|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

XIX век

«Новая история», кажется, возвращается по своим же следам, почти испуганная излишними разрушениями революции. С консулатом и империей она вновь возвращается к католическому культу; допускается более или менее секретное возвращение монахов - санитаров и учителей; реконструируются многие политические и иерархические построения; потом, в период реставрации, все более энергично утверждаются католические принципы; наконец, то сложное движение, которое называет себя романтизмом, хочет выразить и в искусстве горячее стремление духа к религии предков, желание сверхъестественных истин после тиранического и бедного культа разума. Но это чувственное, художественное, политическое возвращение к вере и к традициям не было глубоким, или, по крайней мере, не столь глубоким, чтобы подавить принципы, унаследованные от восемнадцатого века. Из «бессмертного треугольника разума», свободы, равенства, братства, «новая история», даже в момент реакции, разрабатывала прежде всего одну сторону, первую, - то, что современный мыслитель признает основной характерной чертой 19 века и называет религией свободы.

«Францисканолюбие» девятнадцатого века

Позитивистская волна, следующая за идеализмом первых десятилетий девятнадцатого века и питаемая необходимостью вернуться к изучению фактов, из-за спекулятивных и технических достижений наук и возникновения экономических и социальных вопросов притупляет эфемерный религиозный пыл романтизма и несет тенденцию к удалению масс от христианства, и этом очень помогает работа либеральных правительств, которые именно во имя свободы подавляют монастыри и запрещают преподавание религии в школах.

Хотя девятнадцатый век имел острую антиклерикальную направленность, хотя он отрицал сверхъестественное и, можно сказать, всякий опыт, в который были вовлечены чувства, он симпатизирует святому Франциску. Символом возвращения к Беднячку может быть названо открытие его праха, которое произошло 12 декабря 1818 года, после пятидесяти двух ночей секретных раскопок (разрешенных Пием VII конвентуалам) в скале, где схоронила его ревнивая любовь брата Илии. Важность этого факта отмечает Розмини, когда во взволнованном письме матери сообщает о нем как о «большом событии». Напротив, Джоберти, восхищавшийся в «Primato» и в «Protologia» святым Франциском и святым Домиником как установителями цивилизации, восхвалявший Мандзони за фигуру отца Христофора, высказал несправедливое осуждение, которое будет уместно привести здесь, чтобы показать непонимание этого несостоявшегося священника: «Житие святого Франциска, - пишет Джоберти в «Liberta’ Cattolica», - это миф, сфабрикованный по образцу жизни Христа, выражающий таким образом как поэзию, так и незнание, грубость и суеверие средних веков. Это пародия. Протестанты заметили ее наивность (Вергерий, Стендаль). Но они отказываются признать ее красивую поэтическую сторону (Лео). Это плебей-ский миф. Своего рода грубое демократическое обновление христианства; францисканцы были демократией католичества (Бональд)». Но можно сказать, что Джоберти заходит слишком далеко. Большинство писателей девятнадцатого века не думают так о святом Франциске; они часто неправильно понимают, искажают, извращают его, противопоставляя католической Церкви, делая из него предтечу реформ и социализма, но они не осмеивают и не презирают его, как делал это «век просвещения». В нем они почти никогда не видят святого, но изучают человека и восхищаются им; они не следуют за ним, но все же испытывают на себе его очарование.

Этот век, который был определен как «глупый», но который, несмотря на свои ошибки, был веком истории и наук, веком борьбы за гражданскую и политическую свободу и за возвышение пролетариата, любил святого Франциска Ассизского, может быть, более, чем любого другого святого, однако понимал его по-своему: и как поэта природы, и как борца за достоинство труда, и как знаменосца того человеческого братства, которое этот век искал вне христианства, в то время как оно возникает только там.

Хотя романтическое движение вообще идеализирует средние века, с особой симпатией оно, в своем обращении к культуре и литературе, изучает святого Франциска и восхищается в его лице странником Божьим. Либеральное патриотическое движение испытывает антипатию к членам всех орденов, но, если оно и делает какое-то исключение, то именно для францисканцев, которые не подозревались в политическом вмешательстве, не имели влияния на правительства; у них не было ни обширных владений, ни колледжей, ни школ; поэтому Кавур выбрал своим исповедником отца Джакомо из Пуарино, доверенным лицом Джорджани был отец Антоний из Риньяно, Сеттембрини и Имбриани публично защищали отца Лодовико из Казории, а Кардуччи аплодировал отцу Августину из Монтефельтро. Демократическое движение радикалов, хотя у него и была гегельянская и масонская база, не могло отрицать великий урок человечности и логичности, исходящий от этой общины людей, которые на основании сверхъ-естественных добродетелей воплощали мечту об экономическом равенстве, поэтому даже в самое антиклерикальное время в самых антиклерикальных городах люди шли во францисканские церкви, когда решали исповедаться и причаститься, потому что они чувствовали францисканцев близкими себе, понимающими, евангельскими, тем более почитаемыми, чем более у них отнималось даже то немногое, что позволяла им их добровольная бедность. Наконец, движение колониальной экспансии, которое характеризует в этом веке политику крупных государств, обнаруживает во францисканцах абсолютно бескорыстных просветителей, подготовленных шестью веками миссионерской жизни, способных приспособиться к любому климату и к любым лишениям. Итак, можно заключить, что девятнадцатый век во всех своих фазах и во всех своих аспектах смотрел на святого Франциска с симпатией, которая, имея романтико-эстетическую природу в первой половине века, принимает социальные мотивы во второй его половине и утверждается в серьезности исторических исследований и усилением религиозности в последнее десятилетие. Если мир по той или иной причине идет навстречу францисканству, то и францисканцы, со своей стороны, ведомые любовью и конкретностью, которые отличают их духовность, идут навстречу миру, закаляясь в учении и внутреннем единстве, так что можно подумать, что поведение лучших из них основывалось на любви к тем, кто далек от святого Франциска.

Следовательно, девятнадцатый век требует изучения не только внутренней стороны францисканства и его влияния на мир, но и его поведения, или, лучше, движения мира навстречу францисканству.

С этого мы и начнем.

Писатели-романтики и святой Франциск

Именно в шестисотую годовщину со времени смерти святого Франциска, которая прошла тихо, потому что тогда юбилеи были не в моде, когда конвентуал отец Николо Папини в подтвержденном документами житии святого решительно отрицал его авторство «Песни брата Солнца», повторяя утверждение достойного человека, но слишком серьезного филолога Иринея Аффо, именно тогда немецкий романтик Иосиф Гёррес опубликовал брошюру, которой суждено было стать вехой францисканской культуры: «Der heilige Franziscus von Assisi. Ein Troubador» (Страсбург, 1826). Новизна заключается в этом выражении: Еin Troubador, которое означает открытие рыцарских и трубадурских черт святого из Ассизи, которые до тех пор не обращали на себя внимания и не считались основными в мистической интерпретации агиографов, заботящихся только о том, чтобы прославить его назидательные добродетели; поэзия для них не была таковой. Нужен был немецкий идеализм, чтобы открыть, хотя и преувеличивая и искажая их, отношения между поэзией и мистицизмом, между поэзией и святостью.

Гёррес, горячий патриот наполеоновского периода, член масонской организации «Tugenbund», обращенный в 1820 году благодаря работе миссии, проведенной в Страсбургском соборе, а затем ставший вместе со Шлегелем, Мюллером, Халлером и Брентано одним из столпов немецкого католичества, начал восхищаться святым Франциском после того, как прочитал «Песнь брата Солнца» и другие гимны, ошибочно приписываемые ему, в латинской версии двух иезуитов, Хифеля и Лампуньяно. Даже по столь неточным текстам Гёррес смог почувствовать отличительные черты святого поэта в его исторической среде. На двух живых романтических страницах он возрождает поэтическое движение 18 века, и от трубадуров, которые ходят из страны в страну и распространяют на новых романских языках песни и идеи, он переходит к рассмотрению других путешественников, торговцев, и среди них Петра Бернардоне, который с конца 12 века приносит маленькому сыну язык из-за другой стороны Альп. Если у Франциска было призвание к поэзии, то потом в нем открылось еще большее призвание к святости; но одно не разрушает другое; более того, они помогают друг другу поднять святого до самых вершин возвышенного. Гёррес прослеживает прилив и отлив любви Франциска от творений к Богу и от Бога к творениям; он открывает, как его поэзия обращается в мистику и как его мистика становится сверхчеловеческой поэзией, которая господствует над человеческими вещами, освещая их сверхъестественным светом и извлекая из них скрытую гармонию, которую не понимают профаны. Читая образные страницы Гёрреса, нельзя не вспомнить Новалиса; но в этот раз мистический идеализм не удаляется от истины, в силу темы об особой святости Франциска. Несмотря на грубые филологические ошибки, понимание Гёрреса было правильным; с одной стороны, оно выражало то чувство симпатии по отношению к святому Франциску, которое помогало его учению распространяться в среде интеллектуалов, потому что в том же году (1826) Стендаль отметил в своей записной книжке фразу, которая, написанная им, многого стоит: «Pour moi, je regarde S. Francios d’Assisi comme un tres grand homme» ¹⁰; с другой стороны, оно завоевывало новых друзей для святого Франциска, привлекая их нимбом поэзии, появившимся вокруг ореола святости. И в самом деле, Шатобриан, который за двадцать лет до этого, когда писал «Le Genie du Christianisme», не обратил внимания на святого Франциска, но 16 октября 1833 года растрогался, представив фигуру Беднячка в поэтической беседе с цикадами, потоками, ягнятами и воробьями или в ожидании смерти на голой земле, и если он и не раскрывает, как говорит Жилле, «всю поэзию этой темы», то делает больше: он отмечает, возможно, впервые, социальное значение францисканства и влияние, которое оно может оказывать на современность, замечая, что святой Франциск научил богатого видеть духовную ценность бедного и в нищете трех своих Орденов установил образец того христианского братства, которое проповедовал Иисус и которое еще ожидает своего политического воплощения, являясь необходимым для достижения истинной свободы и справедливости в мире.

В то же время Мишле в своей «Histoire de France» живописными мазками изображает Франциска, человека и поэта веры, завоевателя народов во имя Божьей любви, чувствительного и деятельного, находящегося в противоречии с учением и законом Церкви. Антиклерикальная предвзятость Мишле, таким образом, открыла дорогу исследованиям протестантов, которые были очень рады представить святого Франциска как неудачливого бунтовщика, предшественника реформации. Гёррес, Шатобриан и Мишле, никоим образом не занимаясь научной работой вокруг фигуры святого Франциска, почувствовали и на немногих страницах наметили, какие богатые мотивы могло предложить францисканство на трех поприщах исследования: эстетики, социологии, религиозных наук.

Только три года отделяют эту страницу Шатобриана от того времени, когда начинающий Монтальберт, конечно, не зная ее, однако разделяя и развивая ее мысль, написал историю святой Елизаветы Венгер-ской, где в обширнейшем предисловии изучает религиозную и гражданскую деятельность нищенствующих орденов в 13 веке и в житии молодой королевы прославляет францисканскую духовность.

В этом месте интересно было бы изучить, какие авторы и какие произведения европейского романтического искусства обращались к францисканству; но такое исследование, которое увело бы нас очень далеко, имея в виду францисканскую культуру, не является целью настоящей книги; поэтому достаточно будет отметить в общих чертах, что раннему романтизму в его восхищении святым Франциском-поэтом хватило вкуса не сделать из его жизни роман, не инсценировать ее, не сделать из него модного святого. Святая Клара забыта; никто не беспокоит Ассизи; Верна, можно сказать, неизвестна романтикам первого поколения. Она будет принадлежать декадентскому эстетизму конца девятнадцатого - начала двадцатого века. Особенно отметим одну литературную работу, в которой запечатлелась францисканская духовность, только одну, но всеохватную: «Обрученные».

Мандзони и францисканство

Две благородные фигуры деятелей Церкви выделяются в «Обрученных», такие, которые даже неверующих заставляют любить католичество и его клир; это кардинал Федериго Борромео и отец Христофор.

Первый, по своему «командному» положению, действует с высоты и лично вмешивается только в исключительных случаях: для обращения Безымянного нужна пурпурная кардинальская мантия. Кроме того, его жизнь, непорочная с детства, придает ему такую степень совершенства, которая внушает слабым скорее восхищение, чем доверие; дон Аббондио и швец испытывают это на себе.

Отец Христофор ежедневно живет среди народа; отцовской любовью и священнической властью он формирует сознание своих смиренных протагонистов. Когда он дерзко, как велит ему его натура, вмешивается в дела власть имущего ради справедливости, его выставляют за дверь, и монашеская ряса может только спасти его от побоев; кардинальская мантия заслужила бы другое отношение. Его молодость, запятнанная преступлением, которое раскаяние и покаяние оправдывают, но не вычеркивают из памяти людей, его кипучая натура, его знание мира сопровождают, если не сказать пронизывают, его новую личность, которую благодать переродила и вывела за границы человеческого. Новый человек в нем не разрушает старого, но господствует над ним, делая отца Христофора одним из монахов, которым мир подчиняется с удовольствием, потому что чувствует в его самоотречении богатейшую человеческую энергию, а в аскете видит властителя. Когда Джусти написал Мандзони, что однажды где-то, где «сон и забвение чувств одолели всего меня», случайно открыв «Обрученных», нашел в отце Христофоре лучшие свои черты, он выражает великое благо, которое отец Христофор делает для людей либерального итальянского поколения, легко и бессознательно переносящих потом на францисканцев ту особую симпатию, которую весь Орден внушил одному гению, и которую, в свою очередь, гений распространил на весь Орден. Я говорю «весь Орден», потому что в «Обрученных» есть не только отец Христофор, но и маленький мир монастыря со своим благородством и своими бедами, который оказывает свое благое влияние на внешний мир. Брат Гальдино, сборщик милостыни, простой и любопытный, чуть-чуть болтливый, но усердный в достижении одновременно полезной и назидательной цели, незабываемый благодаря своей маленькой истории об орехах, имеющей истинно францисканский дух; брат Фацио, другой добрый, но мелочный человек, упреки которого отец Христофор прерывает торжественной латынью: omnia mundi mundis ¹¹; проницательный отец настоятель Монцы, очень удовлетворенный тем, что он с готовностью услужил отцу Христофору, и не думающий о том, какую опасность таит в себе защита «синьоры»; настоятель монастыря, приютивший Лодовико после того, как он убил своего обидчика, способный мягко внушить, вопреки протестам благородной семьи убитого, непреклонную волю сделать то, что он считает лучшим для обращения убийцы; слишком осторожный отец провинциал, который в знаменитой беседе с дядюшкой-графом пытается спасти козу и капусту: позицию, или, по крайней мере, репутацию отца Христофора и доброе отношение к Ордену такого крупного сеньора; великий отец Феличе Казати, герой лазарета, который обращает к выздоравливающим удивительные слова, - все это фигуры, показанные с безукоризненной точностью и знанием того, кто понимает францисканский дух и его особое выражение в монастырях и менталитете семнадцатого века. В семнадцатом веке было большое количество старых орденов и новых конгрегаций, и некоторые были знамениты своими делами милосердия, помощи, науки, но Орден капуцинов - единственный религиозный Орден, который благодетельно трудится в мире «Обрученных».

Но почему же Мандзони предпочитает капуцинов? Прежде всего потому, что он, изучая историю семнадцатого века, мог констатировать их удивительную общественную работу, их простоту, их евангельскую бедность, так что из всех религиозных объединений, возникших в период контрреформации, только эта молодая ветвь старого Ордена святого Франциска вдохновила его. И потом, не нужно забывать биографическую причину. В юности Мандзони посещал церковь и монастырь Пескаренико, соседствующие с отцовским поместьем «Caleotto», и сохранил об этом такие хорошие воспоминания, что, уже взрослый, он всегда присутствовал на проповедях в своем приходе святого Феделе в Милане, когда их читал капуцин, и часто приглашал проповедника обедать; он также каждый год приглашал в Брузульо послушников-капуцинов монастыря святого Виктора, вместе с чтецами, настоятелем, провинциалом; и они гостили у него весь день. Может быть, его симпатию к Ордену укрепляет почтение к Розмини, который был большим другом капуцинов и в своем милосердии, в своей безмятежности, в своем adorare tacere godere испытывал францисканское влияние. Однако новейшие критики говорят, что все духовные наставники Мандзони были янсенистами, то есть антиподами францисканства. Но дон Александр избегает образцов Пор-Рояля и свободно творит монахов по велению своего сердца, придавая им черты Ордена, который в соответствии с историей - а он хотел точно следовать истории - имел более тесный контакт с народом и был по-молодому деятелен в тот многословный и высокопарный век. Но история дает то, что требует от нее художник; и она не представила бы Мандзони капуцинов именно так, если бы он не находил их соответствующими своему идеалу евангельской демо-кратии. С другой стороны, если речь шла только о верности истории, Мандзони мог взять у капуцинов только одеяние, а потом вложить в них янсенистскую душу. Но ничуть не бывало. Отца Христофора, брата Гальдино, отца-настоятеля Монцы, отца Феличе нельзя принять ни за кого, кроме францисканцев; все то, что делает отец Христофор - с того осеннего утра, в которое он выходит из Пескаренико на призыв бедняжки, «словно его вызывал приор провинции», до дня щедрого и импульсивного визита к дону Родриго, до мрачного вечера в лазарете, когда он освобождает Лючию от ее обета и говорит двум обрученным самые прекрасные слова, какие священник может обратить к обрученным, вплоть до дарования им хлеба прощения, и до спокойно встреченной смерти среди больных чумой, - соответствует его натуре, но и является истинно францисканским. Даже два особых задания, которые он выбирает для себя: «усмирение раздоров и защита угнетенных», - отвечают не только остаткам воинственного духа отца Христофора, но и Pax et bonum, разделяемому рыцарями Госпожи Бедности.

Помимо отдельных персонажей и эпизодов, основной мотив искусства Мандзони - францисканский; это вера в Провидение, постоянно действующее в индивидах и в истории; из этой веры рождается та безмятежность, то гармоничное примирение человеческого и божественного, земных благ и благ вечных, нынешних печалей и бессмертных надежд, по которому Мандзони в понимании вселенной приближается к Данте. Хотя Мандзони только два раза упоминает святого Франциска, в «Обрученных» течет больше францисканской крови, чем в «Божественной комедии», потому что Данте представляет в своей поэме более или менее все религиозные ордена, и в равной степени два нищенствующих ордена, одинаково принимает обе духовности, Фомы Аквинского и Бонавентуры, гениально проникающие друг в друга согласно католическому единству, но в «Обрученных» только один Орден евангельски действует в массах, и преобладает одна духовность, распространяя среди событий этой прекрасной книги удивительный мир. Это - францисканская духовность.

От Озанама к Ренану

Приблизительно в середине девятнадцатого века францисканская поэзия, глашатаем которой был Гёррес, завоевала молодого профессора Сорбонны, который - редкий случай даже среди лучших католиков - находил время для того, чтобы целиком отдаваться в равной степени делам милосердия и интеллектуальной проповеди. Не удовлетворенный ролью самого энергичного двигателя собраний святого Винсента де Паоли в Париже, Федерик Озанам чувствовал долг «распять себя на своем пере и на своей кафедре», потому что и то и другое послужило бы во благо людей. Как будто в вознаграждение за такое самоотречение он получил дар совершить в 1847 году путешествие в Ассизи и внезапно понять святого. В его христиански и культурно подготовленном духе умбрийский пейзаж лучше всяких комментариев раскрыл секрет «Песни брата Солнца», «Цветочков», «Гимнов» святого Бонавентуры и Якопоне, которые французский эрудит знал до этого только в сухости печатных страниц. Ассизи, тогда омоложенное весной, не позволило своему достойному гостю уехать, не подсказав ему весь план работы, которая должна будет открыть францисканских поэтов 13 века для интеллектуального мира и которая вышла сначала в виде статей, опубликованных в «Correspondant», потом в томе обработанных университетских лекций, воодушевленных живыми описаниями, воспоминаниями и размышлениями, благодаря которым святой Франциск, святой Бонавентура, брат Пацифик, Джакомино Веронский, Якопоне да Тоди передают свой лиризм современным читателям. С серьезностью эрудита, с духовностью верующего, с тонкостью эстета Озанам приветствовал в святом Франциске Орфея средних веков, в Якопоне да Тоди - поэта бедности, а потом он распространил, благодаря переводу на французский, выполненному его женой, книгу, забытую итальянцами (которые почти не заметили ее издания, осуществленного отцом Чезари в 1822 году) и неизвестную иностранцам, книгу, тронувшую многих читателей и вдохновившую многих художников, золотую книгу: «Цветочки». Полная энтузиазма рецензия Озанама, дополнявшая его труд о францисканских поэтах 13 века, и его предисловие к французской версии проливали яркий свет на поэзию и религиозность тех событий, и слово переводчика равнялось по своей духовной тонкости с искренностью текстов. Заслуги Озанама перед итальянской и францисканской литературой были признаны Академией делла Круска, которая провозгласила его своим членом, и Орденом меньших братьев, который дипломом с печатью генерального министра удостоил его францисканского братства. И то, и другое признание его заслуг утешают благородного писателя в последние месяцы его жизни.

Через год после смерти Озанама А. фон Хасе опубликовал свою историю святого Франциска, на которую сразу написал рецензию Эрнест Ренан, частично углубивший, частично исказивший фигуру святого Франциска. Он углубил ее волшебством стиля, признавая ее «полную оригинальность», раскинувшуюся на фоне Умбрии, «итальянской Галилеи, одновременно плодородной и дикой, смеющейся и суровой»; он углубил ее во внешнем исследовании «Песни брата Солнца», «самого прекрасного отрывка религиозной поэзии после Евангелий, самое полное выражение современного религиозного чувства»; он углубил ее также в анализе святости святого Франциска, признавая истинным тезис книги «De Conformitate» Варфоломея Пизанского, который утверждал, что святой Франциск в самом деле был alter Christus; но он исказил ее, решительно отрицая стигматы и приписывая их не больше не меньше как мистификации брата Илии, который нанес раны уже на труп святого; он исказил ее, презрительно отзываясь об Ордене и прославляя его только за то, что было случайно и заслуживало осуждения: зародыши ереси, предпосылки реформации. Так Ренан, развивая Мишле, по следам фон Хасе предлагал святого Франциска протестантам, которые в шестнадцатом веке покрыли его грязью; этим предложением воспользуется сорок лет спустя Поль Сабатье, лучший наследник Ренана на францисканском поприще.

