к содержанию	вперед >>	в конец >|

I

КРИЗИС НАУК КАК ВЫРАЖЕНИЕ РАДИКАЛЬНОГО ЖИЗНЕННОГО КРИЗИСА ЕВРОПЕЙСКОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

§ 1. Действительно ли существует кризис наук при всех их постоянных достижениях?

Необходимо отметить, что такая констатация от­носительно наук уже была представлена в докладе, озаглавленном «Кризис европейских наук и психо­логия»¹.

Возникает противоречие. Можно ли всерьез гово­рить лишь о кризисе наших наук? Не являются ли се­годняшние велеречивые разговоры об этом явным преувеличением? Кризис какой-то науки означает, что ставится, по крайней мере, под сомнение ее под­линная научность, весь ее способ постановки задач и методология. Это может относиться и к филосо­фии, которой в наше время угрожает опасность впасть в скепсис, иррационализм и мистицизм. Коль скоро психология еще выдвигает философские при­тязания и стремится быть одной из позитивных наук, то все это значимо и для нее. Однако, если мы откры­то и всерьез говорим о кризисе наук вообще, то дол­жны ли мы говорить о кризисе и позитивных наук, в том числе чистой математики, точных естественных наук, которые не перестают восхищать нас в качестве образцов строгой и в высшей степени плодотворной научности? Конечно, весь стиль их систематическо­го теоретического мышления и методики изменчив. Совсем недавно была разрушена устойчивость клас­сической физики, столкнувшейся с угрозой окамене­ния столетиями сохранявшегося стиля систематичес­кого теоретизирования и методологизирования, стиля, который считался классически совершенным. Но означает ли эта победоносная борьба с идеалами классической физики и давно ведущийся спор о под­линных формах построения чистой математики, что предшествующая физика и математика еще не были научными, что они были неизбежно отягощены не­ясностью, не позволяющей достичь ясного проник­новения в их поле деятельности? Необходимо ли та­кое проникновение для нас, свободных от слепоты? Понимаем ли мы при этом, что же характерно для установки представителей классического способа мысли, если воспринять ее, конечно, не вполне в том виде, в каком она осуществлена во множестве вели­ких и значительных открытий, в богатстве техничес­ких изобретений, восхищавших предшествовавшие поколения? Независимо от того представлена ли физика Ньютоном, Планком, Эйнштейном или будет представлена кем-то другим в будущем, физика была и остается точной наукой. И она останется ею, по­скольку мы вправе думать, что никто не ожидает от нее создания абсолютного и окончательного стиля теоретизирования, да она и не стремится к этому.

Аналогичным образом проблематичной кажется и другая большая группа наук, обычно причисляемых к позитивным, а именно - конкретные науки о духе, для которых характерно сомнительное обращение к идеалу естественнонаучной точности, например, обращение биофизических («конкретно» - естественнонаучных) дисциплин к вышеупомянутым мате­матически точным естественным наукам. Строгая научность всех этих дисциплин, очевидность их те­оретических разработок, их непрерывные и вполне закономерные успехи - все это вне сомнений. Мо­жет быть, лишь относительно психологии нельзя быть уверенным в этом, коль скоро она претендует стать абстрактной, в конечном счете, объясняющей наукой. Однако явный разрыв между методом и раз­работкой теории, обусловленный их медленным раз­витием, оказывается все же довольно всеобщим, при­сущ и психологии. В любом случае несомненен контраст между «научностью» этой группы наук и «ненаучностью» философии. Поэтому можно счи­тать оправданным внутренний протест ученых, уве­ренных в своем методе, против этого цикла докладов.

§ 2. Позитивистская редукция идеи науки лишь к науке о фактах. «Кризис» науки как утрата ею своей жизненной значимости

Но, может быть, надо изменить способ рассмотре­ния, прекратить всеобщие сетования на кризис нашей культуры и на ту роль, которая приписывается в этом кризисе наукам, и тогда возникает стремление под­вергнуть серьезной и острой критике научность всех наук, не оценивая заранее оправданность методоло­гических процедур и не задаваясь вопросом о смысле научности.

