|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Противостояние религиозным верованиям и философской мысли античности

Деяния Апостолов неоднократно указывают нам то, как первая проповедь христианства сталкивалась с религиозными верованиями представителей различных групп населения: вспомним хотя бы восторженный прием, оказанный Павлу и Варнаве в Листре, где народ во главе со жрецом принял их за Зевса и Гермеса и пожелал, как таковым, принести жертвы (Деян. 14:12-14). Дабы яснее донести до язычников новизну Христа, эту проповедь приходилось адаптировать к их чаяниям⁵³.

Явилось ли христианство естественным преемником античных культов или же, напротив, ознаменовало собой радикальный разрыв со свойственным античному миру менталитетом, образом бытия, поведением? Прежде, чем отвечать на этот вопрос, хотелось бы привести слова, сказанные в 1905 году большим знатоком истории религий Францем Кюмоном⁵⁴: «Представьте себе, что современная нам Европа становится свидетелем того, как христиане отворачиваются от своих Церквей с тем, чтобы начать поклоняться Аллаху или Брахме, стать последователями Конфуция или Будды, принять установки синтоизма; вообразите себе, какое великое смешение всех рас и народов наступило бы, если арабские муллы, китайские мудрецы, японские бонзы, тибетские ламы, индусские пандиты вдруг в одно и то же время стали бы проповедовать у нас фатализм и предопределение, культ предков и поклонение обожествляемому властителю, пессимизм и освобождение через погружение в небытие; принялись бы возводить в наших городах экзотического вида храмы и совершать в них свои причудливые обряды. Эта воображаемая картина, которую будущее, возможно, еще воплотит в реальность, являет собой точный образ того религиозного разброда, какой царил в античном мире накануне эпохи Константина».

Такого рода религиозность, порожденная широким распространением восточных культов и ставшая своего рода реваншем покоренных Римом народов, одновременно благоприятствовала и угрожала религии Христа. Воистину, «Оронт влился в Тибр», как воскликнул Ювенал (=140); все культы с их мистериями и диковинными обрядами встречали в Риме вполне терпимое к себе отношение. Почему же для христианства было сделано исключение? Ведь даже религия евреев, несмотря на всю свою ригористичность, признавалась «дозволенной религией».

Христиан, однако, Рим терпимостью не встретил. Согласно Тациту, их вера и не была собственно религией; они были «атеистами» в этимологическом значении этого слова: у них не было богов. «Мизантропия» христиан отчуждала их от полноценного участия в жизни античного города, делала непригодными к ней. Готовые терпимо относиться ко всему на свете, римские язычники проявили нетерпимость в отношении христиан, поскольку те не терпели никаких других богов, кроме своего Бога.

В том, что касается обрядов и обычаев, несмотря на отдельные исключения, и вопреки попыткам некоторых историографов отыскать в раннехристианской Церкви языческие черты, нельзя не настаивать на том, что с появлением христиан в этой области произошел решительный разрыв со старым. С обращением в новую веру императора последовала и революция в общественном устройстве империи.

«Благодаря христианам изменились взгляды на важнейшие из отношений, в которые вступал человек на протяжении своей жизни: на отношения мужчины и женщины, отношения людей со своими богами... Благодаря им изменилось восприятие единственной безусловной в человеческой жизни реальности - восприятие смерти. Они привнесли изменения и в понимание меры свободы, с которой человек мог выбирать, какого образа мысли держаться и во что верить»⁵⁵.

Таким образом, очевидно, что обращение в христианство требовало от язычника отречения, которое вырывало его из привычной среды, шло вразрез с его воспитанием и образованием, с интимными переживаниями: ведь от него требовалось отказаться от мести врагу, от роскоши и беспорядочности чувств, от магии и суеверий⁵⁶.

Христианские авторы требовали однозначно отрицательного отношения к языческим верованиям и всячески стремились их демифологизировать. Так в IV веке Фирмик Юлий Матерн - возможно, потому что сам до обращения был ученым-астрологом и даже автором астрологического трактата, - став христианином, обличал «заблуждения мирских религий», выражавшиеся, с его точки зрения, в обожествлении природных элементов и поклонении им: воде, под именем Изиды; огню, почитавшемуся поклонниками Митры; земле, в лице богини-матери Кибелы, и воздуху, поклонение которому было связано с культом Юноны-небесной.