От отца Фредиани к Н.Томмазео

Между тем исследования Озанама и в Италии находили своих почитателей, и самых горячих - в маленьком кружке францисканской культуры, который сформировался в Прато вокруг одного меньшего брата и одного терциария, которые оба были влюблены в традиции своей духовной семьи: отца Франциска Фредиани и Цезаря Гуасти. Литературная деятельность Фредиани относится к той школе пуристов, которая от Чезари к Пуоти, от Джордани к Форначари пересекает девятнадцатый век, идя параллельно с романтической школой, но являясь ее противницей, хотя обе они одушевлены одинаковой страстью ко всему итальянскому. Отец Антоний Фарио из Риньяно, ровесник и друг Фредиани, одобрил его программу для Colonia Arcadica Serafica, основанной в монастыре Арацели, перед которой стояла цель «сохранения и распространения доброй итальянской поэзии, ныне оскверненной романтизмом и другими странностями». Из своего монастыря святого Доминика в Прато отец Фредиани почувствовал обновление исторических исследований и заботу о древних текстах, которые принес новый век. Может быть, «Biblioteca dei classici italiani», которая из года в год издавалась в Милане, и конечно, «Biblioteca classica sacra dal secolo XIV al XIX», начатая и ведомая Октавием Джильи, подсказали ему идею «Biblioteca classica sanfrancesvana», в которую должны были бы входить все труды «доброго века нашего языка», написанные францисканцами или касающиеся францисканцев, как оригинальные, так и переводные. Отец Фредиани излагает их программу своему другу Антонию из Риньяно: «Можно было бы начать с древнего и прекрасного жития святого создателя, написанного по-латински святым Бонавентурой, рукопись которого хранится во Флорентийской Лауренциане; продолжить можно было бы «Цветочками», трудами Панцьеры, фра Херубино Сполетского, «Stimolo d’amore», «Cento Meditazioni della Vita di Gesu’ Cristo», «Meditazioni sopra l’albero della Croce», «Легендой» святой Клары и святого Бернардино Сиенского, блаженной Умильяны де’Черки, и так далее». Отец Фредиани для выполнения своего предприятия рассчитывал на две опоры: типографию добрейшего Чезаре Гуасти и участие провинций Ордена в издании посредством покупки и распространения трудов. В первом он не испытал недостатка, и действительно, в январе 1845 года вместе с Цезарем Гуасти опубликовал «Avviso tipografico della Biblioteca classica sanfrancescana», но тот век с его скудостью средств и политическими событиями, которые в последующие годы подвергли риску будущее монастырей и оторвали монахов от безмятежности исследований, лишил его второй опоры. Благое начинание отца Фредиани, однако, не пропало втуне: Франциск Дзамбрини, его друг, вспомнил о нем, когда, сорок лет спустя, в «Scelta di curiosita’ letterarie inedite e rare» собрал тексты, уже намеченные для «Biblioteca classica sanfrancescana», например, «Libro d’Oltremare» фра Никколо да Поджибонси и «Regole della vita matrimonale» фра Херубино Сполетского. Отец Фредиани вынужден был отказаться от своей «Библиотеки» и ограничиться отдельными публикациями, среди которых была «Cronica di Firenze» фра Джулиано Уги (1501-1546), которую он подготовил к печати «с истинно роскошными примечаниями» в Итальянском историческом архиве 1849 года. Тонкий поэт и знаток искусства, отец Фредиани понял значение двух французских работ, которые должны были обогатить францисканскую литературу, а именно «Storia di san Francesco» Шевина де Малана и «Studi sulla poesia francescana nel secolo XIII» Озанама, и оказал влияние на своих друзей-интеллектуалов, чтобы осуществить перевод этих трудов; и, откликнувшись на его призыв, Гуасти в 1846 году перевел книгу Шевина де Малана, а Петр Фанфани - работу Озанама, которая вышла в Прато в 1854 году под названием «I poeti francescani in Italia» с добавлением «Cantici spirituali» Уго Панцьеры. С помощью исследования французского писателя о «Цветочках» отец Фредиани был намерен показать итальянцам эту драгоценность нашей литературы и ждал критического издания «Цветочков» до конца своей жизни, которая угасла в 1856 году в Неаполе, куда он переехал за два года до этого по причине нездоровья. В Неаполе он нашел среди друзей-пуристов, таких как Базилио Пуоти и Брута Фаббрикаторе, почитателей древней францисканской литературы и - удивительное совпадение людей и вещей - нашел в последнем друге Леопарди, Антонио Раньери, человека, который положил могильную плиту на его могилу в монастыре святой Марии ла Нуова.

Горячий и неспокойный дух Никколо Томмазео тоже почувствовал очарование святого Франциска. Он чувствовал его в детстве в фигуре дядюшки Антонио, который преподавал ему латынь и был меньшим братом, рожденным в Себенико, воспитанным в семинарии Спалато, потом призванный в Рим как иллирийский исповедник в соборе святого Петра; он жил в строгой бедности, был суровым и мягким, чистым и образованным. Томмазео чувствовал очарование францисканства и в старости, в сладостной доблести своей дочери Катерины, которая надела монашеское покрывало кларисс в Заре с именем Клары Франциски; он чувствовал его как идеал сверхчеловеческого братства во всей своей страстной и бурной жизни; он чувствовал его, он восхищался им, он превозносил его, находя в стихах Данте. Более того, в своем комментарии к Песням XI и XII «Рая» этот гордый далматинец не скрыл предпочтения, которое он отдает святому Франциску перед святым Домиником, видя в святом Франциске милосердие, а в святом Доминике - знание, и приписывал это свое предпочтение и Данте, полагая, что Данте дал в невесты святому Франциску саму «невесту Христову» (Бедность), а святому Доминику - «невесту» каждого христианина в таинстве крещения: веру.

П.Лодовико из Казории и либералы

В то время как в Тоскане светильник францискан-ских исследований, зажженный отцом Фредиани, перешел к двум терциариям, знаменитым своими знаниями и честностью: Цезарю Гуасти и Августу Конти, - в Неаполе францисканство силой непреодолимого милосердия влияло на интеллектуалов разной политической окраски благодаря работе почти неграмотного брата, но поэта и музыканта по натуре, святого человека, отца Лодовико из Казории. Ярко выделяющаяся фигура в Неаполе, который в то время, между 60-ми и 80-ми годами, со Спавентой, Вера, Тари, Де Санктисом был «закваской» итальянской культурной мысли, отец Лодовико без книг понял проблему того времени и по-францискански подумал, что для того, чтобы вновь завоевать души для Церкви, необходимо постараться «с решительностью и милосердием разбить тот разделительный барьер, который сначала протестантство, а потом неверие и политическое движение поставили между священниками и мирянами». Но прежде чем выбрать линию поведения перед итальянским правительством, он, который пользовался благосклонностью и защитой Бурбонов, высказывает понтифику свое сомнение, которое было на самом деле желанием действовать: «Блаженнейший отец, идет революция; что должен делать я? Должен ли я закрыться в келье и молиться, или я должен броситься в огонь, чтобы действовать?». И Пий IX ответил: «Возвращайся, о сын святого Франциска, в Неаполь; выходи из кельи и бросайся, как ты говоришь, в огонь, и действуй; используй самих врагов, чтобы творить добро, и это будет твоей заслугой перед Богом».

«Маленький» меньший брат и великий понтифик-терциарий прекрасно поняли друг друга в своем францисканском духе; с этим духом любви они встретили новую, по большей части масонскую, Италию. Дипломатия отца Лодовико неожиданно получила огненное крещение, потому что в 1860 году Капечелатро отправил его в качестве посла итальянского правительства, представленного Фарини, для примирения и восстановления отношений к кардиналу Риарио, архиепископу Неаполя, который был несправедливо изгнан гарибальдийским подполковником. Может быть, никогда политическая миссия не доверялась более неискушенному человеку, и может быть поэтому она достигла цели; этот эпизод способствовал укреплению отношений между отцом Лодовико и его будущим биографом; они были убеждены, что гармония гражданской и церковной властей необходима для жизни нации. Францисканец, который говорил и действовал с простотой ребенка, однако с ясностью мыслителя видел, что эта идея недостижима без более глубокой гармонии веры и науки, и решил воспользоваться помощью людей с исключительными умственными способностями, которые любили его как отца и почитали как святого, чтобы основать Академию религии и науки с целью защищать и распространять католическую мысль. Он выбирал компаньонов по очень широкому критерию и прежде всего из числа мирян, заботясь не об их политических мнениях, а об их вере, их морали, их научном значении; он доверил пересмотр писаний иезуиту Рафаэлю Черча, попросил и добился согласия писателей со всех частей Италии: Каппони, Томмасео, Торти, Гуасти, Форнари, Капечелатро; он хотел, чтобы Академия была открыта не священником, а мирским профессором, и на первое чтение, проведимое в маленькой церкви, превращенной в академический зал, пригласил верующих и неверующих, среди которых был Имбьянти и его друзья. Эта религиозная Академия, возникнув в 1864 году, почти сразу умерла, потому что щедрому импульсу не хватало внимательной организации; но от ее программы, обнародованной отцом Лодовико, исходит сияние горячего и дальновидного милосердия: «Сейчас время работать и действовать... Как бороться с кафедрами, которые захвачены ложными и развращающими учениями? - Католическими кафедрами, католической наукой… При ошибках нашего времени цель основания Академии - созвать всех образованных людей, как деятелей Церкви, так и мирян; и приглашать всех, принимая во внимание не их политическое поведение, а поведение моральное и католическое…». Более длительна, хотя тоже коротка жизнь периодического издания Академии: «Carita’», начатого в 1864 году, в котором сотрудничали известные писатели. Достаточно упомянуть, что священник Приско опубликовал там энергичные труды о Гегеле и гегельянстве, обнаружив в них высокий созерцательный разум; потом он станет архиепископом Неаполя и кардиналом. Это периодическое издание в своих немногочисленных выпусках быстро продемонстрировало решительное и деятельное желание показать образованному миру того времени значение католической культуры.

Преждевременная для 1864 года, эта францискан-ская программа чудесным образом пророчествовала о том, что будет, - об Azione cattolica и Католическом университете.

Академия и ее периодическое издание обращались к высокой культуре и пожилым и знающим людям; необходимо было подумать и о средней культуре и молодых людях. В 1866 году, за несколько месяцев до того подавления религиозных орденов в Италии, которое привело к закрытию многих колледжей, отец Лодовико, как будто вдохновленный свыше, снял прекрасные апартаменты на площади Сан Доминико Маджоре и перенес туда заочную школу, в которой уже работали, но в бедных условиях, несколько священников, его учеников; он поднял ее до уровня колледжа и окрестил «Carita’». Это название, годное для народного приюта, противоречило аристократичному характеру этого учреждения, но отец Лодовико действовал не случайно; нарядным внешним видом он хотел привлечь зажиточные классы, а названием указать, что незнание - это тоже нищета и что только любовью образованность воспитывается и обращается. В «Carita’» учился в юности Бенедетто Кроче, который в отце Лодовико из Казории видел «что-то, похожее на ожившую душу святого Франциска».

Этот простой брат мог допускать или принимать дружбу известных людей, даже на campo Agramante, чтобы всегда использовать ее исключительно в духовных целях. К 70-м годам круг его почитателей расширяется. Пизанелли именем короля жалует ему крест святого Маурицио и Лазаря; Имбриани и Луиджи Сеттембрини любят его за его сострадание к человеческой боли, против которого восстает их интеллект, любят его за его бесконечную простоту, которая обезоруживает их страх перед Церковью, и много раз публично защищают его, находя красноречие верующих для такого безграничного милосердия. «Господа! - восклицает Имбриани на полном коммунальном совете Неаполя в 1870 году. - Я говорю с вами искренне. Я не верю в чудеса. Однако сегодня я чувствую чудо в самом себе, и это чудо в том, что я собираюсь защищать здесь монаха, отца Лодовико из Казории». Сеттембини в том же стиле: «Я верю только в то, что говорит мне разум, мой единственный учитель. Но тем не менее, я признаю милосердие отца Лодовико из Казории и восхищаюсь им, еще и потому, что я уверен, что все мы вместе не сможем сделать для бедных столько же, сколько делает он один». И тот и другой приглашают его посетить правительственные монастырские школы и возглавить экзаменационные комиссии, потому что в том, что касается религиозного воспитания девушек, эти столь разные люди были полностью согласны друг с другом. Отец Лодовико ведет себя с ними с крайней искренностью. Он посылает Имбриани Библию, переведенную Мартини; он так укоряет Сеттембрини после публикации «Storia della letteratura italiana»: «Я слышал, что ты написал против Иисуса Христа. Кто ты такой, чтобы писать против Иисуса Христа? Напиши другую книгу, чтобы прославить Его. По крайней мере, сделай мне милость перевести несколько небольших работ святого Бонавентуры». Здесь видно, как отец Лодовико не настаивает и не поучает, а снижается к искреннему смирению молитвы.

Граф Кампелло, герцог Сан Донато, принцессы Бонапарте, принцы Габриэлли, Палаццуоло ди Пьомбино - его почитатели и щедрые благодетели; Каппони, Гуасти, Конти слушаются его, как учителя; Томмазео, несмотря на свои трудности, посылает ему весь доход от публикаций и доверяет ему свое примирение с Папой после издания тома, внесенного в Индекс запрещенных книг; Паскаль Станислав Манчини использует его для деликатной миссии; Стоппани, познакомившись с ним на вилле Кампелло у истоков реки Клитунно, изображает его великим художником, Гуасти переводит, следуя его предложению, «Stimulus divini amoris», опубликованный сначала отдельными выпусками в журнале «Carita’», а потом, в одном томе, Аккантончелли в 1872 году, Бартоло Лонго обретает мир и почти пророчество о великой миссии из его священнического слова, произнесенного как будто случайно.

Милосердие отца Лодовико из Казории покоряло либералов и те католические дела, которые масонство старалось разрушить. Он говорил: «Необходимо приблизиться к этим людям. Бедняжки! Они не знают нас. Если с ними поговорить, многие тени рассеиваются и всегда наступает исцеление». Ответ на его метод апостольства - в словах, которые такой человек, как Имбриани, говорил Капечелатро: «Я католик, но это католичество отца Лодовико», - не признавая, правда, что в этом францисканце сияет чистый католик, но косвенно склоняясь перед религией, которая формирует героев.

Пий IX и догма Непорочного Зачатия

Двое великих понтификов, которые главенствуют во всей второй половине века, Пий IX и Лев XIII, вносят свой вклад в увеличение симпатии мирян к францисканству.

Пий IX, терциарий с 1821 года, принесший обет в той церкви святого Бонавентуры на Палатине, которая хранит в урнах с прахом блаженного Бонавентуры Барселонского и святого Леонарда из Порто Маурицио горение францисканской реформы, был францисканцем по духу и делам, и это проявлялось с тех пор как он, в бытность свою молодым священником, помогал сиротам приюта «Тата Джованни», и до того времени, как в неприятностях своего понтификата он сохранял в суровости кротость, в непрерывных страстях - улыбающееся добродушие. То, что он торжественно отпраздновал пятидесятилетие своего обета терциария в 1871 году, то, что он развивал третий Орден и посвятил его Святейшему Сердцу в 1874 году, доказывает его верность веревочному поясу и монашескому капюшону; но его поступок, наполненный почитанием францисканства, - это булла «Ineffabilis» от 8 декабря 1854 года, в которой он безапелляционно признает за Девой честь Непорочного Зачатия. И в какое время он обращает дух к определению этой догмы, столь желанной францисканцами! Он был в Гаэте, в ссылке 1849 года, и, как будто подавленный печалью, которая была его настоящим, и угрозами, которые несло в себе будущее, он нашел приют в славе Марии и искал только этой славы, предав забвению себя самого. Тогда собор был невозможен, и Пий IX последовал совету, данному святым Леонардом из Порто Маурицио Бенедикту XIV, а именно: попросил у всех епископов доклада о традициях, касающихся Непорочного Зачатия, которые существуют в их приходах, и спустя пять лет, рассмотрев традиции и мнения епископов, на специально созданной экстраординарной комиссии провозгласил буллу «Ineffabilis».

Говорим ли мы рационально, что нужен был францисканский Папа, чтобы окончательно решить вековой вопрос согласно тезису Скота, или выдвигаем сверхъ-естественное предположение, что Дева, чтобы возна-градить своих рыцарей, выбрала из их череды Папу-поборника Ее достоинства, заключение одно: сын святого Франциска провозгласил догму Непорочного Зачатия. И этот сын происходил не из первого Ордена, который, конечно, был больше обязан защищать свою школу, а из третьего, который свободно участвует во всех движениях и потоках христианской жизни. Именно в середине 19 века, когда сентиментальное и литературное католичество первого поколения романтиков меркло и наука становилась религией, которая презирала христианские истины, потому что считала их легендами, Пий IX Непорочным Зачатием Марии утвердил забытую или осмеянную догму первородного греха, существование сверхъестественного и непогрешимость понтифика в учении веры.

Лев XIII и социальное значение третьего Ордена

В году, следующем за тем, в который Пий IX, лишенный всякой временной власти, праздновал золотую свадьбу с бедностью третьего Ордена, кардинал Печчи, архиепископ Перуджи, с юности преданный святому Франциску, подпоясался веревочным поясом в монастыре Монте Рипидо, месте, святом из-за воспоминаний того неграмотного теолога, учителя святого Бонавентуры, каким был блаженный Эгидий. Сразу после этого кардинал-терциарий удаляется для духовных упражнений в Верну, и он возвращается туда каждый год, а в монастырь Святой Марии Ангелов и в Ассизи даже больше одного раза в год, привлеченный особой святостью тех мест. «Его пурпурная мантия среди францисканцев превращалась во францисканскую рясу», - говорил отец Лодовико из Казории. Это францискан-ское призвание и его последствия в таком аристократе по происхождению, уму, культуре, как Лев XIII, заслуживает размышления. Великий понтифик изучает и использует силу, свойственную францисканству: его социальное значение. Эта тайная сила имела широкое развитие с 13 по 15 век, померкла с наступлением реформации из-за срочной необходимости бороться с новыми ересями; она, как мы видим, вновь возникла в семнадцатом веке, а потом, в восемнадцатом, ее не замечали и подавляли. Конец 19 века способствует тому, что она пробуждается вновь, потому что после 1850 года проблемы того времени группируются вокруг национализма, с одной стороны, и социализма, с другой; но только политик в лучшем смысле этого слова и священник, воспитанный во францисканской духовности, мог увидеть актуальность установлений тринадцатого века по отношению к современным потрясениям.

Когда другие католики, озабоченные социальной борьбой, обращали свой взгляд назад, чтобы посмотреть, воплощалось ли когда-либо в истории Евангелие в виде экономических отношений среди людей, они встречали святого Франциска. На него ориентировался монсеньор Кеттелер, великий епископ Магонцы, борец Церкви против деспотизма новой протестантской империи, против Kulturkampf, против социализма и против масонства, защитник народа и организатор тружеников согласно идеалу святого Франциска, которого он объявлял высшим реформатором. «Душа моя вся полностью предана древним формам, о которых проповедовал святой Франциск в средние века». Так же, как он, думали Озанам, Донозо Кортес, Кольпинг, Виндхорст, Маннинг, Розели де Лорге, Лев Хармель, Гарсиа Морено, Вито д’Ондес Реджо, Иосиф Тониоло, все католики, хотевшие бороться без ненависти и побеждать без обиды; но человеком, который благодаря высоте разума лучше определил и благодаря высоте служения освятил мысль святого Франциска на социальном поприще, был Лев XIII.

Когда он был кардиналом в Перудже, он рекомендовал своим приходским священникам третий Орден, «чтобы восстановить в верных чистоту нравов и чистоту веры». Поднявшись до понтификата, он исполнил пророческое пожелание отца Лодовико из Казории: «В Ассизи ты чувствуешь себя опьяненным этой святой ангельской любовью, и ради этой любви Господь возвысил тебя самым многочисленным конклавом до главы Церкви… И благодаря этой твоей любви твое слово и твое дело будут сильными, устойчивыми и деятельными в миру и должны будут все больше возбуждать во взволнованных христианских народах тот дух любви, веры и мира, с которым святой Франциск Ассизский явился миру, как солнце, в 13 веке».

Четыре года спустя после его избрания исполнялось семьсот лет рождения святого Франциска, и понтифик решил отметить это энцикликой «Auspicato concessum», которая в блестящей латыни соединяет лиризм личных воспоминаний с историческим взглядом на святого и социальное приложение его примера и учения посредством третьего Ордена, великого дара, который помог сохранить в Европе моральные основания ее цивилизации: домашний мир и общественное спокойствие, чистоту и любезность нравов, честное пользование семейным имуществом и попечение о нем. Дух святого Франциска, прекрасно подходящий для всех и всегда, более чем когда-либо благодетелен в наше время: «Nemo dubitaverit quin franciscalia instituta magnopere sint aetete hac nostra profutura».

Францисканская энциклика содержит в зародыше Rerum Novarum. Чистый разум старца, который брал из учения Фомы Аквинского основные линии социальных доктрин, прекрасно знал, что такие учения не прошли бы в жизнь, а его грандиозный план социальной экономии не сможет осуществиться без соответствующего настроения в сознаниях отдельных людей, и эти последние он собирался воспитать с помощью третьего Ордена, к которому направлял мирян и служителей Церкви и все классы людей, потому что (как он сказал в 1884 году) «когда люди становятся терциариями, по одной этой причине они вновь становятся христианами и спасаются»; и еще потому, что во францисканской духовности он в наибольшей степени находил ту справедливую оценку труда, ту любовь к бедности и уважение к собственности, то прямое и смиренное братство, то распространение мира, которые устанавливают гармонию между разными общественными классами. Но для того, чтобы соответствовать своей миссии, третий Орден должен был вернуться молодым, деятельным, дисциплинированным, и Лев XIII реформировал его Правило буллой «Miserisors Dei Filius» от 1883 года, которая уменьшает до трех двадцать глав буллы Николая IV, устанавливает возрастные границы для принятия, посты, молитвы, обязанность носить монашеский капюшон и веревочный пояс, в общем, приспосабливает его к современности, сохраняя всю религиозность прошлого.

Позже Лев XIII обращает свою заботу на первый Орден в булле «Filicitate quadam», другом документе, свидетельствующем о его любви к францисканству, которое получило от великого понтифика прежде всего два благодеяния: первое состояло в открытии в его основателе - уже слишком прославленном в качестве поэта - социолога, а во францисканской духовности - внутреннее решение проблемы классовой борьбы; второе - в том, что святой Франциск и его набожность были вновь возвращены в массы, посредством обновленного и реформированного третьего Ордена, так как - странности истории! - Беднячок, заново эстетически открытый учеными, нравился образованным, но оставался немного в отдалении от народа, испуганного его изнуренностью, его стигматами, самой его любовью, призывающей крест. Народ предпочитал святого Антония.

Святой Франциск в искусстве и поэзии девятнадцатого века

Важность, которую придавал великий Папа-терциарий францисканскому юбилею, вновь пробудила тот интерес к фигуре святого, который немного уменьшился после открытий первых романтиков. Уменьшился, но никогда не исчезал. В самом деле, в то время как некоторые ученые меньшие братья внесли серьезный вклад в историю Ордена, на периферии не было недостатка в верных или симпатизирующих ему на поприще литературы и искусства. Во Франции большой успех имела «Poeme de Saint Francois» монсеньора де Сегура. В 1865 году Франциск Пруденцано опубликовал «Vita di San Francesco», где связывал святого с его временем; произведение нравилось современностью исторической концепции и стиля и поэтому было несколько раз переиздано в течение короткого промежутка времени. В Провансе, на земле веры и поэзии, францисканство часто становится жизнью и гимном. Так происходит с Жерменом Нуво, провансальцем, который внезапно оставляет богатство и друзей, чтобы проводить, как фра Джинепро, жизнь в молитве и труде, милостыни и свободе. То он идет босым пилигримом в монастырь святого Якопо Компостелла, то присматривает за скотом на средиземноморском переходе из Франции в Алжир. Это же, но более умеренно, происходит с Гиацинтом Вердагером, священником-терциарием, «родившимся в 19 веке из-за капризного анахронизма», который изложил на каталанском laudes craeturarum и в своей поэме «San Francesco», опубликованной уже после его смерти (1902), смог объединить простоту «Цветочков» с полным видением францисканской деятельности в истории.

«Ассизи» Озанама чарует даже писателей-позитивистов; в 1864 году оно вдохновляет Тэна на двенадцать впечатляющих страниц, на которых из верного описания трехчастной базилики исходит воспоминание о средневековье, достигающем своей вершины в святом Франциске, Джотто и Данте. Святой Франциск - вдохновитель их обоих, глашатай новой, мистической любви, способной растопить разум тех железных людей и потрясти их; тринадцатый век, цветок живого христианства, после которого, согласно мнению Тэна, нет ничего больше, кроме схоластической сухости, упадка, бесплодных стремлений к другому времени и другому духу. Насколько позитивистский мыслитель восхищается первыми братьями, которые, сведя жизнь к самому необходимому, смогли возвысить ее, настолько же он презирает, называя мазней, фреску Прощения, написанную тридцатью годами ранее Овербеком в Порциунколе. «Нет ничего более неприятного после истинного благочестия, чем надуманное благочестие». И он с презрением отворачивается от нее.