С помощью так измененного способа рассмотре­ния мы надеемся найти пути к самой сути дела. Встав на этот путь, мы можем вскоре заметить, что дискуссионность, которой больна психология не только в наши дни, но уже столетиями, и составляет ее соб­ственный «кризис». Затем мы сможем выявить реша­ющее значение загадочной, непреодолеваемой непо­стижимости современных наук, даже математических, и в связи с этим перейти к обнаружению различного рода мировых загадок, чуждых предшествующим эпохам. Все они возвращают нас к загадке субъектив­ности и неразрывным образом связаны с загадкой те­матики и метода психологии. Таков первый шаг в пред­варительном объяснении того глубокого смысла, который заключен в замысле этого цикла докладов.

Исходным пунктом является сдвиг, произошед­ший в последние столетия, во всеобщей оценке на­уки. Он относится не только к научности, но и к тому значению, которое наука имеет и может иметь вооб­ще для человеческого существования. Исключитель­ное - таков эпитет, характеризующий, начиная со второй половины XIX в., влияние позитивных наук на мировоззрение современного человека. Это заво­раживающее влияние растет вместе с «благосостоя­нием», зависящим от позитивных наук. Вместе с тем констатация этого влияния влечет за собой равно­душное самоотстранение от вопросов, действитель­но решающих для всего человечества. Наука, поня­тая лишь как эмпирическая наука, формирует лишь сугубо эмпирически-ориентированных людей. Пере­ворот в общественной оценке науки был неизбежен; особенно после окончания мировой войны. Как из­вестно, молодое поколение прониклось прямо-таки враждебным отношением. Наука - и это постоянно можно слышать - ничего не может сказать нам о на­ших жизненных нуждах. Она в принципе исключает вопросы, наиболее животрепещущие для человека, брошенного на произвол судьбы в наше злосчастное время судьбоносных преобразований, а именно воп­росы о смысле или бессмысленности всего чело­веческого существования. Не выдвигается ли тем са­мым общее требование о необходимости всеобщего сознания и ответственности всех людей, которые проистекали бы из разума? Ведь в конце концов все это касается людей, которые, будучи свободны в глав­ном, - в своем отношении к окружающему челове­ческому и внечеловеческому миру, свободны в сво­их возможностях разумного преобразования себя и окружающего мира? Но что может сказать наука о разуме или неразумии, о человеке как субъекте сво­боды? Физическая наука, разумеется, ничего - ведь она абстрагируется от всякой соотнесенности с субъективным. Что же касается наук о духе, которые в своих специальных и общих дисциплинах рассмат­ривают человека в его духовном бытии, следователь­но, в горизонте его историчности, то они, как пола­гают, в соответствии с нормами строгой научности, требуют от исследователя исключения всех ценно­стных установок, всех вопросов о разуме и неразу­мии тематизируемого человечества и произведений его культуры. Научная, объективная истина состоит исключительно в констатации фактичности мира, как физического, так и духовного. Но может ли мир и человеческое существование обладать истинным смыслом в этом мире фактичности, если науки при­знают так объективно констатируемое за нечто ис­тинное, если история не научает нас ничему, кроме одного - все произведения духовного мира, все жиз­ненные связи, идеалы и нормы, присущие людям, подобно мимолетным волнам, возникают и исчеза­ют, разум постоянно превращается в неразумие, а благодеяние - в муку, всегда так было и всегда так бу­дет? Можно ли смириться с этим? И можно ли жить в мире, где историческое событие - лишь непрерывная цепь иллюзорных порывов и горьких разочарований?

§ 3. Обоснование автономии европейского человечества вместе с новым пониманием идеи философии, возникшего в эпоху Ренессанса

Отнюдь не всегда наука отождествляла свое тре­бование строгой обоснованности истины с той объективностью, которая стала господствующей в методах наших позитивных наук и настолько дале­ко вышла за их пределы, что превратилась в опору философского и мировоззренческого позитивизма и приобрела весьма широкое распространение. От­нюдь не всегда собственно гуманистические вопро­сы изгонялись из царства науки и оставалась вне рассмотрения их внутренняя соотнесенность со всеми науками, прежде всего с теми, в которых (как в естественных науках) человек не был тематизируем. Коль скоро ныне все обстоит иначе, то возника­ет вопрос: может ли наука претендовать на то, что­бы иметь такое же руководящее значение для человечества, совершенно иного и обновленного со времени Ренессанса, какое она имела, как мы зна­ем, для самого процесса преобразования? Почему же утрачено это руководящее значение? Почему те важ­ные изменения, которые произошли, привели к по­зитивистскому ограничению идеи науки? Все это должно быть понято в своих глубоких причинах и крайне важно для замысла этого доклада.

