакуиро­вались. Поезд с беженцами, состоявший из двадцати вагонов, через всю Россию направился в Мурманск; многие погибли в пути. О. Зефирен стал капелланом этого странствующего прихода".

В апреле 1918 года немцы, торжествовавшие по поводу взятия Суассона и предвкушавшие падение Парижа, заняли Макеевку, про­стояв там один месяц. На смену им пришли австро-венгры, кото­рые покинули Макеевку с довольно понурым видом, как заметил Неве, — после подписания перемирия 11 ноября 1918 года.

Но это перемирие не означало конца войны на Украине, за которую отчаянно дрались немцы, поляки, большевики, украинские националисты во главе с Петлюрой и банды Махно⁶³. "Наш район заняли казаки, — писал Неве 4 ноября 1919 года, — их довольно много; граница Украины проходит в пятнадцати километрах отсю­да, и мы совсем близко от фронта. На Украине — разгул анархии, и это — фронт войны с Махно, знаменитым разбойником, банды которого грабят, воруют, убивают неподалеку отсюда, останавлива­ют поезда с пассажирами и продовольствием; мы остались практи­чески без муки, и один фунт (410 г) этого продукта первой необхо­димости стоит не меньше двух рублей (5,30 франков по старому курсу). Во всем остальном дороговизна достигла невероятных раз­меров".

Пытаясь помешать большевикам установить в России свою власть, союзники, преданные Лениным в Брест-Литовске 3 марта 1918 года, начали военную интервенцию. На севере они высади­лись в Мурманске и Архангельске, на юге — в Одессе, на восто­ке — перешли в наступление в Сибири, где пленные чехи всту­пили в борьбу с большевиками на стороне Колчака. 18 декабря 1918 года французский десант высадился в Одессе. "Большеви­ки, — отмечает Неве, письма которого, в данный период, имеют дополнительную ценность как корреспонденция с театра военных действий, — снова стараются одолеть казаков и Добровольческую армию в окрестностях Харькова. Если это им удастся и они придут в Макеевку раньше доблестных французских солдат — а мы все же надеемся, что к концу месяца французы будут здесь, — то моей голове недолго придется украшать мои плечи. Но мы уповаем на помощь Божию и продолжаем заниматься своим де­лом. Была бы связь с нашими! С октября 17-го к нам не поступа­ло никаких сведений о мире, о Церкви, о Франции, о конгрегации. После того как снова стала выходить ростовская газета, нам уда­ется узнавать лишь те крупицы информации, поверить которой пытаются заставить нас немцы. О, эта неуверенность — как похо­жа она на каторгу и тюрьму! Военнопленные и то имеют право переписки... Мы победили в войне, но не знаем, как это произош­ло, мы не смеем верить в это и не знаем, в какой мере нам можно радоваться!"

9 мая 1919 года большевики, прорывавшиеся к заводам и шах­там Донбасса, взяли Макеевку. Однако им удалось продержаться в городе лишь две недели. 23 мая кубанские казаки отбили Маке­евку. Гражданская война крайне затрудняла пастырское служение. Епископ Кесслер, кафедра которого находилась прежде в Саратове, бежал в Бессарабию. Вернуться в Россию ему было не суждено. Французская военная миссия при генерале Деникине, коман­довавшем белыми на юге, была переведена вместе с генеральным штабом Добровольческой армии в Таганрог, расположенный в ста двадцати километрах от Макеевки. Полковник Корбель, с которым Неве познакомился в 1916 году в Петрограде, когда он ездил дого­вариваться с посольством Франции и министерством внутренних дел России о статусе французского прихода, доверительно сооб­щил ему, что белогвардейцы после событий в Одессе и мятежа Марти потеряли былые симпатии к Франции. С целью противо­действия все еще сильному немецкому влиянию и возобновления дружеских связей между Францией и Россией было решено прове­сти ряд социальных мероприятий. Неве было поручено распреде­лять субсидии как среди нуждающихся французов, так и среди об­нищавшей части русского населения. Он объездил весь регион за исключением Екатеринослава, где махновцы сеяли неразбериху в тылах противоборствующих сторон, перерезав магистраль Ростов— Екатеринослав—Киев.

Полковник Корбель попросил Неве высказать в письменной форме свои соображения относительно того, как завоевать симпатии русских. Его идеи понравились; верховный комиссар французского правительства в Константинополе и генерал Франше-д'Эспре ре­шили отправить Неве во Францию, чтобы у соотечественников по­явилась возможность лучше узнать Россию на материале его ста­тей и лекций. Неве старался использовать и этот шанс для сближе­ния с Православной Церковью: у архиепископа Донского Митрофана он получил полный список мучеников большевизма, павших жерт­вами красного террора на юге. Неве должен был сесть в Новорос­сийске на один из кораблей, которые порожняком возвращались в Константинополь, доставив из Франции русских солдат. Этому пла­ну не суждено было осуществиться — корабли были задержаны в холерном карантине в константинопольском порту, а инициатива в военных действиях перешла тем временем к красным.