Однако Овербек был искренен. Обращенный в 1813 году, ученик и друг Гёрреса, братьев Шлегелей, Брентано, он и другие художники, среди которых Штайнль, Фогель, Шнорр, Файт, большие почитатели ранних итальянцев и фламандцев, приехали в Италию и обосновались в Риме, в монастыре святого Исидора, из которого преследования 1810 года изгнали добрых ирландских братьев. Это удивительно францисканское обрамление в великом классическом и папском Риме взращивало мистицизм молодых художников, которых из-за почти монашеской жизни, длинных шевелюр, созерцательных лиц не без иронии называли назареянами или - из-за их обуви - башмаками. Овербек, глава нового кружка, прославлял в блаженном Анжелико своего учителя, писал без моделей и, поскольку противоречие классицизма Возрождению имело для него, как и для Мандзони, явно религиозные причины, до смерти оставался верным прерафаэлизму, который, напротив, в английской школе Россетти, больной еретическим и эстетическом мистицизмом, был быстро оставлен даже ее основателями.

Восхищение ранними художниками привело Овербека и Штайнля к стилизации, которая умерщвляет их искренность, как и рационалистические предубеждения приводят Тэна к тому, что он видит во францисканском тринадцатом веке цель цивилизации, а не начало нового развития христианского идеала. К счастью, такое препятствие в виде разных направлений не встало между Ассизи и другим великим художником - Листом, который посетил его уже после смерти Овербека, в 1869 году. Знаменитому венгерскому пианисту, терциарию с 1858 года, написавшему в 1862 году «Песнь брата Солнца» для голоса, органа и оркестра, умбрийский пейзаж и «Цветочки» с той непосредственностью, которая творит шедевры, показали, какой была молитва для птиц, и он удивительно выразил во «Францисканской сонате» трели, щебет, свист пернатых вокруг святого, его мягкий и тихий голос, прерываемый какой-нибудь счастливой трелью, потом согласный хор, прощальное благословение, шорох улетающих крыльев. Текучие, летящие, подпрыгивающие ноты изображают птиц; сладкие и торжественные ноты - святого. Самый музыкальный из «Цветочков» получил от Листа лучшее толкование, однако автор остался смиренно неудовлетворенным собой: «Недостаток моих способностей и, может быть, узкие рамки музыкального выражения... вынудили меня ограничить и сильно уменьшить удивительное изобилие predica agli uccelli. Я умоляю славного Беднячка, чтобы он простил мне, что я так обеднил его».

Говоря о музыкантах, я не могу не упомянуть отца Хартмана, конкурента Перози, знаменитого благодаря священным ораториям. Я имел счастье познакомиться с ним в Монако, где он жил. Он играл на всех музыкальных инструментах. Это были интересные и очень полезные вечера в сладкой близости с ним. Он напоминал мне самые знаменитые классические мелодии, интерпретируя их с интуитивной тонкостью. Я помню, что помогал ему в Регенсбургском соборе на полифоническом исполнении знаменитого «Te Deum» перед бесчисленной толпой, охваченной огромным энтузиазмом.

Святая Клара еще не привлекала внимания романтиков, за исключением Манчинелли, который первым смог увидеть ее в самый драматический момент ее молодости: обеты в Порциунколе, ночь бегства. Центром картины является фигура светловолосой девушки, еще одетой в парчу, но уже коленопреклоненной у ног святого и готовой к самопожертвованию; другие художники позднего романтизма, более слезливого, чем ранний, представляют смерть и похороны святого Франциска; таковы Деларош, Бенлюр, Беновий, Ферц, в то время как Ингрес и Себрион Мескита, испанец, продолжали изображать кающегося святого в духе семнадцатого века.

Среди художников, которые в этот период господствующего материализма почувствовали поэзию францисканской смерти, мы не без удивления обнаруживаем Джозуе Кардуччи, который в юности испытал порыв религиозного лиризма, посетив монастырь Фьезоле. Позже, между 1869 и 1871 годами, в речи «Svolgimento della letteratura nazionale» он восславил святого Франциска, «брата, влюбленного во все творения, христианского социалиста», вокруг которого «летают голубки; волки лижут его руку, и народ ткет ему светлую и радостную гирлянду, которая отразится в словесном и живописном искусстве», с сектантским непониманием противопоставляя его святому Доминику и таким образом лишая колесницу, по-католически изображенную Данте, одного колеса. Нужен был Лев XIII, чтобы восстановить ее во многих своих бессмертных энцикликах. Однако в оправдание Кардуччи можно сказать, что он позже, в конце первой речи, с некоторым ораторским тщеславием сооружает такую колесницу из фигур святого Бонавентуры и святого Фомы и размещает ее в своего рода скульптурной группе: «На вершине Summa святого Фомы Аквинского теология сливается с наукой; а на вершине онтологии святого Бонавентуры вера сливается с искусством, и кажется, что все четыре с высоты освещают прекрасные соборы, возникающие в Италии, и бледные цвета живописи, которая ждет Джотто». Францисканскую поэзию Кардуччи почувствовал в 1877 году в Перудже и в Ассизи. Годом раньше источники Клитунно, под высокими горами, осененными ясенями, рассказали ему о дикой, римской Умбрии и о языческом счастье, противоположном суровости христианства; и из-за любви к этому нереальному счастью Кардуччи хулит Иисуса Христа. Но год спустя в Перудже францисканский горизонт внушает любовь певцу сатаны и щедро поет ему о любви в ее самых целомудренных и универсальных интонациях, скрывая, однако, от его подозрительного антиклерикализма свои христианские источники. От восторга скоротечного момента, перед этой чередой небесно-голубых гор и Субазио - столь же могущественным, сколь и незаметным вдохновителем, - рождается волна поэзии, которая заливает века и страны, прославляя труд и человеческое братство, прошлое и будущее с чувством, которое остается францисканским, даже если отнять у него веру. Архилоховский ямб, который казался разорванным и опрокинутым этим порывом любви, вновь появляется в пошлости последних четверостиший. Однако в сонете «Santa Maria degli Angeli», написанном в Ассизи в этом же году, нет такого диссонанса. Поэт истории не видит святого Франциска-трубадура, Беднячка или Увенчанного Стигматами, он видит его в агонии на голой земле. Поэт virtus и солнечной святости ищет в «мягком, одиноком, высоком сиянии» горизонта не певца Солнца и творений, а певца смерти. Может быть, поэтому святой Франциск никогда не казался ему более поэтом, чем в момент своего братского приветствия отверженному. Может быть, поэтому он видит в этом приветствии сияние рая, которым он не сумел завладеть. В этом чудесном сонете Кардуччи, который лучше понимает, когда меньше рассуждает, кажется, испытывает тайной себя и свое время и обнаруживает, что он и все окружающее находится в более низком положении по сравнению с великими веками веры.

Иаков Дзанелла и архитектор-капуцин

Ассизи, которое для того, чтобы завоевать поэта с заболоченного берега, оделось кротостью и сиянием, встретило дождем и северным ветром Иакова Дзанеллу, когда он посетил его в 1871 году. Но поэт-священник не нуждался в эстетическом угождении. Благодаря милосердию францисканцев он получил большое утешение в жизненных испытаниях, и сам стал терциарием в 1874 году, печальнейшем для него из-за траура по матери и обид, полученных от обучения в университете. Тот, кто судил бы о францисканской духовности Дзанеллы по «Ode d’Assisi», несколько холодным и академичным, ошибся бы. Лучше она проявляется в его проникновении в тайную жизнь вселенной, в том, что он чувствует «бесконечным храмом любви все сотворенное» и сестрами все прекрасные вещи на земле и на небе; в его любви к бедным, эмигрантам, золотушным детям, крестьянам, измученным малярией и пеллагрой; лучше она чувствуется в очень ясном среди неуверенности робких и экстремистских сознаний мелких людей убеждении, что религии не стоит бояться ни науки, ни любви к родине, ни новых общественных теорий, потому что она одобряет всякую форму искренней доброты, и только она прекрасно венчает все устремления и все чувства.

Одно из самых колоритных прозаических произведений Дзанеллы относится к брату Франциску Марии Лоренцони из Виченцы, капуцину и выдающемуся архитектору, умершему в 1880 году после непрестанных трудов по проектированию и постройке церквей, монастырей, мостов и общественных зданий в Венето, в Истрии, в Герцеговине, на Корсике, в Бразилии. Дзанелла описывает его с любовью: «Он путешествовал босым; вы могли узнать брата по серому плащу; вы могли узнать архитектора по посоху, на который были нанесены отметки метра и фута и с набалдашником, которым служила голова Афины Паллады из самшита». Как только его работа начинала вызывать одобрение, послушание переводило его в другое место. Дзанелла тронут этим: «Я не могу думать об этом добром францисканце, все внешнее богатство которого - корзина для провизии и посох, а внутреннее - множество обширных и высоких проектов; я не могу думать об его покорном смирении в отрыве от поприща его деятельности и его славы без того, чтобы не восхищаться в его лице одной из самых великих натур христианина и художника, которые когда-либо существовали». В возрасте почти семидесяти лет он был вызван для сооружения храма Богородицы в Пернамбуко в Бразилии, храма, который, согласно благочестивому желанию морской метрополии, должен был стать самым большим и величественным в Америке. Брат-архитектор пересек с сумой и посохом океан и - учитывая место и материалы - создал проект монументальной церкви, вписывающейся в пейзаж, подходящей к климату, ко вкусу жителей, с фасадом с двумя рядами коринфских колонн, куполом, по бокам которого находятся две колокольни, с тремя нефами, разделенными двойным рядом из восьми колонн, с шестнадцатью алтарями. Трудное предприятие. Для такой церкви не было подходящего мрамора; брат Франциск Мария доставил его из Италии. Не было мастеров, способных разумно сотрудничать; он обратился к скульпторам, художникам, инкрустаторам из Виченцы. Местные рабочие не знали тонкостей мастерства, и он, «с более чем братским терпением» создал способную и послушную бригаду, всегда находясь в ней, с улыбкой, полный энергии, карабкаясь вверх и вниз по лестницам и лесам очень высокого строения, несмотря на преклонный возраст и слабое зрение, которое вынуждало его носить очки из четырех очень толстых линз. В мае 1875 года он имел радость установить большой крест на шпиль фасада в присутствии огромной аплодирующей толпы, а три года спустя - поднять на двадцать метров выше статую Непорочной Девы, в то время как все колокола Пернамбуко непрерывно звонили, а народ с площадей, с улиц, из окон, с крыш приветствовал Деву, размахивая платками. Вверху, рядом со статуей, старый капуцин со своей длинной бородой, которую развевали ветры Атлантики, возвышался над памятником, который он задумал и воплотил, победив огромнейшие трудности, как технические, так и моральные, которые он испытал из-за подозрений и зависти противников. Больной и тоскующий по родине, он получил от Девы благодать умереть в своей Виченце, которую любил и прославил как сын, принеся ее имя за океан. Сердцем францисканского поэта Дзанелла вспоминает его властную и простую фигуру, выделяющуюся среди художников девятнадцатого века.

Семисотлетний юбилей со дня рождения святого Франциска

День 4 октября 1882 года отмечался во всей Италии, хотя и не как национальный праздник, но с полным единодушием; и отмечался добрыми делами. Отец Лодовико из Казории высказал в газетах идею устроить «великолепные обеды» для бедных, и в каждом городе конгрегации третьего Ордена щедро ответили на его призыв, стараясь порадовать любимцев Patriarca pauperum в его день. На обедах для бедных служили прелаты, благородные мужчины и дамы. Кроме этого дела милосердия, в 1882 году родилось множество писаний и речей в честь святого Франциска, которые отец Рафаэль из Патерно собрал в пять томов, и может быть, он собрал не все. Пять томов. Это мало по сравнению с бесчисленными публикациями, вышедшими в последний францисканский столетний юбилей (1926-1927), но много для Европы 1882 года. Перелистывая их, можно удивиться: среди потопа посредственных стихов и потока священного красноречия время от времени обнаруживаются настоящие драгоценности: прекрасная ода Иосифа Манни, несколько хороших стихотворений Иеремии Брунелли, речь отца Луиса Паломеса «San Francesco e la nuova poesia italiana», прекрасное исследование отца Бонавентуры из Сорренто о «Цветочках», звучная речь кардинала Алимонды; не очень хорошо информированная и не полная, но значимая статья Бонги, появившаяся в «Новой Антологии» от 15 октября 1882 года.

На самом деле, это был текст, который из-за подписи и идей вызвал большой шум. Бонги признает, насколько сложным должно быть исследование святого Франциска, человека, кажущегося таким простым, и говорит о том, как оно войдет в процесс европейской цивилизации. «Это объект, который тем больше расширяется, чем больше к нему приближаются, и тем больше углубляется, чем больше его затрагивают». И он отмечает, что святой Франциск не только имеет горячих почитателей; «его фигура настолько изысканна и редкостна, что даже те, которым не нравится или духу которых противоречит каждое его деяние из-за чувства или идеи, которая движет им; те, для кого всякое чудо - это обман, каждое трепетное духовное движение - галлюцинация, не решаются выразить это свое мнение, говоря о нем». Этим своим периодом Бонги говорит даже больше, чем намеревается сказать; он говорит о различии между восемнадцатым и девятнадцатым веком: они оба рационалистичны, но второй обладает разумностью в осмыслении истории и часто уважает то, во что не верит. Потом Бонги вкратце описывает жизнь святого Франциска, объясняет стигматы как «усилие уравнять человеческой жертвой божественную жертву»; он не обсуждает их, потому что чудо, по его мнению, ничего не добавляет к заслугам человека. Он скорее рассматривает значение францисканских Орденов: «Очевидно, что рассказать о жизни их основателя - только меньшая часть работы, а нужно заняться большей и самой значимой частью, а именно изложить следствия их основания». Но он останавливается, потому что ему не хватает духа и места, и еще более потому, что он интуитивно угадывает (с пониманием, которое облегчает мой труд) огромную трудность истории францисканства, ибо «немалая и значительная часть его результатов разветвляется и теряется в бесконечных каналах, по которым текут и сливаются, соединяются и расходятся текучие и переменчивые атомы человеческой истории».

Хотя Бонги не думает, что бедность и послушание - это конструктивные гражданские добродетели, он восхищается святым Франциском как основателем самого демократического объединения, какое до сих пор видел мир: «Никакой власти внутри него. Главой всех был раб, министр всех… Так минориты стали средством утверждения и распространения в Италии двух вещей, которые тогда должны были объединиться: народная свобода и власть Церкви». Это немало! Но, в то время как Бонги признает историческую значимость францисканства, он странным образом не признает его религиозного значения, соединяя с ним, возможно, по незнанию, некоторые янсенистские тенденции итальянского либерализма. Финальные утверждения его статьи грешат одновременно незнанием и ересью и возбуждают энергичные протесты среди францисканцев. Статья Бонги отражает либеральное мировоззрение в отношении францисканства, со всей его симпатией и всем религиозным непониманием, оценкой исторического значения и отрицанием сверхъестественного.

Празднование юбилея неизбежно принесло с собой сооружение памятников, одного в Неаполе, другого в Ассизи, одного в Брио во Франции. Памятник в Неаполе, задуманный отцом Лодовико из Казории и во-площенный Станиславом Листом, хранит историю сильной воли и жертв. Отец Лодовико, с пониманием истории, которое превышает его образование, но равняется по гениальности его милосердию, задумал не просто статую, представляющую святого, но памятник святому и его общественному делу, - третьему Ордену. Третий Орден он представил воплощенным в трех великих людях: Данте, Джотто, Колумбе, которые стоят вокруг благословляющего их святого Франциска. Он сразу сообщил о своей идее своему другу-скульптору; потом он показал фотографию наброска Льву XIII, который одобрил его, собственноручно подписав: «Opus laudamus et commendamus». Деньги для памятника были собраны как милостыня тремя братьями Биджи, переходящими от двери к двери, которых отец Лодовико отправил в Южную Италию и на Сицилию. Он хотел также расположить своего святого и трех гениев, влюбленных в природу и в искусство, в достойном месте, одном из самых красивых мест в мире: Позилиппо. Открытие памятника, которому предшествовал обед для пяти тысяч бедных, произошло третьего октября, в райский вечер над очарованным заливом, среди колыхания знамен многих наций; надпись была сделана Вито Форнари, музыку написал маэстро Паризи, официальную речь произнес Капечелатро. Было огромное количество публики, аристократической, интеллектуальной, по большей части светской, согласно выбору отца Лодовико, который, желая с помощью святого Франциска приблизить к Церкви неверующих, просил не распространять пригласительные билеты ни среди священников, ни среди благочестивых людей. «Пойми хорошенько, - говорил он Капечелатро, - я не хочу священников и верующих... Раздай их тем, кто не верит. Я хочу, чтобы были в основном они». В самом деле, только каменное сердце могло отрицать Бога и Его Церковь перед этим морем, этим памятником и этим истинным францисканцем - отцом Лодовико из Казории.

На следующий день в Ассизи, на площади перед собором, открывалась статуя, созданная Иоанном Дюпре, который увидел в святом Франциске смирение, кротость, бесконечное самоотречение в Боге, и который уподоблением святому, необходимым для художественной работы, скрасил последние месяцы своей жизни. Поздравительная речь Августа Конти обращается к статуе, «изваянной тем, кто был близок к святой смерти, и завершенной как будто рукой Девы», и не столько раскрывает историко-социальные мотивы, сколько показывает святость святого Франциска. Как отец Лодовико собрал вокруг святого Франциска трех гениев прошлого, так Конти посвящает свою речь трем людям, достойным представлять францисканскую духовность настоящего времени: отцу Марчеллино из Чивеццы за первый Орден и за францисканскую теологию и миссии; Иоанну Дюпре за его искусство, Цезарю Гуасти за великую францисканскую литературу. В эти дни Гуасти печатает исследование «La Basilica di Santa Maria degli Angeli presso la citta di Assisi», одно из своих лучших, по мнению Дель Лунго, произведений, хотя и не совершенных с исторической точки зрения.

Святой Франциск в итальянской поэзии конца девятнадцатого века

В год празднования юбилея францисканства умер Гарибальди, и Кардуччи почтил его память пламенной речью, которая кому-то показалась слишком религиозной. Пасколи, окончив именно в этом году университет, слышал ее и восхищался ею, и может быть, с тех пор странно сблизил в своих мыслях Льва Капреру ¹², Ассизского Беднячка и Данте, как образцы высшей человечности, из которых - если судить по выбору его любимого Толстого - самым полным был бы не святой, не поэт, а военачальник-земледелец и моряк; и этот выбор - одна из наивных непоследовательностей его кредо. Тем не менее, в этой маленькой поэме изложенные в стихах «Цветочки» - о волке, о совершенной радости, об умиротворенной Сиене - удачно изображают фигуру святого Франциска и его миссию, как тот отрывок из «Канцоны» Карроччо, где он появляется с проповедью в Болонье. Здесь Пасколи увидел апостола Pax et bonum, и в стихотворении «Paolo Uccello» чудесно уловил универсальную простоту и любовь святого. И та, и другая, кажется, оживают в нем, поэте, который вел простую жизнь и всегда носил с собой старый томик Правила третьего Ордена, чувствуя себя маленьким мальчиком, ребенком, подростком среди бесконечной природы. Но это только иллюзия. Гуманности Пасколи не хватает необходимого основания истинной францисканской духовности, каким является вера в Небесного Отца и Христа-Спасителя.

Приблизительно в те же годы, то есть между 1882 и 1885, в салонах Соммаруга в Риме объединяются трое очень разных молодых людей, которые потом по-разному склонятся к святому Франциску: Габриэле д’Аннунцио, Ангел Конти, Джулио Сальвадори. Хотя д’Аннунцио способен говорить богохульные мерзости и рассматривать францисканство с точки зрения дурного вкуса, он как эстет восхищается монастырем святого Дамиано, колоколами Ассизи, Сполетской долиной, вечерней молитвой «Аве Мария» в этой долине; он замечает, «потерявшись в зеленой стране, чувство почти семейной нежности», которое составляет в большей части умбрийскую атмосферу, и описывает хоры святой Клары с мельчайшими подробностями, которые ускользают от того, кто проходит там сотни раз, думая о Боге, а не о вещах. Д’Аннунцио не позволяет ноте вечной поэмы, оставленной святым Франциском, захватить себя; он не понимает, как Пасколи, братство и божественную простоту Беднячка; он берет только контраст между духом и плотью и преувеличивает его, и в изгибах реки Тешио видит мучения подавленного сладострастия. Однако, когда этот нераскаявшийся ницшеанец, человек, принижающий каждое чувство и каждый идеал, который может послужить его искусству и его славе, заказывает художнику Кадорину и помещает над своей кроватью картину, изображающую святого Франциска, который обнимает прокаженного, он хочет, чтобы лицо прокаженного было его собственным портретом. Искренность этого неожиданного признания трогает, а картина, которую желал иметь поэт «Piacere», возвышается до символа прокаженного общества, просящего утешения у милосердия святого.

«Хорошо и то, что д’Аннунцио сделал для того, чтобы увидеть в Ассизи, среди братьев святого монастыря (Sacro Convento), возрождение прерванной работы», - пишет Ангел Конти, его друг, которого он называл «задумчивым братом, мягким философом, чистым и горящим духом», который внутренне понимает святого Франциска, хотя с некоторыми пантеистическими чертами; он истолковал «Цветочки», как мало кто, сравнивая их с великими поэмами, вышедшими из души народа, с шедеврами, которые не умножают своих читателей, но пробуждают сердца, не вызывают восхищения, но рождают молитву. Конти научился переживать духовность Ассизи с неким эстетским, но искренним мистицизмом, и верил во францисканское возрождение, которое в двадцатом веке будет глубоким движением масс.

Но из трех тружеников слова истинным францисканцем был только Джулио Сальвадори - в своем смирении, в милосердии, в литературном апостольстве. Его лучшие страницы воспевают святого Франциска или комментируют влияние францисканской духовности на искусство тринадцатого и четырнадцатого веков. И он был образцовым терциарием, подобным по высоте сознания и по святости поведения профессору рим-ского права, который нес на университетскую кафедру свою католическую прямоту и по-францискански пел на Альпах свои laudes creaturarum; я говорю о Контардо Феррини.

Новое развитие францисканских исследований

Эти и другие произведения искусства, такие, как картины Чизери, Морелли, Гаитано, сопровождаются учеными изданиями, которые, в свою очередь, возбуждают интерес к францисканству. Обойдя тогда молчанием тома Гуаракки и самые известные работы меньших братьев, хороший вклад во францисканские исследования внесли «Seconda leggenda» Фомы Челанского, впервые опубликованная в 1806 году, «Cronaca» фра Салимбене и «Cronaca» Экклестона, которые были изданы не полностью и с неточностями, но также впервые, одна в Парме, другая в Лондоне в 1857-1858 годах, хроника Иордана из Джано, изданная Фогтом в 1870 году; латинский текст «Легенды трех спутников» с параллельным итальянским переводом, вышедший в Риме в издательстве Аммони в 1880; исследования и тексты, напечатанные монахами о первых умбрийских гимнах и д’Анконой о священных представлениях; некоторые францисканские тексты четырнадцатого и пятнадцатого веков, изданные в серии «Scelta di curiosita’ inedite o rare» Дзамбрини, «Sermones ad religiosos» Бертольдо Регенсбургского, впервые изданные в 1882 году, сиенские проповеди святого Бернардино, подготовленные Банки между 1887 и 1888 годом, и «Repertoire des sourses historiques du Moyen Age» Шевальера (1887-1896), которая дает подробную францисканскую библиографию; исследование Эрля о спиритуалах и их отношениях с францисканским Орденом и его издание «Historia septem tribulationum Ordinis Minorum», вышедшее в 1886 году. Новые издания и новые ученые исследования, даже если у них не было апологетических намерений, служили религии и искусству. В это время другие научные работы, а именно работы итальянского Возрождения, побужденные трудами Буркхардта, Фогта, Гебхардта, Симонса, Гейгера, Муенца (по-следние четыре вышли в период с 1879 по 1882 годы), обратили мысль почитателя святого Франциска, Тоде, к более широкому пониманию святого Франциска, чем то, что уже дал Озанам, который приветствовал «Орфея средневековья». Большая часть новых или отличительных черт, которые Буркхардт приписывает цивилизации Возрождения, Тоде переносит дальше, к религиозному движению тринадцатого века, а именно к святому Франциску, который, говорит он, своей бесконечной любовью к людям и своим пониманием самых идеальных стремлений человечества, представляет собой вершину движения западного христианского мира, признаками которого являются отделение индивида от средневековых коллективизма и универсальности, любовь к Богу и природе, новый активный и жизнерадо-стный дух, и который исторически обуславливает появление буржуазии. Тоде, обнаруживая францисканское влияние в живописи, в культуре, в архитектуре, показывает, как именно от святого Франциска берет начало то духовное обновление, которое потом превращается в гуманизм. Исключительная важность его труда «Franz von Assisi und die Anfaenge der Kunst der Renaissance in Italien», вышедшего в 1885 году, почти остается в тени, до тех пор, пока более удачливая работа другого протестанта, оживляя восхищение Беднячком, не дала знать о ней верным; это была работа Сабатье.