Европейское человечество пережило в эпоху Воз­рождения революционный переворот. Противопо­ставив себя средневековому способу жизни, оно обесценило его и пыталось сформировать себя сво­бодно и по-новому. Свой удивительный образец оно нашло в античности, в своем образе жизни, стремясь подражать античному образу жизни.

Что же можно считать наиболее существенным в человеке античности? После определенных колебаний можно сказать - это не что иное как «философская» форма существования, т. е. стремление сделать сво­бодным себя и свою жизнь, построить ее правила, ис­ходя из правил чистого разума, из философии. Теоре­тическая философия первична. Разумное постижение мира, свободное от всякой связи с мифами и традицией вообще, должно быть реализовано в универсальном познании мира и человека, абсолютно лишенном ка­ких-либо предрассудков и постигающем в самом мире исключительно разум, ему внутренне присущий, его телеологию и его высочайший принцип - Бога. Философия как теория создавалась не одним каким-то ис­следователем, а каждым свободным, философски об­разованным человеком. Теоретическая автономия - это следствие практической автономности. Руководя­щий идеал Возрождения - античный человек, форми­рующий себя в своем свободном, благом разуме. В этом и заключается суть обновления «платонизма»: это оз­начает - заново сформировать себя не только этичес­ки, но и весь окружающий человеческий мир, полити­ческое и социальное бытие человечества заново сформировать из свободного разума, из универ­сальной философии.

В соответствии с этим античный образец, призна­ваемый сначала отдельными индивидами и малыми группами, должен получить признание со стороны теоретической философии, которой следовали не в силу слепой традиции, а благодаря собственному исследованию и критике.

Здесь следует подчеркнуть, что идея философии, доставшаяся нам от античности, не тождественна при­вычному, школьному понятию философии, которое охватывает группу дисциплин; оно изменилось, прав­да, несущественно, уже вскоре после его возрождения и формально сохранялось даже в первые столетия но­вого времени, когда философия имела смысл всеохва­тывающей науки, науки о тотальности сущего. Мно­гообразные науки, стремящиеся все каким-то образом обосновать и включить в орбиту своего труда, пред­ставляют собой лишь несамостоятельные ветви первой философии. Дерзко, даже чрезмерно завышая смысл своей универсальности, новая философия, начиная с Декарта, стремилась к тому, чтобы вообще все вопро­сы о смысле постичь строго научно, построить единую теоретическую систему с помощью аподиктически очевидной методики и рационального исследования, бесконечно развертывающегося и иерархически упо­рядоченного. Эта единственная система, бесконечно растущая от одного поколения к другому, система окончательных истин, связанных в теорию, и должна дать ответ на все мыслимые вопросы - на проблемы фактов и разума, временности и вечности.

