| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
О ЯСНОМ И НЕЯСНОМ ФИЛОСОФСКОМ СТИЛЕ1
Часто можно встретиться с сетованиями на неясный и запутанный способ, которым философы порою выражают свою мысль. В особенности о немецких философах сложилось мнение, что стиль их бывает большей частью неясен. И трудно — exeptis excipiendis2 — этому высказыванию отказать в верности, хотя нельзя не согласиться, что бывают философы иной национальности — хотя и реже — обладающие тем же самым недостатком.
Возникает тогда вопрос, является ли неясность, свойственная стилю некоторых философских произведений, неизбежной, другими словами: должен ли философский стиль в некоторых случаях быть неясным. Конечно, здесь следует упомянуть случаи, в которых текст автора доступен для нас лишь в искаженном виде или когда автор пишет впопыхах и небрежно. В этих ситуациях неясность стиля возникает по причине, так сказать, внутренней природы, имея в виду содержание случайных произведений. Но, оставляя в стороне ситуации такого рода, неясность философского стиля кажется в некоторых случаях неизбежно связанной с сущностью некоторых проблем, разрабатываемых в философских трудах, а также с предметом использованных в них рассуждений. Большинство полагает тогда, что порой даже неясно мыслящий философ, стремящийся выразить свою мысль как можно точнее, все же не в силах этого сделать по причине запутанности рассматриваемых им вещей и вопросов. Таким образом, не только объясняют и оправдывают авторов, прибегающих к неясному стилю (временами они сами представляют дело подобным образом), но формируется и укрепляется тогда путем весьма распространенной логической ошибки убеждение, что неясность стиля находится в непосредственной связи с глубиной содержания философских произведений.
Неизвестно, однако, на чем основывается высказывание, что о некоторых философских вещах и вопросах невозможно писать ясно. Трудно допустить, чтобы кто-то был в силах доказать, что все сочинения, трактующие о некотором философском предмете, отличаются неясным стилем; в то же время не составляет труда доказать, что даже о вещах, считающихся повсеместно трудными и запутанными, тот или иной философ в состоянии выразиться совершенно ясно. Отсюда возникает предположение, что неясность стиля некоторых философов не является неизбежным следствием факторов, заключенных в предмете их выводов, но имеет своим источником туманность и неясность их способа мышления. Дело выглядело бы тогда таким образом, что ясность мысли и ясность стиля шли бы рука об руку до такой степени, что тот, кто ясно мыслит, тот так же бы ясно писал, а об авторе, пишущем неясно, следовало бы полагать, что он не умеет ясно мыслить.
В пользу такой точки зрения говорит бесконечно тесная связь, возникающая между мышлением и языком, связь тем более тесная, чем более абстрактную мысль выражает язык. Невозможно понимать отношение мышления к языку наподобие отношения, возникающего, например, между воображаемой (звенящей у нас в ушах) мелодией и ее выражением с помощью нот. Множество людей великолепно представляет себе мелодию, но мало кто умеет ее записать нотами. Это дело нелегкое, а нотные знаки находятся с выраженными в них звуками в чисто условной связи. Человеческий же язык не является системой условных знаков, и прежде всего он не является только внешним выражением мысли, но является и ее орудием, единственно делающим для нас возможным абстрактное мышление; размышляя, мы мыслим в словах, а не в языке.
Ситуация не выглядит тогда таким образом, как если бы мы вначале могли мыслить, а лишь позднее облекать наши мысли в словесную форму, как если бы мы могли вначале мыслить о каких-то философских проблемах ясным образом, а затем — приступая к словесному выражению этих ясных мыслей — должны были бы вследствие запутанности проблемы удовольствоваться их неясным представлением. Ибо наша мысль, в особенности абстрактная, сразу же появляется в словесной форме, теснейшим образом связанная с выражениями языка. Если же при звуковом выражении наших мыслей или при их записывании мы сталкиваемся с трудностями и сомнениями, если мы подбираем выражения, меняем первоначальный порядок, в котором наши мысли приходили нам в голову, то мы делаем это именно потому, что при таком проявлении наших мыслей голосом или письменно, мы открываем в них некоторые неясности, которые бы не заметили, когда первоначальные мысли разворачивались в нас. Ведь подобное проявление мысли замедляет их течение, разворачивает их вновь перед нами в более медленном темпе, а тем самым облегчает обнаружение недостатков, сразу не замеченных.
Случается так, что некоторые авторы и тогда не умеют заметить неясности своих мыслей. Об этом говорит многое. Ведь и слепой от рождения сам не видит, что он не видит, а когда ему другие говорят о том, чего он не видит, то он не в состоянии дать себе об этом отчет. Наверное, также и неясно мыслящие философы никогда не видят неясности своих мыслей, а как следствие — неясности своего стиля.
Таким образом, если вышеприведенные замечания верны, то в значительной степени они освобождают нас от обязанности ломать себе голову над тем, что имеет в виду автор, пишущий неясным стилем. Отгадывание его мыслей лишь тогда будет представлять собой дело, стоящее затраченных усилий, когда мы откуда-нибудь почерпнули бы убеждение, что он мыслит ясно, и значит, неясность его стиля проистекает в данном случае от искажения текста или спешки при записывании сочинения. Если же мы в этом не убеждены, тогда мы можем спокойно принять, что автор, не умеющий ясно выразить свои мысли, не умеет также и ясно мыслить, так что его мысли не заслуживают того, чтобы тратить усилия на их отгадывание.