Его «Vie de S.Francois» - длительная обработка разных исследований, которая начинается в первые годы девятнадцатого века и завершается после францисканского юбилея; ее заслугой является то, что она приближает святого Франциска к современной душе, соединяя вместе эрудицию и поэзию, но ее ошибкой является искажение черт святого в соответствии с интерпретацией Мишле, Ренана и современных протестантов; он духовно отдаляет Франциска от Церкви и делает его жертвой Рима. Сабатье исходит из мнения, совершенно недостойного ученого, что итальянцы, неспособные понять тайные мысли, скрытые страдания, оттенки души, могут улавливать только внешние очертания, усиливая контуры и создавая миф; следовательно, Сабатье думает, что это он дарует нам истинного Франциска, и делает он это (несмотря на пояснения к предисловию 1918 года), в основном вырывая его из той присущей ему неразрушимой связи с Римом и сверхъ-естественным, которые составляют субстрат и вместе с тем необходимый фон его величия. Неудивительно, что работа Сабатье понравилась всем: ученым - за солидность документации, неученым - за красоту повествования, которое раскрывало в святом самые тайные струны человека, но не с философской нагруженностью, хотя и с легкостью поэта. Секрет Сабатье кроется в этих словах предисловия: «Любовь - вот истинный ключ истории». И он любил святого Франциска, вплоть до того, что духовно жил вместе с ним; и поэтому он заставляет полюбить его. Но он любил его как человека и воспринимал только как человека; сверхъестественная жизнь, главная у святого, не обращает на себя его внимания. Я уже сказал, что Сабатье продолжает, в том, что касается францисканства, Ренана. Церковь, внеся в Индекс запрещенных книг этот том, указывала на его опасность и коварную попытку показать душам святого Франциска-человека, только человека, и более того, оторванного от Церкви, посредством убедительного труда кардинала Уголино, который исказил бы таким образом наивный идеал.

За «Vie de S.Francois» Сабатье выпускает собрание исследований и документов о религиозной и литературной истории средних веков, созданное им и начатое с его критического издания «Speculum perfectiones» с предисловием, которое, снижая Челанского и святого Бонавентуру, чтобы возвысить тексты, приписываемые брату Льву и спиритуалам, вновь затрагивает проблему источников и с ней - дремлющий вопрос об истинном лице святого Франциска и его духовного потомства. Но эти труды, предназначенные для чтения специалистов, меньше помогли обратить к святому Франциску симпатию мирской культуры и публики, чем «Vie…» 1894 года, которое, можно сказать, начинает современное францисканское возрождение, равно как Сабатье основывает, по остроумному определению Массерона, «четвертый Орден францисканофилов», полностью мирской и интеллектуальный, который умножится в двадцатом веке.

Этой значимой работой протестантского пастора мы завершим быстрый и, конечно, неполный обзор движения мирян к святому Франциску в девятнадцатом веке; и, поскольку оно было спонтанным и многочисленным более, чем позволяла религиозность того времени, остается посмотреть, что делали, чтобы возбудить его, настоящие францисканцы, монахи. Может быть, чтобы вызвать эту симпатию и возбудить это движение, в разных семействах братьев и терциариев девятнадцатого века был кто-нибудь, подобный отцу Христофору? Однако политические обстоятельства, в которых они жили, были неблагоприятными.

Религиозное преследование девятнадцатого века

Неприязнь к религиозным орденам переходит из 18 века в 19: несколько сдержанное в первой половине века, оно становится бесцеремонным во второй. Даты здесь - как поминальные кресты на пути преследования, которое не убивает, но рассеивает, ссылает и насмехается. Начала его Французская революция в 1790 году; продолжил Наполеон в 1803 и 1810, после остановки реставрации вновь открылась серия преследований в Испании, сначала в 1820 году, потом в 1831 и 1832, и почти одновременно в России и в Польше. В Италии, когда верующие начинали постепенно восстанавливаться после наполеоновского разрушения, закон 1866 года подавил все ордена по Правилу и отдал в пользу государства их имущество. То же самое произошло несколькими годами раньше в Мексике и несколькими годами позже в Германии Kulturkampf и в республиканской Франции; так что с 1860 по 1880 год цивилизованные государства стараются разрушить те скопления людей, которые представляют идеал, породивший их цивилизацию, как будто они были праздными, или опасными, или преступными элементами. Но они, неразрушимые, как и идеал, который движет ими, распространились везде, чтобы позже внезапно воссоединиться. Разделенные преследованием, францисканцы лучше оценили бедность, следующую за конфискацией монастырей, которая потом облегчила их смиренное возрождение, и быстрее всех подчинились необходимости вновь объединиться. Но нависали другие опасности. К резкому уменьшению монастырей присоединилось уменьшение количества призваний; за антиклерикализмом, который проникал в правящие, интеллектуальные классы, в школы, следовало исчезновение буржуазной молодежи из послушников; а сказать «буржуазия» значит сказать «культура»; за потерей драгоценных библиотек, конфискованных правительствами, следовал недостаток средств обучения. Все это обедняло францисканцев численно и интеллектуально.

Отметим: снижение культурного уровня угрожало францисканцам именно тогда, когда уровень народного образования возрастал, прежде всего благодаря обязательному школьному образованию, а также ежедневной и пропагандистской печати, конференциям, собраниям, ускорению ритма жизни из-за новой машинной цивилизации. Чтобы спастись и спасти, религиозные ордена, хотя и задушенные масонским либерализмом, должны были действовать, выкупая монастыри, привлекая призвания, преобразовывая обучение, вновь связывая нити. Этому делу помогает Бог, посылая всем различным семействам, различным ветвям францисканства достойных руководителей, святых, благоразумных, способных. Мне кажется, что самой представительной из них является фигура отца Бернардино из Портогруаро, генерального министра меньших братьев. Это его звание послужит мне извинением, если я, меньший брат, задержусь, чтобы подробно рассказать о нем, не забывая, но умалчивая, для краткости, обо всех других, достойнейших и значимых.

Восстановительная деятельность отца Бернардино из Портогруаро

Отец Бернардино из Портогруаро объединил в себе основные черты францисканской духовности, согласно тому особому отпечатку гармоничного равновесия, который оставил ему святой Бонавентура; как и святой Бонавентура, он ясно видит путь, по которому Орден меньших братьев, генеральным министром которого он был в весь период преследования, должен был идти в особых условиях того времени.

С самой молодости он понял, что святость и учение должны быть неразделимыми в священстве, вплоть до того, что считал призвание к учебе признаком и условием «sine qua non» ¹³ священнического призвания. «Любовь, которую молодые люди испытывают к учению, - писал он собрату-преподавателю итальянской и латинской литературы, - и успех, который они способны извлечь из него, помогают мне узнать, есть ли у них клерикальное призвание. Кто, несмотря на старания, окажется неспособным к учению, будет только из-за этого признан непризванным к состоянию, которое требует науки, объединенной со святостью. Тот, кто, хотя и наделен достаточным умом, не будет учиться с любовью, будет признан неверным своему призванию, потому что он пренебрегает первейшим долгом этого призвания, и поэтому должен быть отклонен». Золотые слова, которые нужно высечь большими буквами над дверями всех церковных школ. Благородство учения, как призвания и как долга, может быть, не имело даже среди гуманистов более убежденного последователя, чем этот меньший брат. В двадцать шесть лет, в прощальной речи, обращенной к своим ученикам последнего курса теологии, он говорил, что религиозная жизнь базируется на двух основаниях: набожности и учении; и, придавая набожности главное значение, он добавлял такие слова, которые содержат в зародыше один из самых гениальных пунктов его программы генерального министра: «Учение - это для вас первейшая обязанность, потому что нет другого пути для достижения учености; а ученость крайне необходима священнику, и если он ее отвергнет, то Бог отвергнет его, отказавшись от служения незнающего священника».

Он получил должность генерального министра в сорок семь лет, в 1869 году, в период максимального угнетения служителей Церкви, и сразу принял энергичные и разумные меры, чтобы изгнанные из гнезд не растерялись, но или сохранили способность действовать, или собрались где-нибудь, в Америке, в Голландии, в Австрии, не разрушая своей провинции. Он помогал требовать обратно монастыри, отстраивать их, снабжать необходимыми предметами обихода и книгами, доходя до высланных в самых отдаленных провинциях, с такой предусмотрительностью, что казалось, что он близко знал их. Руководители доброй воли - а Бог послал много отличных руководителей в Италии и за границей - сопротивлялись угнетению или возвращались с верой в Бога или, по крайней мере, им удавалось, несмотря на разделение и перемещения, сохранять духовное единство провинций, зная, что их безусловно поддерживает такой генерал. Отец Бернардино, со своей стороны, понял, что он должен целиком отдаться верным сыновьям, понял, что для восстановления внутреннего единства Ордена, страстно желанного в течение веков, необходимо было, чтобы каждый монастырь обрел свою душу в душе генерала; следовательно, он стал всем для всех, присутствующим везде, волей, которая централизует все только для того, чтобы распространить равномерную пульсацию во всем организме, в общем, сердцем сердец. Таким Бернардино из Портогруаро стал посредством пастырских посещений всех провинций Европы, которые стоили ему несказанных, но радостно принимаемых трудов и страданий, посвященных помощи посещаемым монастырям. Эти посещения, которые, приближая генерала к самым смиренным и самым дальним последователям, урегулировали сложные ситуации, восстанавливали дисциплину, вновь зажигали францисканское братство лучше любых циркуляров. Со времени Иоанна Капестранского генерал не появлялся в некоторых северных провинциях; Бернардино из Портогруаро четыре раза был в немецких провинциях, девять раз - во французских, и по крайней мере один раз в самых восточных провинциях Европы. Этим неутомимым трудом личного контакта он восстанавливал совершенную общинную жизнь, там, где подавление замедлило или рассеяло ее, ибо он был добрым и приветливым, но не слабым.

«Уверенный, - как он писал, - в том, что провинциям лучше погибнуть, чем возродиться к жизни, которая не есть истинная жизнь», он хотел восстановить строгое соблюдение бедности и других обязанностей для всех, но особенно для самых бедных по призванию. Чтобы идейно объединить всех своих последователей с помощью обмена новостями, мероприятиями и начинаниями, он в 1882 году начал публикацию «Acta Ordinis Minorum» и в том же году распорядился о новом пересмотре Генеральных Установлений Ордена, уже одобренных в 1768 году и обнародованных во временной форме в 1827 году. После прохождения через две комиссии новая компиляция была окончательно одобрена в 1892 году. Отец Бернардино уже не был генералом, но удивительное объединяющее усилие, предпринятое и воплощенное им именно в этих Установлениях, подготавливало единство всей семьи обсервации.

Францисканские колледжи

Но зачем стоило спасать монастыри, если не хватало призваний? И зачем стоило иметь ограниченное число призваний, если они не служили тому апостольству, которое является явной обязанностью францисканцев? Инициативы святого Антония и указания святого Бонавентуры, подтвержденные шестью веками истории, казались более чем актуальными в девятнадцатом веке: абсолютная необходимость знания, но подчиненного бедности и соединенного с ней, чтобы слово Глашатая Христа пришло в соответствие с новыми временами. Странники Божьи, уместные в 13 веке, прошли бы незамеченными по площадям века девятнадцатого.

Некоторым религиозным деятелям, наделенным бдительным и открытым умом, уже пришла идея основать колледжи, чтобы обеспечить образование молодых людей, которые обнаруживали склонность к францисканству. Обычай принимать молодежь, чтобы воспитывать ее призвание, был традиционным во францисканстве и поддерживался до 1675 года, то есть до декрета Климента Х, который категорически запрещал прием юных желающих; но в 19 веке обезлюдение монастырей вызвало необходимость появления организмов, подобных тем семинариям, которые Тридентский собор особенно приветствовал для подготовки хороших священников, не являющихся монахами.

Первым, кто захотел создать францисканский колледж, был отец Андрей Бонди из Квараты, превосходный человек, который по пылу миссий - их было более семисот в его жизни - и по любви к монастырю убежище алль Инконтро был похож на святого Леонардо из Порто Маурицио. Учреждение, о котором он мечтал, не соединенное с монастырской жизнью, а настоящий независимый колледж, руководимый особыми людьми и нормами, было вещью, совершенно новой среди францисканцев; отец Андрей осмелился на это в труднейший 1869 год, ринувшись в это предприятие без гроша, с героизмом Ривоторто и Порциунколы. Первые месяцы существования первого францисканского колледжа добавляют еще одну строфу к поэме в честь Госпожи Бедности, и поэтому это учреждение выросло крепким.

В доме медника, перед кладбищем в Прато, были ненадолго сняты несколько комнат, предназначенные для разведения шелковичных червей и свободные только с июля по март. Они были абсолютно пусты; там не было ни мебели, ни утвари; однако нужно было содержать шестерых ребят, двух отцов, одного мирянина. Отец Андрей, хотя и не послал денег, послал людей. Их было трое, и они были достойны такого дела: отец Пеллегрин из Бадиа Сан Сальваторе, отец Герменеджильдо из Китиньяно и отец Луиджи из Чезы. Первому, нищенствующему монаху, с трудом удалось раздобыть семь старых кроватей с соломенными матрасами, несколько кривых столов, несколько стульев, необходимую утварь. Когда приехали воспитанники, он позаботился о трапезной, прося милостыню весь день и вечером принося в своей суме куски черствого хлеба и кукурузную муку для голодных мальчиков. Все доходы колледжа исходили из сумы фра Пеллегрина. Отец Ерменеджильдо из Китиньяно был преподавателем священного красноречия, апостольским миссионером монастыря алль Инконтро, секретарем генерального прокурора, вдумчивым писателем духовных трактатов, но оставил проторенные пути апостольства ради того, чтобы спрятаться в этом углу, чтобы преподавать азбуку францисканской жизни немногим ребятам. Отец Луиджи из Чезы, образованный и благочестивый, ученость и благочестие которого превышали обыкновенное, приспособился, так же, как отец Ерменеджильдо, преподавать школьную латынь и быть духовным руководителем этих шести мальчиков, - столь далеко было смирение этих благородных людей от стремления к значительности имени или уважаемом общественном положении. Все трое были колонной зарождающегося колледжа. Героическое нищенство фра Пеллегрино поддерживало их в финансовом отношении; мудрое и благочестивое руководство отца Ерменеджильдо, знатока путей души, преподавание и отеческое руководство отца Луиджи из Чезы основали его на францисканском фундаменте, но то, что отметило его истинной печатью святого Франциска и дало ему право жить его именем, была голодная бедность, которая тесно сближала в одинаковом веселом страдании наставников и учеников и сверхъестественным образом воспитывала их.

Согласно договору, когда пришел март, маленький колледж должен был покинуть комнаты для шелковичных червей и уйти в поместье около Фильине Пратезе, откуда, с одобрения отца Бернардино из Портогруаро и благодаря его помощи, они два года спустя перешли в Гальчети. Закончились героические времена; начиналась нормальная жизнь, но заслуга этих первых устроителей, от отца Андрея до отца Пеллегрино, не должна исчезнуть перед быстрым расцветом францисканских колледжей, которые, по инициативе отца Бернардино из Потрогруаро, распространились в Италии и за ее пределами. Среди конвентуалов ее развивал отец Бонавентура Солдатич из Керсо, а среди капуцинов прежде всего отец Бернардино из Филиццано, провинциал во Флоренции и исповедник Августа Конти, который так написал об этом прославленном человеке: «Я никогда не испытывал такого мира, такой безмятежности, такого спокойствия совести, какую вкусил в беднейшей комнатке отца Бернардо».

В новой задаче воспитания подростков у францисканства появились некоторые фигуры воспитателей, которые в вере и милосердии больше, чем в образованности, нашли мудрость вести молодые души к нелегкой вершине.

От генерального министра Бернардино из Порто-груаро всегда исходили примеры и отличные советы по поводу воспитания, в том числе физического, молодежи, которая привлекала его внимание особым образом, потому что «с молодежью можно сделать больше блага и для нее можно приготовить лучшее будущее». Ценитель учения, отец Бернардино из Портогруаро поддерживал францисканские колледжи, так же, как он поддерживал стремление монахов к знанию и культурному участию в указаниях и празднованиях Церкви. Поэтому в 1869 году, во время Ватиканского собора, он построил францисканцев на защиту вселенского господства святого Иосифа и догмы непогрешимости понтифика. Так, отец Лодовико из Кастельпланио, меньший брат, был теологом монсиньора Трионфетти, тоже меньшего брата и одного из отцов Ватиканского собора. Они оба были из Умбрии; первый приобрел большую славу теолога, изложив францисканское учение о Непорочном Зачатии в трехтомной работе, которая заслуживает того, чтобы ее знали все: «Maria nel consiglio dell’Eterno»; это чудесная и грандиозная панорама францисканских исследований о Марии. В 1869 году Лодовико из Кастельпланио был избран отцом Бернардино из Портогруаро для того, чтобы изложить учение святого Бонавентуры относительно папской безгрешности, и сделал это как в большом томе, «Seraphicus Doctor S. Bonaventura in Oecumenicis catholicae Ecclesiae Conciliis», который был очень полезен отцам собора, так и в томе о Ватиканском соборе, «Il Conclave al cospetto dell’odierna civilta’».

Критическое издание трудов святого Бонавентуры

Отец Бернардино из Портогруаро дал подобное задание другому ученому францисканцу, отцу Феделе из Фанны, которому удалось за короткое время извлечь из текстов отрывки учения святого Бонавентуры на эту тему и опубликовать книгу «Seraphici Doctoris Divi Bonaventurae doctrina de Romani Ponteficis primatu et infallibilitate», которая восхищала знатоков точностью и ясностью компиляции. По стечению обстоятельств, которые отец Бернардино смог понять и горячо развивал, изучение святого Бонавентуры, которому способствовало также празднование семисотлетия со смерти францисканского доктора, привело к критическому изданию его трудов и учреждению колледжа Кваракки. В самом деле, такие ученые, как Феделе из Фанны, Александр Барони, Антоний Мария Борго из Виченцы, Василий из Нироне, Уголино Фазолис и другие, изучая труды Бонавентуры, оказывались перед проблемой подлинности текстов. Воспитанные на современной критике, они не могли работать без уверенности в авторстве трудов, приписываемых святому Бонавентуре, и в их подлинности.

Отец Бернардино из Портогруаро понимал эту необходимость критики, которую несли новые времена, и жестом, достойным святого доктора, которого хотел прославить, официально поручил отцу Феделе из Фанны новое издание работ святого Бонавентуры, несмотря на трудность времени (был июль 1870 года) и скудость средств. Отец Феделе из Фанны, знаток палеографии, принялся за работу с намерением исправить ватиканское издание, считавшееся лучшим; но, изучая и собирая кодексы в главных библиотеках Европы, он встретил 1874 год, не подготовив даже первый том! Никто не предвидел такой обширности и трудности начатого дела. Чтобы дать представление о нем и заставить его полюбить, отец Феделе написал «Ratio novae colectionis operum omnium sive editorium, sive ineditorum Seraphici ecclesiae Doctoris S. Bonaventarae», который лучше всяких рекомендательных писем представил книжникам и библиотекарям Европы это монументальное издание и брата, который бросил в него, как в пучину, все свои силы, располагая их к тому, чтобы предоставить самые оберегаемые кодексы отцу Феделе и его сотрудникам.

Работа продолжалась. С помощью нескольких собратьев, знающих философию и палеографию, отец Феделе посетил за восемь лет около четырехсот библиотек во всех частях Европы, кроме России и Швеции; он изучил более пяти тысяч кодексов, делая драгоценные открытия древних рукописей, не относящихся к Бонавентуре, но францисканских или касающихся францисканства; он работал, уставал, обессилевал, чтобы ускорить исследования и, вместе с тем, сэкономить затраты Ордена, потому что экономическая проблема была не менее острой, чем научная, если прекрасный генерал, который поддерживал его, был вынужден написать ему 13 января 1876 года: «Таким образом, как Вы, уважаемый отец, действуете сейчас, мы уйдем в бесконечность и никогда не начнем. Тем временем все ваши сотрудники физически и морально утомятся и один за другим оставят работу. Некоторые уже дали мне знать об этом; и никто из них не одобряет это бесконечное собирание кодексов, повторяющихся сто раз, изданий, не приносящих никакого другого плода, кроме какого-нибудь редкого маловажного варианта. Дорогой отец Феделе, необходимо положить этому предел. Вы не можете претендовать, и ни один разумный человек не хочет от вас, чтобы Вы посетили все, даже самые маленькие, библиотеки и собрали все кодексы. Но сейчас, после данного объявления и сделанных обещаний, все находятся в ожидании, что начнется печать. Нет необходимости медлить больше». На это письмо, открывающее критическую строгость, которая управляла изданием Бонавентуры, бедный отец Феделе отвечает с болью, прося милости для науки. И генерал мягко отвечал ему: «Я предполагал, что мое послание произведет на Вас болезненное впечатление; и после того, как я его отправил, я пожалел об этом. Но поверьте, что я тоже обеспокоен, особенно потому, что я боюсь, что после многих трудов и многих затрат, если издание не состоится, пока я генерал, оно, может быть, не состоится вовсе». Вот истинный мотив спешки брата Бернардино. И он говорит о нем в последнюю очередь, почти уклончиво. Но экономические причины мучают сами по себе, так что в следующем году он строго повторяет отцу Феделе: «Нужно, чтобы мы поняли друг друга, дорогой отец, потому что я не хочу много брать в долг и не чувствую себя в силах продолжать таким образом, еще и потому, что мне действительно не хватает средств. Следовательно, нужно ограничить наши идеи, согласившись, что лучшее - враг хорошего».

В переписке двух выдающихся францисканцев угадывается, как «Opera Omnia» святого Бонавентуры таит в своих ясных страницах тяжелое ярмо труда и страданий, переносимое по-францискански.