Итак, позитивистское понятие науки, будучи рас­смотренным исторически, в наше время оказывается пережитком (Restbegriff). Оно отбрасывает все вопро­сы, обычно относящиеся к узко или широко понятой метафизике, а вместе с этим отбрасывает все неясные, так называемые, «высшие и предельные вопросы». Всматриваясь в эти вопросы и в то, что было исклю­чено, мы обнаруживаем, что они едины, поскольку явно или неявно включают в свой смысл проблему ра­зума - разума во всех его специфических формах. Явно эти формы разума тематизируются в науке о познании (соответственно - истинном, правильном, разумном познании), в науках об истинной и подлин­ной оценке (подлинная ценность как ценность разу­ма), об этическом поступке (истинно благой посту­пок - поступок, вытекающий из практического разума); при этом разум - это общее обозначение «аб­солютных», «вечных», «надвременных», «безусловно» значимых идей и идеалов. Человек, поднимая «мета­физические», собственно философские проблемы, вопрошает о себе как о разумном существе, о своей истории и коль скоро речь идет о «смысле» истории, - о разуме в истории. Проблема Бога явно включает в себя проблему «абсолютного» разума как теологичес­кого истока разума в мире, «смысла» мира. Естествен­но, что и вопрос о бессмертии включает в себя воп­рос о разуме не в меньшей мере, чем вопрос о свободе. Все эти «метафизические» в широком смысле вопро­сы, собственно философские в обычном смысле сло­ва выходят за пределы мира, отождествляемого с универсумом простых фактов. Они выходят за его пределы, будучи вопросами, смысл которых - в идее разума. И все они претендуют на более высокое мес­то по сравнению с вопросами о фактах, занимающих в иерархии вопросов более низкое место. Позитивизм, так сказать, обезглавливает философию. Уже в антич­ности идея философии, укоренявшей свое единство в неразрывной тотальности всего бытия, предполага­ла смысловую упорядоченность всего бытия и поэто­му всех проблем бытия. Соответственно и метафизи­ка - наука о высших и предельных вопросах обретала достоинство царицы наук, духа всех знаний, приоб­щающего все остальные науки к предельному смыс­лу. Подобно этому и обновляющаяся философия по­лагает и даже верит в то, что она может открыть истинные, универсальные методы, с помощью кото­рых философия должна быть построена как система­тическая и достигающая в метафизике высшей точки, а именно как philosophia perennis (вечная философия). Поэтому понятно то воодушевление, которое при­суще всем научным исканиям, в том числе и их низшей ступени - эмпирическим наукам, в XVIII в. называв­шихся философскими науками; понятно и то широкое увлечение философией и отдельными науками как ее ответвлениями. С ними связаны и страстный порыв к образованию, и энтузиазм в осуществлении философ­ской реформы системы воспитания и всех социальных и политических форм существования человечества. Все это сделало эпоху Просвещения, столь часто поноси­мую, достойную уважения. Бессмертным свидетель­ством этого духа может служить прекрасный гимн Бет­ховена на слова Шиллера «К радости». Сегодня этот гимн мы слушаем со скорбным чувством, ведь трудно представить себе больший контраст, чем контраст это­го гимна с современной ситуацией.

§ 4. Несостоятельность вначале успешной науки нового времени и непроясненностъ ее мотивов

Если человечество, исполненное счастья и вооду­шевленное в новое время высокими идеалами духов­ности, оказалось несостоятельным, то это можно объяснить тем, что была утрачена воодушевляющая вера в идеалы универсальной философии и в значи­мость новых методов. И это действительно так. Было обнаружено, что эти методы позволяют достичь не­сомненных результатов лишь в позитивных науках. Совершенно иначе обстоит дело в метафизике и со­ответственно в собственно философских пробле­мах, хотя и здесь не избежали начинаний, исполнен­ных надежд и, по-видимому, вполне успешных. Универсальная философия, которая связывала все эти проблемы, - правда, довольно смутно - с эмпи­рическими науками, приняла внушительную форму философии систем, к сожалению, не единственной, а постоянно изменяющейся. Еще в XVIII в. полагали, что можно построить единую теоретическую систе­му, расширяющуюся от поколения к поколению и не расшатываемую критикой, но даже в позитивных науках неоспоримым и удивительным оказалось иное обстоятельство, - то, что они не смогли надол­го сохранить это убеждение. Возникшая в начале нового времени вера в то, что идеалы философии и ее методы имеют решающее значение для всех изме­нений, рухнула; то обстоятельство, что пропасть меж­ду постоянными неудачами метафизики и непрерыв­ным, все более мощным ростом теоретических и практических результатов позитивных наук, неви­данно усилилась, нельзя объяснить сугубо внешни­ми причинами. Этот процесс оказал свое влияние как на людей, стоящих вне науки, так и на ученых, все бо­лее и более превращавшихся по мере специализации позитивной науки в специалистов, чурающихся фило­софии. Но лишь у тех ученых, кто исполнен философ­ского духа и интересуется высшими, метафизически­ми вопросами, сохраняется обостренное чувство неудовлетворенности. Именно в них зарождается протест, исходящий из глубинных, хотя и совершенно непроясненных мотивов, протест, все более откры­то направленный против укоренившихся и господствующих идеалов, кажущихся всем понятными. Пос­ле длительного периода страстной конфронтации, начиная с Юма и Канта вплоть до наших дней, мы начинаем осознавать подлинные причины этого сто­летнего чувства неудовлетворенности; конечно, борьба развертывается между немногими людьми, имеющими призвание к этому, между избранными, остальная же масса быстро умиротворяет себя и чи­тателей какими-то предписаниями.