13 апреля 1919 года большевики вошли в Одессу, оставлен­ную французскими войсками 8 апреля. На "буржуев" наложили контрибуцию в размере 500 миллионов рублей. Банки были зак­рыты. 13 апреля, в воскресенье, состоялись похороны погибших красноармейцев. Газета "Южная мысль" была закрыта. Французс­кий военный флот стоял на одесском рейде. Среди матросов уси­ливалось брожение; война закончилась шесть месяцев назад. На­чались мятежи. На корабле "Протей" бунт принял политическую окраску, открыто выражалась солидарность с большевиками. Во главе восстания стоял механик Андре Марти, прозванный впослед­ствии во Франции "Черноморским бунтовщиком". 19 апреля 1919 года восстали матросы на броненосце "Франция", на флагманском корабле "Жан Барт", на "Жюстис" и "Вальдеке-Руссо".

Весь флот, за исключением "Жюстис" и корвета "Альдебаран", покинул одесский рейд. О. Манилье, в течение всей войны находив­шийся в Одессе — именно из его воспоминаний нам известны многие подробности, — был на одном из кораблей. В Аккермане на борт приняли двести спасавшихся бегством белогвардейцев, и ко­рабль взял курс на румынский порт Галац, куда прибыл в Великую Субботу. В Галаце была католическая церковь и пансион Нотр-Дам-де-Сион, который обслуживали около ста монахинь. О. Манилье хо­тел не столько вернуться во Францию, сколько получить от генерала Бертло, который находился в то время в Бухаресте, назначение на пост капеллана этого заведения. "За последние дни, когда было объяв­лено военное положение, я узнал много ужасных подробностей. Нашим войскам давно пора покинуть Россию. Я молю Бога о ско­рейшей полной эвакуации, но в то же время мой собственный отъезд кажется мне проявлением трусости, и я сильно укоряю себя за это". Цитированное письмо из Галаца предназначалось мадемуазель Вас-саль, которая осталась в Одессе, но так и не было отправлено, пото­му что французы снова вступили в Одессу. В 1944 году о. Жан Николя обнаружил это документальное свидетельство в церкви св. Петра. Не знаю, как могло случиться такое чудо, но Николя, провед­ший восемь лет в воркутинском лагере среди снегов и полярных ночей, смог довезти это письмо до Франции и бережно сохранить его до самой своей смерти в 1984 году.

Манилье вернулся в Одессу вместе с войсками союзников. Кенар, мобилизованный на русский фронт, вновь встретился здесь со своим собратом. Оба монаха были подвергнуты принудитель­ной эвакуации в марте 1920 года, когда французский флот навсег­да покинул одесский рейд. Приход остался без священника. Бого­служения в нем возобновились в 1943 году, когда благодаря ру­мынской оккупации в Одессу смог приехать о. Николя. Церковь св. Петра — и это еще одно чудо, — несмотря на отсутствие свя­щенника, оставалась открытой на протяжении самых тяжелых лет сталинского режима и почти не пострадала при взятии города нем­цами 16 октября 1941 года и при освобождении Одессы войсками Малиновского 10 апреля 1944 года.

Распутин и революция

Эти строки, вышедшие из-под пера Неве, поистине прекрасны. Но часто он бывал куда более прозаичен, нелицеприятно обличая Православную Церковь и царя, ставших заложниками Распутина. В дни одиночества и вынужденного бездействия, долгими зимними ночами Неве с тщательностью, достойной более возвышенного пред­мета, переводил скандальное жизнеописание Распутина "Святой черт", написанное бывшим иеромонахом Илиодором⁶⁴. Он считал, что эти воспоминания могли дать более четкое и правильное представление о событиях последних лет тем читателям, которые имели лишь рас­плывчатые представления о Святой Руси. Мемуары Илиодора были опубликованы вскоре после отречения Николая II в московском журнале "Голос минувшего", в мартовском номере 1917 года.

Сибирский мужик, конокрад, лжестарец, Распутин подмял под себя сильных мира сего и иерархов Русской Церкви. Под внешно­стью аскета скрывалось коварство и злоба демона. "Этот злодей, которого самодержавие пережило всего на два с половиной меся­ца, — писал Неве, — был злым гением последнего из Романовых и повивальной бабкой революции".

Мнение Неве совпадает с мыслью выдающегося православно­го богослова о. Сергия Булгакова, который в философском диалоге "На пиру богов"(эта работа практически неизвестна на Западе) утверждал, что Распутин был злым гением царя и настоящим по­собником демонических сил, породивших революцию⁶⁵. В реши­тельный момент, говорит один из участников булгаковского диало­га, Православная Церковь не смогла спасти царя от Распутина, Где же тогда Церковь Апостольская, с ее правом вязать и решить? Силы зла смогли действовать через Распутина, потому что не нашлось духовного противоборства этим силам. Там, где не было примене­но апостольское правило, вопрос был решен пулями офицера.