Международные образовательные колледжи

Отец Бернардино из Портогруаро, который думал обо всем и все предвидел, понял необходимость монастыря, способствующего работе над новым изданием, которое могло бы стать первым из серии научных работ такого рода; после различных переговоров он нашел подходящее старое поместье Ручеллаи между Флоренцией и Поджо в Каяне: Кваракки. В октябре 1877 года Кваракки, переделанное в монастырь, приняло первых францисканцев, которые достойным делом начали достойную славную традицию учения; этими францисканцами был отец Фидель и его сотрудники, трое немцев из Саксонии: Игнатий Хайлер, Гиацинт Даймель, Бенедикт Бехте; один ирландец, Лука Кери; двое итальянцев: Эльпидий Роккетти из Монтеджове и Аполлинер Беттарель из Фрегоне, которые, после того, как помогли ему прочесать библиотеки Европы и Италии, продолжили свою работу в деликатной части пролегоменов, схолий, цитат, вплоть до издания, которого отец Фидель уже не увидел. Он не увидел даже первого тома, потому что умер, изможденный, 12 августа 1881 года, еще раньше, чем начала работать типография, оборудованная в Кваракки после распоряжения отца Лодовико из Казории. Домашняя типография, позволяя ученым доверять печать мастерам самого Ордена, работающим ради того же идеала, и отслеживать ее страницу за страницей, отвечала потребности в труде, присущей францисканскому духу, согласно которому нужно уметь трудиться, как носильщики, и молиться, как ангелы.

Самым значительным последователем отца Фиделя был Игнатий Хайлер, который за двадцать два года довел до завершения монументальное издание трудов святого Бонавентуры, написал пролегомены к десяти томам и схолиям, в то время как отец Даймель с огромным усердием сравнивал цитаты из Писания и произведений отцов церкви, а отец Аполлинер руководил типографией. Отец Хайлер в огромном труде сохранил, более того, даже увеличил к концу своей долгой жизни высокую степень единства с Богом, которому он научился у францисканского доктора, трудами которого он занимался; он отличался исключительными знаниями духовного руководителя. Благодаря заслугам этих монахов, великий колледж Кваракки поставил на такое же сверхъестественное основание и маленькие францисканские колледжи.

Божий человек, который в духе Бонавентуры хотел создания колледжа Кваракки, предвидел гонения на монастырь Арацели в Риме и его перемещение, которое в самом деле произошло по министерскому приказу в ноябре 1885 года. Поставив себя перед тяжелыми, но не невозможными жертвами, он купил участок вдоль Меруланской дороги и предназначил его для сооружения международного колледжа для внешних миссий и генеральского престола Ордена меньших братьев. Это было последнее большое предприятие отца Бернардино, бывшее также его крестом. Он оставил должность генерала через два года после освящения церкви святого Антония на Виа Мерулана (святому Антонию посвящен и колледж), и за год до торжественного начала исследований, с титулом архиепископа Sardica и в бедности образцового терциария, спокойно умер в Кваракки в 1895 году.

Колледж святого Бонавентуры Кваракки, который Массерон очень точно назвал «научной цитаделью меньших братьев», и международный колледж святого Антония в Риме, центр образования для всех молодых францисканцев, которые готовились к проповедованию, преподаванию и особенно к миссиям, - два осязаемых памятника гениального величия отца Бернардино из Портогруаро; однако его заслуга не только в этом; он сделал много других дел. За двадцать лет, пока он был генералом, восстановили надломленный хребет Ордена меньших братьев после гонений, которые рассеяли их, потому что от его личности, такой смиренной с виду, исходят почти все начинания и почти все люди, желающие обновления, при котором сохранилась бы францисканская духовность.

Отец Бернардино из Портогруаро умел выбирать сотрудников, ободрял ученых, возбудил множество призваний, ускорял и поддерживал добрые дела, где бы они ни расцветали; он поддерживал или завязывал братские отношения с руководителями других религиозных орденов, вплоть до того, чтобы согласовать - необычайная щедрость - участие заслуг всех Орденов святого Франциска, давших членов апостольства молитвы, вплоть до того, что он купил дом в Фолиньо для августинианок, которые были изгнаны из своего монастыря; и до того, что он основал конгрегацию третьего Ордена в большом картезианском монастыре Изере, назначив ее духовным руководителем генерального приора. Его безграничное и просвещенное милосердие распространяет францисканский дух среди бесчисленных людей, которые приближались и приблизились к нему в его путешествиях по Европе. Приближение к нему никогда не проходило без последствий, ибо отец Бернардино через года и расстояния следовал за душами, которые обратились к нему, поддерживая частую и простирающуюся на весь мир переписку.

Апостольство отца Бернардино из Портогруаро

«Господь доверил мне этот вид апостольства письмами, и я рад этому и благодарю Его», - писал этот святой человек, может быть, думая о личном нравственном увещании, дорогом святому Франциску; может быть, предпочитая его печатному и ораторскому, в который всегда просачиваются беспокойство об успехе и тщеславие; в любом случае, он считал переписку продолжением молитвы и исповеди, средством того духовного руководства, за которое он заслуживает особого места в истории францисканства. Бернардино из Портогруаро обладал гением духовного руководства, особенно над душами, посвященными Богу, как святой Бернардино Сиенский обладал гением проповеди. С терпением святого в своей полной движения жизни, среди забот беспокойных и многотрудных дней генерал меньших братьев находил время писать, чтобы успокоить педантичную монахиню, поддержать колеблющегося священника, дать совет смущенной настоятельнице, девушке, вышедшей из колледжа, учителю, страдающему за свою школу, ученику, испуганному учебой, чтобы исправить романтичную женщину или утешить больного старика. И это не лаконичные, условные, общие записки, а целые страницы рассуждений ad hominem, с острой и нежной психологией, которые стараются мягко склонить природу перед волей Божией. Собрание, в котором более двух тысяч его писем, является духовным трактатом; из него можно извлечь нормы и советы для любой жизни и всех состояний души, особенно для служителей Церкви. Основание его духовного руководства по-францискански просто: любовь и жертва. Первая требует второй. В своих речах он непреклонно описывает самоотречение, но в письмах невероятно мягко соразмеряет его величину с отдельными сознаниями. С посвященными душами он говорит только о жертве, потому что это их обязанность, душам, замкнутым в монастыре, он повторяет о смерти, подобной смерти зерна под землей, потому что таково добровольно избранное состояние, которое поэтому становится долгом: «Если этой смерти не произойдет, не стоит и сеять зерно в землю». Со служителями Церкви его требования строги, а с мирянами он мягок, но без слепого отпущения грехов. С молодыми он очень терпелив; он слушает их без возмущения, не пугая их, не претендуя на то, чтобы сразу исправить их гневной филиппикой; он убеждает их постепенно. Учащимся он рекомендует «учиться глазами и коленями».

У отца Бернардино была та способность к уподоблению другим, отличающая Божьих людей и поражающая мир, который, всегда раздражаемый примерами псевдомилосердия, полагает, что любовь к Богу - это презрение к творениям, в то время как презрение - это только эгоизм. Тот, кто исследует источники мудрого духовного руководства отца Бернардино, обнаружит, что их было два: один - тот «дар отцовства», который, как он чувствовал, был «большим и живейшим»; другой - темнота, которая терзала его душу до самой смерти. Тому, кто спрашивал у него: «Почему не все исповедники успокаивают так, как Вы?», - добрый францисканец отвечал: «Многие исповедники больше педагоги, чем отцы; я же стараюсь быть отцом для всех творений, которых посылает мне Иисус». Для всех. Они приходили отовсюду; и он не отвергал и не забывал никого; он занимался с каждым, как будто должен был заботиться только о нем одном; его не пугало ни их количество, ни трудности; более того, он хотел еще большего. Его трепещущая чувственность, которую благодать вывела за пределы человеческих возможностей, поднялась до универсальности любви. «Я хотел бы иметь весь мир в моем сердце, если мог бы. Я люблю всех». И это не общая любовь, которая не согревает, а конкретная и личная, принимающая разные формы в единстве горения. «Милосердие открывает в этом бедном сердце место для любого, кто попросит его; даже если он попросит особого места, то никто из ранее вошедших туда не потерпит ущерба».

Отцовство было в нем даром, но в некотором роде он завоевал его, отдаваясь - как Христос - всей душой любой душе, которая открывалась ему, а это самый благородный способ вывести чувство за пределы человеческого и воспрепятствовать тому, чтобы сердце после великого самоотречения высохло, обратившись к себе самому. С первого дня своего обращения отец Бернардино понял истину, которую многие не понимают никогда, а некоторые осознают только к старости, когда сделанное уже сделано и будущее не несет никаких обещаний: он понял, что жизнь стоит столько, насколько она потрачена для других. Он сразу начал воплощать в жизнь эту истину, не дожидаясь, пока наступит пресыщение завоеваниями и разочарованиями; сразу же после великого полета двадцатилетнего самоотречения он открыл сердце для вселенной с таким милосердием и счастливой способностью принимать и целиком отдаваться, что его ранимая совесть трепетала и вопрошала себя, не вошло ли какое-то человеческое удовольствие в ведение столь многих душ, в том, что все доверяли ему тревоги, слезы и секретные добродетели; он вопрошал себя, не остается ли в нем нежность страдающих, возбужденная его милосердием, вместо того, чтобы подниматься к Богу.

Поэтому (и здесь мы затрагиваем второй источник мудрого духовного руководства отца Бернардино) удивительно, как он мог даровать другим утешение, в котором Провидение отказало ему, и из своего тайного страдания, когда он не чувствовал, что Бог любит его, страдания любить Бога без утешения и не находить ни друга, ни исповедника, который понял бы его, снял бы с него секрет понимать других. Дар духовного отцовства, завоеванный безграничным посвящением душам, был вдвойне оценен и, следовательно, углублен ценой чрезвычайно болезненного опыта длиной в жизнь. Этот человек, несущий мир совестливым людям, внутренне стонал из-за робости своей души, которая «кто знает, что есть перед Богом!». Францисканская радость, которую он умел зажигать в других, никогда не освещала его сознание, что составляет отличие Бернардино из Портогруаро от его великого тезки-святого. Он признавался своим близким: «Я в пугающей темноте. Я иду вперед по самому краю веры и воли». Когда друг ободрял его, он отвечал: «Я не верю. Это обман демона. Невозможно, чтобы Господь был доволен мной». И он пускался в безжалостный самоанализ, несправедливо обвиняя себя, а потом снимая обвинение, потому что факты свидетельствовали против него. И так годы и годы. «Все немо, никто не отвечает…». Трагические слова, если бы самая высокая вера его кровоточащей человечности не превратила их в высшее стремление к сокрытому Богу.

Говорилось, что все великие созидатели суровы. Для настоящих францисканцев это не так. Отец Бернардино из Портогруаро объединил железную волю с простотой ребенка и материнской нежностью. Человек, который с молодости с францисканской фантазией называл себя «цыпленком Божьим», потому что «раб» казалось ему слишком низким, а «друг» - слишком высоким, человек, который в старости подписывался «дедушка», обращаясь к студентам, послушникам, монахиням, - это тот самый человек, который хотел создания францисканских колледжей для молодежи, колледжа Кваракки для исторических и теологических исследований и изысканий; колледжа святого Антония для подготовки преподавателей священных наук, лекторов; это был человек, который осуществил укрепление миссий, обновление проповедования и в течение двадцати лет твердой рукой вел Орден, воплощая девиз, которым впоследствии украсил свой герб: «Charitas Veritatis, veritas Charitatis».

После всего сказанного понятно, как с его волей Орден меньших братьев стал первым сообществом, освященным в 1879 году в соборе Святейшего Сердца. Это было подтверждением францисканской христоцентрической программы.

Францисканская мысль девятнадцатого века

С помощью отца Бернардино из Портогруаро теологические и философские исследования, замедлившиеся в первые десятилетия века из-за невзгод Ордена, вновь просыпаются и расцветают; особенно это касается исследований, посвященных святому Бонавентуре. Наступление семисотлетия его смерти породило, как мы уже видели, значительные научные труды и критическое издание полного собрания его сочинений. Но и до этого, если не в научной разработке, то по крайней мере в традиции всех трех францисканских Орденов, меньших братьев, конвентуалов и капуцинов, святой Бонавентура из Баньореджо и блаженный Иоанн Дунс Скот были живы, то есть к ним прислушивались и над ними размышляли, несмотря на недостаток мыслителей, которые могли бы продолжить их труд и развивать их доктрину. Скот, обсуждаемый и оспариваемый на философском поприще, завоевал как теолог самый большой триумф, о котором может мечтать доктор Церкви, когда был провозглашен догмой его тезис о Непорочном Зачатии Марии. Эта истина с кажущейся медлительностью отдаленного созвездия становилась достоянием веры. Одним из теологов, к мнению которых внимательно прислушивались во время последних обсуждений, был отец Антоний Фаниа из Риньяно, консультант Congregazione all’Indice, член других конгрегаций, автор панегирика и девяти размышлений-славословий о Непорочном Зачатии, большой знаток Скота, который, когда Пий IX спросил о его мнении, ответил диссертацией «Idea o ispirazione dell’ integrita’ del Concetto cattolico intorno l’Essere e il divino Concepimento di Maria Vergine», такой ученой и исчерпывающей, что из нее более, чем из всех других писаний того времени, были позаимствована тематика и выражения для буллы «Ineffabilis Deus», так что кажется даже, что отец Фаниа был ее составителем. Определение догмы Непорочного Зачатия поддержало францисканскую теологическую созерцательность, особенно ту, которая касалась причины Воплощения, то есть наиболее связанную с самой догмой, и должна была послужить отработке доктрины о Царской природе Иисуса Христа. Итак, выиграв вековую битву за Непорочное Зачатие, францисканцы, будучи добрыми рыцарями Христа, начали или, вернее, продолжили другую битву - за то, чтобы Воплощение было признано первичной целью всего сущего для прославления Слова и наибольшей славы Бога. Они внесли вклад в подготовку того провозглашения Христа Царем, которое прославит понтификат Пия XI.

Справедливо, однако, будет признать, что глубокие теологические и философские исследования появляются только в последнем десятилетии девятнадцатого века и позже, в двадцатом веке. Действительно, вскоре после восстановления Ордена во Франции капуцины возобновили изучение трудов францисканских докторов, а в 1856 году отец Лоренцо из Аосты основал «Bibliotheque franciscaine», которая публиковала исторические, философские и мистические труды. Но созерцательная мысль неуклонно ослабевала. Более того, можно сказать, что во всей первой половине девятнадцатого века теологическое и, прежде всего, философское францисканство не только не сохранило свои позиции, а потеряло многие из них, уступив место другим школам, которые по-своему толковали наставников Ордена: онтологисты «присвоили» себе святого Бонавентуру; позитивисты - Бэкона, которого в качестве «вождя» средневековой мысли приветствовали Ренан и Тэн.

Когда потом, благодаря толчку Льва XIII, в 1879 году с «Aeterni Patris» началось возрождение схоластики, францисканцы не смогли сблизить неотомизм с неоскотизмом; более того, они должны были оправдывать своих философов и защищать свое интеллектуальное наследие, особенно когда последователи Фомы Аквинского, неправильно интерпретировав учение Льва XIII, свели до минимума значение всех других течений схоластики, кроме течения святого Фомы Аквинского, и увидели в блаженном Дунс Скоте, как и в Уильяме Оккаме, опасного предшественника реформации и идеализма. Но, если и были несправедливые нападки на францисканское течение, не было недостатка и в благотворном возрождении учения среди самих францисканцев. Критическое издание святого Бонавентуры, основание меньшими братьями колледжа Кваракки для исследований, воодушевленная культурная деятельность капуцинов и конвентуалов, основание трех международных колледжей в Риме - святого Антония, святого Бонавентуры и святого Лоренцо Бриндизи, - созданных соответственно миноритами, конвентуалами и капуцинами; они появляются в ответ на события как историческая необходимость защиты. Еще раз францисканцы, которые склонялись к деятельному милосердию, вынуждены учиться, чтобы жить, и среди них намечаются две тенденции: одна обращается к святому Бонавентуре из Баньореджо, максимально тесно примыкая к святому Фоме Аквинскому, другая опирается на Скота. Ошибочное и неглубокое утверждение: «Дунс Скот - это Кант тринадцатого века», выдвинутое с немногими ограничениями и без подтверждения кардиналом Гонсалесом в его знаменитой истории философии (1880) и повторяемое без тени доказательств в конце века иезуитом отцом Маттиусом, способствовало тому, что к святому Бонавентуре обратились и те ученые, которые понимали оригинальность Дунс Скота и заставили полюбить ее, но не сочли нужным в тот момент последовать за ней. Так капуцин Проспер из Мартинье в своей книге «La Scolastique et les traditions franciscaines» (1888) в первый раз явно подчеркивает особое положение францисканской мысли и, признав заслуги Скота, делает заключение о преимуществе бонавентурианского течения. К нему полностью примыкают в своих трудах, на самом деле более красноречивых, чем глубоких, отцы Марчеллино из Чивеццы, Антий Мария из Виченцы, Иоанн из Рубино, Василий из Неирона, Евангелист из Сен-Беат и Фредиано Джаннини, выделяющийся благодаря своим стройным и светлым «Studi sulla scuola francescana». С другой стороны, святой Бонавентура - это один из тех примиряющих и привлекательных умов, в которых самые разные мыслители находят самих себя, а как мистик он не нуждается в критиках, которые готовы были забальзамировать его, чтобы донести до потомков. Он живет своими силами, потому что его приятно читать, даже когда он увлекается силлогизмами; а читать его приятно потому, что у него есть молодость великих дилетантов: он поэт. Однако новое издание его произведений и его распространение, которое началось с тех пор, очень ярко осветили красоту его мысли, ту концепцию «Itinerario», которая, сосредотачивая на немногих страницах опыт Августина, Ансельма, Виктора, знаменует восхождение уникально францисканских горения и простоты. Все мистические и аскетические мотивы, которых она касается, все формы посвящения, которые она рекомендует или каким-либо образом начинает, обнаруживаются в набожности 19 века. Тот, кто признает главой современной набожности святого Франциска Сальского, забывает, что любезнейший епископ Женевский был учеником святого Бонавентуры, в том числе в любви и вкусе к красоте и христианскому изяществу.

Скот, гораздо менее принятый большинством, влиял на развитие теологической мысли, но его действие на этом поприще было ослаблено и опровергаемо сопротивлением на философском фронте. Им занимались немногие малоизвестные ученые в течение почти всего века; только после 80-х годов, когда католики все больше обвиняли Скота, а некатолики свободно интерпретировали и несправедливо присваивали его мысли, возникает реакция в его защиту, которая принесет лучшие плоды в первые годы двадцатого века, когда, с укреплением доктринальных позиций томизма, будет признана, прежде всего благодаря трудам Хертлинга, Баумгартнера, Боймкера, Грабманна, Гильсона, Лонгпре, Масново, Пельстера и многих других, необходимость знать и изучать всех других учителей и другие течения схоластики, и в первую очередь францисканской схоластики. Но девятнадцатый век в последние два десятилетия не был еще достаточно подготовлен для этого исторического исследования; не хватало людей, у которых были средства для исторических исследований средневековой философии, а те из францисканцев, кто занимался схоластикой, были полностью поглощены созерцательной защитой своих основных позиций, поэтому даже труды по схоластике, вместо того, чтобы изучать источники и развитие францисканской школы и прежде всего учение Скота, стараются показать, что этот и другие великие францисканцы примыкают к великим тезисам схоластики.

В девятнадцатом веке только один человек стал исключением; только один, но его значение сопоставимо с высочайшим достоинством его места: отец Эрль, иезуит. С ним были также некоторые немецкие ученые, которые внесли значительный вклад в историю францисканской мысли, особенно после 1885 года, когда вышел «Archiv fьr Literarur und Kirchengeschichte», основанный отцом Денифле и самим Эрлем. Но прославленный Эрль, кардинал, библиотекарь, архивариус Святого Престола, был одним из первых, кто привлек внимание историков к обширному, почти невспаханному полю францисканской схоластики, и его собственные труды совершили настоящие открытия неизвестных авторов, например, Пеккама, Оливи. За исключением этой группы немцев, исследователи схоластики из других стран не были еще подготовлены к такого рода исследованиям и трудились на поле созерцательной деятельности. Даже францисканцы поступали так при изучении своих докторов; и хотя они изучали ошибочные и не всегда оригинальные тексты, они, тем не менее, добивались хороших результатов. Так, сначала появилось несколько полемических трудов в защиту Скота, таких, как «Impugnacion de la Historia de la Filosofia escrita por el Card. Gonzales» отца Франциска Эмануэля Мало. В дальнейшем чувствуется желание лучше узнать положения доктрины Скота. Этому благородному желанию обязано своим появлением двадцатишеститомное собрание сочинений Скота (1891-1896), воспроизведенное по тексту Ваддинга и повторившее, к сожалению, его неточности и вставки. Проза Скота не убеждает и не трогает, как проза святого Бонавентуры. Совсем наоборот! Однако в сухой латыни его остроумного спора кипит высшая поэзия Царской природы Христа и бродит энергичное начало, прославление божественной и человеческой воли, которое может ответить и на некоторые вопросы современной философии. Скота понимают все те, кто измучен этими проблемами, в первую очередь Плюсанский; потом его еще лучше понял в своем остроумном исследовании, названном «Metodo e sistema scientifico del Ven. Duns Scoto», отец Лодовико из Мотта ди Личенца (1898); его поняли те францисканцы, которые на рубеже 18 и 19 веков начали возрождение Скота: отец Деодат Мария из Безли, Партний Мингес, Мариано Фернандес Гарсиа, Серафин Бельмонд, Александр Бертони. Если эти труды оставляют желать лучшего, то лишь потому, что их авторам не хватает полной философской подготовки, ставшей преимуществом францисканцев первых десятилетий двадцатого века, среди которых самым ярким является Лонгпре; и вместе с тем, нужно признать за этими учеными заслугу проложения пути.

Среди публикаций конца девятнадцатого века следует отметить также несколько французских, которые распространяли теорию Скота о Воплощении, например, «Christus alpha et omega» отца Гризостома Уррутибети Уторо, неустанного апостола Царского достоинства Христа и самозабвения в Боге, и статьи отца Жана Баптиста, в новом капуцинском журнале «Etudes franciscaines», последние из которых, собранные под названием «La primaute’ de notre Seigneur Jesus-Christ», вышли в одном томе в 1900 году, как будто передавая новому веку христоцентрический тезис Скота. В том же году, который, благодаря тому, что он отмечает новый век, кажется судьбоносным, появляются конференции отца Деодата из Бесли о Святейшем Сердце согласно учению Скота. Оригинальный, наделенный энтузиазмом и воинственным духом писатель, отец Деодат основал также периодическое издание, посвященное Скоту, которое жило недолго. Этой душе горящего апостола вредила пылкая и избыточная форма; но нужно отметить, что его страницы, богатые порывистой поэзией, навели многих на размышление о царских правах Христа. В развитие той же христоцентрической идеи внесло богатый вклад второе полное издание «Жизни Иисуса» Форнари, также вышедшее в начале нового века, ведущая работа, которая, не обращаясь явно к францисканской школе, тем не менее впитала ее основные положения и, опираясь на некоторые приемлемые положения учения Гегеля, наметила диалектическую историю цивилизации до Христа и после Христа, Который является ее центром, уникальную по широте взгляда и обращений, новую по попытке применить методы современной мысли к религиозно-философской интерпретации истории. Выросший и живший в Неаполе в годы Галлуппи, Тари, Спавента, Веры, Флорентино, верующий католик и в то же время поклонник Джоберти, Вито Форнари с самой юности, готовясь к своим экзаменам по философии и теологии, чувствовал сильное желание найти в католической мысли объединяющий концепт, который придал бы смысл всей вселенной. И однажды перед ним как будто сверкнуло (как признается он сам), «что все должно быть понято в достигнутой человечности и божественности Христа». Этот проблеск, будь это бессознательный результат его чтения схоластики, или мгновенное интуитивное постижение, привел его к той же христоцентрической концепции Скота, которой, после тридцати лет размышления, он хотел объяснить природу, дух, историю. Именно по отношению к истории францисканский тезис получил, благодаря Форнари, свое самое гениальное приложение. Он принимает и ценит положительный вклад каждого народа и каждой эпохи, учитывая, что добро - в любой своей форме - стремится ко Христу; а поскольку все, даже зло, вопреки самому себе, служит Христу, он пытается примирить противоречия, которые соединяются в двойственности конечного и бесконечного, и находит примирение в антиномиях воплощенного Слова, сначала ожидаемого человечеством, потом живущего по-человечески и в человечестве, Царя веков. Форнари делает своим и философское учение Скота, касающееся универсалий, примата воли, составляющих принципов материи; он следует за святым Бонавентурой в понимании красоты, искусства и мистического символизма, с которым понимает чувственное как зеркало интеллигибельного, а интеллигибельное - как зеркало сверхинтеллигибельного, то есть тайны, которая нам является только per speculum et in aenigmate.

