Христианское возрождение
Величайшие из гуманистов, то есть преподавателей «гуманитарных наук» (studia humanitatis), педагогов по призванию, ясно сознавали опасность нового языческого соблазна и вызов, обращенный им к умам христиан. Именно поэтому они считали своим долгом дать на этот вызов глубоко христианский, аутентичный ответ, основанный на Евангелии.
Возьмем для примера лишь две наиболее интересные фигуры того времени, столь тесно связанные друг с другом, что их называли близнецами: англичанин Томаса Мора и Эразма Роттердамского, которого следует назвать, скорее, первым гражданином Европы. Томас Мор (†1535) интересует нас постольку, поскольку он являет собой пример того, как можно с мудрым безумием до конца пронести по жизни свой крест. Остроумный и глубокомысленный автор «Утопии»(1516) сделал, казалось бы, достаточно блестящую карьеру, чтобы по праву наслаждаться благами жизни. Но он, напротив, то уединяется в картезианском монастыре, то всей душой отдается радостям семейной жизни и ученых .занятий, а в конце концов, оставаясь во всем верным себе, спокойно и твердо восходит на эшафот, куда его приводит представление о христианской верности отечеству, королю и Церкви.
Эразм (†1536), с его острым умом, живостью чувств и эгоцентризмом, несомненно, представляет собой гораздо более неоднозначную фигуру. Он долго избегал открыто противопоставлять свои убеждения учению Лютера, за что даже получил прозвания Протея и Януса. Но пришел день, когда ему пришлось открыто встать на сторону традиционной Церкви, ибо, по его мнению, несмотря на испорченность и злоупотребления, Церковь более последовательно защищала лучшее в человеке: врожденную свободу, свободу воли, открывающую дорогу благодати. Как Джаноццо Манетти в 1452 году и Пико делла Мирандола в 1498, Эразм в 1525 году хочет отдать должное достоинству человека. Для Пико человек - это микрокосм во вселенной, спасенный и преображенный через Воплощение и Искупление, совершенное Сыном Божиим, ставшим Человеком141.
Эразму, как и другим христианским гуманистам, читателям Плутарха и его «Жизнеописаний знаменитых мужей», была весьма близка идея некой духовной элиты, которая достойна поклонения, но при этом играет решающую роль в ответственном деле обучения, управления и наставления в истине. Эразм-приверженец не только парадокса, которому он придал почти катехизическое и во всяком случае моральное значение, но в равной мере сторонник philosophia Christi: единственная Премудрость в этом мире - это Христос, но именно в Своем смирении, бедности и крестоношении. Эразм говорит: «Все соотносите со Христом», - и сам в меру своих сил, как богослов и ученый, облегчает эту задачу: благодаря ему становятся более доступными Библия и комментарии к ней, вводятся в обиход труды величайших христианских философов - в первую очередь Августина и любимого им Оригена, практическое богословие становится более «здравым» и соответствующим евангельскому духу.
На вызов, брошенный язычеством, христианский гуманизм отвечает обращением к самому главному: к Слову Божию и Логосу Божию, к Библии и Христу. Но будучи, так сказать, оптимистами в богословии, гуманисты-католики, по-видимости, терпят крах: протестантская Реформа с негодованием отвергает их и осуждает как пособников язычества, содействовавших его усвоению обществом.
Гуманисты находились как бы меж двух огней: с одной стороны, богословы-традиционалисты упрекали их за отрыв от средневековых корней; с другой стороны, новаторы-протестанты считали их атеистами или, по меньшей мере, людьми неблагочестивыми: Du bist nicht fromm - «Ты не благочестив», - пишет Лютер Эразму. Не следует забывать, какую обличительную силу все еще сохраняет в то время слово impietas (неблагочестивый). Это двойное отвержение способствовало усилению в их среде пессимистических настроений, в полной мере отразившихся в загадочной трагедии Шекспира «Гамлет» (1601), которая знаменует конец XVI столетия.
Оглушенный на какое-то время злобными выкриками в свой адрес, исполненный печали о своих несбывшихся надеждах, христианский гуманизм выйдет из испытаний очищенным, лишенным былого полемического пыла и презрения к оппонентам и окажется способным повлиять, хотя бы частично, на ход Тридентского Собора (1545-1563) и на его постановления. Соблазн язычества будет по-настоящему преодолен, когда в начале XVII века в лице св. франциска Сальского (1567-1622) Церковь противопоставит ему не славу и триумфализм эпохи Возрождения, но смирение и то, что так верно было названо «благоговейным гуманизмом»142: более благочестивым, более духовным, более жизненным, одним словом, более человечным. Церковь воистину «возрождается» из испытаний и раздоров, пусть даже следы их не изжиты по сей день.