Наш современник Александр Солженицын придерживается того же мнения. Распутин, инстинктивно чувствуя, что война будет иметь для царя и для него самого роковые последствия, умолял императора не объявлять войну. Из сибирского села Покровского он послал сначала телеграмму, а потом письмо, в котором говори­лось: "Милай друг еще раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много темно и просвету нету. Слес то море и меры нет а крови?

Что скажу? Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верная не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказанье когда ум отымет. Тут начало конца. Ты царь отец народа не попу­сти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Герма­нию победят а Расея? Подумать так воистину не было от веку горшей страдалицы вся тонет в крови. Велика погибель без конца печаль. Григорий"⁶⁶.

Предисловие, которое написал Неве к "Святому черту", позво­ляет понять его мировоззренческий настрой в 1909—1923 годы и объясняет, для чего он взялся за перевод этого памфлета. Самым положительным результатом русской революции, думал Неве, бу­дет полная свобода совести, при которой малейшая попытка возвра­та к старому станет невозможной. "Вплоть до самого отречения Николая II двери России были закрыты на семь замков для като­лического апостолата. Паспортная система и целый арсенал драко­новских правил, соблюдение которых было поставлено под надзор всемогущей полиции, делали практически невозможной свободу служения. Сейчас эти двери должны открыться, и поэтому нужно как можно лучше ознакомиться с ситуацией".

"Книга бывшего монаха Илиодора расскажет читателям, во что превратился Святейший Правительствующий Синод, как на­значались, перемещались и смещались епископы, каковы были нра­вы черного и белого духовенства, какими были религиозные обы­чаи народа, каким образом обращались со святыми таинствами Евхаристии и покаяния и т.д. Читатели узнают о дворцовых интри­гах, о смене правительств". Те, кто прочтут эту книгу, увидят, что "многое из того, что произошло в России после 1917 года, имело свои корни в событиях, описанных в этих воспоминаниях. Позна­комившись с ними, уже не будешь так удивляться, что на долю Церкви и государства выпали столь страшные потрясения".

"Святой черт" показывает, что Распутин фактически был рос­сийским самодержцем и патриархом Православной Церкви. Че­рез подставных лиц он давал согласия на разводы, осуждал само­стоятельность духовных академий, не давал Синоду восстановить статус диаконис, запрещал театральные постановки. Распутин, на­пример, заставил рукоположить во епископы простого мужика — Варнаву Тобольского. Он возвел на московскую кафедру своего друга Макария, в то время как наибольшие шансы занять это мес­то были у Сергия Финляндского, будущего митрополита и патриар­ха всея Руси, и Антония Волынского, будущего главы Русской Зару­бежной Церкви. Распутин противился созыву собора, к которому начали готовиться еще в 1905 году. "Зачем нужен собор, — гово­рил "Святой черт" Илиодору, — когда все хорошо и без собора. У нас есть Помазанник Божий, царь, и этого вполне достаточно, Гос­подь направит его сердце".

В воспоминаниях французского посла в Петрограде Мориса Палеолога фигурирует дневниковая запись (3 августа 1916 года) о том, что император царствует, но правит страной императрица, на­ходящаяся под влиянием Распутина. 2 октября 1916 года (н. ст.) на пленарном заседании Думы депутат "правых", убежденный мо­нархист Пуришкевич, буквально умолял министра внутренних дел поехать в ставку в Могилеве, чтобы уговорить императора изба­виться от Распутина, приносящего России столько горя. 29 декабря 1916 года (н. ст.) князь Феликс Юсупов, женатый на племяннице императора, пригласил к себе в гости Распутина якобы для того, чтобы представить ему свою жену — великую княгиню Ирину, дочь великой княгини Ксении, сестры Николая II. Распутину дали вина с цианистым калием и отравленных пирогов. Но яд не подей­ствовал. Тогда Юсупов выстрелил из револьвера в грудь Распути­ну. Тело "старца" бросили в прорубь на Неве, где его нашли два дня спустя по уликам, оставленным на Петровском мосту и на льду. Хоронили Распутина тайно. В Царском Селе, где состоялось погребение, собралась небольшая группа друзей во главе с импе­ратрицей; из могилевской ставки приехал царь. В первые дни Фев­ральской революции, в марте 1917 года, тело было извлечено из склепа и сожжено в Парголове, что в окрестностях Петрограда⁶⁷.

Спустя два месяца после смерти Распутина Николай II отрек­ся от престола: самодержавие пало. На смену пришло Временное правительство, единственной исторической миссией которого, по­хоже, оказалась подготовка Октябрьской революции. Неве завер­шил свой труд на печальной ноте, но добавил в конце слова проро­ка: "Революция в России побеждает. Один Бог знает, какая судьба уготовлена этой великой стране, однако христианину, всего себя посвятившего Царствию Бога и Христа Его, не о чем беспокоить­ся — ибо все в руках Промысла Божия... Вспомним слова Госпо­да, открытые в книге Исайи (гл. 26, ст. 20): "Пойди, народ Мой, войди в покои твои, и запри за собой двери твои, укройся на мгно­вение, доколе не пройдет гнев".

|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|