Привычная сдержанность и почти одиночество, в котором замыкался Вито Форнари, не препятствовали ему входить в кружок отца Лодовико из Казории, более того, на втором собрании его Академии он прочитал отрывок главы «Жития Иисуса», который, может быть, вдохновил кардинала Капечелатро на его «Житие Христа», написанное по настоянию отца Лодовико из Казории и опубликованное в 1868 году, которое уже с разностороннего и безупречного с литературной точки зрения «Введения» раскрывает, как автор обращается к святому Бонавентуре в понимании любви и к Скоту - в теории Воплощения. Красноречивый кардинал, умерший в старости в должности архиепископа Капуи, известный во всей Италии, «прекрасный стиль» которого прославлял Кардуччи, всегда был францисканцем в благородстве своих привязанностей. Тот же Капечелатро написал одну из своих самых трогательных книг - «Житие отца Лодовико из Казории» - и написал ее на францисканскую тему.

Защитник Форнари от нападок Флорентино и других гегельянцев, Франциск Акри, прекрасный переводчик Платона, разделял концепцию Скота об универсалиях в книге, которая с самого заглавия напоминает святого Павла и святого Бонавентуру: «Videmus in aenigmate».

Если признать, что нет другой такой работы в 19 веке, в которой к историко-религиозному размышлению лучше прилагалась бы францисканская мысль, как «Житие Иисуса» Форнари, нужно, вместе с тем, признать также, что следы Скота и святого Бонавентуры находятся у Розмини, особенно в его глубоком комментарии к введению к Евангелию от Иоанна.

Зародыши францисканской мысли, особенно по поводу святого Бонавентуры, обнаруживаются также в платонико-христианском течении 19 века, которое в Англии представлено именами Ньюмана и Фабера, во Франции - Гретри, Лабертонньера, Олле Лапрюна и Блонделя, в Германии - Гермеса и Фрошаммера.

Францисканская культура девятнадцатого века

Если францисканцы в девятнадцатом веке не завоевали никаких новых позиций на поприще философии, они, однако, внесли драгоценный вклад в изучение истории францисканства, имея в виду изучение культуры, традиций, местной истории. И здесь движение, только намеченное во второй половине века, приобретает силу и приносит плоды только в самые последние годы его и еще более в первые десятилетия нашего столетия, так что история этого богатейшего расцвета должна относиться к картине двадцатого века.

Одними из первых, кто дал толчок этому движению, были капуцины во Франции, основавшие в 1861 году «Annales Franciscaines», которые среди текстов, посвященных духовной жизни терциариев, содержали исторические исследования, приведение мемуаров, исследования по локальной истории. Колледж Кваракки впоследствии стал не только очагом философских и теологических исследований, но и исторических изысканий; из этого колледжа и его типографии вышли важные документы, собранные прежде всего в «Analecta franciscana» и в различных сериях публикаций, в которых объединялись, с мудрым осмыслением истории и философской разумностью, писания, относящиеся к началу францисканства. Такой была склонность к этой литературе и настолько живой была проблема источников, поднятая Сабатье, что многочисленные писатели посвящают себя труду поиска документов. В первые годы нашего века жатва была столь обильной, что чувствовалась необходимость дать всему этому движению печатный орган, а именно тот «Archivum franciscanum historicum», о котором, учитывая хронологические границы нашей книги, не место говорить, но его нужно запомнить, потому что, отмечая новый момент исследований, он в то же время представляет точку слияния разных потоков. В самом деле, в последние тридцать лет века не было ни одного монастыря и ни одной францисканской провинции, где не жил бы брат, любящий традиции Ордена и ищущий более или менее счастливой рукой, с более или менее внимательной интуицией материалы о нем в архивах монастырей, ставших бедными из-за гонений, и в государственных архивах, где материал лежал в беспорядке, наваленный кучами, не используемый с того дня, когда он был принесен туда людьми, которые преследованиями оборвали историю, жизнь и традиции наших монастырей. Прежде всего это воспоминания о местных традициях, фрагменты, свидетельствующие о святости жизни и героизме дел, памятниках искусства; и это материал, который до сих пор ждет человека, который извлек бы из него историю, то есть прожитую жизнь, но конечно, тот, кто будет способен овладеть этим обширным и разнообразным материалом, извлечет из него не только богатейшие свидетельства о мирской истории францисканства, но и найдет там новые и неожиданные аспекты истории разных стран. Это особенно касается Италии, то есть той такой разной и такой богатой региональной истории, которая делает нашу землю уникальной страной, в которой по-разному отразились и имели различное влияние события общего характера.

К этому периоду относятся два журнала; они возникли на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков: «Etudes Franciscaines» бельгийских и французских капуцинов и «Miscellanea Francescana» монсеньора Фалочи Пулиньяни. Первый предпочитал историю францисканской мысли; второй - историю монастырей и Орденов. Первый достигает в некоторые моменты заметного расцвета, чередующегося с периодами упадка. Второй, основанный в 1884 году, был первым и многие годы единственным журналом по францисканской истории, искусству, литературе, исправляющим ошибки Сабатье, и сейчас его собрание драгоценно. Одного этого достаточно, чтобы прославить человека, который и по другим причинам имеет большие заслуги перед францисканством.

Другие скромные периодические издания, которые под разными именами и с различным успехом возникали везде, где могли послужить конгрегациям третьего Ордена, также предлагают значительный исторический материал, с редкой скромностью собранный и упорядоченный учеными, которые любят аромат древних мемуаров. Я повторю: это материал, который кажется грубым и бесполезным, особенно по сравнению с тем, что потом методично собрали выдающиеся почитатели францисканства; но тот, у кого хватит терпения обратиться к этим источникам, будет приятно удивлен и найдет драгоценные документы по истории культуры, обычаев и идей на тему францисканства.

Неизвестные солдаты францисканства

Тот, кто бегло просмотрит этот обширный и разнообразный материал, обнаружит, что с историческими сведениями смешаны тексты о набожности и, особенно, писания, которые напоминают о древних традициях и учениях первоначального францисканства. Ученый-аристократ перед этой мешаниной науки, истории и набожности сморщит нос; но презрение, с которым многие люди относятся к этому материалу, несправедливо. Правда, эти переходы от архивных изысканий или раскопок древнего текста к религиозному рассуждению или к применению аскетической манеры нельзя назвать удачными: эти писатели не служат целям науки. Но необходимо принимать во внимание условия, в которых они работали: монастыри были уничтожены, библиотеки и архивы опустошены, лучшие люди исчезли, вернувшиеся после последних и самых разрушительных репрессий должны были переделывать все, начиная с собственной культуры и собственной подготовки. В то время были люди, которые работали учителями, библиотекарями, проповедниками, привратниками и собирателями милостыни, поварами и огородниками; они должны были думать о материальных нуждах и об образовании молодежи; более того, они были самоучками и - что хуже всего для исследований - бедными, без качественных ресурсов, задавленными тысячью обязанностей. Они интуитивно поняли и правильно заметили, каким сокровищем духовной жизни была история францисканского Ордена, и старались узнать о ней как можно больше, движимые и желанием утешить самих себя и других воспоминаниями о прошлой славе и найти стимул для новой работы, и, самое главное, для того, чтобы извлечь стимул и духовный пример для терциариев, которых они учили, что значит жить в миру как миряне, следуя францисканскому идеалу. Если они, прежде всего потому, что были самоучками и были одолены тысячью рассеянных дел, не обладали изысканностью и вкусом тех людей, которые от Гёрреса до Сабатье дали нашему веку любовь к францисканской истории; если поэтому они не смогли предложить исторически безупречный вклад, они, однако, заставили историю францисканства служить жизни. Эти францисканцы - писатели, проповедники, школьные учителя, основатели благочестивых предприятий, художники, замкнутые в монотонной провинциальной жизни, - обладали доблестью и смыслом для того, чтобы через свою деятельность принести в наше общество приток новой францисканской жизни. Как ученые они, без сомнения, стоят ниже, чем те францисканцы, которые, начиная с 1900 года, посетив лучшие научные центры и переняв от выдающихся профессоров в исторических университетах трудное искусство научного исследования, спокойно сидели за столиками в лучших библиотеках Европы, не думая об апостольской деятельности, не беспокоясь о хлебе насущном, и внесли драгоценный вклад во францисканскую историю; но заслуга первых была больше, они победили серьезные трудности времени и средств, вкладывая в свои труды страсть, которая и сегодня радует при чтении некоторых их наивных страниц, где рядом с найденным документом находится его действительно неадекватная интерпретация, выражение мнения энтузиаста-самоучки, но это и свежее и живое слово, которое творит много добра. И нельзя сказать, что их догадки всегда менее соответствуют истине, чем результаты частичных построений францисканских ученых, которые придут после них.

Тот, кто захотел бы составить каталог этой плеяды проповедников, писателей, художников, творцов благочестивых дел, духовных учителей, которые жили во францисканских монастырях во второй половине прошлого века, и еще более тот, кто захотел бы создать каталог их трудов, оказался бы перед предприятием, способным устрашить самого смелого, терпеливого и ученого исследователя. В тех немногих чертах, из которых я составил свою картину, я не смог дать даже самые известные имена. Необходимо ограничиться несколькими значительными и типичными фигурами.

Забытый отец Маурицио Мальвестити

Наш долг - извлечь из забвения отца Маурицио Мальвестити из Брешии, знатока философии, теологии, восточных языков, священной мистики, древней и современной литературы, археологии, нить жизни которого неожиданно пересеклась с людьми и событиями первостепенной для истории важности. В 1804 году отец Маурицио Мальвестити, молодой человек двадцати шести лет, уже с блеском защитившийся в Ферраре, преподавал теологию в Риме, в монастыре Арацели, вел жизнь почти без отдыха, занимаясь наукой и милосердием, когда однажды осенью в катакомбах святого Каллиста какой-то иностранец попросил его показать подземный некрополь. Ученые объяснения отца Маурицио превысили ожидания несведущего посетителя, так же, как разумные вопросы этого несведущего посетителя удивили отца Маурицио, который через несколько дней был приглашен в Руфинелло, на виллу Лучано Бонапарта, и тогда узнал, что его иностранец из катакомб был братом Наполеона I. Лучано понял значение этого монаха и с наполеоновской волей не оставил его до смерти. От Пия VII он добился того, чего руководители Ордена ему не разрешили бы: чтобы отец Маурицио стал наставником его детей и проводил в его доме большую часть дня. В течение почти тридцати шести лет ученый францисканец был другом и советником Лучано Бонапарта, сопровождал его на Мальту, в Лондон, в Париж; в Тюилирьи он двадцатую часть своего стодневного пребывания там имел очень странную беседу с Наполеоном, который послал за ним, чтобы сказать (как косвенное посольство к Пию VII), что он раскаивается в своих ошибках в отношениях с Папой, но сейчас, когда с его глаз спала пелена, он признает его права, хочет восстановить отношения и обещает сдержать свое слово. После падения Наполеона отец Маурицио еще живет с Бонапартом в Риме и в Канино, успокаивая его мать Летицию, прекрасно воспитывая детей и особенно дочь Констанцию, которая впоследствии вступит в монастырь дам Святейшего Сердца. Он руководит археологическими раскопками в Канино, освещенными им в труде «Museum etrusque de Lucien Bonaparte, Fouilles de 1828 a 1829», изданном в Витербо в четырех томах. Он был также незаменимой сиделкой для Лучано в его последней долгой и трудной болезни. Только смерть оторвала брата Наполеона от друга, которого он избрал себе, а францисканец, после сорока четырех лет, проведенных в близости к семье «рокового человека», вернулся к монастырской жизни, которую он никогда не оставлял в сердце, соблюдая Правило.

Вернувшись в Арацели, он занялся историей как летописец Ордена, изучением еврейского языка и музыки, провел в 1845 году конференцию о «мелометрии» в Аркадской академии; то есть, казалось, что в старости он призван к чести более высоких исследований, когда послушание послало его провинциалом в Брешию. Его историческая миссия не была закончена. Свидетель последней вспышки славы Наполеона, утешитель наполеонидов, он должен был героически участвовать в драме итальянской независимости.

Первого апреля 1849 года, в последний из десяти дней своего пребывания в Брешии, отец Маурицио под пушечным грохотом только что закончил службу Вербного Воскресенья, когда его срочно позвали в муниципалитет. Он пошел туда с собратом, отцом Иларием Миланским, и мэр умолял его передать предложение о мире из залитого кровью города немецкому генералу, ужасному Хайнау, который, находясь в замке, владел ситуацией. Отец Маурицио сразу согласился, хотя эта миссия миротворца, дорогая его францисканскому и гражданскому сознанию, подвергала его смертельной опасности. Со своим товарищем и молодым буржуа, Петром Маркезини, несущим белый флаг, отец Маурицио поднимается к замку, «бесстрашный и беззащитный, среди града иностранного свинца» (как пишет «брешианская эпитафия» в его честь) и, поднимаясь, видит справа и слева сгоревшие и еще горящие дома, разрушенные жилища, балки, которые падают, как горячие угли, нагроможденные трупы. С извилистой тропинки он с холма «может видеть свою бедную родину, которая объята огнем, как Троя», потому что австрийцы безжалостно поджигали каждый дом, откуда раздавались выстрелы; а они раздавались отовсюду. Хайнау принимает парламентера с жестоким выражением лица, но, узнав об его отношениях с Бонапартом, или, вернее, с действующим президентом Французской Республики, он меняет тон, не уступая, однако, в вопросе наиболее важном для доброго францисканца, который должен плакать и молиться, чтобы «укротить этого зверя». Наконец он соглашается на сдачу без преследования безоружных горожан, при условии, что ему будут возвращены заложники. Отец Маурицио с двумя своими товарищами возвращается в муниципалитет, а потом еще раз проходит этим ужасным путем (рискуя попасть под выстрелы самих горожан, которые не хотят капитулировать, опасаясь худшего), чтобы доставить другое послание от мэра к Хайнау. Австрийцы вошли в Брешию и, несмотря на заключенные соглашения, начали красть, поджигать, грабить, заключать в тюрьму, выносить приговоры без суда, расстреливать. Это терзало душу отца Маурицио, и он через два дня после капитуляции вновь поднимается к замку и «вырывает» у Хайнау жизнь сорока горожан, приговоренных к смерти. Проходит четыре дня, и муниципалитет посылает отца Маурицио к Радецкому в Милан, чтобы добиться уменьшения налога в шесть миллионов, наложенного на обескровленную провинцию; он добивается этого, как и освобождения других заключенных. По виду отца Маурицио не скажешь, что он замечает героизм своей миссии. Он пишет о событиях вдове Лучано, принцессе Канино, с подавляемой страстью христианина и гражданина, но никогда не упоминает своих слов к австрийскому генералу и несколько раз даже насмехается над грозившими опасностями. Годы давят ему на плечи, но он не отказывается ни от какой работы, в которой видит свой долг. Он помогает больным холерой в 1855 году; едет посланником Пия IX в Париж в 1856 году, чтобы просить у Наполеона расширения французского протектората на Святую Землю; он помогает раненым во второй войне за независимость; и когда он в 1865 году, в возрасте почти девяноста лет, умирает, простые люди Брешии на свои деньги устраивают его похороны, в то время как муниципалитет воздерживается от вмешательства, боясь обвинения в клерикализме! А ведь шестнадцать лет назад вмешательство этого францисканца спасло Брешию «и вместе с Брешией - надежду приветствовать однажды свободную и великую Италию».

Посвящение Богу поставило благороднейшую душу отца Маурицио на службу всем, чтобы оторвать его ото всех и поставить надо всеми, поэтому мир призвал его, как и других деятелей Церкви, распутать свои противоречия. В его имени, менее известном, чем оно того заслуживает, соединяются имена тех неизвестных францисканцев, которые служили своей стране с христианской доблестью, отдавая все и ни о чем не прося, кроме Царства Божьего.

Воспитатель отец Жирард

На другом поприще очень ярко выделяется фигура отца Григория Жирарда, который родился во Фрибурге в савойской семье, в шестнадцать лет стал послушником у конвентуалов Люцерны, в двадцать четыре года - священником, а в 1789 году был назначен швейцарским правительством «католическим пастырем» в Берне; это был первый приходской священник в Берне после протестантской реформы. Он пересекает революционное десятилетие 1789-1799, гордо нося свою рясу и ставя перед собой задачу быть прежде всего священником и слугою Иисуса Христа «так, чтобы все могли знать это». На его воскресные проповеди, одну на французском, другую на немецком, приходят, среди любопытных и недоброжелателей, протестантские пасторы, представители судебной власти, ученые, а он, чтобы избежать споров, не цитирует другого текста, кроме «Иисус Распятый», касаясь тем, живых в сознании публики. «Я не знаю проповедника опаснее, чем отец Жирард», - говорила одна дама. Но его призвание - не кафедра проповедника, а школа. Это становится ясно, когда он возобновляет уроки и контакты с детьми, вынужденный под давлением антикатолического правительства оставить свой приход. Спустя пять лет назначение заведующим школами заставляет его создать «новую систему образования», основанную на взаимном обучении и регулярном преподавании родного языка. Обвиненный католиками в либерализующем рационализме, а протестантами - в католической отсталости, он должен был с болью отойти от должности, пораженный неправильной позицией, в которую он невольно оказался поставлен, он, «посвященный воспитанию молодежи, человек, принадлежащий всем, человек ни для кого и ни против кого». Он умирает в 1850 году, а десять лет спустя Фрибург воздвигнет статую «отцу народа - защитнику молодежи - христианскому философу - брату-патриоту». Это надгробные надписи. В основном его педагогика базируется на францисканских основах. Что касается образования, то он хочет «создать Христа в сердце учеников»; в качестве метода он предлагает метод добрых матерей, в соответствии с природой, которая дает матерям инстинкт воспитателей, и в воспоминание о своей прекрасной матери, у которой было пятнадцать детей; он следует примеру святого Франциска, который рекомендовал руководителям материнское сердце и материнскую улыбку, придерживаясь того же в отношении с товарищами. Будучи добрым францисканцем, он опирается на волю, кладя в основу знания веру и любовь. Знаком его францисканского миропонимания является его антипатия к научно-энциклопедической дидактике Песталоцци, которой он противопоставляет другое направление, имеющее центром лингвистическое образование, понимаемое как выражение и улучшение внутренней реальности ребенка.

У его метода были почитатели, он получил распространение во всей Европе. В Италии «жирардинские» школы были основаны в Милане Энрико Майером и в Тоскане Ламбрускини, который, как говорили, «в Жирарде смог найти второго себя», поэтому мне кажется, что этот францисканец больше, чем С.Чербоне, предлагал Иисуса Христа в качестве образца для своих школьников, и ему простительно, если он не обращает должного внимания на сверхъестественное и таинства, вынужденный работать в общественных школах в протестантской стране.

Историки

Отец Жирард - это первый францисканец-педагог в современном смысле этого слова, и по роду своих исследований и по своей деятельности в свете он отрывается от традиционного поприща, но не от духа. Многие другие, напротив, продолжают францисканские исследования, которыми отец Николо Папини начал тот век, и одними из лучших являются Луиджи Паломес, Панфило да Мальяно, Леопольд да Керансе, Марчеллино из Чивеццы. Новая отличительная черта «Жития святого Франциска» отца Луиджи Паломеса - не в критике или источниках, а в печати историчности девятнадцатого века. Автор, хорошо знающий современные французские, немецкие, итальянские исследования, рассматривает историю как развитие и верит в христианский прогресс, «потому что прогресс - в Евангелии, которое не столько учит человеческой способности к совершенствованию, сколько делает из него закон; и, когда варвары разрушали римские языческие храмы, думая, что они «производят» только руины, они подготавливали, сами того не зная, мрамор, на котором папский Рим воздвиг потом свои церкви». В этом красноречивом и витиеватом стиле, который, однако, не утомляет, потому что он продиктован мыслью живой и искренне обращенной ввысь, отец Луиджи Паломес защищает Средневековье; он кратко излагает ситуацию в Европе 19 века; сравнивает любовь к природе святого Франциска с жизнью в лесу или в пустыне отшельников и анахоретов, которые свободно разговаривали со зверями; он выделяет оригинальность святого Франциска по сравнению с монашеством, так как его Правило было последним из великих Правил, признанных Церковью; он в современном свете изучает святого Франциска и поэзию, францисканцев и науку. Ставший более собранным и непринужденным по сравнению с тем деятельным человеком, каким он был, отец Панфило да Мальяно, вернувшийся из миссии в Соединенных Штатах, где за двенадцать лет он основал шесть монастырей и два колледжа, пишет «Storia compendiosa di San Francesco e dei Francescani» (1872-1874), которая более развернуто, чем труд отца Паломеса, подчеркивает место меньших братьев в истории цивилизации. Но она остается незаконченной из-за смерти автора.

Оставляет синтез ради высоконаучной и вместе с тем психологичной истории отец Леопольд да Керансе, привратник капуцинов д’Ангерса; его «Житие святого Франциска», вышедшее в 1880 году и переведенное на итальянский в 1882-м, по следам Фомы Челанского выделяет фигуру молодого грешника, обращенного благодаря проблеску благодати.

Особенно большие заслуги в написании истории Ордена у Эрля и Эвбеля. Эрль опубликовал самую древнюю кодификацию францисканского Ордена, то есть все постановления генеральных капитулов 13 века, среди которых «Costitutiones Narbonenses», собранные в 1260 году; кроме того, он опубликовал документы процесса спиритуалов во время трибунала инквизиции и документы об отношениях братишек и Людвига Баварского, братишек и францисканского Ордена.

Эвбель, по желанию отца Бонавентуры Солдатича, продолжил публикацию «Bullarium franciscanum», начатую Сбаралья, и после нескольких лет героических исследований смог собрать буллы Бенедикта XI, Климента V и Иоанна XXII. Я не случайно назвал эти исследования «героическими». Буллы Иоанна XXII казались утерянными, потому что монастыри уничтожили их, и Эвбель должен был исследовать 55 регистрационных книг Иоанна XXII в «Tabulario Vaticano», чтобы выбрать из тысяч документов, содержащихся в них, те, которые касаются меньших братьев. Документы, опубликованные Эрлем и Эвбелем, знакомят с самым драматичным периодом борьбы за бедность, их нельзя читать без страдания и трепета за превратности Ордена, в котором шла внутренняя борьба и который испытывал нападки извне в первой половине 14 века. Но как будто для утешения читателя и в виде компенсации за тот скорее шумный, чем глубокий, беспорядок, тот скорее внешний, чем внутренний, упадок, появляется в те годы история миссий, которая демонстрирует истинную доблесть францисканства, сопротивляющегося самым катастрофическим испытаниям.

Заняться этим был призван отец Марчеллино из Чивеццы. Неутомимый ученый, он в своей жизни не просто созерцал возрождение францисканской культуры в 18 и начале 19 века, а творил его. Отец Антоний да Риньяно, теолог Непорочного Зачатия, основатель Accademia Arcadica Serafica, друг Джордани, ученый, который написал мало, но многих побудил к изучению и написанию, предлагает отца Марчеллино из Чивеццы генералу отцу Бернардино Трионфетти да Монтефранко, чтобы он написал большой труд, которого не хватало: всемирную историю францисканских миссий. В 1856 году молодой брат призван в Рим и принимается за громадную работу со скорее литературной, чем научной подготовкой. Он публикует первые пять томов, обращает внимание на необходимость подлинности документов и приостанавливает работу, чтобы вновь приняться за нее восемнадцать лет спустя, уже вооруженный специализированной исторической подготовкой, приобретенной в посещениях - по приказу отца Бернардино из Портогруаро - библиотек Италии, Франции, Испании, Португалии, Бельгии. Результат его путешествий по Европе был двойственным: основательное «Saggio di bibliografia geografica, storica etnografica sanfrancascana», опубликованное в 1879 году, и более уверенный тон, уже научный и подтвержденный документами, запечатлевшийся в шести томах «Storia delle missioni», которые издаются один за другим до 1895 года. Монументальный труд - одиннадцать томов за тридцать восемь лет, - в котором верно сотрудничал отец Теофил Доминикелли, благодаря правдивости документов становится самой красноречивой апологией францисканцев в их отношениях с цивилизацией, потому что они с первых лет существования Ордена принесли жизнь души еще дикому человечеству.