В то же время, возможно, что распространившиеся в Римской империи восточные культы в известной мере подготовили почву, на которой предстояло произрастать христианству. Благодаря им население империи, до того строившее свою повседневную жизнь в соответствии с природным солярным циклом, познакомилось с восточными формами благочестия. Эти же культы, как считают многие исследователи, внушили римлянам представление о страдающем боге-спасителе - каким был, к примеру, Таммуз, божество вавилонского пантеона, во многих отношениях близкое греческому Адонису, - и тем самым привили им вкус к мистической или «мистериальной» религиозности⁵⁷.

Но, помимо мира народных религиозных верований, в начале нашей эры существовал и мир языческой философской мысли. Апостолы стремились затронуть их своей проповедью и убедить; исполнение этой задачи выпало на долю самого блестящего и самого образованного из них - Павла из Тарса. Именно этой цели служила его известная проповедь в Афинах, которые и в 50 году нашей эры оставались культурным центром античного мира. Умело и со знанием цитируя поэтов Эпименида Кносского и Арата в переложении жившего в III веке до Р.Х. философа-стоика Клеанта, известного также своим Гимном Зевсу, Павел старался побудить собравшихся в ареопаге увидеть в Иисусе «неведомом Боге» (Деян. 17:23). Неудачу проповедь св. Павла потерпела, вероятно, лишь потому, что слова о воскресении мертвых показались слишком необычными народу, весьма неоднородному по своему составу (Деян. 17:21), который собрался послушать апостола, в сущности, за отсутствием других дел. В Афинах проповедь Павла заставила уверовать лишь небольшую горстку горожан; в Коринфе же ему сопутствовал гораздо больший успех, который можно объяснить тем, что жители этого города и происхождением своим, и душевной организацией были ближе к Востоку, а потому оказались более отзывчивыми к вести о новой религии, нежели их соплеменники-рационалисты⁵⁸.

Таким образом, 17 и 18 главы Деяний Апостолов рисуют нам картину диалога христианства с Афинами и Коринфом - двумя городами, символически воплощающими в себе философский эллинизм, с одной стороны, и религиозную восприимчивость, с другой. Как полагал апостол Лука, «языки», то есть языческие народы, до некоторой степени не были лишены радостного знания о Боге, ибо умели испытывать благодарность за то, что «исполнены пищею и веселием» (Деян. 14:17). В выражениях более торжественных Павел подтверждал возможность естественного знания о Боге: «Невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы» (Рим. 1:20). Притязая на мудрость, не заблудились ли люди в дебрях своего собственного рассудка (Рим. 1:22-23)? Или, напротив, не было ли их стремление к мудрости «приуготовлением к Благой Вести»? Споры вокруг этого вопроса разгорелись на самых первых порах существования христианства и по сути дела так и не стихли до сего дня.

В конце II века Феофил Антиохийский в своем «Послании к Автолику», а в начале III столетия Тертуллиан резко отвергали языческую культуру. Но еще прежде них Иустин Философ, в 130 году окончивший свое долгое интеллектуальное странствие обращением в христианство, высказывался совершенно в ином роде. Исчерпав почти все существовавшие в его время философские системы, он почувствовал, как «пламя возгорается в его душе» - пламя Истины Христовой. В случае с Иустином мы имеем дело скорее не с разрывом, а с неким завершением: все постигнутые им системы несовершенны, но в меру того, сколько подлинно истинного есть в каждой из них, эти системы несут в себе «зерна истины». Зерна же истины и света от века насаждаются Словом Божиим - Логосом⁵⁹. В 165 году Иустин Философ принял мученическую кончину, на которую его, судя по всему, обрекло обвинение в принадлежности к христианам, выдвинутое одним из философов-киников. Императором в то время был известный в качестве приверженца стоицизма Марк Аврелий (161-180), тоже, кстати, философ.