§ 5. Идеал универсальной философии и процесс его внутреннего разложения

Невиданный переворот всего мышления был лишь неизбежным следствием, философия стала пробле­мой для самой себя вначале, разумеется, в форме постановки вопроса о возможности метафизики, к чему были отнесены, как сказано выше, и вопросы об им­плицитном смысле и о возможности всей проблема­тики разума. Достижения позитивных наук неоспо­римы. Но вопрос о возможности метафизики ео ipso (сам по себе) включает и вопрос о возможности фак­тических наук, которые лишь в неразрывном един­стве с философией обретают свой соотносительный смысл - истин, соотносимых с отдельными облас­тями сущего. Если разорвать разум и сущее, то каким же образом познающий разум может опреде­лить, что есть сущее? Постановка одного этого вопроса достаточна для уяснения того, что исторический процесс весьма причудлив по своей форме, которая становится наглядной лишь благодаря вы­явлению скрытых, внутренних мотиваций: исторический процесс - это не гладкое развитие, не непре­рывный кумулятивный рост достижений духа, не смена духовных структур - понятий, теорий, систем, объясняемая случайными историческими ситуация­ми. Определенный идеал универсальной философии и методы образуют собой начало, так сказать, исток философии нового времени и всех линий ее разви­тия. Однако вместо того, чтобы этот идеал оказывал все более действенное влияние, он претерпевал внут­реннее разложение. Это происходит вопреки всем более или менее радикальным попыткам его сохра­нения и непрерывным попыткам его революцион­ного преобразования. Итак, проблема подлинного идеала универсальной философии и ее подлинного метода оказывается внутренней движущей силой всех исторических изменений философии. Следует под­черкнуть, что все без исключения науки нового вре­мени (в соответствии с той интерпретацией, соглас­но которой они обосновывают себя в качестве ответвлений философии и которую они длительное время принимали) испытывают своеобразный кри­зис, все более и более воспринимаемый как загадоч­ный. Ведь это - кризис, который непонятен ученым-специалистам, несовместим с их теоретическими и практическими достижениями, кризис, который по­тряс весь смысл науки. Здесь не идет речь о сфере действия специальных форм культуры европейско­го человечества - о «науке» или, соответственно, о философии, существующих обособленно друг от друга. Ведь праоснова новой философии, как было сказано выше, - это праоснова новоевропейского человечества, а именно, когда человечество в проти­вовес существовавшим до сих пор средневековому и античному образам жизни захотело радикально из­менить себя с помощью новой философии, то оно достигло радикального обновления себя лишь бла­годаря философии. Тем самым кризис философии совпадает с кризисом наук нового времени, по­нимаемых как звенья философской универсально­сти, вначале с латентным, а затем все более явным кризисом всего европейского человечества, ныне охватившего смысл его культурной жизни, всю его «экзистенцию».

Скепсис относительно самой возможности мета­физики, крах веры в универсальную философию как руководительницу человека нового времени означа­ет вместе с тем крушение мира в «разум», понятого в том же смысле, в каком греки противопоставляли эпистему (знание) и докса (мнение). Разум делает мнения, вещи, ценности, цели осмысленными, нор­мативно соотнося с тем, что с самого начала возник­новения философии называлось словом «истина» - истина сама по себе, и коррелятивным ему словом «сущее» - όυτως όυ. Поскольку вера в абсолютный ра­зум, придающий смысл миру, рухнула, постольку рух­нула и вера в смысл истории, в смысл человечества, его свободу, понимаемую как возможность челове­ка обрести разумный смысл своего индивидуально­го и общечеловеческого бытия.