Библиографическое исследование отца Марчеллино не осталось изолированным. Отец Бернардино из Портогруаро, всегда открытый для понимания и готовый следовать за духовными потребностями своего времени, понял, что специализация исследований, свойственная 19-му веку, трудность кратко рассказать в одной работе историю Ордена, увеличивающуюся в размерах, и сложности в результате критического исследования документов, сделали необходимыми монографические исследования. Поэтому он воодушевил отца Марию Антония из Виченцы на то, чтобы он наметил историю писателей своей провинции. Этот труд, написанный на латыни, вышел в Венеции в 1877 году и был разослан генералом во все провинции Ордена с рекомендацией сделать так же. Примеру последовали лишь немногие провинции, потому что финансовые условия не позволяли затрат на изыскания и публикацию, однако побуждение к историографии францисканской литературы, поборниками которого были Ридольфи, Ваддинг, Сбаралья, не осталось безрезультатным и принесло некоторые прекрасные плоды, например, «Histoire litteraire et bibliographique des freures Mineurs de l’Observance en Belgique et dans les Pays Bas» бельгийского реколлетта Жерве Диркса, опубликованная в 1885 году, «Bibliotheca Fratrum Minorum Capucinorum provinciae Napolitanae», опубликованная в том же году отцом Аполлинером Валенсийским, и «Bibliotheca Fratrum Minorum Capucinorum Provinciae Occitaniae et Acquitaniae», опубликованная в 1894 году. Ограниченные провинциями, в которых они выходят, эти библиографии, однако, несут идею широты и важности полной истории францисканской литературы.

Отец Марчеллино сопроводил свое самое крупное произведение популяризирующими миссионерскими периодическими изданиями, которые основал и которыми впоследствии руководил: «La Cronaca delle Missioni Francescane», с 1860 по 1866 год, «La Palestina e le rimanenti Missioni francescane», в 1890 году, «Le Missioni francescane in Palestina ed in altre regioni della Terra» с 1891 по 1897; в них он продолжал вносить драгоценный вклад в прошедшую и нынешнюю историю миссий, пытаясь заинтересовать публику, которая не читает библиотечных томов. Отец Марчеллино написал много и по многим темам; следовательно, он совершил ошибки и испытал злоключения, которые касаются разносторонних писателей. Из всех его ста двадцати четырех работ, включая трехтомный труд о «Romano Pontificato nella storia d’Italia», субсидированный Львом XIII, свидетельствующий об его благородной любви к Церкви и родине, самой конструктивной и долговечной остается его работа в качестве историка и, следовательно, апостола миссий.

Сейчас ее превзошли исследования отца Голубовича и его школы, проведенные с более строгими научными критериями и подкрепленные новыми документами; но заслугой отца Марчеллино остается то, что он проложил этот путь.

Проповедники

Вместе с обновлением францисканской культуры отмечается обновление францисканского ораторского искусства в 19 веке; и то и другое вызваны к жизни самой историей. На вечные проблемы души наложились общественные проблемы того времени, которые революционная демократия и парламентский режим перенесли из книг в газеты, с заседаний правительства - на площади. Проблемы души тоже изменили свое направление, из моральных они стали интеллектуальными, из психологических - метафизическими. Раньше говорилось о грехах, теперь - об атеизме и пантеизме, материализме и эволюции. Уверенность в существовании иного мира столь далека от современной мысли, что проповеди о «самом новом» привлекают только благочестивых людей, и те зевают, если проповедник не связывает вечные максимы с мучениями того времени. Приблизительно в конце века из-за ярости клеветы и насмешек священник теряет свой сакральный характер в глазах интеллектуалов, а потом и масс; его слово не проникает в душу, если только оно не вызвано или истинной святостью, или верой, подкрепленной наукой. И, поскольку никто не предполагает, что он обладает святостью, которая привлекает внимание, проповедники учатся, чтобы бороться с ошибками. Такой факт не нов. Святой Антоний знал о нем, еще когда был жив святой Франциск; но в 19 веке это более сложно. Некоторые францисканские проповедники, которые во второй половине девятнадцатого века стояли за главными кафедрами в Италии и за границей, решают ее по-старому, углубляя, однако, тему внутренней жизни; другие вступают в борьбу и основательно исследуют новые идеи, которые маскируют старые ереси.

Под классической линией древнего монашеского проповедования можно понимать красноречие отца Иосифа Станислава из Пресбурга, венгерского Лакордера; отца Виктора Петровского, поляка; а также автора преимущественно историко-философского характера, отца Диркса, профессора теологии и автора хорошей литературной и библиографической истории меньших братьев в Бельгии и Нидерландах. По новому пути одним из первых, если не самым первым, пошел отец Феодосий Флорентини, швейцарский капуцин, умерший в 1865 году, который сталкивается с социальным вопросом, почти всегда выступая в христианско-социалистических сообществах о правах и обязанностях тружеников, но самую эффективную проповедь он творит своими делами, потому что основывает и развивает колледжи, больницы, приюты, общества рабочих, так что его признали одним из величайших благодетелей Швейцарии. Два других капуцина занимаются образованием Ирландии, следуя друг за другом в социальном апостольстве с конца 18 века до середины 19: первый, отец Артур О’Лери, защищает с кафедры и со страниц газет права ирландских католиков; другой, В.Теобальд Матье, с кафедры и в печати борется против пьянства и алкоголизма в Англии и в Америке. И народ позволяет «апостолу воздержания» убедить себя. Еще один капуцин, отец Виталий Мария Гонсалес д’Оливьера из Пернамбуко, епископ Голландии, борется против другого зла века, масонства, и может быть, он стал его жертвой за смелую защиту иезуитов.

Францисканец, который лучше владеет вниманием враждебных слушателей конца девятнадцатого века, и особенно итальянской публики, - это отец Августин из Монтефельтро. Золотой век его красноречия длится не менее десятилетия, десятилетия его зрелой мужественности: от панегирика святому Франциску 1882 года, который сделал его известным, до триумфальных великопостных проповедей в Болонье, Пизе, Флоренции, Турине, Риме, Милане и опять во Флоренции. В 1891 году умолкает могучее слово, но милосердие, которое двигало им, еще тридцать лет живет в добрых делах. После святого Леонарда из Порто Маурицио в Италии не было такого энтузиазма, который возбуждал отец Августин из Монтефельтро: народ собирался на его проповеди за много часов до их начала; в школах отменяли занятия; люди, подобные Кардуччи, слушали и восхищались; журналисты стенографировали; уличные газетчики в тысячах экземпляров продавали утром проповедь, прочитанную предыдущим вечером. И подчеркнем, что это происходило в атмосфере, насыщенной враждебностью.

Однажды в Пизе студенты университета собираются, чтобы освистать отца Августина. Они уходят с уроков и большой толпой идут к собору, но сразу оказываются прикованными к месту красноречием брата, который просто и не пытаясь произвести какой-либо эффект, говорит о христианской боли с таким крещендо доказательств и поэзии, что приготовленный свист превращается в оглушительные аплодисменты. В слове отца Августина из Монтефельтро социальные проблемы получали самое убедительное христианское решение, и как бедные, так и богатые чувствовали себя защищенными в своих правах и призванными к своим обязанностям. По натуре командир, по доблести - подчиненный, смиренный человек, который никогда не читал восхвалений в свою честь и даже своих проповедей, плохо застенографированных и еще хуже напечатанных; уважающий публику так, что он всегда сознательно готовился к разговору, даже обращаясь к детям, и всегда говорил с некоторой робостью, отец Августин быстро оставил кафедру - прежде, чем публика покинула его, - и основал учреждение для сирот в церкви Марины Пизанской, порученный конгрегации сестер третьего Ордена, сестер Назарета, которая тоже была создана им. Эта работа была практическим приложением его проповедей. Францисканец, который почти в агонии сказал кардиналу Маффи: «В жизненных волнениях многое проходит и не открывается, но когда я при смерти и скоро нужно давать отчет, мне нужен Отец!», - выполнял такую работу сердцем отца.

Милосердие апостола

Отец Августин из Монтефельтро осветил евангельским светом самые нерасположенные к этому социальные слои своей проповедью; отец Лодовико из Казории сделал то же самое своим милосердием.

Он мало исповедовал, еще меньше проповедовал, не занимался наукой, с удовольствием говорил на диалекте, но его влияние было очень заметным, таким, что он стал одним из самых представительных францисканцев девятнадцатого века. Сын хозяина таверны, подмастерье столяра в юности, потом ученик у своего приходского священника, в восемнадцать лет меньший брат в монастыре Афрагола, отец Лодовико отличался интуицией и умом, колоритным словом, склонностью к наукам, любовью к морю и деревне, поэзии и музыке. Особенно к музыке. Перед красотой он пел. В первые девять лет своего священства в Неаполе он ничего другого не делал, кроме совершения богослужений и преподавания физики, химии, математики, в том числе за пределами монастыря. Он следил, в пределах Правила, за собой и своей кельей: он был прекрасным братом, умным, пылким, чистым. Но он был совершенно обыкновенным. В тридцать три года на него напало необъяснимое беспокойство; внешне он продолжал жить как раньше, но на самом деле стал гораздо больше молиться.

В день перед принятием Святых Даров он теряет сознание; присутствующие приободряют его; отец Лодовико приходит в себя, никто больше не думает об этом. Но молодой брат выходит из таинственного кризиса как будто заново крещенный и, сделав законом для себя слова Иисуса: «Будьте совершенны, как совершен Отец Мой небесный», переходит от доброй жизни к жизни героической. Средство? Стать более францисканцем, то есть милосердным и бедным; бедным ради милосердия. Он не разрешает себе ни малейшего отступления от Правила; он уменьшает келью, пищу, сон, никогда больше не носит при себе ни гроша, так что падает без сил на дороге. Отказываясь от всего, он не может «постичь Бога», но пытается приблизиться к Нему в Его творениях. Его пожирает желание утешить все человеческие страдания. Милосердные начинания кипят в его уме при виде каждой беды; чтобы воплотить их, нужны средства, и он просит их, переходя от двери к двери, сам вкладывая все свои капиталы, состоящие в вере в Бога и желании блага, которое бросает вызов невозможному.

Из-за этого желания он вспоминает о третьем Ордене; он представляет его как «мирское воинство, действующее в Церкви милосердными делами»; за месяц он собирает вокруг себя двадцать образцовых людей, избранных в государственных органах, в аристократии, в крупной буржуазии, чтобы доверить им дела, с которыми он не может справиться один. Он понимает, что нужно пренебрегать миром в целом, но нельзя игнорировать мирян, души которых нуждаются в спасении и которые имеют на этом свете богатства и власть; он понимает, что милосердие - это приглашение или даже принуждение их к милосердию. Отец Лодовико основывает объединения третьего Ордена во всех населенных пунктах Кампаньи и за ее пределами, находя среди их членов своих сотрудников и друзей. Поэт и вместе с тем авантюрист милосердия, он работает без промедления, как ему подсказывает сердце; как только он сделал многое для того, чтобы помочь ста бедным, он «думает о ста других, которым еще не помог».

Обновленный благодатью, он смотрит вокруг и замечает, что его больные собратья оставлены без внимания; он сразу же разделяет свою келью на три части, чтобы сделать из нее маленькую аптеку; потом его замысел расширится, и с помощью барона Пеллегрини, терциария, он откроет больницу для священников, названную «La Palma».

Однажды по дороге из Толедо в Неаполь он встречает двух арабских ребят, которых ведет священник; он забирает их, приводит в «La Palma»; с них начинается воспитательное заведение для африканских детей, чтобы они становились впоследствии миссионерами в своих землях. «Африка должна обращать Африку» - это одна из основных идей отца Лодовико. Он почти сразу собирает девятерых арапчат; король Неаполя по его просьбе выкупает еще двенадцать и дарит ему дом, который будет служить колледжем; в 1858 году число негритят возрастает до тридцати, в 1860 - до шестидесяти четырех; они носят францисканское одеяние, изучают итальянский, латинский, арабский, французский языки и, особенно, католическую доктрину. Отца Лодовико волнует и судьба маленьких африканских девочек, и с милосердной помощью Неаполя он открывает в 1859 году колледж для них, доверяя его Анне Лапини, основательнице общества сестер стигматов. Первых негритянок-воспитанниц колледжа двенадцать; до этого они жили у неаполитанских женщин.

Может ли человек, который беспокоится об Африке, видеть брошенных детей в своем Неаполе? Как только отец Лодовико взором души видит маленьких уличных детей, грязных, изможденных, нищенствующих, он основывает «Accantoncelli», и с 1860 по 1862 год собирает тысячу таких детей: триста сирот в пансионе, сто девочек на двух виллах, шестьсот других в различных школах, работающих с утра до вечера. Когда детям исполняется двенадцать лет, они переходят из школ в работные дома, разбросанные по разным местам Неаполя, где изучают те профессии, к которым имеют склонность, и где вместе с хорошим образованием они усваивают честный образ жизни, красоту и преимущества скромной культуры, прежде всего - любовь к труду.

Но кто дает отцу Лодовико средства для того, чтобы кормить пятьсот человек в день и обучать тысячу? - Частные лица, коммуна, которые тронуты его неутомимым милосердием. Имбриани и Сеттембрини были правы, когда говорили о чуде. Для помощи такому количеству детей и больных не могло хватить мирских терциариев. Отец Лодовико, с согласия генерала меньших братьев, основывает общество терциариев-мирян без обетов, но объединенных общей жизнью, бедных и целомудренных, одевает их в серую одежду по примеру святого Франциска и в духе покаяния, и посылает их в больницы, в тюрьмы, в сиротские приюты. Он основывает также женское объединение елизаветинок, сначала с целью образования, потом для самых малоприятных дел милосердия - для помощи умирающим, заботы о покойниках, молитвы за умерших. Отец Лодовико неустрашим в своем милосердии. Он открывает учреждения для глухонемых и слепых в Неаполе, во Флоренции, в Ассизи; он основывает сельскохозяйственное поселение для своих сирот на вершине Кампанелла в старом терезианском скиту; он открывает в Масса Любренсе приют для стариков; на равнине Сорренто - экстернат, руководимый елизаветинками; в Неаполе - богадельню для старых рыбаков, но поскольку они, бедняжки, не видят моря, отец Лодовико мечтает купить для них - не больше не меньше - Палаццо Донна Анна; потом он собирает их в Позилиппо, и из Позилиппо, который любил («Мне нравится это море; разве вы не видите, какое оно лазурное и смеющееся, какое оно обширное, как оно говорит нам о бесконечном!»), делает другой прекрасный центр милосердия благодаря Морскому приюту для золотушных детей, приюту для бедных детей, церковной гостинице для деятелей Церкви. Там, где он не реализует свои идеи, он сеет их, а потом они укореняются. Он подсказывает кардиналу Риарио создание великого церковного колледжа в Неаполе для совершенствования священнических исследований на юге; отцу Бернардино из Портогруаро - колледж, посвященный святому Бонавентуре для теологических и философских исследований; в Кваракки - устройство печатни; в сиротских приютах - музыкальных школ.

Все эти идеи быстро воплощаются; из множества его дел некоторые потерпели неудачу, другие выжили в более или менее измененном виде, и причину неудач нужно искать частично в быстроте их возникновения, частично в большой свободе, которую отец Лодовико хотел оставить - похожий и в этом на святого Франциска - людям и установлениям, поэтому он не учредил юридически ни одной организации и не связал своих «серых братьев» никаким обетом: «Иисус Христос и открытая дверь для тех, кто хочет нас оставить, - вот организация серых братьев». Может быть, больше всего не хватало людей, способных распространять его программу и помогать ему.

Он был гениальным предвестником в своем видении миссии католического мира, пытаясь реализовать ее посредством третьего Ордена и в попытке «обратить Африку Африкой», что значит заменить, насколько это возможно, иностранных миссионеров местными католиками. И та, и другая идеи живут сегодня в Azione Cattolica и в работе туземного клира, горячо приветствуемых Его Святейшеством Пием XI.

Но от этого удивительного кавалера Бедности остается еще одна вещь. От его истории, как и от его голоса, странно вибрирующего при слове «милосердие», исходит волна жизни, которая, как почувствовал Стоппани, когда познакомился с ним, «подталкивает делать, делать без промедления все добро, какое только можно, используя все возможные средства; для него нет ничего, кроме зла, что было бы нельзя заставить служить добру». В случае с падением Рима отец Лодовико из Казории сказал: «Будем молиться и работать, ибо мы не может сделать ничего другого; так что не будем ждать, а начнем работать». Его урок - великий урок; и такой же, согласно кардиналу Маффи, оставил людям отец Августин из Монтефельтро: «Никогда не ставить иного предела добру, кроме как абсолютная невозможность его совершить».

Миссии в Африке

Среди предприятий отца Лодовико было и путешествие в Шеллаль, на африканскую территорию, где уже находился приют морского общества Вены, который Конгрегация пропаганды, с согласия генерала меньших братьев доверила ему и его товарищам, чтобы попробовать воплотить проект «обратить Африку Африкой». Отец Лодовико, желая лично основать миссию, выехал в 1863 году из Неаполя с тремя чернокожими священниками, выбрав маршрут Рим - Вена - Триестр - Александрия Египетская. Он весело выезжает без гроша в кармане, делая своими слова отца Андрея Кварата, своего друга: «Нам хватит Провидения! У меня есть вера, и это мое богатство». И он не обманывается. Мир, который не верит больше в Незримого, оказывается так поражен такой верой, что склоняется перед этими странными пилигримами и помогает им так, что они и не замечают своей бедности.

Из Каира отец Лодовико и его товарищи отчаливают в лодке в Ассуан; они достигают первых порогов Нила, проводят Рождество на реке, но в день Крещения 1866 года приезжают в Шеллаль, где открывают приют в присутствии делегата правительства Ассуана, среди приветственных криков магометан. Отец Лодовико почти сразу возвращается на родину, пользуясь лодкой прусского принца, приехавшего в Ассуан для учения, но миссия не расцветает из-за недостатка средств, или, скорее, из-за того, что у директора нет веры отца Лодовико, который с великой болью в следующем году вынужден вернуть приют Конгрегации пропаганды.

Как большая часть начинаний отца Лодовико, работа чернокожих проповедников еще не созрела, но тот, кто жил в миссиях, понимал их полезность. Отец Вильгельм Массайя, епископ Массау, капуцин, писал отцу Лодовико, прося у него достаточно образованных юношей, чтобы перевести их в свой викариат, и благодарил его: «Вы и все те, кто участвуют с Вами в этом космополитическом евангельском предприятии, предвидят дела нашей Церкви Христовой для распространения Евангелия в этих странах».

Отец Массайя, пьемонтец старой закалки, советник Карла Альберта, исповедник юных Виктора Эммануила и Фердинанда Савойского, провел тридцать пять лет своей восьмидесятилетней жизни в Абиссинии, перенося невообразимые труды и страдания и выполняя религиозное и культурное апостольство, высоко оцененное даже европейскими правительствами. Один раз в Лондоне, в 1850 году с Ньюманом и Пальмерстоном, два раза в Париже, в 1850 и 1865 годах (второй раз с Наполеоном III), он защищал миссии и получал обещания помощи, потому что миссии входили в план экономической и колониальной экспансии крупных государств. Стоящий намного выше всех этих счастливых политических обстоятельств, кардинал Массайя, как и другие миссионеры, завоевал привязанность и, следовательно, обращение к вере большой части Абиссинии трудами практической полезности, например, заботой о больных, противооспенной вакцинацией, примирением племен и своим честным и осторожным поведением перед туземным маловерием.

Продолжил его работу друг Вито Форнари, капуцин и знаток Данте Михаил из Карбонары, который по назначению Льва XIII был первым апостольским префектом Эритреи. Великий понтифик, принимая брата, который с товарищами по миссии приехал к нему, чтобы просить его благословения и инструкций, прочитал ему XI Песню Рая: нельзя было более гениально напомнить уезжающим их обязанности францисканцев и итальянских миссионеров в итальянской колонии. Они не забыли дантовской проповеди Папы! Они приобщали к культуре Эритрею примером, проповедью, школами искусств и ремесел; они наставили любезными речами и братской помощью власти и солдат, находящихся в колонии, поддержали их в трудный период Адуанской битвы, были героями во время эпидемии тифа.

Пример капуцинов в Эритрее можно привести как показательный пример труда миссионеров в колониальных странах, где они, поддерживаемые европейскими правительствами, просвещают туземцев, воспитывая их сознание; кроме того, они связывают сверхъестественной связью завоевателей и завоеванных. То же делают меньшие братья из Ломбардии в Триполитании, как только, после окончания турецкого владычества, итальянское правительство воспользуется делом братьев; и потом, позже, это происходит в Сомали; но это история двадцатого века, и здесь не место для нее. Несколько раз нехристианские правительства тоже допускают проникновение миссионеров, как происходит в Египте с 1805 по 1849 год, когда правит терпимый Мохаммед Али. Приезд мальтийцев и итальянцев увеличил количество верующих, так что стало возможным основание викариата в Египте в 1839 году, под которым выросли приходы и сообщества коптов. Миссия в Марокко, сокращенная до одного или двух человек после подавления испанских монастырей, вновь поднимается в 1856 году, когда многие изгнанные францисканцы объединяются в Приго и основывают миссионерский колледж, который, должным образом одобренный Римом и испанским правительством, получил своего первого префекта в лице отца Иосифа Сабатера.

Миссии в Азии

Эти результаты редки, особенно в мусульманских странах, и не всегда по вине турок, но чаще из-за политических столкновений и ненависти фанатических сект. Достаточно истории Палестины, которая не извлекла никакой выгоды из победы Наполеона над мамелюками в битве при Монте Табор. Скудость средств поставила францисканцев в менее выгодные условия, чем стояли греки-схизматики, которые после страшного пожара 1808 года, разрушившего купол Святого Гроба и большую часть базилики, легко получили фирман, признающий за ними одними право реконструкции купола и владения многими святынями. «Греки воспользовались этим, - пишет Роберт Парибени, - не только для того, чтобы подготовить омерзительные художественные безобразия нынешней часовни Гробницы и ступеней к Голгофе, но прежде для того, чтобы искоренить всякий знак латинской культуры. Стесывая все латинские надписи и гербы, они разрушили мозаики капеллы Распятия, вина которых состояла в том, что на них были латинские надписи, и совершенно рассеяли могилы латинских царей Иерусалима: Готфрида Бульонского, Фолько, Альмериго и пятерых Балдуинов, не говоря уже о других архиепископах, кавалерах и латинских персонажах».

Всегда ценой золота греки и армяне вымогали другие привилегии, которыми старались изгнать из святынь францисканцев, которые, не получая больше денег от обескровленной и неверующей Европы, испытывали недостаток оружия, необходимого в борьбе, и защищались только своей волей и молитвой. Они получили передышку во время завоевания Ибрагима паши около 1832 года, который попытался освободить Палестину от турецкого правительства Константинополя, как его отец освободил Египет, и помог францисканцам, на которых правители Иерусалима и Назарета наложили обременительные безосновательные взыскания; но его владычество продлилось недолго: восемь лет спустя, покинутый европейскими державами, он должен был вернуть сирийские провинции Махмуду II, и так Палестина вновь подпала под османское владычество. В списке мучеников Сирии есть свои пурпурные имена, например, восемь францисканцев монастыря в Дамаске с гвардианом Эмануэлем Руизом, растерзанных в 1860 году взбунтовавшимися друзами.