Пример Иустина в высшей степени показателен, и значение его необходимо как следует уяснить. Дело в том, что христианские апологеты, и в их числе Иустин, ни в коей мере не были этакими фальсификаторами, которые упрощали и искажали Евангелие, чтобы приспособить его к достижениям греческой философии. То, что они делали, было попыткой не примирения, но интеграции античной мудрости в тайну Слова Божия. Здесь сказывалась универсальность Благой Вести: происходила встреча реальности мысли и реальности мира с реальностью христианской тайны. Это было онтологическим утверждением, обращенным к самому существу человека. Каждый человек, уже только потому, что он - человек, связан узами родства с сотворившим его Словом; эти узы открывают человека Слову, дают ему доступ к Богу. Несколько позже к этой наиважнейшей теме обратится Климент Александрийский (†ОК.215) и представит Христа и роли Педагога - учителя духовной жизни.

Будучи исключительно отзывчивыми ко всему, в чем можно было усмотреть «приуготовление Благой Вести», как позже скажет историк и богослов Евсевий Кесарийский (ок.340), эти авторы, тем не менее, постоянно наталкивались на глухое упорство со стороны язычников. Так во II веке философ Цельс, чье учение опровергал Ориген, выдвинул против христиан идею «Истинного Логоса».

В области терминологии раннехристианское богословие легко заимствовало иудейские ветхозаветные категории, переориентируя их в соответствии с культурой своего времени. Христианские интеллектуалы использовали выражения из словаря стоиков, во множестве встречающиеся в писаниях апостола Павла, для того, чтобы выразить, к примеру, несказанную тайну происхождения Слова. Естественно, что и Платон также оказал некоторое влияние на христианскую богословскую мысль: даже такой сугубо библейского склада богослов, как Ориген (†254), своим учением о Логосе во многом обязан современному ему платонизму. Обращаясь к наследию Платона и главным образом к диалогу «Тимей», Отцы Церкви стремились разглядеть в нем Plato christianus (Платона-христианина)⁶⁰.

В то же время, раннее христианство всячески стремилось избежать всего, что хоть сколько-нибудь походило на смешение, на синкретизм. В философском плане ему пришлось противостоять весьма тонкому и опасному противнику - гнозису, со всеми его разновидностями. Именно за множество вариантов Ириной, епископ Лионский (ток.200), в своем трактате «Против ересей» назвал гнозис «грибницей». В том же трактате он показал принципиальную несовместимость христианства со свойственным человеческой мысли дуализмом. Веком позже свой вклад в предотвращение возможности влияния гнозиса на христианское богословие внес Ориген: чтобы раз и навсегда понять разницу между ясным учением о спасении во Христе и всевозможными синкретическими построениями гностиков, достаточно познакомиться с его толкованием на Евангелие Иоанна⁶¹.

В этой напряженности между бдительностью, призванной не допустить коварного проникновения в христианское учение не совместимых с Откровением элементов, и благосклонным вниманием ко всему, в чем можно было усмотреть провозвестие о Христе, - к той же, например. Сивилле, прорицательнице из храма Аполлона, и другим языческим оракулам, - находит свое место поэтический символ⁶². Раннехристианское искусство наглядно отображает этот труд разборчивого усвоения христианством античного наследия.

В качестве примера здесь можно было бы указать на изображение Христа, собирающего вокруг Себя весь род людской, помещенное на потолочной росписи в римских катакомбах св. Каллиста: Христос предстает на этой росписи в образе Орфея, поэта и музыканта, своим искусством умевшего зачаровывать даже диких зверей; две голубки, сидящие рядом на ветвях дерева, подчеркивают сходство его фигуры с изображениями Доброго Пастыря. Близкая по сюжету мозаика, датируемая 450 годом, есть и в Равенне, в мавзолее Галла Плацидия.

Зная о том, что в системе эллинизма история Орфея символизировала торжество сил зла в подземном царстве, легко понять, сколь велика была интегрирующая мощь христианства, увидевшего в нем поэтическое предвосхищение Того, Кто одолел ад⁶³. В данной связи можно вспомнить также Христа-Гелиоса ватиканского некрополя. Итак, отныне «Великий Пан» мертв: на месте человеко-зверя теперь Богочеловек⁶⁴. Это конец языческого мира.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|