Утрата этой веры означает, что человек теряет веру «в самого себя», в собственное разумное бытие, ко­торым он отнюдь не всегда обладает и обладает не с очевидностью тезиса: «Я существую», но обретает лишь в борьбе за свою истину, за то, чтобы созидать самого себя по истине. Обычно истинное бытие ока­зывается идеальной целью, задачей познания (Episteme) и разума, которому противопоставляется бытие, предстающее во мнении как нечто «само собой ра­зумеющееся», устойчивое. В глубине души каждый из нас осознает это различие, относимое к истинному и подлинному человечеству, но столь же не чужда и повседневная жизнь человечества истине как цели и задачи, хотя истина и обнаруживается здесь лишь в своей обособленности и релятивности. Но филосо­фия уже в первых своих оригинальных истоках - в античной философии, преодолевает этот образец, поскольку она выдвигает идею всеохватывающего универсального познания всего сущего, усматривая в этом познании свою задачу. Между тем все попыт­ки осуществления этой задачи все более и более об­наруживают непостижимость этой задачи, наивно кажущейся понятной и ставшей непонятной уже в противоречивости прежних философских систем. История философии, рассмотренная изнутри, все более и более приобретает характер борьбы за суще­ствование, а именно борьбы философии, истощив­шей свои силы как раз в осуществлении этой зада­чи, - философии, наивно верящей в разум, со скепсисом, отрицающим или фактически обесцени­вающим ее. Все это повышает ценность переживае­мого реального мира, мира действительного опыта, в котором нельзя найти ни разума, ни его идей. Все более загадочными становятся и сам разум, и соот­носимое с ним «сущее». Иными словами, разум, даю­щий смысл существующему миру, и его противопо­ложность - мир, существующий лишь благодаря разуму, глубочайшая внутренняя связность разума и сущего, осознанная как мировая проблема, загадка всех загадок, должны стать особой темой.

Здесь мы касаемся только философии нового вре­мени. Однако речь не идет о каком-то простом фраг­менте истории, грандиозном историческом феноме­не, как часто полагают, - о самопознании борющегося человечества (в этом выражении все и заключено). На­оборот, новое обоснование философии, достигаемое благодаря возрождению смысла прежней философии, оказывается воспроизведением и изменением ее уни­версального смысла. Ее призвание, осознанное в но­вое время, и состоит в том, чтобы сделать совершенно ясной идею философии и истинный метод, обеспечить радикальное и надежное преодоление прежней наи­вности и тем самым всякого скептицизма. Однако не­заметным образом мы сами оказываемся в плену наи­вности. Такова судьба философии, идущей по пути медленного саморазоблачения окончательности идеи философии, саморазоблачения, осуществляющегося в постоянных схватках за истинную тему, истинный ме­тод, за выявление подлинных мировых загадок и на­хождение средств их разрешения.

Мы - люди сегодняшнего дня, участники этого процесса, подвергаемся опасности потонуть в море скепсиса. Уже потому надо искать собственную ис­тину. Осознав необходимость этого, следует бросить взгляд назад, на историю современного нам челове­чества. Мы можем обрести самосознание и тем са­мым внутреннюю устойчивость лишь благодаря про­яснению единого смысла истории, ее задач, и тех, что с самого начала ей присущи, и тех, что возникают вновь, будучи движущей силой всякого философ­ствования.

§ 6. История философии нового времени как борьба за человеческий смысл

Если поразмыслить о влиянии развития философ­ских идей на все человечество (даже не мыслящее философски), то следует сказать:

Внутреннее понимание побуждений философии нового времени, начиная с Декарта и кончая наши­ми днями, при всей своей противоречивости все же единых, впервые достигается лишь при постижении современности. Подлинная единственно значимая борьба, характерная для нашего времени, - это борьба между уже распавшимся человечеством и че­ловечеством, еще стоящим на твердой почве и борю­щимся за эту почву или за обретение новой почвы. Эта духовная борьба европейского человечества раз­вертывается как борьба различных философий, а именно борьба между скептической философией (скорее нефилософией, поскольку от философии в ней сохранилось лишь название, а не задача) и дей­ствительной философией, еще живой в наши дни. Ее жизненность состоит в том, что она борется за свой истинный и подлинный смысл и тем самым за смысл подлинного человечества. Привести латентный ра­зум к самопознанию своих возможностей и тем самым прояснить возможность метафизики как истинную возможность - таков единственный путь действительного осуществления метафизики или уни­версальной философии. Лишь после этого можно решать: обрело ли европейское человечество вместе с возникновением греческой философии некую цель - стремление быть человечеством, исходя из философского разума и быть лишь таковым? Или же человечество находится в бесконечном движении от патентного разума к обнаружению разума, в беско­нечном стремлении к самонормированию себя с помощью человеческих по своему характеру истин? Или эта цель - реальная историческая иллюзия, не­чаянно обретенная каким-то народом, сосуществу­ющим вместе с другими народами в кругу определен­ных исторических событий? Или же, напротив, энтелехия, впервые проявившаяся в греческом наро­де, по своей сути уже заключена в человечестве, как таковом? Поскольку по своей сути человечество - это человеческое бытие, объединяющее различные поколения людей и связующее их социально, а сам человек - это разумное существо (animal rationale), постольку и человечество, коль скоро вся человеч­ность - это разумная человечность, - разумно не­зависимо от того, ориентировано ли оно латентно на разум или же явно на энтелехию, которая пости­гает саму себя, становится открытой для себя и со­знательно руководит человеческим становлением. В таком случае философия и наука были бы истори­ческим движением откровения универсального ра­зума, свойственного человечеству, как таковому.

Это было бы действительно так, если бы незавершив­шееся и сегодня движение оказалось бы движением эн­телехии, оказывающей чистое воздействие на этот про­цесс, или же, если бы разум явил бы себя при своем полном осознании и в адекватной своей сущности фор­ме, т.е. раскрыл бы себя в форме универсальной и само­нормирующейся философии, развивающейся благодаря последовательному аподиктическому постижению и аподиктическому методу. Лишь тогда можно было бы решить, несет ли европейское человечество в самом себе абсолютную идею, есть ли оно эмпирически фиксируе­мый антропологический тип, подобно тому, каким яв­ляются жители Китая или Индии; в этом случае не представляет ли собой европеизация других народов свидетельство абсолютного смысла, входящего в смысл мира и далекого от исторической бессмысленности?

Теперь мы уже знаем, что и рационализм XVIII в., и тот способ, которым он пытался найти почву для евро­пейского человечества, были наивными. Но не отбро­шен ли вместе с этим наивным и даже нелепым ра­ционализмом подлинный смысл рационализма? Как уживается с этой наивностью и бессмысленностью са­мое серьезное просвещение, а с рационализмом - пре­возносимый и наглый иррационализм? Если внима­тельно отнестись к нему, может ли он убедить нас - людей разумно обсуждающих и обосновывающих свои рассуждения? Не есть ли иррациональность - следствие бездушной и скверной рациональности, еще более скверной, чем прежний рационализм? Нельзя ли назвать разум, уклоняющийся от борьбы за прояснение пре­дельных данностей (Vorgegebenheiten) и от выдвижения предельных и подлинно рациональных целей, «лени­вым разумом»?

Сказанного пока достаточно, и я пойду вперед для того, чтобы показать громадную значимость прояс­нения глубинных мотивов кризиса, в котором уже давно находятся философия и наука нового времени и который усиливается в наши дни.

§ 7. Исследовательский замысел этой рукописи

Что же означают для нас - современных филосо­фов - размышления на эти темы? Сугубо академи­ческие речи? Или же это попытка возвратиться к прерванным профессиональным занятиям «философс­кими проблемами» и тем самым построить собствен­ную философию? Можно ли всерьез утверждать, что все философы как наших, так и прошлых лет, - это лишь мимолетные однодневки в богатой флоре фи­лософии, умирающей и вновь возрождающейся?