В Китае, с самого начала плохо относящегося к францисканцам, преследование не иссякает никогда. И официальная, как в первые годы девятнадцатого века, и скрытая из-за боязни перед Англией, Францией и Соединенными Штатами с середины до конца века ненависть к католичеству никогда не успокаивается, а вмешательство крупных государств только увеличивает подозрения местных властей и населения против миссионеров, вызывая преследования. От мученичества блаженного Иоанна из Триоры, задушенного в Чангча в 1817 году, до варварского истребления собаками, которое завершает век двумя тысячами францисканских мучеников, среди которых трое францисканских епископов, и в первую очередь монсеньор Фантозати, четыре священника, семь священников-туземцев, семь францисканских монахинь-миссионерок Марии и триста терциариев-мирян, Китай оставляет католикам краткие периоды спокойствия, во время которых отличаются различными делами некоторые благородные фигуры миссионеров; таковы монсеньор Джоаккино Сальветти, который после трех лет тюремного заключения с блаженным Иоанном из Триоры был апостольским викарием Шан-Си, Шен-Си и Укаонг и штатным епископом Эврии; монсеньор Элигий Кози, директор семинарии для туземцев, который написал китайскую грамматику, изобрел метод письма, уменьшив до тридцати двух графических знаков тысячи китайских звуков; монсеньор Амато Паньюччи, апостол Шен-Си, удивляющий своим милосердием во время неурожая 1878 года и мудростью в политической борьбе 1883 года. С этими людьми и их товарищами китайские миссии продвигались вперед даже под угрозой и со страданиями.

Миссии в Америке

Северная Америка, завоеванная большей частью верой миссионеров 18 века, в 19 веке ощущает протестантское нашествие. Миссия в Калифорнии, которая благодаря заслугам отца Серра воздвигла святому Франциску более чем памятник - город, развивалась, пока оставалась под испанским владычеством; после 1834 года, с приходом мексиканского правительства, она пришла в упадок. Везде цивилизация новых колонизаторов ожесточает индейцев и затрудняет работу миссионеров, количество и силы которых уменьшаются, чтобы вернуться вновь лишь после 70-х годов. В то время как их число уменьшается, расширяется их дело, потому что многочисленные эмигранты рискуют потерять свою веру в контакте с новыми протестантскими поколениями. Сами епископы различных американских областей просили у Европы францисканцев, чтобы они помогали своим соотечественникам, переехавшим в Америку; одним из первых итальянцев, кто поехал туда, был отец Панфил из Мальяно, который написал на английском языке историю святого Франциска.

Южная Америка на своих бескрайних просторах предлагает обширное поле для евангельского семени. Боливия, которая в 17 веке обладала образцовыми францисканскими колледжами для подготовки священников специально для миссий, пережила двадцатилетний перерыв в начале девятнадцатого века из-за войны за независимость, во время которой было гонение на деятелей Церкви. Однако достойный испанец, отец Андрей Херреро, не дал себя напугать и реорганизовал миссии со своим другом, отцом Кириллом Аламедским, ставшим потом кардиналом; он приехал в Европу, чтобы просить поддержки у Испании, но из-за антиклерикализма правительства (был 1834 год) не смог даже сойти на берег. Взамен Григорий XVI дал ему полную власть; и он нашел двенадцать итальянских францисканцев, с которыми, вернувшись в Боливию, вновь учредил миссионерский кирилловский колледж. Год спустя он предпринял другое путешествие в Европу и привез оттуда еще восемьдесят братьев, частью итальянцев, частью испанцев, распространившихся в Перу, в Чили и в той же Боливии, которая благодаря их упорной работе возродилась настолько, что там было создано два больших апостольских викариата. Отец Андрей умер через два года после того, как совершил громадную работу. Среди итальянцев, ответивших на его призыв, особого упоминания заслуживает отец Иосиф Джанелли в епархии Лукка. Он в двадцать один год уехал в Боливию и после краткого периода обучения в колледже Тариха стал капелланом колонии Виллародриго, из которой постепенно распространил свое апостольство на сопредельные племена, вплоть до создания новой миссии, хотя он был один и без средств. Он преуспел в этом и, по-прежнему оставаясь в одиночестве, заботился об образовании детей, о проповедях, больных, занимаясь в то же время распространением Евангелия среди пугающе жестоких племен чиригуанов на западе Чако, на последних отрогах Анд. Он преуспел и в этом, хотя и был болен, но должен был страдать, защищаться и бороться, вплоть до того, что ему пришлось отбивать с оружием в руках нападение варваров. Потом он нес веру племенам тобас, воинственным и неукротимым. В 1870 году он приостановил свою миссионерскую деятельность и оставался в Тариха, где был директором францисканского колледжа; но через пятнадцать лет старый миссионер вернулся на линию огня в качестве префекта миссий к гуарани, не боясь ни усталости, ни опасностей. Кто поддерживал его неутомимое мужество? Он сам говорит об этом в письме: «Господь с очевидностью возместил мне все, что я потерял ради Него…; Господь всегда, как будто ведя меня за руку, помогал мне; с Ним среди тигров, рек, среди заклятых врагов-варваров, в самых тяжелых болезнях, в голоде, в жажде, в горении, в одиночестве и в опасностях, неотделимых от человеческой слабости». Моложе него и такой же, как он, неутомимый, работал в Боливии отец Доротео Джаннекини, миссионер тобас и чиригуанов с 1865 по 1891 год; исследователь в экспедициях Крево, Риваса, Туара, искавших самый удобный путь, соединяющий Боливию и Парагвай; писатель, ставший очень известным благодаря вкладу, который он внес в исторические, лингвистические, географические исследования Южной Америки своим «Breve Diccionario de la lengua chiriguana» и другим «Diccionario chiriguano-espanol y espanol-chiriguano»; отчетом о миссионерской деятельности колледжа Тариха; дневником боливийской экспедиции в высокогорный Парагвай и Францисканской коллекцией естественной истории, этнографии, географии, лингвистики колледжей Южной Америки, созданной для экспозиции в Турине в 1898 году и потом приобретенной Павлом Мантегацца для Национального музея антропологии и этнологии во Флоренции. В изучение бассейна Амазонки сделал большой вклад другой францисканец, отец Иезуальд Макетти, написавший дневник своего путешествия из Боливии в Атлантику. Среди индейцев Боливии оставил свою молодую жизнь отец Эмилий Рейнальд Кариньяно, обладающий характером апостола и художника (он прекрасно играл на скрипке), который был предательски убит одним из своих злопамятных подопечных - за полученный от него упрек.

Границы и цель этого тома не допускают подробного изложения францисканской миссионерской деятельности. Достаточно будет сказать, что в Южной Америке и в Австралии, куда с 1830-х годов течет непрерывный поток ирландских миссионеров, а также в большой части Африки труды меньших братьев приводят многие племена к тому, что они оставляют дикую жизнь, объединяются в деревни, обращаются к вере, переходят от морально порочной примитивности к человеческому достоинству. Эта просветительская работа болезненно угасает в период между концом восемнадцатого и началом девятнадцатого века, потому что католический кризис в Европе, подавление монастырей, преследование монахов и удушение призваний отражаются на миссиях, уменьшая количество людей и средств и препятствуя апостольству. Трудно даже приблизительно проследить за судьбой каждой францисканской миссии, столь велико общее ослабление, которое доходит в некоторых местах до рассеяния и разрушения долгих трудов. Но во второй половине века нити восстанавливаются и упрочняются, труды реорганизуются, вновь начинается порыв. Это возрождение происходит благодаря улучшившимся политическим условиям, благосклонному отношению правительств к миссионерам, усердию францисканских властей, большим миссионерским колледжам в Риме, преобразованию обучения, публикациям и журналам, относящимся к миссиям.

Сестры-миссионерки

В конце девятнадцатого века новая сила выходит на свет: сестры-миссионерки.

Обновление женского образования, начавшееся в этом веке, отражается на религиозных конгрегациях, которые умножаются в самых разных формах смешанной жизни, преимущественно деятельной, включая в себя различные должности, с гибкостью правил и движений. Лев XIII призвал все христианство для дела пропаганды веры, святого детства, школ Востока. Отец Бернардино из Портогруаро попросил помощи и у женских религиозных конгрегаций и сразу же получил ее от прославленной Анны Лапини, основательницы сестер стигматов, ученицы отца Андрея из Квараты, работавшей вместе с отцом Лодовико из Казории, которая по предложению генерала послала шестерых своих сестер в Албанию, в старую и многотрудную францисканскую миссию. В июне 1879 года маленький девственный отряд, состоящий из наставницы, матери Бонавентуры Святых Рёбер, и пятерых сестер, отчалил из Триеста в Дульчиньо. Из Дульчиньо он перешел в Скрутаро, где, борясь против обескураживающих трудностей, вызванных отчасти незнанием языка, отчасти грубостью нравов и характера жителей, отчасти недостатком средств, женщины-миссионерки смогли открыть школу, которая своими результатами увенчала их усилия, потому что через несколько месяцев она собрала четыреста девочек, обеспечивая неимущих бумагой и книгами. Дело сестер стигматов, прославленное итальянским правительством в обращении к парламенту, распространилось с открытием школ, работных домов, приютов для сирот и престарелых.

У первых монахинь, призванных к миссионерскому сотрудничеству, не было специальной подготовки, полученной от их учреждения; поэтому были неудачи и расточение энергии, о которых, конечно, беспокоился Пий XI, когда в день Крещения 1877 года приказал Елене Шапоттин де Новий, которая уже в течение десяти лет помогала миссионерам-иезуитам в Индии, организовать новый миссионерский институт. Эта женщина, по-мужски умная и щедрая, подчинилась и открыла новициат в своей земле, Бретани, где, обрабатывая свой опыт веры, труда, страдания, начала воплощать тот удивительный план религиозной организации и образования, который дал жизнь и силу институту францисканских женщин-миссионерок Марии. Основательница, принявшая имя матери Марии Страстей, захотела дать Церкви морально и технически приспособленный к апостольству миссий организм, который был бы способен совершить любое духовное и физическое милосердное дело, любую работу, любой героический поступок, поэтому он должен был быть основан на внутренней жизни, которая вся была молитвой и самоотречением и в которой соблюдалась строгая дисциплина в единстве подготовки и руководства. Хорошо зная, что дом миссии должен обходиться своими силами и помогать другим, мать Мария Страстей хотела, чтобы в послушничестве можно было научиться всем ремеслам, от самых смиренных до самых высших, и чтобы ее духовные дочери имели представление о печатном деле, сельском хозяйстве, разведении кур, уходе за скотом, равно как и о науке, шитье и уходе за больными; она хотела, чтобы внешняя неустанная деятельность была уравновешена ежедневным почитанием святых таинств, молитвой, которая сопровождает все дела; и, когда она увидела, что институт, созданный за долгие годы страданий и мысленно выстроенный в ее размышлениях в Колизее, становится реальностью, она задалась вопросом, какому святому она могла бы посвятить его, то есть какую духовность ему придать. Духовность, самую близкую себе, отвечающую тому пылу дела и молитвы и линии простоты, искренности, бедности зарождающегося института, мать Мария Страстей нашла в святом Франциске Ассизском. Вот почему она обратилась к отцу Бернардино из Портогруаро, который понял и оценил ее и 4 октября 1882 года одел ее и ее сестер в одеяния третьего Ордена в церкви Арацели, приписав весь институт к третьему Ордену по Правилу. С этого дня работа матери Марии Страстей расширилась, так что ее можно было бы назвать чудесной, если бы не было известно о необычайной и рациональной крепости ее структуры. Во всех частях света, но особенно в Китае и потом в Индии, францисканские женщины-миссионерки Марии целиком отдаются народам, самым далеким от Бога, и ведут их к вере и цивилизации, во всех своих нуждах обращаясь к францисканскому милосердию и строжайшей дисциплине. Нет таких условий, возраста, человеческих бед, до которых не дошло бы их апостольство: для детей - приюты и ясли для подкидышей, беспризорников, сирот; для подростков - школы, монастырские школы, работные дома; для больных - больницы, диспансеры, уход за ними у них дома; для старых - дома престарелых; для бедных - хороший суп, когда бы они ни пришли, и постоянная денежная помощь; для больных одной из самых ужасных болезней, прокаженных, - лепрозории, в которых сестры жертвуют собой с несравненной щедростью; для всех - религиозные школы, подготовка к крещению, подготовка или продолжение работы священников.

Более ограниченная в количестве, но не в пылкости, другая женская конгрегация быстро распространилась по северному берегу Африки и в Палестине: организация францисканских женщин-миссионерок Египта, которые со своей наставницей, монахиней Марией Екатериной Трояни, начали свое апостольство в Каире около 1860 года; в то время как в том же году, благодаря пылу Лауры Леру, герцогини Боффремон, рождались францисканские женщины-миссионерки Священного Сердца из Джемоны, которые с целью оказывать личную помощь миссионерам посредством школ и больниц широко распространились в Америке. В Америке, а именно в Соединенных Штатах, открывались монастыри францисканских монахинь-миссионерок Непорочного Зачатия, основанные обращенной англичанкой Елизаветой Хайес. Миссиям посвящают часть своей деятельности и монахини Святого Креста, организация которых была основана капуцином Феодосием Флорентини в 1852 году, а потом разделилась на две большие семьи, Ингенболь и Менцинген, которые из первоначальной Швейцарии распространились повсюду, но особенно в странах, где говорили на немецком. И, если мы занимаемся историей, мы должны добавить огромное количество маленьких и больших конгрегаций, созданных или принимающих помощь и советы от меньших братьев, конвентуалов или капуцинов, с различными одеяниями и правилами, но все стремящиеся за этими пионерами к францисканскому апостольству.

Своим уникальным делом женщин-миссионерок созерцательной жизни в Северной Америке отличаются две сестры Бентивольо, которых отец Бернардино из Портогруаро извлек из монастыря святого Лоренцо в Панисперна в Риме и послал основать первый монастырь кларисс в Соединенных Штатах. Две отважные затворницы оказались в Нью-Йорке без друзей, без крыши над головой, без помощи, были изгнаны из многих епархий и только после пяти лет скитаний, унижений, страданий, перенесенных с непобедимой верой и в подчинении генералу, смогли открыть монастырь без школ, согласно его желанию, - монастырь истинных кларисс совершенного затворничества в Омахе.

Терциарии

Ни одни исторический период не видел такого сильного расцвета учреждений третьего Ордена по Правилу, и мужских, и женских, как девятнадцатый. В числе первых нельзя не назвать, кроме тех организаций миссионерского характера, которые уже были упомянуты, учреждение сестер бедных святого Франциска, основанное в 1845 году Франциской Шервиер; они проповедовали в Германии и Центральной Америке; бедных францисканок вечного поклонения, рожденных в 1857 году для заботы о больных и воспитания молодежи, особенно оставленной, и распространенных также в Германии и Центральной Америке; францисканок милосердия Люксембурга, основанных Анной дю Фэнг д’Агремон; женщин-терциариев Елизаветы Елизаветы Вендрамини в Падуе, и женщин-терциариев затворниц святой Елизаветы в Вероне; маргаритинок, основанных отцом Симплифичиано Рождества с целью управлять учреждениями реабилитации и труда раскаявшихся грешниц; францисканок Нашей Госпожи Храма, учрежденных пылким священником-терциарием, аббатом Ружье, приходским священником в Саллесе и потом в Доро, для заботы о церквах и богослужений и для материальной помощи священникам во время духовных упражнений; францисканок Младенца Иисуса, организованных Барбарой Микарелли с воспитательным духом. Среди мужских конгрегаций назовем братьев третьего Ордена святого Франциска в Испании, основанных около 1830 года, которые посвятили себя воспитанию молодежи; францисканских братьев Вальдбрайбаха для заботы за больными; серых братьев отца Лодовико из Казории для помощи больным и воспитания негров; общество бедных братьев святого Франциска Блирейда в Голландии, тоже для воспитания молодежи; с 1861 года они распространились в Бельгии, в Германии, в Америке. Итальянская конгрегация, обескровленная, как все религиозные ордена, в 18 и 19 веках, вновь начала зеленеть после юбилея святого Франциска (1882), с помощью большого числа верующих, которые гарантировали ее возрождение и возвещали о возвращении к старому величию. Этот список конгрегаций третьего Ордена, хотя и длинный, далеко не полон; но его достаточно, чтобы показать, что исключительное развитие третьего Ордена по Правилу в один из самых официально антикатолических периодов, когда отрицалось сверхъестественное, означает большую жизненную силу францисканства, которое берет из Евангелия и своего Правила, способность давать каждому веку формы духовной деятельности, подходящие этому веку; это также означает усиление первого Ордена, который всегда (как мы уже видели) является возбудителем третьего Ордена. Такие деятели Церкви, как Феодосий Флорентини, Андрей из Квараты, Лодовико из Казории пользовались конгрегациями третьего Ордена по Правилу для дел, которые они сами не могли совершить, и особенно - для апостольства образования.

В девятнадцатом веке францисканство как никогда раньше занимается образованием, и с этой целью оно организует и дисциплинирует третий Орден, может быть, потому, что, с другой стороны, никакой другой век не находит во францисканской духовности педагогических принципов, наиболее подходящих своим социальным устремлениям и своему динамизму, как девятнадцатый. Отец Бернардино из Портогруаро ободрял и поддерживал с особой заботой женские конгрегации, предвидя их важность. Пий IX и Лев XIII благоприятствовали развитию всего третьего Ордена, особенно мирского, в ряды которого входили такие благородные умы, как Озанам, Гуасти, Сальвадори; святые, например, Курато д’Арс, Коттоленго, Дон Боско, Контард Феррини; трое будущих первых понтификов двадцатого века: Иосиф Сарто, Иаков Церкви, который принадлежал конгрегации священников-терциариев, основанной в Риме кардиналом-капуцином Вивес-и-Тито, и Ахилл Ратти.

Возвращение святого Франциска

Лев XIII захотел еще раз доказать свое посвящение святому Франциску буллой «Feliсitate quadam» 1897 года, в которой постановил слияние четырех францисканских семей - обсервантов, реформатов, реколлеттов и алькантарийцев - в одну; в течение более чем двух веков они были разделены различными установлениями, провинциями, монастырями, собственными местными руководителями, хотя и подчинялись одному Правилу и одному генералу. Единство, подготовленное долгим и разумным периодом генеральства отца Бернардино из Портогруаро, воплотилось в жизнь в период руководства отца Людовика Пармского. Может быть, это единение не сделало столько добра, сколько от него ожидали; но оно сгладило некоторые расхождения и сравняло некоторые различия между разными ветвями Ордена, которые, однако, служили для того, чтобы поддерживать это соревнование в святости, всегда находившее себе пищу в различных реформах.

Внутреннее укрепление отмечается во всех францисканских секторах после подавления монастырей; и оно исходит от тайной силы, я осмелился бы сказать, от глубокого инстинкта консервации.

У францисканских Орденов миноритов, конвентуалов, капуцинов в этом веке были великие души; некоторые из них ждут ореола святости, другие уже носят его, и это наименее известные в миру, наименее выдающиеся интеллектуальными трудами, такие как Б. Иоанн из Триоры и двое мирян-капуцинов: блаженный Франциск из Кампороссо и святой Коррадо из Парцама. У францисканцев было еще много людей, святость которых хотя и не была провозглашена, но нужно признать, что они научили мирян любить католичество и были живыми свидетелями презираемой и забытой сверхъестественной жизни.

Девятнадцатый век, со своей стороны, был одним из самых благоприятных для духа и трудов святого Франциска, вопреки государственным преследованиям. В самом деле, он дал францисканству теологическую разработку в лице Пия XI, общественную - в лице Льва XIII, религиозную - в виде распространения третьего Ордена по Правилу и Ордена мирян, эстетическую разработку в романтизме, историческую - в исследованиях католиков и протестантов.

Что касается Италии, то можно сказать, что с тех пор, как она начала возрождаться от светской политической зависимости, вместе с восхищением перед Данте вновь появляется восхищение перед святым Франциском. Дань уважения итальянских писателей, художников, государственных деятелей девятнадцатого века к Беднячку из Ассизи заставляет думать, что благословение, оставленное умирающим святым своему городу, распространяется на всю землю, где звучит тот язык, первые выражения которого он посвятил прославлению Господа, и что Господь доверил ему под охрану Италию. Конечно, в храме, построенном его братьями из Равенны, покоится Данте, в Римини - гуманисты, во Флоренции нашли приют останки и имена самых известных итальянцев, как будто все они собраны под огромными крыльями божественного прощения после очищения смертью. Конечно, в признании святости Франциска объединяются люди разных мировоззрений, и, благодаря его труду, многие возвращаются к истинной вере. Конечно, Azione cattolica и католическая культура новой Италии берут начало от него.

Весь девятнадцатый век любил в святом Франциске те же самые качества, которые, согласно Сабатье, любил в учителе брат Лев: «его жаждущую воплощения мысль, его слово, несущее радость и рыцарскую энергию, его творящую волю». Может быть, Сабатье в этих словах соединил ощущения не брата Льва, а свое и своего века, ощущения, которые двадцатый век унаследует и взрастит, тоже находя некоторые аспекты своего идеала во францисканской духовности.

Францисканская поэма

Придя к порогу двадцатого века, мы должны остановиться. Появляются в памяти фигуры францисканцев, исчезнувшие недавно; появляются фигуры людей, которые соткали или еще ткут вместе с нами ткань жизни; они дышат в атмосфере нашего времени; и история изменяется в хронику, и глаз не может понять смысл вещей и фактов, а останавливается, любопытствующий или заинтересованный, на эпизоде, в котором отражается наша ежедневная страсть.

Завершая главу, и, как будто вновь обнимая взглядом фигуры, которые мы воскресили с начала истории, которой они принадлежат, мы спросим себя: может быть, мы пошли не той дорогой в этом припоминании? Моей целью было уловить дух святого Франциска, живой и действующий в веках. В столь различных фигурах, в разном поведении и таких многочисленных проблемах не теряется ли лицо святого? Есть много францисканцев, но где святой Франциск?

Где он?

Он - именно в этом многообразии, знаке великой свободы духа, которую он оставил своим последователям, поэтому, даруя каждому идею, способную изменить жизнь и направить ее к Богу, он уважает и индивидуальные характеристики, более того, он четко выделяет их и делает плодотворными, благодаря своему воодушевляющему импульсу. Круглый стол, который святой Франциск основал в Сполетской долине, живет из века в век, в тысячах форм, с той же рыцарской, трубадуровской, героической святостью. Как святой Франциск сделал свою жизнь поэмой, так и францисканская история - это бесконечная поэма, к которой каждый век добавляет свою главу; поэма, которая продолжается не с замкнутым классическим единством, а с тем разнообразием рыцарских поэм, которое, как кажется, дробит основной мотив, в то время как он живет в отдельных эпизодах, потому что их порождает одинаковое горение и соединяет один и тот же идеал. Тот, кто будет отдельно изучать мистику, теологию, философию, историю трех Орденов и вклад францисканофилов, тот, конечно, углубит свои познания отдельных частей, но, возможно, потеряет из вида всю поэму; я же, напротив, постарался собрать все ее огромное богатство, пусть и не вдаваясь в подробности.

И сейчас, чтобы читатель не был вынужден лишь созерцать далекую от нас красоту, я хочу изучить вместе с ним францисканский идеал в конкретности нашей современной жизни. Можем ли мы продолжить дело и мысль, которыми францисканство пленило многие поколения людей и которые осветили многие умы и зажгли многие сердца? Может ли наша современная душа слышать голос певца Брата Солнца, любящего Нищету, Герольда Великого Царя?

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|