Именно в этом и состоит беда всех тех, кто, по­добно нам, не являются литераторами от филосо­фии, а воспитаны подлинной философией велико­го прошлого, согласно которой надо жить по истине, и всех тех, кто стремится жить и живет по истине. Современные философы впали в мучитель­ное экзистенциальное противоречие. Мы не мо­жем отказаться от веры в возможность философии как задачи, следовательно, в возможность универ­сального познания. Мы как серьезные философы, призваны к постижению этой задачи. И все же, как можно отстаивать веру, которая имеет смысл лишь в соотношении с единственной, общей для всех нас целью - с философией? Для нас стало уже привыч­ным, что философствование и его результаты для общечеловеческого бытия имеют значение лишь частных или в чем-то ограниченных культурных целей. В философствовании мы - функционеры человечества, как бы мы не хотели отречься от это­го. Полная личная ответственность за наше собст­венное истинное бытие как философов одновре­менно включает в себя личностное призвание и ответственность за истинное бытие человечества, предстающего как бытие, направленное к цели (Telos), и если вообще возможно достичь осуществ­ления философии, то лишь через нас, если мы явля­емся философами всерьез. Но нет ли здесь, в этом экзистенциальном «если», какой-то уступки? Если нет, то что же нам следует делать для того, чтобы ве­рить тем из нас, кто уже верит, и тем, кто не может отвергнуть прежнее философствование и прежнюю философию, но все же не надеется на философию?

Только историческое размышление позволяет уяс­нить не только фактическое положение дел в наши дни и осознать его неизбежность как очевидный факт. Оно позволяет нам напомнить, что мы, будучи философами по своей целевой установке, которая обнаруживается и в самом слове «философия», - на­следники прошлого в своих понятиях, в своих про­блемах и методах. Ясно (и уяснению этого следует только содействовать), что обстоятельное и крити­ческое осмысление прошлого необходимо для того, чтобы до каких-либо решений обрести радикальное самосознание: оно же возможно благодаря поста­новке вопросов о том, чем первоначально была и чем хотела быть философия, что же сохраняется во всех исторических формах философии и у всех филосо­фов, общающихся друг с другом. Это достигается в критическом обсуждении и благодаря оценке пре­дельной и изначальной подлинности целевых ус­тановок и метода философии, подлинности, которая, будучи хотя бы раз осознана аподиктически, опреде­ляет и волю человека.

Пока не ясно, каким же образом это осуществля­ется и что же собственно имеется в виду, когда гово­рится об аподиктичности нашего экзистенциально­го бытия как философов. В дальнейшем я постараюсь рассказать о своем пути, осуществимость и проч­ность которого я испытывал десятилетиями. Теперь же пойдемте вместе, вооружась весьма скептической, но не негативистской твердостью духа. Попытаемся пробиться сквозь мешанину «исторических фактов» истории философии, вопрошая, указывая, испытывая ее внутренний смысл, ее скрытую генеалогию. На этом пути нам постепенно откроется (вначале неза­метно, а затем все более явно) возможность форми­рования совершенно новых взглядов, ведущих к но­вым измерениям. Здесь еще не идет речь о вопросах, которые ставились, о тех областях исследования, ко­торые связаны с поставленной задачей, о радикально понятых и понимаемых корреляциях. В конечном счете необходимо радикально изменить общий смысл философии, который представлялся нам чем-то «само собой разумеющимся» во всех ее историчес­ких формах. Практическая возможность новой фи­лософии доказывается благодаря постановке новой задачи и нахождению универсальной аподиктичес­кой почвы философии, коренящейся в действии. При этом обнаруживается и то, что развитие философии было внутренне, правда, бессознательно направле­но к обретению этого смысла, особенно философии прошлого. В этом отношении станет понятной и яс­ной трагическая несостоятельность психологии нового времени; понятна противоречивость ее ис­торического существования: с одной стороны, она (в исторически сложившейся форме) не может не претендовать на то, чтобы не быть фундаментальной, философской наукой, а с другой - она впадает в так называемый психологизм со всеми вытекающими отсюда бессмысленными следствиями.

Я попытаюсь подвести вас к тому, чтобы без каких-либо поучений наглядно показать вам, что же я ду­маю об этом. У меня нет никаких притязаний, кроме одного: на то, чтобы прежде всего я сам и соответ­ственно другие люди могли с полным правом и со спокойной совестью сказать - мы со всей серьезно­стью испытали на себе судьбу существования фи­лософа.

		к содержанию	вперед >>	в конец >|